Яхман лжет, фройляйн Землер лжет, господин Леман лжет, и Пиннеберг тоже лжет, но все же он получает место, Да еще и папашу в придачу

 

Яхман дожидался Пиннеберга около магазина Манделя, у витрины «Костюмы для мальчиков и юношей».

— А вот и вы. Только зачем такое озабоченное лицо? Все в полном порядке. Я Леману все уши о вас прожужжал, теперь он вами просто бредит… Сегодня ночью мы вам не очень мешали?

— Немножко, — с запинкой отвечает Пиннеберг. — Мы еще не привыкли. А может, просто с дороги устали. Не пора к господину Леману?

— А пусть его подождет! Он радоваться должен, что вы у него работать будете. Конечно, пришлась его долго уламывать. В наши дни не так‑то легко взять нового служащего. Если он будет вас расспрашивать, так помните — вы ничего не знаете.

— Может быть, вы мне скажете, что вы ему говорили? Я должен быть в курсе.

— Э, что там? В каком еще курсе?! Вы же не умеете врать, по глазам видно. Нет, вы ничего не знаете. Пойдемте посидим немножко в кафе напротив…

— Нет, сейчас я не хотел бы…— настаивает на своем Пиннеберг. — Сейчас я хотел бы, чтобы у меня уже была уверенность. Для нас с женой это так важно…

— Важно! Двести марок в месяц… Ну, ну, ну, чего вы так смотрите, я же не в обиду вам сказал. Послушайте, Пиннеберг, — говорит большой Яхман и очень осторожно кладет руку на плечо маленькому Пиннебергу, — я здесь не зря стою и разглагольствую…— Яхман пристально смотрит на Пиннеберга. — Вас не шокирует, что я друг вашей матери?

— Нет, нет, — уныло тянет Пиннеберг, ему бы очень хотелось быть сейчас совсем в другом месте.

— Видите ли, Пиннеберг, видите ли, такой уж я человек, не могу молчать, — говорит Яхман, и в голосе его звучат ласковые нотки. — Другой бы, может быть, надулся и молчал и думал, какое мне дело до этих молокососов! Я же вижу, вас это шокирует. Пусть это вас не шокирует, так и жене скажите… Нет, не надо, ваша жена не такая, как вы, я это сразу понял… И если мы с Пиннеберг поскандалим, не обращайте внимания, это у нас так водится, без этого с тоски помрешь… А что Пиннеберг за эту изъеденную молью комнату с вас сто марок содрать хочет, так это чепуха, не отдавайте ей денег, и вся недолга, все равно промотает. А насчет вечерних гостей, так вы голову себе не ломайте, так оно заведено, так и останется, пока не переведутся дураки… И вот еще что, Пиннеберг…— и теперь великий болтун так обворожительно мил, что Пиннеберг, при всей своей антипатии, очарован, восхищен им…— вот еще что, Пиннеберг: не спешите говорить матери, что ждете ребенка. Я имею в виду, что ваша жена ждет. Для вашей матери ребенок хуже всего, хуже крыс и клопов, видно, она с вами хлебнула горя. Ничего не говорите. Отрицайте, и все. Время терпит. Я попробую сам ей сказать… Во время купания он мыло еще не цапает?

— При чем тут мыло? — не понимает Пиннеберг. Яхман хохочет.

— Вот если ребеночек, когда мамаша купается, высунется и цапнет из ванны кусок мыла, тогда уж, значит, скоро. Такси! Эй, такси! — вдруг орет он. — Мне уже полчаса, как надо на Александерплатц быть, зададут же мне теперь перцу эти голубчики. — И уже из машины кричит: — Стало быть, помните, второй двор, направо, Леман. Ничего не говорите. И ни пуха ни пера. Поцелуйте ручку жене. Желаю удачи!..

Второй двор направо. Все занято Манделем. Ну и огромное же дело у этого Манделя, те магазины, где до сих пор работал Пиннеберг, в десять, да какое там, пожалуй, в сто раз меньше. И он дает себе слово трудиться в поте лица, показать, на что он способен, все сносить, не ерепениться, да, моя Овечка, да, мой Малыш!

Второй двор направо в первом этаже: «Заведующий отделом личного состава фирмы Манделя». И тут же огромное объявление: «С предложением услуг просят не обращаться». И еще одно объявление: «Входить без стука». Пиннеберг так и делает: входит без стука.

Загородка. За ней пять пишущих машинок. За пятью пишущими машинками пять машинисток, одни помоложе, другие постарше. Все пять вскидывают глаза от машинок, и все пять тут же снова утыкаются носом в машинку и стукают дальше: ни одна не видела, что кто‑то вошел. Пиннеберг стоит и ждет. Спустя некоторое время он обращается к одной из них — к той, что в зеленой блузке, к той, что сидит к нему всех ближе:

— Будьте любезны, фройляйн…

— Будьте любезны! — говорит зеленая блузка и смотрит на него с таким возмущением, словно он предложил ей тут же, немедля с ним…

— Я хотел бы видеть господина Лемана.

— Объявление на дверях!

— Простите, что вы сказали?

— Объявление на дверях!

— Я не понимаю вас, фройляйн. Зеленая блузка возмущена.

— Прочитайте объявление на дверях: «С предложением услуг просят не обращаться».

— Прочитал. Но я вызван к господину Леману. Господин Леман ждет меня.

Машинистка — Пиннеберг находит, что она довольно мила и как будто с недурными манерами, интересно только, как она разговаривает со своим шефом, неужели так же, как с сослуживцами? — машинистка сердито смотрит на него.

— Заявление! — говорит она. И затем с раздражением поясняет: — Заполняйте заявление!

Пиннеберг следует за ее взглядом. В углу на конторке лежит блокнот, на цепочке висит карандаш.

 

«Господин (госпожа) _______________

хотел бы видеть господина (госпожу) _______________

Цель посещения (указать точно) _______________

 

Пиннеберг пишет сначала: «Пиннеберг», затем «Лемана», над целью посещения, которую надо указать точно, он призадумывается. Он колеблется между «известна» и «поступление на работу». Но ни то, ни другое, вероятно, не удовлетворит строгую машинистку, и он пишет: «Яхман».

— Пожалуйста.

— Положите сюда.

Заявление лежит на барьере, машинки стрекочут, Пиннеберг ждет.

Немного спустя он кротко напоминает:

— Фройляйн, я думаю, что господин Леман меня ждет. Ответа нет.

— Фройляйн, будьте любезны!

Машинистка что‑то бормочет, что‑то нечленораздельное, вроде «пш‑пш‑пш», Пиннебергу приходит в голову, что так шипят змеи.

«Да, если здесь все сослуживцы такие…» — грустно думает Пиннеберг. Он все еще ждет.

Некоторое время спустя приходит рассыльный в серой форме.

— Заявление! — говорит машинистка.

Рассыльный берет заявление, читает, смотрит на Пиннеберга и исчезает.

На этот раз Пиннебергу не приходится долго ждать. Снова появляется рассыльный.

— Господин Леман просит, — говорит он очень вежливо и проводит его через проход в барьере в следующую комнату.

Это еще не кабинет Лемана. Но это преддверие к лемановскому кабинету.

Здесь сидит стареющая дама с желтой физиономией. «Верно, личный секретарь Лемана», — со страхом думает Пиннеберг.

— Присядьте, пожалуйста. Господин Леман еще занят, — говорит дама страдающим, томным голосом.

Пиннеберг садится. В комнате много шкафов с делами, жалюзи подняты доверху, скоросшиватели лежат стопками — синие, желтые, зеленые, красные. У каждого скоросшивателя имеется хвостик, и Пиннеберг читает на хвостиках фамилии: «Фихте», читает он, потом «Фильхнер», потом: «Фишер».

«Это фамилии служащих, — думает он, — личные дела», — думает он. Есть совсем тоненькие, есть личные судьбы средней толщины, совсем толстых личных судеб нет.

Старая дева с желтой физиономией ходит то туда, то сюда. Она берет машинописную копию, вздыхает, со страдающим видом рассматривает ее, затем пробивает. Она берет папку, подшивает копию к делу. Что это: приказ об увольнении или о прибавке жалованья? А может быть, это письмо, в котором фройляйн Бир предлагается быть любезнее с покупателями?

«Может быть, уже завтра, а то уже и сегодня вечером, эта желтая старая дева заведет новое личное дело: Иоганнес Пиннеберг. Ах, как бы хорошо!» — думает Пиннеберг. Телефон на столе звонит. Старая дева достает папку, вкладывает в нее письмо, телефон звонит, подшивает письмо, телефон звонит, кладет папку обратно на полку, телефон звонит. Старая дева берет трубку и говорит страдающим, бледным голосом:

— Отдел личного состава. Да, господин Леман тут… Кто будет говорить? Господин директор Кусник?.. Да, пожалуйста, будьте любезны, пригласите к телефону господина директора Кусника! Я соединю с господином Леманом.

Недолгая пауза. Наклонившись вперед, старая дева слушает, можно подумать, она видит того, кто на другом конце провода; чуть заметный румянец появляется на ее бледных щеках. Голос у нее все еще страдающий, но в нем слышатся резкие нотки, когда она говорит:

— К сожалению, фройляйн, я могу соединить с господином Леманом только после того, как вызвавшее его лицо возьмет трубку.

Пауза. Она слушает. Говорит чуточку более резко:

— Вы можете соединить с директором Кусником, только когда господин Леман возьмет трубку? — Пауза. Очень гордо: — Я могу соединить с господином Леманом, только когда директор Кусник возьмет трубку. — Теперь темп ускоряется, тон делается все резче.

— Извините, фройляйн, позвонили вы!

— Нет, фройляйн, мне даны указания.

— Извините, фройляйн, на это у меня нет времени.

— Нет, фройляйн, сперва должен взять трубку господин Кусник.

— Извините, фройляйн, мне придется повесить трубку.

— Нет, фройляйн, так уже не раз бывало, потом окажется, что ваш шеф говорит по другому аппарату. Господин Леман не может ждать.

И несколько мягче:

— Да, фройляйн, я же вам сказала, господин Леман здесь. Я сейчас же соединю. — Пауза. Затем совсем другим голосом, кротким, страдающим: — Господин директор Кусник?.. Соединяю с господином Леманом. — Нажатие на рычажок, голос нежный, воркующий: — Господин Леман, директор Кусник у аппарата. Извините, как вы сказали? — Она слушает всем своим существом. И совсем изнемогая: — Да, господин Леман. — Нажатие на рычажок: — Господин директор Кусник? Мне только что.сообщили, что господина Лемана вызвали на совещание. Нет, я его вызвать не могу. В данный момент его нет в кабинете… Нет, господин директор, я не говорила, что господин Леман здесь, ваша секретарша, верно, ослышалась. Нет, я не могу сказать, когда господин Леман вернется. Простите, пожалуйста, но я этого не говорила, ваша секретарша ослышалась. Всего доброго.

Она вешает трубку. Все такая же страдающая, желтая, только чуть порозовевшая. Она опять подшивает бумаги к личным делам, и Пиннебергу кажется, будто она немного повеселела.

«Препираться‑то ей, выходит, полезно, — думает Пиннеберг. — Верно, радуется, что секретарше Кусника влетит. Ей важно только самой усидеть на месте».

Телефон на столе звонит. Два раза. Громко. Резко. «Дело» из рук секретарши летит на пол; она прилипла к трубке.

— Да, господин Леман? Да. Сию минуту. — И затем, обращаясь к Пиннебергу: — Господин Леман ждет вас. — Она распахивает перед ним коричневую, обитую клеенкой дверь.

«Хорошо, что я всю эту комедию видел, — думает Пиннеберг, проходя в дверь. — Итак, держаться с должным подобострастием. Говорить как можно меньше. Да, господин Леман. Слушаюсь, господин Леман».

Огромная комната, одна стена — почти сплошное окно. И у этого окна стоит письменный стол гигантских размеров, а на нем ничего — только телефон. И желтый карандаш тоже гигантских размеров. Ни листка бумаги. Ничего. По одну сторону стола кресло — пустое. По другую плетеный стульчик, на нем — это, должно быть, и есть господин Леман — длинный человек с желтым морщинистым лицом, черной бородкой и бледной лысиной. Очень темные круглые колючие глаза.

Пиннеберг останавливается перед письменным столом. В душе он вытянул руки по швам, а голову втянул как можно глубже в плечи, чтобы не казаться слишком большим. Ибо то, что господин Леман сидит на плетеном стульчике, чистая формальность, ему бы следовало сидеть на верхней ступеньке приставной лестницы, тогда бы между ними была соблюдена правильная дистанция.

— С добрым утром, — говорит Пиннеберг кротко и вежливо и отвешивает поклон.

Господин Леман ничего не говорит. Он берет свой гигантский карандаш и ставит его стоймя.

Пиннеберг ждет.

— Что вам угодно? — весьма нелюбезно спрашивает господин Леман.

Пиннебергу нанесен удар прямо под ложечку. Страшный удар.

— Я… я думал… господин Яхман…— и это все, язык окончательно прилипает у него к гортани.

Господин Леман внимательно его рассматривает.

— До господина Яхмана мне нет никакого дела. Я хочу знать, чего хотите вы.

— Я прошу взять меня на службу в качестве продавца, — говорит Пиннеберг, говорит очень медленно, потому что язык слушается его с трудом.

Господин Леман кладет карандаш на стол.

— Мы никого не берем на службу, — безапелляционно заявляет он. И ждет.

Господин Леман человек терпеливый. Он ждет. Наконец он опять ставит карандаш стоймя и спрашивает

— Что еще?

— Может быть, через некоторое время? — лепечет Пиннеберг.

— Это при теперешней‑то конъюнктуре! — Господин Леман пожимает плечами.

Молчание.

«Значит, надо уходить. Опять не повезло. Бедная Овечка!» — думает Пиннеберг. Он собирается уже откланяться.

— Покажите ваши документы, — вдруг говорит господин Леман.

Пиннеберг протягивает документы, рука его явно дрожит, он явно испытывает страх.

Что испытывает господин Леман, неизвестно; но в торговом доме Манделя до тысячи служащих, господин Леман заведует персоналом, значит, он большой человек. Возможно, господин Леман испытывает удовольствие.

Итак, Пиннеберг, дрожа, подает документы: свидетельство об окончании училища, затем рекомендацию от Вендхейма, рекомендацию от Бергмана, рекомендацию от Клейнгольца.

Все очень хорошие рекомендации. Господин Леман читает очень медленно, с невозмутимым видом. Затем поднимает голову, словно в раздумье. А вдруг, а вдруг…

— Н‑да, удобрением мы не торгуем, — изрекает господня Леман.

Так, получил! Разумеется, он, Пиннеберг, просто дурак, он едва выдавливает из себя:

— Я думал… собственно, мужское готовое платье… удобрение было только между прочим.

Леман наслаждается. Он так доволен, что еще раз повторяет:

— Нет, удобрением мы не торгуем, — и прибавляет: — И картофелем тоже.

Он мог бы еще поговорить о зерне и семенах, на бланке Эмиля Клейнгольца это тоже значится, но слово «картофель» прозвучало уже не так эффектно, поэтому он только буркает:

— А карточка страхования служащих где?

«Что все это значит? — думает Пиннеберг, — зачем ему моя карточка? Просто ему приятно меня помучить!» — Он кладет на стол зеленую карточку. Господин Леман разглядывает ее со всех сторон, долго смотрит на марки, кивает головой.

— Дайте карточку уплаты налогов.

Пиннеберг достает и эту карточку, и она тоже подвергается тщательному осмотру. Затем опять следует длительное молчание, дающее Пиннебергу возможность обольститься надеждой и отчаяться и опять обольститься надеждой.

— Итак, — произносит наконец господин Леман и накрывает бумаги ладонью. — Итак, мы не принимаем новых работников. Мы не имеем на это право. Мы сокращаем старых!

Все. Говорить больше не о чем. Это уже окончательно. Но господин Леман не снимает руки с бумаг, он даже кладет сверху свой гигантский желтый карандаш.

— Однако…— произносит господин Леман, — однако мы можем переводить работников из своих филиалов. Особенно дельных работников. Ведь вы очень дельный работник?

Пиннеберг что‑то лепечет. Во всяком случае, он не возражает. Господина Лемана это удовлетворяет.

— Вас, господин Пиннеберг, мы переводим из нашего Бреславльского филиала. Вы приехали из Бреславля, не так ли?

Опять робкий лепет, и опять господин Леман удовлетворен.

— Надеюсь, в отделе мужского готового платья, где вы будете работать, нег никого из Бреславля? Пиннеберг что‑то бормочет.

— Отлично. С завтрашнего утра вы приступите к работе. В восемь тридцать зайдете к фройляйн Землер, это тут же. Подпишете договор и правила распорядка нашего торгового дома, фройляйн Землер сообщит вам что надо. Всего доброго.

— Всего доброго, — говорит и Пиннеберг и кланяется. Он отступает к двери. Он уже взялся за ручку и вдруг слышит, как господин Леман громко, на всю комнату, шепчет

— Кланяйтесь вашему папаше. Передайте ему, что я вас взял. Передайте Хольгеру. что в среду вечером я свободен. Всего доброго.

Не будь этих заключительных слов. Пиннеберг так бы и не узнал, что господин Леман умеет улыбаться, правда, довольно сдержанно, но все же умеет.