Истоки происхождения философии 5 страница

Тысячелетняя история свидетельствует об удивительных людях, которые, явившись в мир, оказывались способными преодолеть его. Индийские аскеты, отдельные монахи в Китае и Западной Европе оставляли мир, чтобы в отрешенной от мира медитации постичь Абсолютное. Мир словно исчезал для них, и бытие, которое с точки зрения мира виделось как ничто, было всем.

Китайские мистики освобождались от неотступно царящей в мире алчности, чтобы предаться чистому созерцанию, в котором все существование становилось для них языком — прозрачным, исчезающим явлением Вечного и его вездесущего закона. Для них время погашалось в вечности, давая открыться языку мира.

Западноевропейские исследователи, философы, поэты, а иногда и преступники проходили через мир так, как будто бы они, при всей своей связанности с миром, приходили все время откуда-то извне. Родом из далекой отчизны, они находили в мире себя и разнообразные вещи и, несмотря на самую искреннюю привязанность к ним, перешагивали через их временное явление ради своих воспоминаний о вечном.

Привязанные к миру, мы склоняем к его оценке тех, кто не обрел для себя почву в бытии, не обрел ясной уверенности, которая определяла бы их жизненную практику и знание.

В минуты счастья очарование мировым совершенством подталкивает нас к тому, чтобы увидеть мир как гармонию бытия. Этому противится опыт ужасных бедствий и отчаяние, смотрящее в лицо реальности. Их упорство противопоставляет гармонии бытия нигилизм, выражением которого становится тезис: все бессмысленно.

Непредвзятый и беспристрастный подход должен со всей правдивостью и тщательностью прояснить и тезис о гармонии бытия, и нигилистическую разорванность во всей их неистинности. Как одно, так и другое суждение имеет всеобщий характер, но такое всеобщее суждение о мире и вещах покоится на недостаточном знании. В качестве альтернативы тому, чтобы фиксировать прямо противоположные суждения, нам дан человек, готовый неустанно вслушиваться в события, судьбу и в то, что содеяно им во временном потоке жизни. Подобная готовность содержит в себе два основных вида опыта.

Первое, это опыт абсолютной трансценденции Бога по отношению к миру: пребывающий в сокрытости Бог отодвигался бы все дальше и дальше, если бы я хотел постичь его во всей целостности и навсегда; он неизмеримо близок благодаря тому, что его язык обладает абсолютно исторической формой, выявляясь в той или иной неповторимой ситуации.

Второе, это опыт, связанный с языком Бога в мире: бытие мира не является бытием в себе; но в бытии мира, оставаясь всегда многозначным, проявляется язык Бога, который лишь исторически, безо всяких обобщений, может на одно мгновение стать ясным для экзистенции.

Свобода для бытия не рассматривает мир сам по себе (такой, как он есть) в качестве чего-то последнего. В мире встречается то, что, будучи вечным, являет себя во времени.

Однако мы не можем постичь вечное бытие вне реального явления его нам во времени. Ибо то, что есть для нас, должно явиться во временности мирового бытия, — нет никакого прямого знания о Боге и экзистенции. Здесь место только вере.

Основные положения веры — Бог есть; существует безусловное требование; человек конечен и несовершенен; человек может жить, будучи направляем Богом, — позволяют нам ощутить их истину лишь в той мере, в какой в них отзывается их исполнение в мире как языке Бога. Если бы Бог и должен был, как бы в обход мира, прямо приблизиться к экзистенции, то происходящее не могло бы стать предметом сообщения. Истина всеобщих основоположений говорит в форме традиции и в форме обретенной в жизни собственной особенности (Besonderung); отдельное сознание пробуждается в этих формах к истине. Об этом говорили родители, об этом говорит бесконечная историческая глубина происхождения формул: "ради его святого имени"... "бессмертие"... "любовь"...

Чем более всеобщий характер имеют основоположения веры, тем менее они историчны. Они заявляют свое высокое притязание чисто абстрактно. Однако ни один человек не может жить лишь подобными абстракциями: без конкретного исполнения они остаются только тем минимумом, по отношению к которому воспоминание и надежда играют руководящую роль. Вместе с тем эти всеобщие основоположения имеют очищающую силу: они освобождают от оков пустой воплощенности и узости суеверия ради усвоения великой традиции и ее осуществления в настоящем.

Бог — это бытие, без остатка отдать себя которому есть подлинный путь экзистенции. То, чему я отдаю себя в мире, отдаю свою жизнь, относится к Богу, обусловлено волей Бога и верой в нее, подвергается постоянному испытанию. Ибо в слепой преданности человек бездумно служит силе, господствующей над ним лишь фактически, непросветленно, служит с чувством вины (вследствие свойственного ему недостатка видения, вопрошания, мышления), возможно, "дьяволу".

В преданности реальности мира, выступающей как необходимый медиум преданности Богу, вырастает бытие самости (Selbstsein), которое удерживается как раз в том, чему отдает себя. Но если все существование растворяется в реальности (в семье, народе, профессии, государстве, в мире) и эта реальность мира затем оказывается несостоятельной, то возникающее на этой почве отчаяние — отчаяние ничто — побеждается только благодаря тому, что в противовес всему определенному бытию мира было осуществлено решающее самоутверждение, которое обращено только к Богу и из Бога исходит. Прежде всего в преданности Богу, а не миру отдают само это бытие самости, и утверждение этого в мире принимается как свобода.

К исчезающему мировому бытию, осуществляющемуся между Богом и экзистенцией, относится миф, который — в библейских категориях — мыслит мир как явление трансцендентной истории: от сотворения мира через падение и затем через определенные шаги по спасению вплоть до конца света и восстановления всех вещей. Согласно этому мифу мир существует не сам из себя, но является преходящим существованием в надмировом свершении. В то время как мир есть нечто исчезающее, Бог и экзистенция — действительность в этом исчезновении.

То, что вечно, является в мировом времени (Weltzeit). Именно так понимает себя и человек в качестве отдельного индивидуума. Это явление имеет такой парадоксальный характер, что в самом этом явлении для него такой еще только решается, что вечно само в себе (was in sich ewig ist).

 

Вера и просвещение

 

Мы высказали философские основоположения веры: существует Бог; имеется безусловное требование; человек конечен и несовершенен; человек может жить, направляемый Богом; бытие мировой реальности имеет характер исчезающего существования между Богом и экзистенцией. Эти пять положений подкрепляют друг друга и одно из другого следует, но каждое имеет свое собственное происхождение в основополагающем опыте экзистенции.

Ни одно из этих пяти положений не может быть доказано в качестве окончательного знания о предметах в мире. Истина этих положений такова, что на нее можно только "указать", специально обратив внимание, или "прояснять" на путях мышления, или же "вспоминать" благодаря призыву. Эти положения не имеют статуса убеждений, но остаются, несмотря на силу, с которой в них уверовали, в подвешенном состоянии, свойственном непознанному. Я следую этим положениям не в том смысле, в каком следуют авторитету, подчиняясь ему в признании и послушании, но в том смысле, что не могу уклониться от их истины, не уклоняясь вместе с тем от самой своей сущности.

Существует некоторая робость перед тем, чтобы гладко и прямолинейно высказывать эти положения. С ними очень быстро начинают обращаться как со знанием и в результате этого они утрачивают свой смысл. Выступая как основанные на знании убеждения, они очень легко получают статус действительности. И хотя они должны быть сообщаемы, — чтобы люди понимали в них себя, чтобы, они (эти положения. — Пер.) находили удостоверение в коммуникации, чтобы пробуждали там, где этого хочет выступающее навстречу бытие, — однако вследствие однозначности, с которой эти положения высказываются, они кажутся нам знанием, сбивая нас тем самым с верного пути.

Процесс высказывания предполагает определенную дискуссию. Всегда, когда мы мыслим, у нас есть две возможности: или затронуть истинное, или промахнуться. Поэтому позитивные высказывания всегда связаны с защитой от заблуждений: наряду с упорядоченным выстраиванием домысленного происходят отклонения и искажения. Поэтому развивающееся представление позитивного знания должно быть проникнуто негативными суждениями, ограничением и защитой. Однако пока продолжается философствование, эта дискуссионная борьба не является борьбой за власть, но выступает как путь прояснения вопрошаемого, как борьба за ясность истинного, в которой противник может распоряжаться оружием интеллекта в той же мере, в какой оно служит высказыванию собственной веры.

К прямому высказыванию я прихожу в философствовании, где просто вопрошается: есть ли Бог? есть ли безусловное требование в существовании? человек несовершенен? существует ли направляющее руководство Бога? бытие мира неустойчиво и преходяще? Я принужден к ответу в том случае, если мне противостоят высказывания неверия, которые звучат приблизительно так:

Первое: нет никакого Бога, так как имеется только мир и определенные правила такого события, как мир; мир есть Бог.

Второе: нет ничего безусловного, так как требования, которым я следую, когда-то возникли и изменяются. Они обусловлены привычкой, практикой, традицией, послушанием; все до бесконечности определяется соответствующими условиями.

Третье: существует совершенный человек, ибо человек может быть таким же удачно выведенным существом, как животное; его можно специально выращивать. Нет никакого принципиального несовершенства, никакой хрупкости и шаткости, лежащей в основании человеческого бытия. Он не промежуточное бытие (Zwischensein), но целостен и завершен. И хотя его существование, как и все в мире, преходяще, однако он сам является собственным основанием, самостоятелен и самодостаточен в своем мире.

Четвертое: нет никакого направляющего руководства со стороны Бога; это руководство — иллюзия и самообман. Человек обладает силой следовать самому себе, и он может полагаться на собственную силу.

Пятое: мир — это все, его реальность — единственная подлинная действительность. Поскольку нет никакой трансценденции, все в мире преходяще, однако сам мир абсолютен, никогда не исчезнет и не является каким-то неопределенным переходным бытием. В связи с такими высказываниями со стороны неверия у философии есть две задачи: постичь их происхождение и прояснить смысл истинности веры.

Неверие считается следствием просвещения. Но что такое просвещение?

Требования просвещения направлены против того, чтобы слепо и бездумно принимать что-либо за истину; против деяний, которые не могут воздействовать на то, что они имеют в виду — как, например, магические действия, — ибо они покоятся на заведомо ложных предпосылках; против запрета на неограниченное вопрошание и исследование; против унаследованных предрассудков. Просвещение требует безграничных усилий, связанных с усмотрением и критическим осознанием способа и границ всякого понимания.

Таково притязание человека: ему должно быть ясно, о чем он думает, чего хочет и что делает. Он хочет мыслить сам. С помощью рассудка человек хочет как можно более доказательно постичь, что является истинным. Он требует привязки к опыту, который принципиально доступен каждому. Он ищет пути к первоистоку своего вникающего понимания — вместо того чтобы принять это понимание как готовый результат. Он хочет понять, в каком смысле имеет силу доказательство и у каких границ терпит крушение рассудок. Он желал бы иметь обоснование еще и для того, что он в итоге осознает как безосновные предпосылки, лежащие в основании его жизни: для авторитета, которому он следует, для благоговения, которое он чувствует, для уважения, которое он оказывает мысли и делу великих людей, для доверия, которое он оказывает кому-то, будь то в данное время и в данной ситуации или же вообще кому-то непонятному и непостижимому. Вместе с тем в своем послушании он хочет знать, почему он послушен. Все, что он рассматривает как истинное и совершает как правильное, все без исключения он принимает при одном условии: он должен иметь возможность сам быть внутренне причастен к этому. Он только тогда причастен к этому, когда его согласие находит подтверждение в его внутренней убежденности. Короче: просвещение, по словам Канта, — это "выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине". Просвещение надо понимать как путь, на котором человек приходит к самому себе.

Однако требования просвещения зачастую неправильно понимаются, так что смысл просвещения теряет свою однозначность. Оно может быть истинным и ложным. И поэтому борьба против просвещения, со своей стороны, также является двусмысленной. Она может быть направлена или — с полным на то правом — против ложного просвещения, или — ошибочно — против истинного просвещения. Часто эти два направления смешиваются в одно.

В борьбе против просвещения говорят: оно разрушает традицию, на которой покоится вся жизнь; оно порывает с верой и ведет к нигилизму; оно дает каждому человеку свободу, понимаемую как произвол, и поэтому становится исходным пунктом беспорядка и анархии; оно делает людей несчастными, потому что лишает их почвы.

Эти упреки касаются ложного просвещения, которое само более не понимает смысла подлинного просвещения. Ложное просвещение полагает, что всякое знание, волеизъявление и действие могут основываться на одном только рассудке (вместо того, чтобы использовать рассудок только в качестве непреходящего пути прояснения того, что ему должно быть дано); оно абсолютиирует партикулярное разумное познание (вместо того, чтобы применять его сообразно смыслу только в подходящей ему области); оно вводит в заблуждение, заставляя отдельного человека полагать, что он может знать для себя одного и действовать один на основании своего знания, как будто отдельный человек это всё (вместо того, чтобы основываться на живой целостности знания, которое всегда находится под вопросом и предъявляет свои требования в обществе). Ложному просвещению не хватает понимания исключений и авторитета, на которые должна ориентироваться любая человеческая жизнь. Короче говоря, оно хочет, чтобы человек утвердился, опираясь лишь на самого себя, т. е. чтобы он достиг всего истинного и существенного для себя посредством проницательности собственного рассудка. Оно хочет только знать и не хочет верить.

Истинное просвещение, напротив, хотя и не пока­зывает преднамеренно (извне и через принуждение) мышлению и способности вопрошания границу, однако достигает осознания фактической границы. Ибо оно просвещает не только до сих пор не выясненное, предрас­судки, а также якобы само собой разумеющиеся вещи, но и самого себя. Оно не смешивает пути рассудка с содер­жанием человеческого бытия. Это содержание, хотя и показывается просвещению явственно благодаря благо­разумно управляемому рассудку, однако само не может быть основано на рассудке.

Мы остановимся на некоторых особенно сильных на­падках на просвещение. Его упрекают в том, что оно есть самоуправство человека, который хочет себе само­му быть обязанным за то, что достается ему только благодаря особой милости.

Этот упрек упускает из виду то, что Бог говорит не через приказания и откровения других людей, но через свободу человеческой самости, не извне, но изнутри. Если сотворенная Богом и состоящая в отношении к Богу человеческая свобода претерпевает стеснение, то именно через это и проявляется в косвенной форме Бог. Вместе с подавлением свободы, вместе с борьбой против про­свещения в действительности происходит восстание против самого Бога в пользу мнимо божественных, вы­думанных самим человеком содержаний веры, приказаний и запретов, в пользу устроенных самим человеком по­рядков и образов действий, в которых, как и во всех человеческих делах, глупость и мудрость нераздельны и пронизывают друг друга. Все эти вещи, если их пере­стают подвергать вопрошанию, ведут к игнорированию и предательству человеческой задачи. Ибо отбрасыва­ние просвещения -- предательство по отношению к че­ловеку.

Главный момент просвещения это наука, и притом такая, которая является беспредпосылочной, которая в своем вопрошании и поиске не ограничена никакими ранее установленными целями и истинами, которая находится вне нравственных ограничений, направленных, например, из требований гуманности против экспериментов на человеке.

Раздается призыв: наука разрушает веру. Греческая наука еще могла быть выстроена внутри веры и быть полезной для ее прояснения. Однако современная наука совершенно разрушительна. Она лишь исторический феномен рокового мирового кризиса. Можно ожидать конца этого кризиса и всемерно ускорять его. Зреет сомнение в той истине, которая возгорается в науке. Достоинство человека, которое сегодня уже невозможно без научной выправки (Haltung), отвергается. Выступают против просвещения, усматривая его только в плоском рассудке (Verstandesplattheit), а не в широком размахе разума. Выступают против либерализма, видя только его застывание в попустительстве и во внешней, поверхностной вере в прогресс, а не глубокую силу либеральности. Выступают против терпимости как бессердечного равнодушия тех, кто лишен веры, и не видят универсальной человеческой готовности к коммуникации. Короче говоря, отвергают основание человеческого достоинства, способности к познанию свободы и своими советами ведут к духовному самоубийству философской экзистенции.

Напротив, для нас несомненным является то, что нет никакой истинности, никакого разума и никакого человеческого достоинства без подлинной научности, коль скоро последняя возможна для людей благодаря традиции и ситуации. Если наука утрачивается, то наступают сумерки, полумрак, в самовольной слепоте вызревают неясные возвышенно-назидательные чувства и фанатические решения. Возводятся ограждения, человека ведут в новые тюрьмы.

Почему идет борьба с просвещением?

Нередко она возникает из влечения к абсурду, из стремления повиноваться людям, которые считаются рупором Божьим. Она возникает из страстной приверженности к ночи, которая больше не следует закону дня, однако, практикуя беспочвенность, строит видимость якобы спасительного порядка, не имея на то никаких оснований. Есть порыв безверия, который хочет веры и вешает ее себе. А воля к власти (Machtwille) рассчитывает тем больше подчинить себе людей, чем больше они в слепом послушании следуют авторитету, становящемуся инструментом этой власти.

Если при этом апеллируют к Христу и Новому Завету, то это правомерно только по отношению к некоторым церковным и теологическим явлениям тысячелетий, но неправомерно, если имеются в виду исток и истина самой библейской религии. Последние живы только в русле подлинного просвещения и проясняются философией, которая принимает участие в том, чтобы сохранять это исконное содержание для человеческого бытия в новом техническом мире.

Однако то, что нападки на просвещение все снова и снова кажутся имеющими смысл, основывается на искаженном понимании просвещения, по отношению к которому нападки на самом деле оправданны. Искажения могут возникать из-за трудности задачи. Это правда, что в ногу с просвещением шествует энтузиазм становящегося все более свободным человека, который благодаря своей свободе чувствует себя более открытым божеству, — этот энтузиазм снова и снова возобновляется каждым человеком, который начинает становиться на ноги. Но в таком случае просвещение очень скоро может превратиться в едва ли приемлемое притязание. Ибо, исходя из самой свободы, мы никак не можем однозначно услышать Бога — его можно расслышать только в ходе жизненных хлопот благодаря мгновениям, в которых человеку даруется то, что он никогда бы не смог придумать сам. В данное человеку мгновение он не всегда оказывается в состоянии выносить бремя критического неведения и сохранять одну лишь готовность к тому, чтобы вслушиваться. Он хотел бы со всей определенностью обладать знанием чего-то самого последнего.

После того как человек отбрасывает веру, он полностью отдается рассудочному мышлению, от которого ошибочно ожидает достоверности во всем, что играет в жизни решающую роль. Но поскольку мышление этой достоверности обеспечить не может, подобное притязание может быть исполнено только посредством обмана, т. е. когда нечто конечное и потому определенное — один раз одно, другой раз другое и так до бесконечности — абсолютизируется до Целого. Та или иная мыслительная форма просто принимается как единственная, выполняющая познавательную функцию. Утрачивает свою непрерывность постоянная самопроверка, от которой освобождаются благодаря видимости окончательной достоверности. Любое случайное и привязанное к конкретной ситуации мнение претендует на истину, однако, обладая кажущейся ясностью,.оно оборачивается, скорее, слепотой. Поскольку подобное просвещение утверждает, что человек может знать и мыслить все, опираясь исключительно на собственное усмотрение, оно представляет собой не что иное, как произвол. Оно осуществляет это невозможное притязание посредством половинчатого и необузданного мышления.

Против таких искажений помогает не упразднение мышления, но только осуществление мышления вместе со всеми его возможностями, с его критическим осознанием границ и действенными актуализациями, которые прочно укоренены в общей взаимосвязи познания. Только такое развитие мышления, которое осуществляется вместе с самовоспитанием всего человека, препятствует тому, чтобы любое мышление, превращалось в яд, а свет просвещения — в убийственную атмосферу. Необходимость веры становится ясна только просвещению в его чистом виде. Пять основоположений философской веры нельзя обосновать как научные тезисы. Невозможно добиться веры рационально ни посредством науки, ни посредством философии.

Это заблуждение ложного просвещения, что рассудок может познавать истину и бытие, опираясь только на себя. Рассудок находится в зависимости от чего-то другого. В качестве научного познания он зависит от присущего опыту созерцания. Выступая в качестве философии, он зависит от содержания веры.

Рассудок может, конечно, в процессе мышления представлять нечто перед нашими глазами, очищать, разворачивать, однако ему должно быть дано то, что дает его полаганию предметное значение, его мышлению — исполнение, его действиям — смысл, его философствованию — бытийное содержание.

Откуда возникают предпосылки, от которых оказывается зависимым наше мышление, не вызывает в конце концов никакого сомнения. Они коренятся в Объемлющем, исходя из которого мы живем. Если сила Объемлющего не проступает в нас, то мы имеем склонность к приведенным выше пяти отрицаниям, которые порождаются нашим неверием.

Предпосылки наглядного опыта приходят из мира, они осязаемы извне, предпосылки веры — из исторического предания. Обладая такой внешней формой, эти предпосылки представляют собой всего лишь руководства, с помощью которых только и можем выйти к подлинным предпосылкам. Внешние предпосылки предполагают постоянную проверку, и при этом осуществляющий такую проверку рассудок фигурирует здесь не как судья, который, опираясь на самого себя, знает, что истинно, но как средство. Рассудок проверяет опыт на другом опыте, и транслированную традицией веру он также проверяет, опираясь на другую веру, а глубже и всю традицию, — опираясь на изначальное пробуждение: содержания, проистекающего из истока собственной самости. В науках порождаются необходимые для сферы опыта воззрения, которых не избежать тем, кто вступает на соответствующие пути; в философии благодаря пониманию и введению традиции в современность становится возможным внутреннее осознание веры.

Однако невозможно защититься от неверия, пытаясь прямо преодолеть его. Защититься от неверия можно, только отражая ложные притязания со стороны мнимого знания и ложные рационализированные притязания со стороны веры.

Заблуждение при высказывании философских положений веры начинается там, где они принимаются как сообщение некоторого содержания. Ибо в смысле каждого такого положения лежит не абсолютный предмет, но знак (das Signum) конкретно становящейся бесконечности. Там, где такая бесконечность присутствует в вере, нескончаемость мирового бытия становится многозначным явлением этой основы.

Если философствующий высказывает эти положения веры, то это равнозначно признанию. Философ не должен использовать свое незнание для того, чтобы уклоняться от какого-либо ответа. Хотя это и будет философской осмотрительностью, и он будет повторять: "я этого не знаю; не знаю также, верю ли я", однако вера, высказанная в подобных основоположениях, кажется мне вполне осмысленной, и я хотел бы рискнуть так верить и иметь в себе силы жить на основании этой веры. Поэтому в философствовании всегда будет сохраняться напряжение между кажущейся нерешительностью неопределенного высказывания и решительностью, с которой философ ведет себя в действительности.

 

9. История человечества [1]

 

Ни одна реальность не является более существенной для нашего самоудостоверения (Selbstvergewisserung), чем история. Она показывает нам самый далекий горизонт человечества, является проводником традиции, содержание которой лежит в основании нашей жизни, показывает масштаб для настоящего, освобождает от неосознанной привязанности к собственному веку, учит видеть человека в его высочайших возможностях и непреходящих творениях.

Нет лучшего способа использовать наше свободное время, чем быть посвященным в величие прошлого и лицезреть непоправимость, с которой все гибнет. То, что претерпевается нами в настоящем, мы лучше всего понимаем в зеркале истории. То, что передает нам история, оживает для нас с позиций нашего собственного времени. Наша жизнь идет вперед во взаимном прояснении прошлого и настоящего.

Только вблизи, при живом созерцании, при обращении к чему-то конкретно-единичному нас действительно затрагивает история. Философствуя же, мы уходим в абстрактные рассуждения.

Всемирная история может выглядеть как хаос случайных событий. В своем целом она кажется беспорядком и неразберихой, как водоворот при наводнении. Эта неразбериха продолжается все дальше, от одной путаницы к другой, от одного несчастья к другому, с краткими просветами счастья, с островами, которые некоторое время остаются нетронутыми штормом до тех пор, пока и они не оказываются залитыми водой, всё и вся — согласно образу Макса Вебера — одна улица, которую дьявол мостит разрушенными ценностями.

Если в этом водовороте событий познание и обнаруживает какие-то связи, то это лишь отдельные каузальные связи приблизительно следующего рода: технические изобретения оказывают воздействие на форму труда, форма труда — на структуру общества, завоевания — на расслоение народа, военная техника — на милитаристические организации, а эти последние — на государственное устройство и так далее, до бесконечности. Сверх каузальных связей обнаруживаются известные общие аспекты (Totalaspekte), например, в сохранении единого стиля духовных образований в целом ряде поколений, или в последовательности вытекающих друг из друга эпох культуры, или же в развитии больших замкнутых тел культуры. Шпенглер и его последователи полагали, что подобные культуры вырастают из голой массы проживающих свою жизнь людей подобно тому, как растения вырастают из почвы, расцветая и умирая в неограниченном количестве, — Шпенглер насчитал до сих пор восемь таких культур, Тойнби — двадцать одну, причем, с их точки зрения, выделенные культуры мало в чем соприкасаются друг с другом или же вовсе ни в чем не соприкасаются.

Рассмотренная таким образом история не имеет ни смысла, ни единства, ни структуры, за исключением необозримых в своей многочисленности каузальных сцеплений и морфологических форм, которые выступают также и в природе, с той лишь разницей, что в истории они могут быть установлены со значительно меньшей точностью.

Однако философия истории означает как раз поиск определенного смысла, единства и структуры всемирной истории. Только такая история может иметь отношение к человечеству в целом.

Давайте набросаем схему всемирной истории.

Люди живут уже сотни тысяч лет, это доказывают человеческие кости, найденные в соответствующих, датируемых по временам геологических слоях. Десятки тысяч лет назад жили люди, совершенно подобные нам в анатомическом плане, сохранились остатки орудий труда и даже рисунки того времени. Начиная с пятого тысячелетия до нашей эры у нас есть документально представленная, связная история.

В истории есть четыре переломных момента. Первый: открываемый нами только сейчас первый великий шаг, связанный с возникновением языков, изобретением орудий труда и использованием огня. Это прометеевский век, фундамент всей истории, благодаря которому человек впервые стал человеком, по сравнению с тем биологическим существованием человека, которое мы себе не в состоянии представить. Когда это было, каким образом распределялись во времени отдельные шаги, мы не знаем. Этот век очень долго будет оставаться позади нас как точка отсчета и составлять, таким образом, своего рода кратное для документируемого исторического времени, стремительно исчезающего по отношению к первому.

Второй, между 5000 и 3000 годами до Р.Х. возникли древние высокоразвитые культуры в Египте, Месопотамии, Индии, а несколько позднее, в период Чжаньго, в Китае. Это были маленькие островки света в широкой массе уже населявшего всю планету человечества. Третий: около 500 лет до Р.Х. — в период между 800 и 200 годами — в Китае, Индии, Персии, Палестине и Греции был заложен духовный фундамент человечества, которым оно живет до сих пор, причем разные страны участвовали в этом процессе одновременно и независимо друг от друга.