Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова. Две части. СПб., 1840 2 страница

Лермонтов не только оценивает свое поколение, но и вспоминает о предшествующем – «отцах», которые не смогли ничего оставить своим детям, отказавшись от своих прежних убеждений, посчитав их «ошибками». Поэт говорит и о будущем поколении – «потомках», которые с горечью и презрением будут вспоминать об «отцах»:

 

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

 

Но главное внимание Лермонтов уделил, естественно, духовному облику современников. Он подчеркнул бесцельность и бессмысленность существования людей, чья жизнь – «ровный путь без цели», «пир на празднике чужом». Это люди без будущего, которые пройдут над миром без «шума и следа»: после них не останется ни новых идей, ни новых дел. Грядущее для этих людей «иль пусто, иль темно». Лермонтов говорит о своем поколении как о «толпе угрюмой и скоро позабытой», не способной радоваться жизни, смеющейся над прошлым и не верящей в будущее.

Главное в общественной характеристике поколения – отчужденность людей друг от друга. Каждый человек одинок, замкнут, равнодушен к тому, что происходит в обществе:

 

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно‑малодушны,

И перед властию – презренные рабы.

 

Эти люди не могут открыто протестовать, а тем более бороться с существующим миропорядком. Лермонтов показывает равнодушие своих современников к нравственности. Они не различают добра и зла, что сам поэт считает «позорным». Отбросив фальшивую мораль большинства, они полагают, что нравственности вообще не существует.

В «Думе» дана замечательная характеристика психологии современного поколения. Прежде всего, Лермонтов пишет о том, что это поколение рационалистов. Тяга к знаниям и сомнение – двигатель познания – всегда были благом для людей, но поэт подчеркивает, что для его современников это уже не благо, а зло. Ведь практического значения их размышления о мире и людях не имеют. Ум современников иссушен «наукою бесплодной». Они не доверяют своим чувствам, видя в них только «зарытый скупостью и бесполезный клад», изнемогают «под бременем познанья и сомненья».

Лермонтовское поколение не способно на глубокие чувства. Ни ненависть, ни любовь не могут по‑настоящему овладеть душой этих людей. В их крови «огонь кипит», но в душах – «холод тайный», так как истинные чувства для них закрыты. Поэтому ни поэзия, ни искусство не в состоянии расшевелить их ум «восторгом сладостным».

В «Думе» поэт не ограничился беспощадными и горькими оценками современников. Он показал, что не только они виноваты в бесцельности их жизни. «Дума» – это обвинительный акт обществу, превратившему умных людей, интеллектуальную элиту страны в подобие манекенов, которым скучно в жизни, скучно с самими собой.

Только в мечтах, да и то на короткое время, они могут уйти от ненавистной жизни. Об этом Лермонтов написал в стихотворении «Как часто, пестрою толпою окружен…» (1840). Лирический герой стихотворения одинок в «пестрой толпе», где вместо живых людей мелькают «приличьем стянутые маски». Он внешне ничем не выделяется из этой толпы, но, «наружно погружась в их блеск и суету», вспоминает о детстве, о деревне, о настоящей любви. Здесь мы видим тот «остаток чувства», который еще есть в современном человеке. Однако мысли и мечты о прежней жизни мимолетны, их спугивает «шум толпы людской». В душе героя рождается протест, но, как истинный сын своего времени, он не способен открыто высказать окружающим свою злость и горечь.

Во многих стихотворениях 1838–1839 гг. легко обнаружить комплекс идей и настроений, близкий к тому, который отражен в «Думе». Тема современного поколения для Лермонтова была поистине неисчерпаемой. Например, в стихотворении «Не верь себе» (1839) создан яркий образ толпы, идущей «дорогою привычной». Среди нее затерялся «мечтатель молодой», вызывающий у людей только смех:

 

Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заученным,

Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом своим картонным…

 

В горьких строках этого стихотворения слышится и суровое осуждение «толпы», и трагическое осознание ненужности любой правды о современниках. Ведь, обращаясь к тем, кто еще верит в нее, в том числе и к поэту, самодовольная толпа провозглашает:

 

Но скучен нам простой и гордый твой язык, –

Нас тешат блестки и обманы;

Как ветхая краса, наш. ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны…

 

(«Поэт», 1838).

К каким же решениям подводит Лермонтов своего лирического героя? Видит ли он возможность преодолеть трагический разлад между личностью «мечтателя», искателя истины, поэта‑пророка и миром равнодушных, безжизненных современников? Индивидуалистическая самоизоляция – только один из путей лирического героя, намеченных и отвергнутых Лермонтовым. Другой путь – обращение к Родине, впервые открывающейся перед ним не в автобиографическом пространстве дворянской усадьбы, как было в ранней лирике, а в ее подлинном, суровом и прекрасном, «мужицком» обличье (стихотворение «Родина», 1841). Еще один путь, уводящий лирического героя от толпы современников, – верность своей судьбе, вера в новую жизнь, которая способна взорвать привычное существование (этот особый путь осмыслен в другом стихотворении, также написанном в 1841 г., – «Выхожу один я на дорогу…»).

Два лирических шедевра Лермонтова, созданные в последние полгода его жизни, завершили размышления поэта о жизненном пути современного человека, который должен преодолеть свое отчаяние, разлад с миром и найти свою дорогу. Она может быть либо «проселочным путем», затерявшимся на просторах родины, вдали от ненавистной цивилизации, от широкого тракта, по которому мчатся толпы современников‑пошляков, либо «кремнистым путем», уводящим его от горестей несостоявшейся жизни к гармоническому слиянию с вечностью и мирозданием. «Родина» и «Выхожу один я на дорогу…» – два варианта судьбы лирического героя, которые, при всем своем внешнем различии, внутренне близки. И «странная любовь» к родине, и «свобода и покой», которых ищет герой стихотворения «Выхожу один я на дорогу…» вне привычной жизни, способны умиротворить его душу, дать ему возможность ощутить вместо опостылевшего разлада с миром близость к вечным ценностям: природе, любви, чувство радости жизни. Если в «Родине» Лермонтов еще среди современников, полемизирует с ними, то в стихотворении «Выхожу один я на дорогу…» он уже среди потомков, которым оставляет свое поэтическое завещание, как бы свой «проект» «памятника нерукотворного».

Лирический герой «Родины» – путешественник, проезжающий проселочными дорогами по просторам степной России. Он говорит о любви к «неофициальной» России, скрытой за фасадом официального патриотизма, признающего только «славу, купленную кровью» и «полный гордого доверия покой», и восторгами «квасных» патриотов, которые ценят «темной старины заветные преданья». Лирический герой ясно видит, что нужно отбросить, что не может быть предметом его любви, даже если это кажется «странным» его современникам. Четыре раза поэт подчеркивает необычность своего патриотизма: «Люблю отчизну я, но странною любовью!», «Не победит ее рассудок мой», «Но я люблю – за что не знаю сам…», «С отрадой многим незнакомой…» Лирическая исповедь героя, который в этом стихотворении особенно близок к Лермонтову, приобретает острый публицистический оттенок.

Настоящий патриотизм – это любовь к России народной, которая открывается лирическому герою как необозримая страна, увиденная словно с высоты птичьего полета, и как страна простых людей, занятых своими повседневными заботами. Композиция стихотворения подчинена идее приближения лирического героя к главному – образам русских мужиков, олицетворяющих не государство с его жандармскими «мундирами голубыми» (см. стихотворение «Прощай, немытая Россия…», 1841), а подлинную Россию, страну, живущую своей жизнью, и ее народ, поющий и пляшущий по‑своему, а не по указке всесильных, казалось бы, «пашей» из Петербурга:

 

С отрадой многим незнакомой

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

 

В лирико‑философской исповеди «Выхожу один я на дорогу…» голос поэта обращен к самому себе. Стихотворение – акт его философского самосознания. В нем развернуты две важнейшие лирические темы: тема пути, заявленная в первой строфе, и тема будущего, предстающая как принципиально новая для Лермонтова поэтическая утопия «свободы и покоя». В начале стихотворения звучит один из ведущих мотивов лермонтовской лирики – мотив одинокого странничества по жизни, «кремнистому пути», уводящему в будущее. Земная жизнь осмыслена как «пустыня», место уединенной встречи лирического героя со вселенной. Земля не противостоит небу: «пустыня внемлет Богу». Это отражение небесного согласия, божественной гармонии мироздания. Но величественное зрелище ночи («В небесах торжественно и чудно! / Спит земля в сиянье голубом…») резко противопоставлено дисгармонии и разладу в душе лирического героя («Что же мне так больно и так трудно? / Жду ль чего? жалею ли о чем?»). Сталкиваются гармония космоса и хаос души героя, гордо сопоставившего себя с мирозданием. Вселенная для него – только часть мучительной жизни, лишенной воспоминаний о прошлом и надежд на будущее. Неразрешимый конфликт с жизнью не устраняется, а преодолевается – ценой отречения от жизни, устремлением лирического героя к фантастической грёзе о полужизни‑полусне‑полузабытьи:

 

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь…

 

Только с этой несбыточной мечтой он связывает возможность преодолеть время, слиться с природой, найти желанную гармонию с миром:

 

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея

Темный дуб склонялся и шумел.

 

Лермонтов не снимает противоречий в самой реальности. Они по‑прежнему тревожат лирического героя: он никуда не может уйти от них и от мучительного разлада в собственной душе. Хаосу и дисгармонии противостоит романтическая программа «жизнестроения», развернутая в финале стихотворения. Это новая реальность, содержание которой – неувядающая, «вечная» жизнь и полная реализация духовных сил человека: он мечтает не о смерти, а о подлинном существовании – в гармонии с мирозданием и самим собой.

 

«Бородино»

 

Прекрасное стихотворение М. Ю. Лермонтова, написанное в 1837 году, – это поэма о бессмертном народном подвиге. И вместе с тем это слово грусти и тоски о прошедших невозвратимых героических днях.

Историческое значение «Бородино» состоит в том, что в этом произведении со всей настойчивостью, со всей поэтической определенностью поэт утверждает мысль о народе как главном деятеле всемирной истории.

У Лермонтова о подвиге народа, о великом историческом сражении рассказывает рядовой участник боя, простой солдат. И – главное – его рассказ, простой и непосредственный, всегда на высоте происшедшего. В рассказе солдата подвиг народа не только не снижен в своем значении, не только не распался на «случаи» и частности, а, наоборот, обрел удивительную цельность. В нем отдельное, частное объединено общей идеей.

 

Ребята! Не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!

 

Эта патриотическая идея, освещая весь рассказ солдата, дает содержание и смысл происходящему.

Будучи рассказом рядового участника событий о великом историческом свершении, «Бородино» Лермонтова является автобиографией народного подвига. Оно показывает одновременно, как возросло народное самосознание, как народ включается в историческую работу мышления, как глубоко и верно осмысливает он историю и чувствует биение ее пульса. Солдат сумел в своем рассказе увидеть не просто батарею, на которой был, и не только один участок боя. Самое поразительное у лермонтовского солдата – это то, что он видит все – видит историю. Но не с командного пункта и не с вершины вечности, а со своей батареи.

В этом и состоит философское значение поэмы Лермонтова как поэмы о народном самосознании.

Поэт полностью перевоплотился в простого батарейца Бородинской битвы. Ни тени фальши, ни малейшей натяжки, ничего навязанного, ничего навязчивого – все святая простота, правда, естественность.

Солдат‑рассказчик Лермонтова говорит и от своего имени, и от имени всей армии, от имени страны. Это закреплено еле уловимыми переходами от «я» к «мы», что относится к высшим художественным достижениям поэта и поэзии: простое «я» рассказчика перерастает в «мы», не теряя себя и не растворяясь в нем. Лермонтов это делает с максимальным психологическим тактом и абсолютным чувством происходящего:

 

Забил снаряд я в пушку туго,

И думал: угощу я друга!

Постой‑ка, брат, мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою…

 

И в эту же секунду произошло чудесное перевоплощение: «я» рассказчика слилось с массой атакующих:

 

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!

 

И в этих переходах, в их естественности ощущаешь единство армии, полное взаимное доверие и взаимное ручательство одного за всех и всех за одного, что характерно для психологии солдата народной освободительной войны.

В этой поэме замечательно все – как целое, так и любая частность.

 

Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз…

 

Здесь в одном слове вся история наполеоновской армии, вся психология наполеоновского солдата, привыкшего и приученного к легким победам и быстрым захватам чужого добра, – и в этом «ликовал» уже чувствуется, как поведет себя наполеоновский солдат в Москве.

Юшкам ликования наполеоновских солдат Лермонтов противопоставил святую решимость русского солдата сражаться насмерть, до последнего.

 

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.

 

Поэт из чисто внешних деталей создал картину психологического перенапряжения солдата перед смертным, неотвратимым боем.

Это уже чисто толстовская черта художественного изображения. И когда мы читаем о том, что Лев Толстой сказал: «Бородино» Лермонтова – зерно «Войны и мира», то это надо понимать и в идейном, и в художественном смысле.

Необходимо еще сказать о чуткости поэта к характеру войны. В «Бородине» поэт рисует войну справедливую, национальную, освободительную. Это определяет все пропорции изображения, краски, целое и детали. В поэме не раз повторено слово «русский»: «русские штыки», «русский бой удалый, наш рукопашный бой»; слово «родина» звучит как призыв к битве; и над всем как оправдание неисчислимых потерь и жертв – образ Москвы, олицетворяющей всю страну.

Значение этой поэмы Лермонтова и для литературы, и для общественной мысли России переоценить невозможно.

 

«Родина»

 

Среди произведений последнего периода «Родина» – стихотворение, которым Лермонтов завершает свое творчество и прощается с Россией. Его исповедь, его интимное объяснение в любви отчизне начинается словами, в которых слышится и пламенная любовь исстрадавшегося сердца, и трагедия этой любви:

 

Люблю отчизну я, но странною любовью!

Не победит ее рассудок мой…

 

«Странная» любовь – любовь, недовольная окружающим и требующая изменения жизни Родины.

«Не победит ее рассудок мой», – говорит о том, что могучий патриотический инстинкт Лермонтова все время находился в борении с «рассудком», заставлявшим посылать проклятия николаевской России. Сложен исход борьбы «любви» и «рассудка». Борьба носила внешний, временный характер: они еще не узнали друг друга, не ведали того, что и в «рассудке», борющемся с «любовью», жила она же – «святая и разумная» любовь к родине, что и будет развернуто в последующих стихах. Поэт говорит, что у него «не шевелит отрадного мечтанья» ничто – ничто из того, чем восторгается «толпа», «свет». И прежде всего Лермонтов скажет о «славе, купленной кровью» – она не радует поэта. Не радуют поэта и «темной старины заветные преданья».

«Ни полный гордого доверия покой…» – самая сильная по своему революционно‑политическому звучанию строка. Лермонтов ею бросил вызов лично Николаю I. Это в каждом его манифесте говорилось о покое, который он гордо предоставляет России.

И здесь поэт создает русский пейзаж, который пройдет через всю нашу литературу и живопись и станет как бы эмблемой России:

 

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

 

В лирике Лермонтова вопросы общественного поведения сливаются с глубоким анализом человеческой души, взятой во всей полноте ее жизненных чувств и стремлений. В итоге получается цельный образ лирического героя – трагический, но полный силы, мужества, гордости и благородства. До Лермонтова такого органического слияния человека и гражданина в русской поэзии не было, как не было и такого глубокого раздумья над вопросами жизни и поведения.

Белинский писал о своих впечатлениях от стихов Лермонтова: «Нигде нет пушкинского разгула на пиру жизни; но везде вопросы, которые мрачат душу, леденят сердце. Да, очевидно, что Лермонтов – поэт совсем другой эпохи и что его поэзия – совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества».

 

«Смерть поэта»

 

Стихотворение «Смерть Поэта» стоит в центре политической, философской и любовной лирики Лермонтова. В нем – узел всех противоречий эпохи, которые проходят через творчество великого поэта, – от робких первых стихов до дивных песен последних дней. В нем слышен и стон человека от «рабства и цепей», и властный призыв к борьбе с палачами свободы, гения, славы, и пророческое предсказание черных дней для жадной толпы, стоящей у трона.

Лермонтов в «Смерти Поэта» говорит о трагедии Пушкина и как о своей личной трагедии, и одновременно как о трагедии эпохи, мира. Он с тревогой видел, как торжествующая пошлость в Европе и России атакует поэзию, осаждает гения, попирает героя, втаптывает в грязь достоинство человека.

Все это и внесло в стихотворение «Смерть Поэта» поэтику битвы, и облик Пушкина наряду с чисто «поэтическими» определениями («поэт», «певец») дорисовывается чертами, характеризующими поэта как воина. Отсюда идет повторенное «погиб поэт» (не «умер», не «скончался» – погиб), отсюда идет и «пал» – так пишут о воинах, погибших на поле брани. Дальнейшее «убит», «пал»

 

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!.. –

 

дорисовывает и образ поэта‑воина, и образ сражения, в котором он принимал участие.

Идущее затем слово «восстал», как и предыдущее «гордый», а также и заключительное «праведная кровь», не только уточняет характер битвы‑восстания, не только готовит рождение знаменитых заключительных шестнадцати строк, но и воссоединяет данное стихотворение со всей лермонтовской политической лирикой, которая будто бы готовила рождение этого вершинного произведения русского гения.

Обвинение против света и Дантеса («убийцы») переросло в обвинение против правительства, против социального строя в целом.

 

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда – все молчи!

 

Дальнейшие строки концовки восстанавливают идею правого суда (вместо суда неправого), но уже в высшей инстанции.

 

Но есть, есть божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный судия: он ждет;

Он недоступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

 

Стихотворение «Смерть Поэта» является идейно‑поэтическим центром всего творчества Лермонтова.

 

«Поэт»

 

Ближе всего к стихотворению «Смерть Поэта» стоит программное произведение «Поэт» (1838). Здесь идея поэта‑воина является главной, здесь образ сражения определяет всю тональность стиха. Стихотворение построено на развернутом сравнении кинжала и поэзии. В образах, будто кованных из стали, Лермонтов утвердил естественность и верность этой параллели. Поэт нашел между поэтом и кинжалом черты прямого сходства, что дало абсолютное право на сравнение и взаимозаменяемость поэтических элементов. Эти черты – в заключительных двух стихах четверостишия:

 

Никто привычною, заботливой рукой

Его не чистит, не ласкает,

И надписи его, молясь перед зарей,

Никто с усердьем не читает.

 

Кинжал был не только оружием боя, но и могучим духовным оружием: выгравированные на нем стихи Корана укрепляют сердце и душу воина, как дамасская сталь кинжала делает твердой руку его господина.

Лермонтовская параллель кинжал‑поэт вырастала из непосредственного равенства поэтических величин, что и дало право на уподобление и развертывание второй части равенства.

 

В наги век изнеженный не так ли ты, поэт,

Свое утратил назначенье,

На злато променяв ту власть, которой свет

Внимал в немом благоговенье?

 

И вновь появляется знаменитое лермонтовское слово «толпа», «гордая толпа»:

 

Твой стих, как божий дух, носился над толпой

И, отзыв мыслей благородных,

Звучал, как колокол на башне вечевой,

Во дни торжеств и бед народных.

 

Надо было быть Лермонтовым, чтобы так открыто и смело назвать излюбленный образ декабристской поэзии («колокол на башне вечевой»), который воскрешал всю полноту взглядов дворянских революционеров.

 

Поэмы

 

Жанр поэмы – один из любимейших в творчестве Лермонтова. Он написал около 30 поэм, законченных и незаконченных, не считая нескольких редакций одной и той же поэмы и несохранившихся поэм. Эти произведения различаются по тематике, сюжетам и стилю. Некоторые поэмы кажутся «близнецами» (например, цикл «восточных» поэм, написанных в первой половине 1830‑х гг.), а некоторые, несмотря на то, что создавались почти синхронно, резко различаются (таковы «Песня про купца Калашникова» и «Демон»).

Большинство поэм не были опубликованы при жизни Лермонтова, несмотря на их внешнюю завершенность. Дело в том, что именно жанр поэмы стал постоянной творческой лабораторией поэта. После 1837 г. он печатал почти все, что было создано им в лирике и прозе, но продолжал писать поэмы, которые заведомо не предназначались для печати. Это поэмы «для себя», «поэмы‑наброски», художественный резерв, служивший Лермонтову эквивалентом записной книжки. То, что другие писатели обычно хранят в форме отдельных коротких записей, строк‑фрагментов, он хранил в форме завершенных произведений. В поэмах Лермонтов много экспериментировал, осваивая образный словарь романтизма, учился мастерству сюжетосложения и психологических характеристик.

Некоторые из ранних поэм, созданные в 1828–1830 гг. («Черкесы», «Кавказский пленник», «Корсар», «Преступник», «Две невольницы»), были перепевами поэм Пушкина и Байрона, Бестужева и Козлова. Это произведения, игравшие роль «дверей», через которые в сознание юного поэта проникали жизненные и литературные впечатления. Он использовал готовые художественные конструкции для того, чтобы самому запечатлеть в слове поразившие его ситуации, характеры, почерпнутые из столь не похожего на реальную жизнь мира романтической литературы. Поэмы «Исповедь», «Каллы», «Аул Бастунджи», «Литвинка», «Боярин Орша», «Сашка» постигла участь поэтического «блокнота», в котором идеи, образы, отдельные стихи и даже строфы хранились, чтобы со временем превратиться в образы‑«фавориты» и идеи‑«фавориты».

Среди поэм Лермонтова выделяются три произведения, ставшие классикой жанра: «Песня про купца Калашникова», «Мцыри» и «Демон».

Поэма «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова» (часто используется ее сокращенное название – «Песня про купца Калашникова») – первая поэма Лермонтова, опубликованная им самим в 1837 г. «Песней…» он включился в разгоравшиеся споры о народнопоэтическом творчестве, о том, что должно стать предметом изображения в истинно народной поэзии. Поэма, несмотря на свою необычность, непохожесть на романтические поэмы, находится в русле романтической поэзии: ведь интерес к истории, в частности к средневековью, был характерен именно для романтиков.

Действие в поэме относится к XVI в., к эпохе Ивана Грозного, которая запечатлена во многих памятниках устного народного творчества, прежде всего в произведениях, получивших распространение именно в XVI в., – в исторических песнях (этот эпический жанр сменил более древний – былины). В основе сюжета поэмы – событие, вполне вероятное для эпохи Ивана Грозного, причем некоторые факты, возможно, были почерпнуты поэтом из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина: в IX томе, посвященном царствованию Ивана IV, упоминается о некоем чиновнике Мясоеде‑Вислом и его жене, обесчещенной опричниками.

Историческая эпоха в поэме предстает в фольклорной интерпретации. Один из источников «Песни…» – народная песня о Мастрюке Темрюковиче из знаменитого сборника «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым» (1818). Лермонтов был знаком также с вариантами песни о Мастрюке, записанными известным собирателем и издателем народных песен П. В. Киреевским. Из песен о Мастрюке поэт заимствовал имя главного героя (в народных песнях говорится о «детях Калашниковых», братьях Калашниковых). Но дело даже не в отдельных заимствованиях или тематических перекличках между лермонтовской поэмой и фольклорными произведениями. Главное в том, что Лермонтов использует фольклорные принципы создания характеров. Он не стремится к многостороннему изображению своих героев («царя грозного», Кирибеевича, Калашникова), а выделяет в них главное. В частности, в Кирибеевиче и Калашникове подчеркнуты качества, делающие их героями‑антагонистами. Образ бесстрашного купца Калашникова, не побоявшегося вступить в конфликт с любимым опричником царя и фактически с самим царем, создан в соответствии с традицией разбойничьих песен. Фигура Кирибеевича и связанная с ним лирическая линия его «беззаконной» любви к чужой жене ведут к одному из самых распространенных жанров народной поэзии – протяжной песне.

Конфликт «удалого опричника» и купца Калашникова оценивается с народной точки зрения. Ее выражают в поэме условные певцы‑сказители, поющие или «сказывающие» песню на «старинный лад», «под гуслярный звон». Калашников олицетворяет героическое начало в русском национальном характере. Он бунтарь, не только мстящий за поруганную честь жены, но и отстаивающий народные представления о нравственности, о чести и достоинстве человека. Калашников, как и многие герои фольклорных произведений, – безусловно положительный герой. Кирибеевич – герой отрицательный, певцы относятся к нему с осуждением: ведь он попирает нравственные принципы, выработанные народом. Для него, верного царского опричника, нет ничего святого, кроме воли царя и собственных желаний. Он тоже, как и Калашников, «удалой молодец», но его удальство разрушительно, безнравственно и потому, с точки зрения сказителей, достойно наказания.

Лермонтов не имитирует какие‑то конкретные жанры и стилевые формы фольклора. Он говорит в поэме языком народной поэзии, стараясь выразить свое, но близкое к народному понимание эпохи Ивана Грозного. Лермонтов не принял концепции Карамзина и славянофилов, считавших деспотизм Грозного следствием извращенности его характера, а попытался восстановить облик царя таким, каким его сохранила народная память в исторических песнях, созданных в XVI в.

Образ Ивана Грозного – центральный образ первой части поэмы. Здесь царь предстает как грозный, гневный, своенравный, подозрительный деспот – в полном соответствии с трактовкой Грозного в официальной историографии. Существенная «поправка» в эту трактовку внесена Лермонтовым в третьей части поэмы, где царь не только грозен и жесток. Посылая на плаху Калашникова за «злой умысел» против его любимого опричника, царь оказывается по‑своему мудрым и справедливым: он судит купца прежде всего за то, что тот нарушил «правила игры» – правила кулачного боя, в котором убить можно было только невзначай, «нехотя», демонстрируя свою силушку молодецкую, а не «вольной волею», то есть заранее задумав убийство. Не столько месть за Кирибеевича, сколько справедливость движет царем, что подтверждается своеобразным признанием силы и удали Калашникова: царь готов пожаловать своей милостью его семью. Характер Грозного – единственный в поэме характер, изображенный не однолинейно, не схематически, его нельзя однозначно оценить как положительный или отрицательный.