Сценическое искусство и сценическое ремесло 4 страница

называемую "систему".

 

С большой благодарностью и любовью я храню память о моем покойном друге

Л. И. Сулержнцком. Он первый признал мои начальные опыты по "системе", он

помогал мне разрабатывать ее на первых порах и проводить в жизнь, он ободрял

меня в минуты сомнения и упадка энергии.

 

Большую помощь оказал мне при проведении в жизнь "системы" и при

создании этой книги режиссер и преподаватель Оперного театра моего имени Н.

В. Демидов. Он давал мне ценные указания, материалы, примеры: он высказывал

мне свои суждения о книге и вскрывал допущенные мною ошибки. За эту помощь

мне приятно теперь высказать ему свою искреннюю благодарность.

 

Сердечно благодарен за помощь по проведению "системы" в жизнь, за

указания и критику при просмотре рукописи этой книги заслуженному артисту

Республики, артисту МХТ М. Н. Кедрову.

 

Приношу также мою искреннюю признательности заслуженному артисту

Республики, артисту МХТ Н. А. Подгорному, который давал мне указания при

проверке рукописи книги.

 

Выражаю самую глубокую благодарность Е. Н. Семиновской, взявшей на себя

большой труд по редактированию этой книги и выполнившей свою важную работу с

превосходным знанием дела и талантом.

 

К. Станиславский

 

ВСТУПЛЕНИЕ

 

 

...февраля 19.. г. в N ском городе, где я служил. меня с товарищем,

тоже стенографом, пригласили для записи публичной лекции знаменитого

артиста, режиссера и преподавателя Аркадия Николаевича Торцова. Эта лекция

определила мою дальнейшую судьбу: во мне зародилось непреодолимое влечение к

сцене, и в настоящее время я уже принят в школу театра и скоро начну занятия

с самим Аркадием Николаевичем Торцовым и его помощником Иваном Платоновичем

Рахмановым.

 

Я бесконечно счастлив, что покончил со старой жизнью и выхожу иа новый

путь.

 

Однако кое-что от прошлого мне пригодится. Например. моя стенография.

 

Что если я буду систематически записывать все уроки и по возможности

стенографировать? Ведь таким образом составится целый учебник. Он поможет

повторять пройденноеВпоследствии же, когда я сделаюсь артистом, эти записи

будут служить мне компасом в трудныг моменты работы.

 

Решено: буду вести записи в форме дневника2.

 

. ДИЛЕТАНТИЗМ

 

 

...........................19...г.

 

 

С трепетом ждали мы сегодня первого урока Торцова. Но Аркадий

Николаевич пришел в класс лишь для того, чтобы сделать невероятное

заявление: он назначает спектакль, в котором мы будем играть отрывки из пьес

по собственному выбору. Этот спектакль должен состояться на большой сцене, в

присутствии зрителей, труппы и художественной администрации театра. Аркадий

Николаевич хочет посмотреть нас в обстановке спектакля: на подмостках, среди

декораций, в гриме, костюмах, перед освещенной рампой. Только такой показ,

по его словам, даст ясное представление о степени нашей сценичности3.

 

Ученики замерли в недоумении. Выступать в стенах нашего театра? Это

кощунство, профанация искусства! Мне хотелось обратиться к Аркадию

Николаевичу с просьбой перенести спектакль в другое, менее обязывающее

место, но, прежде чем я успел это сделать, он уже вышел из класса.

 

Урок отменили, а освободившееся время было предоставлено нам для выбора

отрывков.

 

Затея Аркадия Николаевича вызвала оживленные обсуждения. Сначала ее

одобрили очень немногие. Особенно горячо поддерживали ее стройный молодой

человек, Говорков, уже игравший, как я.слышал, в каком-то маленьком театре,

красивая, высокая, полная блондинка Вельяминова и маленький, подвижной,

шумливый Вьюнцов.

 

Но постепенно и остальные стали привыкать к мысли о предстоящем

выступлении. В воображении замелькали веселые огоньки рампы, Скоро спектакль

стал казаться нам интересным, полезным и даже необходимым. При мысли о нем

сердце начинало биться сильнее.

 

Я, Шустов и Пущин были сначала очень скромны. Наши мечты не шли дальше

водевилей или пустеньких комедии Нам казалось, что только они нам по силам.

А вокруг все чаще и увереннее произносились сначала имена русских писателей

- Гоголя, Островского. Чехова. а потом и имена мировых гениев. Незаметно для

себя и мы сошли с нашей скромной позиции, и нам захотелось романтического,

костюмного, стихотворного... Меня манил образ Моцарта, Пущина - Сальери.

Шустов подумывал о Дон Карлосе. Потом заговорили о Шекспире, и наконец мой

выбор пал на роль Отелло. Я остановился на ней потому, что Пушкина у меня

дома не было, а Шекспир был: мною же овладел такой запал к работе, такая

потребность тотчас же приняться за дело, что я не мог тратить времени на

поиски книги. Шустов взялся исполнить роль Яго.

 

В тот же день нам объявили, что первая репетиция назначена на завтра.

 

Вернувшись домой, я заперся в своей комнате, достал "Отелло", уселся

поудобнее на диван, с благоговением раскрыл книгу и принялся за чтение. Но

со второй же страницы меня потянуло на игру. Против моего намерения руки,

ноги, лицо сами собой задвигались. Я не мог удержаться от декламации. А тут

под руку попался большой костяной нож для разрезания книг. Я сунул его за

пояс брюк, наподобие кинжала. Мохнатое полотенце заменило головной платок, а

пестрый перехват от оконных занавесок исполнил роль перевязи. Из простыни и

одеяла я сделал нечто вроде рубахи и халата. Зонтик превратился в ятаган. Не

хватало щита. Но я вспомнил, что в соседней комнате - столовой -за шкафом

есть большой поднос, который может заменить мне щит. Пришлось решиться на

вылазку.

 

Вооружившись, я почувствовал себя подлинным воином, величественным и

красивым. Но мой общий вид был современен, культурен, а Отелло-африканец. В

нем должно быть что-

 

то от тигра. Чтобы найти характерные ухватки тигра, я предпринял целый

ряд упражнений: ходил по комнате скользящей, крадущейся походкой, ловко

лавируя в узких проходах между мебелью; прятался за шкафы, поджидая жертву;

одним прыжком выскакивал из засады, нападал на воображаемого противника,

которого заменяла мне большая подушка: душил и "по-тигриному" подминал ее

под себн Потом подушка становилась для меня Дездемоной. Я страстно обнимал

ее, целовал ее руку, которую изображал вытянутый угол наволочки, потом с

презрением отшвыривал прочь и снова обнимал, потом душил и плакал над

воображаемым трупом. Многие моменты удавались превосходно.

 

Так, незаметно для себя, я проработал почти пять часов. Этого не

сделаешь по принуждению! Только при артистическом подъеме часы кажутся

минутами. Вот доказательство того, что пережитое мною состояние были

подлинным вдохновением!

 

Прежде чем снять костюм, я воспользовался тем, что все в квартире уже

спали, прокрался в пустую переднюю, где было большое зеркало, зажег

электричество и взглянул на себя. Я увидел совсем не то, чего ожидал.

Найденные мною во время работы позы и жесты оказались не теми, какими они

мне представлялись. Больше того: зеркало обнаружило в моей фигуре такие

угловатости, такие некрасивые линии, которые я не знал в себе раньше. От

такого разочарования вся моя энергия сразу исчезла.

 

.....................19......г.

 

Я проснулся значительно позже обыкновенного, поскорее оделся и побежал

в школу. При входе в репетиционную комнату, где меня уже ждали, я так

сконфузился, что вместо того, чтобы извиниться, сказал глупую, трафаретную

фразу:

 

- Кажется, я опоздал немного. Рахманов долго смотрел на меня с укором и

наконец сказал:

 

- Все сидят, ждут, нервничают, злятся, а вам кажется, что вы только

немного опоздали! Все пришли сюда возбужденные предстоящей работой, а вы

поступили так, что у меня теперь пропала охота заниматься с вами. Возбудить

желание творить трудно, а убить его-

 

чрезвычайно легко. Какое вы имеете право останавливать работу целой

группы? Я слишком уважаю наш труд, чтобы допускать такую дезорганизацию, и

потому считаю себя обязанным быть по-военному строгим при коллективной

работе- Актер, как солдат, требует железной дисциплины. На первый раз

ограничиваюсь выговором, без занесения в дневник репетиций. Но вы должны

сейчас же извиниться перед всеми, а на будущее время взять себе за правило

являться на репетицию за четверть часа до, а не после ее начала.

 

Я поспешил извиниться и обещал не опаздывать. Однако Рахманов не

захотел приступать к работе: и первая репетиция, по его словам,-событие в

артистической жизни, о ней надо навсегда сохранить самое лучшее

воспоминание. Сегодняшняя же испорчена по моей вине. Так пусть же

знаменательной для нас репетицией, взамен неудавшейся первой, станет

завтрашняя. И Рахманов вышел из класса.

 

Но этим инцидент не кончился, так как меня ждала другая "баня", которую

задали мне мои товарищи под предводительством Говоркова. Эта "баня" была еще

жарче первой. Теперь уж я не забуду сегодняшней несостоявшейся репетиции.

 

Я собирался рано лечь спать, так как после сегодняшней трепки и

вчерашнего разочарования боялся браться за роль. Но мне попалась на глаза

плитка шоколада. Я надумал растереть ее вместе со сливочным маслом.

Получилась коричневая масса. Она недурно ложилась на лицо и превратила меня

в мавра. От контраста со смуглой кожей зубы стали казаться белее. Сидя перед

зеркалом, я долго любовался их блеском, учился скалить их и выворачивать

белки глаз.

 

Чтобы лучше понять и оценить грим, потребовался костюм, а когда я надел

его, то захотелось играть. Ничего нового я не нашел, а повторил то, что

делал вчера, но оно уже потеряло свою остроту. Зато мне удалось увидеть,

какой будет внешность моего Отелло. Это важно.

 

.....................19......г.

 

Сегодня первая репетиция, на которую я явился задолго до ее начала.

Рахманов предложил нам самим устроить комнату и расставить мебель- К

счастью, Шустов согласился на все мои предложения, так как внешняя сторона

его не интересовала. Мне же было чрезвычайно важно расставить мебель так,

чтобы я мог ориентироваться среди нее как в своей комнате. Без этого мне не

вызвать вдохновения. Однако желаемого результата достигнуть не удалось. Я

лишь силился поверить тому, что нахожусь в своей комнате, но это не убеждало

меня, а лишь мешало игре. Шустов знал уже весь текст наизусть, а я принужден

был то читать роль по тетрадке, то передавать своими словами приблизительный

смысл того, что мне запомнилось. К удивлению, текст мешал мне, а не помигал,

и я охотно обошелся бы без него или сократил его наполовину. Не только слова

роли, но и чуждые мне мысли поэта и указанные им действия стесняли мою

свободу, которой я наслаждался во время этюдов дома.

 

Еще неприятнее было то, что я не узнавал своего голоса. Кроме того,

оказалось, что ни мизансцена, ни образ, установившиеся у меня при домашней

работе, не сливались с пьесой Шекспира. Например, как втиснуть в

сравнительно спокойную начальную сцену Яго и Отелло яростный оскал зубов,

вращение глаз, "тигриные" ухватки, которые вводят меня в роль. Но отрешиться

от этих приемов игры дикаря и от созданной мною мизансцены не удалось,

потому что у меня не было взамен ничего другого. Я читал текст роли - особо,

играл дикаря - особо, без связи одного с другим. Слова мешали игре, а игра

словам: неприятное состояние общего разлада.

 

Опять я не нашел ничего нового при домашней работе и повторял старое,

что меня уже не удовлетворяло. Что это за повторение одних и тех же ощущений

и приемов? Кому они принадлежат-мне или дикому мавру? Почему вчерашняя игра

похожа на сегодняшнюю, а сегодняшняя на завтрашнюю? Или мое воображение

иссякло? Или в моей памяти нет материала для роли? Почему вначале работа шла

так бойко, а потом остановилась на одном месте?

 

Пока я так рассуждал, а соседней комнате хозяева собрались к вечернему

чаю. Чтобы не привлекать к себе ни внимания, мне пришлось перенести свои

занятия в другое место комнаты и говорить слова, роли как можно тише. К

моему удивлению, эти ничтожные перемены оживили меня, заставили как-то

по-новому отнестись к моим этюдям и к самой роли.

 

Секрет открыт. Он в том, что нельзя долго застревать на одном, без

конца повторять избитое.

 

Решено. Завтра на репетиции я ввожу экспромты во все: и в мизансцены, и

в трактовку роли, и в подход к ней.

 

.....................19......г.

 

С первой же сцены на сегодняшней репетиции я ввел экспромт: вместо того

чтобы ходить, я сел и решил играть без жестов, без движений, отбросив

обычные ужимки дикаря. И что же? С первых же слов я запутался, потерял

текст, привычные интонации и остановился. Пришлось скорее возвращаться к

первоначальной манере игры и мизансцене. По-виднмому, мне уже невозможно

обходиться без усвоенных приемов изображения дикаря. Не я ими, а они мною

руководят. Что это? Рабство?

 

.....................19......г.

 

Общее состояние на репетиции было лучше: я привыкаю к помещению, в

котором происходит работа, и к людям, которые присутствуют при ней. Кроме

того, несовместимое начинает совмещаться. Прежде мои приемы изображения

дикаря никак не сливались с Шекспиром. Во время первых репетиций я

чувствовал фальшь и насилие, когда я втискивал в роль придуманные

характерные манеры африканца, а теперь как будто кое-что удалось привить к

репетируемой сцене. По крайней мере я менее остро чувствую разлад с автором.

 

.....................19......г.

 

Сегодня репетиция на большой сцене. Я рассчитывал на чудодейственную,

возбуждающую атмосферу кулис. И что же? Вместо ярко освещенной рампы,

суматохи, нагроможденных декораций, которых я ждал, были полумрак, тишина,

безлюдье. Громадная сцена оказалась раскрытой и пустой. Лишь у самой рампы

стояла несколько венских стульев, которые очерчивали контуры будущей

декорации, да с правой стороны была поставлена стойка, в которой горели три

электрические лампочки.

 

Как только я взошел на подмостки, передо мной выросло огромное

отверстие сценического портала, а за ним - казавшееся беспредельным

глубокое, темное про странство. Я впервые видел зрительный зал со сцены при

открытом занавесе, пустой, безлюдный. Где-то там - как мне показалось, очень

далеко - горела электрическая лампочка под абажуром. Она освещала лежавшие

на столе листы белой бумаги; чьи-то руки готовились записывать "каждое лыко

в строку."... Я весь точно растворился в пространстве.

 

Кто-то крикнул: "Начинайте". Мне предложили войти в воображаемую

комнату Отелло, очерченную венскими стульями, и сесть на свое место. Я сел,

но не на тот стул, на который полагалось сесть по моей же мизансцене. Сам

автор не узнавал плана своей комнаты. Пришлось другим объяснить мне, какой

стул что изображает. Долго не удавалось втиснуть себя в небольшое

пространство, окаймленное стульями; долго я не мог сосредоточить внимание на

том, что происходит вокруг. Мне трудно было заставить себя смотреть на

Шустова, который стоял рядом со мной. Внимание тянулось то в зрительный зал,

то в соседние со сценой комнаты - мастерские, в которых, невзирая на нашу

репетицию, шла своя жизнь-ходили люди, переносили какие-то вещи, пилили,

стучали, спорили.

 

Несмотря па все это. я продолжал автоматически говорить и действовать,

Если бы долгие домашние упражнения не вбили в меня приемы игры дикаря,

словесный текст, интонации, я бы остановился с первых же слов. Впрочем, это

в конце концов и произошло. Виною тому был суфлер. Я впервые узнал, что этот

"господин" - отчаянный интриган, а не друг актера. По-моему, тот суфлер

хорош, который умеет весь вечер молчать, а в критический момент сказать

только одно слово, которое вдруг выпало из памяти артиста. Но наш суфлер

шипит все время без остановки и ужасно мешает. Не знаешь, куда деваться и

как избавиться от этого не в меру усердного помощника, который точно влезает

через ухо в самую душу- В конце концов он победил меня. Я сбился,

остановился и попросил его не мешать мне.

 

.....................19......г.

 

Вот и вторая репетиция на сцене. Я забрался в театр спозаранку и решил

готовиться к работе не наедине-в уборной, а при всех-на самой сцене. Там

кипела работа. Устанавливали декорацию и бутафорию для нашей репетиции. Я

начал свои приготовления.

 

Было бы бесцельно среди царившего хаоса искать тот уют, к которому я

привык во время упражнений дома. Надо было прежде всего освоится с

окружающей, новой для меня обстановкой. Поэтому я приблизился к авансцене и

стал смотреть в зловещую черную дыру сценической рамки, чтобы привыкнуть к

ней и освободиться от тяги в зрительный зал. Но чем больше я старался не

замечать пространства, тем больше думал о нем и тем сильнее становилась тяга

туда в зловещую темноту, за портал. В зто время проходивший мимо меня

рабочий рассыпал гвозди. Я стал помогать собирать их. И вдруг мне стало

хорошо, даже уютно на большой сцене. Но гвозди были собраны, добродушный

собеседник мой ушел, и снова меня придавило пространство, и опять я начал

словно растворяться в нем. А ведь только что я чувствовал себя прекрасно!

Впрочем, Впрочем, оно и понятно: собирая гвозди, я не думал о черной дыре

портала. Я поспешил уйти со сцены и сел в партере.

 

Началась репетиция других отрывков: но я не видел происходящего на

сцене,- я с трепетом ждал своей очерсди.

 

Есть хорошая сторона в томительном ожидании. Оно доводит человека до

того предела, когда хочется, чтобы поскорее наступило и потом окончилось то,

чего боишься. Мне довелось пережить сегодня такое состояние.

 

Когда настала наконец очередь моего отрывка н я вышел на сцену, там

была уже декорация, собранная из отдельных стенок театральных павильонов,

кулис, пристановок и прочего. Некоторые части были повернуты изнанкой.

Мебель тоже была сборная. Тем не менее общий вид сцены при освещении казался

приятным, и в приготовленной для нас комнате Отелло было уютно. При большом

напряжении воображения в этой обстановке, пожалуй, можно было найти кое-что,

напоминавшее мою комнату.

 

Лишь только раздвинулся занавес и открылся зрительный зал, я весь,

целиком очутился в его власти. При этом во мне родилось новое, неожиданное

для меня ощущение. Дело в том, что декорация и потолок загораживают от

актера-сзади большую арьерсцену,сверху -

 

громадное темное пространство, с боков - прилегающие к сцене комнаты и

с???ды декораций. Такая изоляция, конечно, приятна. Но плохо то, что при

этом павильон приобретает значение рефлектора, отбрасывающего все внимание

актера в зрительный зал. Так музыкальная эстрада раковиной отражает звуки

оркестра н сторону слушателей. Еще новость: от страха у меня явилась

потребность забавлять смотревших, чтобы они - сохрани бог! - не соскучились.

Это раздражало, мешало вникать в то, что я делал и говорил; при этом

произнесение наговоренного текста, привычные движения опережали мысли и

чувства. Появились торопливость, скороговорка. Такая же торопливость

передалась действиям и жестам. Я летел по тексту так, что дух захватывало, и

не мог изменить темпа. Даже любимые места роли мелькали, точно телеграфные

столбы на ходу поезда. Малейшая запинка - и катастрофа неизбежна. Я

неоднократно с мольбой обращал взоры к суфлеру, но он, как ни в чем не

бывало, старательно заводил часы. Не подлежит сомнению, что это была месть

за прошлое.

 

.....................19......г.

 

Я пришел в театр на генеральную репетицию еще раньше, чем обыкновенно,

так как надо было позаботиться о гриме и костюме. Меня поместили в

прекрасную уборную и приготовили музейный восточный халат марокканского

принца из "Шейлока". Все это обязывало хорошо играть. Я сел за

гримировальный стол, на котором было заготовлено несколько париков, волосы,

всевозможные гримировальные принадлежности.

 

С чего начать? Я стал набирать на одну из кистей коричневую краску, но

она так затвердела, что мне с трудом удалось зацепить небольшой слой, не

оставлявший на коже никаких следов. Я заменил кисточку растушевкой, Тот же

результат. Я обмазал краской палец и стал водить им по коже- На этот раз мне

удалось слегка окрасить ее. Я повторил такие же опыты с другими красками, но

лишь одна из них, голубая, ложилась лучше. Однако голубая краска как будто

не нужна была для грима мавра. Я попробовал помазать щеку лаком и приклеить

маленькую прядь волос. Лак щипал, волосы торчали... Я примерил один парик,

другой, третий, не сразу поняв, где их передняя и где задняя сторона. Все

три парика при негримировапном лице слишком обнаруживали свою

"париковатость". Я хотел смыть то немногое, что мне с таким трудом удалось

наложить на лицо. Но- как смыть?

 

В это время в уборную вошел высокий, очень худой человек в очках и в

белом халате, с торчащими усами и длинной эспаньолкой. Этот "Дон Кихот"

перегнулся пополам и без долгих разговоров начал "обрабатывать" мое лицо. Он

быстро снял с него вазелином все, что я намазал, и начал вновь класть

краски, предварительно смазав кисти салом. На жирную кожу краски ложились

легко и ровно. Потом "Дон Кихот" покрыл лицо тоном смуглого загара, как и

полагается для мавра. Но мне было жаль прежнего, более темного цвета,

который давал шоколад: тогда сильнее блестели белки глаз и зубы.

 

Когда грим был окончен, костюм надет и я посмотрел на себя в зеркало,

то искренне подивился искусству "Дон Кихота" и залюбовался собой.

Угловатость тела пропала под складками халата, а выработанные мною ужимкн

дикаря очень подходили к общему облику.

 

Заходили в уборную Шустов и другие ученики. Их тоже поражала моя

внешность, они хвалили ее в один голос, без тени зависти. Это ободряло н

возвращало мне прежнюю уверенность в себе. На сцене меня поразила

непривычная расстановка мебели: одно из кресел было неестественно отодвинуто

от стены почти на середину сцены, стол слишком пододвинут к суфлерской будке

и словно выставлен напоказ на авансцене, на самом видном месте. От волнения

я расхаживал по сцене и поминутно задевал полами костюма и ятаганом за

мебель и за углы декораций. Но это не мешало машинальному болтанию слов роли

и безостановочной ходьбе по сцене. Казалось, что мне удастся с грехом

пополам дотянуть отрывок до конца. Но когда я подошел к кульминационным

моментам роли, в голове вдруг мелькнула мысль: "Сейчас остановлюсь". Меня

охватила паника, и я замолчал, растерянный, с белыми пустыми кругами перед

глазами... Сам не знаю, как и что направило меня опять па автоматичность,

которая и на этот раз выручила погибавшего.

 

После этого я махнул на себя рукой. Одна мысль владела мною: скорее

кончить, разгримироваться и бежать из театра.

 

И вот я дома. Один, Но оказывается, что сейчас самый страшный для меня

компаньон-это я сам. Невыносимо скверно на душе. Хотел было пойти в гости-

отвлечься, но не пошел: так и кажется, что все узнали уже о моем позоре и

показывают на меня пальцами.

 

К счастью, пришел милый, трогательный Пущин, Он заметил меня в числе

зрителей и хотел узнать мое мнение о своем исполнении Сальери. Но я ничего

не мог сказать ему, так как хотя и смотрел его игру из-за кулис, но от

волнения и ожидания своего собственного выступления ничего не видел, что

делалось на сцене. О себе я ничего не спрашивал. Боялся критики, которая

могла бы убить остатки веры в себя.

 

Пущнн очень хорошо говорил о пьесе Шекспира и о роли Отелло. Но он

предъявляет к ней такие требования. на которые я не могу ответить. Он очень

хорошо говорил о горечи, изумлении, потрясении мавра, когда тот поверил, что

в Дездемоне под прекрасной маской живет ужасный порок. Это делает ее в

глазах Отелло еще страшнее.

 

После ухода друга я попробовал подойти к некоторым местам роли в духе

толкования Пущина-и прослезился: так мне стало жаль мавра.

 

.....................19......г.

 

Сегодня днем показной спектакль. Мне все заранее известно: как я приду

в театр, как сяду гримироваться, как явится "Дон Кихот" и перегнется

пополам. Но если даже я себе понравлюсь в гриме и мне захочется играть,- все

равно из этого ничего не выйдет. Во мне было чувство полного безразличия ко

всему. Однако такое состояние продолжалось до тех пор, пока я не вошел в

свою уборную. В этот момент сердце так забилось, что стало трудно дышать.

Явилось ощущение тошноты и сильной слабости. Мне показалось, что я

заболеваю. И отлично. Болезнью можно будет оправдать неудачу первого

выступления.

 

На сцене меня смутили прежде всего необычайная, торжественная тишина и

порядок. Когда же я вышел из темноты кулис на полный свет рампы, софитов,

фонарей, я обалдел и ослеп. Освещение было настолько ярко, что создалась

световая завеса между мной и зрительным залом. Я почувствовал себя

огражденным от толпы и вздохнул свободно. Но глаз скоро привык к рампе, и

тогда чернота зрительного зала сделалась еще страшнее, а тяга в публику еще

сильнее. Мне показалось, что театр переполнен зрителями, что тысячи глаз и

биноклей направлены на одного меня. Они словно насквозь пронизывали свою

жертву. Я чувствовал себя рабом этой тысячной толпы и сделался

подобострастным, беспринципным, готовым на всякий компромисс. Мне хотелось

вывернуться наизнанку, подольститься, отдать толпе больше того, что у меня

было и что я могу дать. Но внутри, как никогда, было пусто.

 

От чрезмерною старания выжать из себя чувство, от бессилия выполнить

невозможное во всем теле появилось напряжение, доходившее до судорог,

которые сковывали лицо, руки, все тело, парализовали движения. походку. Все

силы уходили на это бессмысленное, бесплодное напряжение. Пришлось помочь

одеревеневшему телу и чувству голосом, который я довел до крика! Но и тут

излишнее напряжение сделало свое дело. Горло сжалось, дыхание сперлось, звук

сел на предельную верхнюю ноту. с которой уже не удалось сдвинуть его В

результате - я осип.

 

Пришлось усилить внешнее действие и игру. Я уже не был в состоянии

удержать рук, ног и словоизвержения, которые усугубляли общее напряжение,

Мне было стыдно за каждое слово, которое я произносил, за каждый жест,

который я делал и тут же критиковал Я краснел, стискивал пальцы ног, рук и

со всей силой вдавливал себя в спинку кресла. От беспомощности и конфуза

мною вдруг овладела злоба. Сам не знаю на кого - не то на себя, не то на

зрителей. При этом я на несколько минут ощутил независимость от всего

окружающего и сделался безудержно смелым. Знаменитую фразу: "Крови. Яго,

крови!" я извергнул из себя помимо воли. Это был крик исступленного

страдальца. Как это вышло - сам не знаю. Может быть, я почувствовал в этих