То же самое относится и к той пользе, которую получает от перцептивного материала учащийся. Я помню, как был недавно 1 страница

шокирован, когда услышал от одного канадского чиновника напо­минание о том, что его страна граничит с двумя могущественными соседями, Соединенными Штатами и Россией. Уроженец Европы, я всегда думал, что Россия была соседом с востока, и, эмиг­рировав в Соединенные Штаты, я представлял эту страну далеко позади. Мое новое американское образование получило хороший толчок вперед, когда до меня дошел тот факт, что то, что далеко на востоке, довольно близко на северо-западе. Эта мысль потре­бовала конкретной реорганизации визуальных отношений на кар­те мира, которую я себе представлял.

Активное владение наглядным материалом возможно только в том случае, когда существенные свойства объектов мышления при помощи образа наглядно объясняются. Иногда считают само собой разумеющимся, что простой показ картинок, изобража­ющих определенного рода объект, позволит учащемуся подхватить мысль, как подхватывают насморк. Но никакую информацию о предмете не удается непосредственно передать наблюдателю, если не представить этот предмет в структурно ясной форме.

Видеть свойства какого-либо предмета - значит воспринимать его как пример воплощения определенных общих понятий, видеть предмет кругом - значит видеть в нём круглость, т. е. всякое восприятие состоит в схватывании абстрактных черт. Вопреки существовавшей долгое время традиции мы не можем ограничить термин «абстрактное» только тем, что лишено сенсорных качеств. Термины «конкретное» и «абстрактное» ни в коей мере не могут служить для сортировки видов опыта по двум контейнерам. Они не являются антонимами и не принадлежат к двум взаимоисклю­чающим популяциям. Конкретность - это свойство всех вещей, физических и умственных, но многие из этих же самых вещей мо­гут служить абстракциями.

Теперь мы готовы предположить, что чувство зрения действу­ет путем образования визуальных понятий, т. е. путем форм, кото­рые соответствуют внешнему виду предметов в данном окруже­нии. Эти визуальные понятия имеют свои эквиваленты в рисунках и картинах. Особенно ярко они видны на ранних ступенях умственного развития, когда они еще просты. Интересны, например, рисунки одной шестилетней американской девочки, которая при помощи червонных сердечек изображает руки, носы, кулоны, лиф платья – декольте и т. д. Сердечко – это простая и действительно удобная форма, но этот ребёнок применяет её совершенно оригинально. Она открыла шаблон, который соответствует её собственному чувству формы и в то же время отвечает внешнему виду многих вещей в этом мире.

Мышление занимается предметами и событиями известного нам мира. Поэтому в процессе мышления эти предметы и события должны присутствовать и быть объектами действия. Если они присутствуют реально, то мы можем воспринимать их, думать о них, пользоваться ими. По сути дела, обращение с предметами - это мышление руками.

Когда предметы физически отсутствуют, они представлены косвенно нашей памятью и знаниями о них. В какой форме память и знания поставляют необходимые факты? Проще всего ответить – опыт откладывается в образах, и этими образами мы оперируем так же, как если бы они были самими оригиналами.

Однако этот простой ответ ставит новые вопросы. Действительно ли умозрительные образы присутствуют при мышлении? Или – ещё более парадоксально – не сталкиваемся ли мы с той же проблемой, что предметы, представленные как «лично», так и в образах памяти, не считаются пригодным для мышления материалом?

К концу XIX – началу XX в. психологи начали искать экспериментальный ответ. Они задавали испытуемым вопросы, заставляя их думать, а потом спрашивали: «Что происходило в вас?» Из полученных результатов Карл Бюлер в 1908 г. сделал вывод, что «в принципе любой сюжет полностью и отчётливо мыслим и понятен без какого-либо участия воображения».

Учение о «мысли без образов» не утверждало, что при мышлении отсутствует что-либо наблюдаемое. Экспериментаторы не указывали, что плод мысли падает из ничего. Напротив, предполагалось, что мышление часто происходит осознанно, но это осознанное событие считалось по природе своей отличным от воображения. Даже опытные наблюдатели терялись при попытке объяснить, что происходит в их умах, когда они мыслят.

Когда мы сегодня возвращаемся к спору о роли воображения в мышлении, мы видим, что выводы были неудовлетворительны из-за смешения двух задач. Вопрос о том, требует ли мышление участия воображения, считался равносильным вопросу о том, отмечает ли сознание эту роль воображения. Обе стороны, по-видимому, согласились, что если интроспекция не устанавливает хотя бы минимальных следов воображения в каждом процессе мышления, то невозможно утверждать, что воображение необходимо. Так называемые «сенсуалисты» пытались объяснить негативные результаты многочисленных экспериментов, предположив, что

мер, рисунки одной шестилетней американской девочки, которая при помощи черных сердечек изображает руки, носы, кулоны, лиф платья, декольте и т. д. Сердечко — это простая и действи­тельно удобная форма, но этот ребенок применяет ее совершенно оригинально. Она открыла закон, который соответствует ее собственному чувству формы и в то же время отвечает внешнему виду многих вещей в этом мире.

Мышление занимается предметами и событиями известного нам мира. Поэтому в процессе мышления эти предметы и события должны присутствовать и быть продуктами мышления. Они не при­сутствуют реально, то мы можем воспринимать их, думать о них, пользоваться ими. По сути цели, обращение с предметами — это мышление руками.

Когда предметы физически отсутствуют, они представлены косвенно нашей памятью и знаниями о них. В какой форме память и знания поставляют необходимые факты? Проще всего ответить — опыт откладывается в образах, и этими образами мы оперируем так же, как если, бы они были самими оригиналами.

Однако этот простой ответ ставит новые вопросы. Действитель­но ли умозрительные образы присутствуют при мышлении? Или — еще более парадоксально — не сталкиваемся ли мы с той же проблемой, что предметы, представленные как «лично», так и в образах памяти, не считаются пригодным для мышления материалом?

К концу XIX — началу XX в. психологи начали искать экспе­риментальный ответ. Они задавали испытуемым вопросы, застав­ляя их думать, а потом спрашивали: «Что происходило в вас?» Из полученных результатов Карл Бюлер в 1908 г. сделал вывод, что «в принципе любой сюжет полностью и отчетливо мыслим и понятен без какого-либо участия воображения».

Учение о «мысли без образов» не утверждало, что при мышле­нии отсутствует что-либо наблюдаемое. Экспериментаторы не указывали, что плод мысли падает из ничего. Напротив, предполагалось, что мышление часто происходит осознанно, но это осоз­нанное событие считалось по природе своей отличным от вообра­жения. Даже опытные наблюдатели терялись при попытке объ­яснить, что происходит в их умах, когда они мыслят.

Когда мы сегодня возвращаемся к вопросу о роли воображения в мышлении, мы видим, что выводы были неудовлетворительны из-за смешения двух задач. Вопрос о том, требует ли мышление участия воображения, считался равносильным вопросу о том, от­мечает ли сознание эту роль воображения. Обе стороны, по-види­мому, согласились, что если интроспекция не устанавливает хотя бы минимальных следов воображения в каждом процессе мышления, то невозможно утверждать, что воображение необходимо. Так называемые «сенсуалисты» пытались объяснить негативные результаты многочисленных экспериментов, предположив, что «автоматизм и механизация» могут свести визуальный компонент мысли к «слабой искорке сознательной жизни» и что в таких условиях экспериментальные наблюдатели вряд ли могли правиль­но идентифицировать «неподдающиеся анализу вырожденные образцы (Эдвард Б. Титченер).

Здесь возникает сомнение относительно природы воображения. Может быть, психологи тех дней и их испытуемые не отмечали присутствия образов потому, что их опыт не совпадал с их поня­тием образа. Действительно, слово «умственный образ» смущает большинство из нас. Он предполагает полный, красочный и вер­ный отпечаток какой-то видимой сцены или объекта, ощутимо пла­вающий в уме. Немецкое слово «Vorstellung» (представление) менее эмпирическое, оно избегает этого подтекста и потому представляется более подходящим. Но его значение неясно. Оно непереводимо, так как неясно, что оно описывает. Иногда оно переда­ется на английском языке словом «representation» (представле­ние) — термином, который показывает, какую роль должно вы­полнять данное явление, однако не описывает природы самого явления.

Итак, что же такое умственные образы?

В качестве первого допущения можно предположить, что па­мять способна вырывать объекты из их контекста и показывать их в изоляции. Беркли признавал, что он «способен абстрагиро­вать в одном смысле, а именно рассматривать некоторые конкрет­ные части и свойства отдельно от других, с которыми они объеди­нены в каком-то объекте, но, возможно, могут реально сущест­вовать без них». Например, он мог вообразить «человеческое ту­ловище без конечностей». Такого рода количественная разница между образом памяти и полной массой материала стимула тео­ретически понятна легче всего. Она не противоречит понятию о том, что перцепция - это механическая копия того, что содержит внешний мир, и что роль памяти сводится к простому сохранению такой копии в неизменном виде. При этом считается, что разум может вырезать куски из ткани памяти, оставляя самое ткань неизменной. Он может по-своему склеивать материал памяти, соз­давая в воображении кентавров или грифонов, сочетая механиче­ски воспроизведенные «куски реального».

Фрагментарные воспоминания действительно часто отмечают­ся в экспериментах с памятью. Один из подопытных Курта Коффки в ответ на словесный стимул «юрист» сказал: «Вижу только портфель в руке!» Еще чаще предмет или несколько предметов возникают в памяти на пустом фоне, полностью лишенные своего естественного окружения.

Но между берклиевым «туловищем без конечностей» и рукой «юриста, которая держит портфель, — очевидная разница. Беркли говорит о нецелом предмете из природы — искалеченном теле или отбитом торсе, — который воспринимается полностью. Во втором случае мы имеем неполное восприятие целого предмета, мы видим только его существенную деталь. Такого рода неполнота харак­терна для умственной образности. Парадоксально, что при этом предполагается перцептивное присутствие того, что мы не воспринимаем. Юрист присутствует, но большая часть его не видна. В большинстве случаев воображение слишком туманно прояв­ляет детали, чтобы позволить чисто перцептивное разграничение. Чаще всего разница определяется тем, что психологи называют «смыслом» образа. Наблюдатель может заявить: «Я вижу этот предмет и не ясно, и не полностью, но я знаю, что это такое!»

Как обычно, проблема «смысла» в восприятии вызвала разделение психологов на два лагеря: одни считают, что чувственные образы дополняются интеллектуальными знаниями о данном предмете; другие исходят из того, что смысл — это эффект наложений прошлых образов на текущие образы в памяти. Я разделяю по­следнее мнение, ибо я уверен, что интеллектуальное знание само по себе не может влиять на характер визуального образа. Только образы могут влиять на образы.

Но если мы согласимся, что образы придают смысл образам, то потребуются дополнительные разъяснения. Беркли утверждал, что фрагментарных умственных образов недостаточно для созда­ния визуального эквивалента понятия. Чтобы визуализировать понятие о лошади, недостаточно способности вообразить лошадь без головы или без ног. Образ должен быть свободен от всех ссылок на те свойства, которыми лошади отличаются одна от другой; а это, утверждал Беркли, невозможно себе представить.

В начале нашего века несколько заслуживающих уважения исследователей независимо друг от друга установили, что именно обобщенность и приписывают наблюдатели формам тех образов, которые они видят. Альфред Бине подверг двух своих малолетних дочерей, Арманду и Маргариту, длительным и точным расспро­сам. Однажды он заставил Арманду проверить, что случится, ког­да он произнесет слово «шляпа». После этого он спросил, думала ли она о шляпе вообще или о какой-то конкретной шляпе. Ребе­нок дал классический интроспективный отчет. («Это подход не с той стороны: я стараюсь представить себе один из всех этих пред­метов, которые объединены этим словом, но я не представляю себе ни одного из них».) Бине отмечает, что опровержением Берк­ли звучит отчет одной из девочек, о «даме, которая одета, но не­возможно сказать, белое на ней платье или черное, светлое или темное».

В аналогичной серии опытов, результаты которых были опуб­ликованы в 1912 г., Коффка получил много Allgemeinvorstellun-gen (обобщенных образов), которые зачастую совершенно «нечет­ки»: развевающийся трехцветный флаг, довольно темный, непо­нятно, расположены ли цвета вертикально или горизонтально; поезд, о котором не скажешь, пассажирский он или товарный; мо­нета без определенного достоинства; «схематическая» фигура, которая может быть мужской или женской.

Читая эти отчеты об экспериментах, замечаешь в формулировках исследователей и наблюдателей тенденцию обойти парадокс образов, которые одновременно и частны и общи. Из всех психо­логов один Эдвард Б. Титченер нашел в себе талант и смелость точно рассказать о том, что он видит, как бы ни противоречили его наблюдения теории здравого смысла. В своих «Лекциях по экспериментальной психологии мышления» он пишет:

«...при обычной деятельности мой ум — это довольно полная картинная галерея, в которой нет закопченных картин, а лишь импрессионистские эскизы. Когда я читаю или слышу, что кто-то сделал что-то скромно, или важно, или гордо, или низко, или любезно, я вижу визуальный эскиз скромности, или важности, или гордости, или низости, или любезности. Величавая героиня вызы­вает у меня вспышку, в которой я вижу высокую фигуру, и единственная яс­ная часть у нее — это рука, придерживающая серо-стальную юбку; унижен­ный проситель вызывает у меня вспышку с согнутой фигурой, единственная ясная часть которой — это согбенная спина, хотя иногда видны также руки, сложенные умоляюще перед отсутствующим лицом... Все эти описания могут быть или самоочевидными, или нереальными, как сказка».

Это голос новой эры. Со всей ясностью, которой можно до­стичь с помощью слов, Титченер указывает, что нецелостность умственного образа — это не просто дело фрагментации или не­достаточно ясного понимания, это положительное качество, кото­рым отличается умственное восприятие предмета от физической природы самого предмета. Тем самым он избегает ошибки «сти­мула», или — он предлагает без сомнения более удачные назва­ния — «ошибки-вещи» или «ошибки-предмета», т. е. допущения, что умственная картина предмета идентична его объективным свойствам.

Важна ссылка на живопись и на импрессионизм. Титченерово описание визуального опыта («эскизов» и «вспышек») так же фундаментально отличается от описаний других психологов, как картины импрессионистов от работ их предшественников. Вместо того чтобы выписывать во всех деталях форму человеческой фигуры или дерева, импрессионист давал аппроксимацию — несколь­ко мазков, которые и не должны были создавать иллюзию выпи­санной фигуры.

Конечно, эскизное изображение, нарисованное на холсте или представшее перед мысленным взором, может быть неточным и путанным, но и тщательно выписанная картина тоже может быть такой. Здесь дело в бесформенности, а не в бездетальности. Это зависит от того, организован ли опорный скелет образа, упорядо­чен ли он. Собирательные изображения здоровых или болезнен­ных людей, полученные Фрэнсисом Гэлтоном путем многократ­ного наложения фотопортретов многих лиц, мутны и невнятны из-за отсутствия формы, а не потому, что они неясно очерчены. При этом расплывчатость составных фотографий не спасает их от конкретности. Не являются они и «обобщенными» только потому, что исходят из множества индивидуальных образов. Это заметил Уильям Джемс, который напомнил, что «обобщенный характер как резкого образа, так и расплывчатого образа зависит от того, ощущается ли он в своей существенной функции. Эта функция — это загадочная прибавка, его понимаемый смысл». То же самое озадачило и Титченера, который считал, что в психологии гово­рить об абстрактной идее так же неправильно, как говорить об абстрактном ощущении. Это, говорил он, «смешение логики с психологией». Он не понимал, что конкретность и абстрактность не исключают друг друга и что конкретный образ может, сохра­няя конкретность, испытываться как абстрактный, если он рас­сматривается как образ вида предметов, а не просто как образ, одного индивидуального представителя. Сэмюэл Джонсон определил результат абстрагирования как «меньшую величину, обладающую достоинством или силой боль­шей». Такое определение содержит намек на более богатую и точ­ную оценку абстракции, чем у представителей традиционной ло­гики.

Абстракция — это не просто отбор образца из популяции и не образец ее основных черт. Например, определение или группа определений могут выделять один вид предметов из других, не являясь в то же время действительной абстракцией этого предме­та. Точно так же простой знак или намек не является абстракци­ей. Клочок волос, подобранный сыщиком, не является абстракцией преступника. Однако запачканная кровью разноцветная одежда Иосифа — это больше, чем вещественное доказательство и свидетельство катастрофы. Для читающего Библию, так же как и для отца и братьев Иосифа, — это сильнейшая зрительная абстракция семейной драмы.

Извлекать существенные черты из данного типа явлений бытия можно только при условии, если это явление организовано в такое целое, в, котором какие-то характеристики занимают ключевые позиции, а другие — второстепенны, случайны. При этом нас ин­тересует не выявление частных свойств, а описание структурных характеристик. Например, холодность человека — это не отдельное автономное свойство, как если бы мы говорили о холодной печке или холодной луне, а общее качество, влияющее на многие стороны поведения этого человека. Чтобы лучше уяснить себе эту характеристику абстракции, можно ввести различие между емкостным понятием и типом.

Понятие емкость — это сумма свойств, по которым можно уз­нать данный вид сущности. Тип — это структурная основа такого вида сущности. Абстракции, характерные для творческого мышле­ния как в науке, так и в искусстве, — это типы, а не емкости. Примером может служить исследование Эрнста Кречмера, посвя­щенное типам человеческого тела.

Кречмер отмечает, что его описание типов основано не на том, что наблюдается в большинстве случаев, а на примерах «самых блестящих» проявлений. Его «классические случаи» представляют

собой «счастливые находки», которые не часто встречаются в обыденной жизни. Тип - это не набор свойств, которые либо наличествуют, либо отсутствуют у данного индивидуума. Для точно­сти Кречмер настаивает на использовании метода составных фотографий и на измерениях, но считает их вспомогательным материалом, который не может заменить визуального впечатления. Для пояснения творческой работы визуального воображения необходимо также показать различие между статическими и ди­намическими понятиями.

Обычно понятия стремятся к простой и четкой форме, к платоновой жесткости, и это вызывает трудности в тех случаях, когда в охватываемый ими интервал входят существенные качествен­ные различия. Соответствующие объекты могут быть столь непо­хожи друг на друга, что обнаружить их принадлежность к едино­му семейству явлений может только зрелый ум. Юному же уму они представляются такими же разными, как утренняя и вечерняя звезда в понимании древних. Ярким примером смены ряда стати­ческих понятий одним динамическим может служить история ко­нических сечений в геометрии.

Эти различные кривые (окружность, эллипс, парабола и т. д.) благодаря их подкупающей простоте и законченному строению считались независимыми сущностями. Но если разрезать конус,

сохраняя параллельность сечений или изменяя их ориентацию, то можно незаметно проскочить через замечательные формы окружности, эллипса и т. д. Плавные переходы затмевают качественные изменения. Предположим, что секущая площадь входит в конус параллельнее его оси; в этом случае сечение имеет вид гиперболи­ческой кривой, которая постепенно становится все больше по раз­меру и все более острой и наконец превращается в две прямых, пересекающихся под углом. Точно так же, если опускать на конус секущую плоскость, перпендикулярно к его оси, то первым сече­нием будет точка, а затем она расширится в окружность, которая будет увеличиваться в размерах, не меняя формы. Совсем иное случится, если секущая плоскость будет изменять угол наклона. Теперь круговое сечение начинает вытягиваться, превращается в эллипс, становится все длиннее и длиннее, наконец, разрывается с одной стороны, когда плоскость становится параллельной одной из образующих конуса: получается парабола. При этом окруж­ность, эллипс, парабола, будучи фазами непрерывной последова­тельности, представляют собой качественно-различные фигуры.

Так как эти геометрические фигуры вначале рассматривались как отдельные, статические понятия, их пришлось рассматривать заново, чтобы они стали различными сторонами одного и того же единого динамического понятия. Такая перестройка восприятия, идущая против первичных показаний органов чувств, заставляет рассматривать эллипс как искаженную окружность, а прямую ли­нию — как предельный случай параболы. Это прекрасный пример визуального обобщения в творческом мышлении.

До сих пор мы рассматривали, как правило, умственные об­разы физических предметов. В заключение обсудим вопрос о том, насколько «абстрактным» может быть умственный образ?

Некоторые случаи визуализации теоретических понятий можно отнести к обычным метафорам. Гербарт Зильберер сообщал о «гипнагогических состояниях», которые он часто испытывал, ког­да пытался думать, но впадал в сонливость. Однажды, после безуспешной попытки сопоставить тогдашнюю философию Канта и Шопенгауэра, его неудача спонтанно приняла образ «угрюмого секретаря», который никак не хотел выдать информацию. В дру­гом случае, после попыток лучше изложить неудачный отрывок в своих сочинениях, он увидел себя строгающим кусок дерева. Здесь образы отражают почти автоматический параллелизм меж­ду работой мысли и событиями физического мира.

Но эти образы не должны быть обязательно точными отпечат­ками физического мира. Рассмотрим следующий пример из полу­снов Зильберера. В сумеречном состоянии дремы он размышляет о «суждениях транссубъектовной ценности». Могут ли суждения быть ценны для всех? Очевидно, единственным путем к поиску ответа будет исследование соответствующих экспериментальных ситуаций. В мозгу дремлющего мыслителя неожиданно возникает образ большого круга или прозрачного шара в воздухе и вокруг него — люди, головы вторых находятся внутри круга. Здесь исследуемая идея видится довольно схематично, но зато некото­рые ее аспекты становятся метафорически ощутимыми: все головы собраны в единой области, а тела исключены из этого сооб­щества. Хотя этот образ абсолютно фантастичен как физическое событие, он очень функционален по отношению к идее, которая в нем воплощена.

Мы готовы указать, что воображение не ограничено представ­лением предметов и событий. Сведение предметов к нескольким важным вспышкам направления и формы ведет к появлению в воображении «абстрактных» форм, т. е. пространственных конфи­гураций, не имеющих прямого отношения к реалиям физического мира.

Об абстрактных образах редко пишут в психологической ли­тературе. В то время, когда проводились исследования умствен­ного воображения, необъективное описание определенного содер­жания было еще непостижимо. Теодюль Рибо, собравший де­вятьсот ответов, дает только один случайный пример — один из его наблюдателей видел бесконечность в форме черной дыры. И все же я решаюсь предположить, что «абстрактное» вообра­жение принадлежит к числу обычных орудий мозга. Мы обнару­жим его не только в форме бесполезного аккомпанемента к раз­мышлениям, но и в виде необходимого средства демонстрации и эксперимента, когда мы размышляем на теоретические темы. Эти необъективные метафоры, видимо, и были теми самыми «нечувственными ощущениями отношений», которые своей парадоксальностью вызывали столько трудностей в дискуссиях о мышлении без образов. Эти несуществующие вещи существуют. Неудивительно, что наблюдатель описывал свое мышление как безобразное, если под образом он понимал плавающее подобие довольно ре­альных человеческих фигур или обеденных столов. Воспитанный на реализме традиционной живописи, такой наблюдатель, воз­можно, был просто неспособен постичь «абстрактные» образы. Даже и в этом случае такие образы могут быть совершенно обыч­ными и действительно необходимыми для любого ума, который размышляет над обобщенными идеями, но при этом не может обойтись без реальной обобщенности чистых форм. Элементы мышления в восприятии и элементы восприятия в мышлении дополняют друг друга. Они превращают человеческое познание в единый процесс, который ведет неразрывно от элемен­тарного приобретения сенсорной информации к самым обобщен­ным теоретическим идеям.

 

Лурия А. Р. УМ МНЕМОНИСТА

 

(3 (16) июля 1902—14 августа 1977) — советский психолог, действительный член АПН СССР, профес­сор. Окончил факультет обществен­ных наук Казанского университета (1921) и I Московский медицинский институт (1937), преподавал в Ака­демии коммунистического воспита­ния и Московском университете (с 1923). С 1945 г.—профессор МГУ, с 1968 г.—заведующий кафедрой ме­дицинской психологии психологиче­ского факультета. Вице-президент Международного союза научной пси­хологии (1969—1972). В 1924—1934 гг. А. Р. Лурия рабо­тал вместе с Л. С. Выготским над проблемами развития высших психи­ческих функций в онтогенезе. Ши­рокую известность получил разрабо­танный им метод исследования аф­фективных процессов — метод «со­пряженных моторных реакций» («The nature of human conflict». N. Y., 1930). Основные экспериментальные и теоретические исследования А. Р. Лурия посвящены изучению нарушений высших психических функций при локальных поражениях мозга. В этих исследованиях была предложена принципиально новая разработка проблемы мозговой ло­кализации психических функций, за­ложены основы современной нейро­психологии.

В хрестоматии приводятся выдержки из знаменитой «Маленькой книжки о большой памяти» (М., 1968), в которой рассматриваются особенности человека, обладающего феноменальными мнемическими спо­собностями.

.Сочинения: Речь и интеллект в развитии ребенка. Сб. статей. М., 1927; Этюды по истории поведения (совм. с Л. С. Выготским). М., 1930; Травматическая афазия. М., 1947; Мозг человека и психические процессы, т. 1—2. М., 1963—1970; Лобные доли и регуляция психиче­ских процессов (ред. совм. с Е. Д. Хомской). М., 1966; Нейро-психологический анализ решения за­дач (совм. с Л. С. Цветковой). М., 1966; Высшие психические функции человека и их нарушения при ло­кальных поражениях мозга. Изд. 2-е. М., 1969; Основы нейропсихо­логии. М., 1973; Об историческом развитии познавательной деятель­ности. М., 1974. А. Р. Лурия

 

Мы рассмотрели память Ш. и проделали беглую экскурсию в его мир. Она показала нам, что этот мир во многом иной, чем наш. Мы видели, что это мир ярких и сложных образов, трудно выра­зимых в словах переживаний, в которых одно ощущение неза­метно переходит в другое. Как же построен его ум? Что характер­но для его познавательных процессов? Как протекает у него ус­воение знаний и сложная интеллектуальная деятельность?

Сам Ш. характеризует свое мышление как умозрительное. Нет, ничего общего с отвлеченными и умозрительными рассужде­ниями философов-рационалистов это не имеет. Это ум, который работает с помощью зрения, умозрительно.

То, о чем другие думают, что они смутно представляют, Ш. видит. Перед ним возникают ясные образы, ощутимость которых граничит с реальностью, и все его мышление — это дальнейшие операции с этими образами.

Наглядное «видение» помогало Ш. с завидной легкостью ре­шать практические задачи, которые требуют от каждого из нас

длительных рассуждений и которые он решал легко — умозри­тельно.

Преимущество мышления Ш. особенно проявлялось в тех задачах, которые трудные для нас именно потому, что словесный «расчет» заслоняет от нас наглядное «видение».

«Вы помните шуточную задачу: «Стояли на полке два тома по 400 страниц. Книжный червь прогрыз книги от первой страницы первого тома до послед­ней страницы второго. Сколько страниц он прогрыз?»

«Вы, наверное, скажете 800 — 400 страниц первого и 400 страниц второго? А я сразу вижу: нет, он прогрыз только два переплета! Ведь я вижу: вот они стоят, два тома, слева первый, рядом второй. Вот червь начинает с пер­вой страницы и идет вправо. Там только переплет первого тома и переплет второго, и вот он уже у последней страницы второго тома, а ведь он ничего кроме двух переплетов не прогрыз».

Еще ярче выступают механизмы наглядного мышления при решении тех задач, в которых исходные отвлеченные понятия

вступают в особенно отчетливый конфликт со зрительными представлениями. Ш. свободен от этого конфликта, — и то, что с трудом представляется нами, легко усматривается им.

«...Вот там, на М. Бронной, у нас там была маленькая комната, мы встре­тились с математиком Г. Он мне рассказывал, как он решает задачи, и пред­ложил мне решить такую — он сидел на стуле, а я стоял. «Представьте себе, — говорит он, — что перед вами лежит яблоко, и это яблоко надо обтянуть веревкой или ремешком: получится круг, с определенной длиной окружности. Теперь я к этой длине окружности прибавлю 1 метр и теперь эта новая длина окружности будет яблоко плюс 1 метр. Охватите снова яблоко: ясно, что между яблоком и веревкой останется больше пространства». Когда он мне говорил это, я тут же вижу яблоко, я наклоняюсь, обтягиваю его веревкой... Он говорит «ремнем» — и я тут же вижу ремень. Когда он заговорил о метре — тo вижу кусок ремня, нет, он целый, и вот я сделал из него круг, а в середине положил яблоко. Теперь он говорит: «Представим себе земной шар». Вначале я увидел большой земной шар, его тоже охватывает ремень — и горы, и воз­вышенности.