Понимание как системный подход

Всегда ли понимание осуществляется не иначе, как путем системного представления объекта? Ведь из того факта, что системное представление – это определенное понимание вещи, обратное не следует с необходимостью. Может быть понимание может осуществляется еще и как-то иначе?

Описанию понимающих процедур посвящено огромное число трудов специалистов в различных отраслях знания – от психологов, математиков, педагогов до историков, искусствоведов, политологов и филологов, не говоря уже о философах, работающих в разных стилях. Обзоры многих из этих работ неоднократно производились (См., например: [48], [59], [145]).

Все эти специалисты обращают внимание, конечно, на различные стороны осуществления понимания и взаимопонимания, пользуясь при этом существенно разными словарями и опираясь на весьма отличающиеся концептуальные каркасы. Ученый-естественник чаще всего говорит о понимании, когда предлагает к обсуждению гипотезу объекта, расходящуюся с существующими концепциями (фактически, в любой методологической работе классиков современного естествознания можно обнаружить интерес к проблеме понимания). Языковеды поднимают прагматические вопросы изменения смысла языковых единиц в контексте их употребления (в частности, с системной точки зрения к этим вопросам подходила Л.Н.Сумарокова – [212]), в контексте языковой компетентности, критериев взаимопонимания, адекватности перевода и расшифровки текстов. Историка или культуролога, помимо обычных методологических вопросов,

 

может интересовать контекст культурно-исторических условий понимающего и понимаемого, или то обстоятельство, что, как полагают, "понимание всегда в какой-то мере диалогично" [19, С. 290]. Психолог заинтересуется поиском ментальных феноменов и механизмов понимания или связями различных типов личности с особенностями понимания. И т.д.

"Понимающая" проблематика стала настолько многоликой, что поиск общих структурных особенностей всякого понимания уже кажется делом, если и не безнадежным, то, по крайней мере, "слишком простым", не ухватывающим сути обсуждаемых вопросов. Но ведь структурные исследования для того и предпринимаются, чтобы получить возможность отвлекаться от содержательной сложности. И математика, и логика, и грамматика создавались как раз для этой цели.

Знакомство с многими из работ по проблемам понимания и попытки обобщения разноплановых точек зрения привели автора к убеждению, что на вопрос о том, "корректно ли говорить о существовании единого универсального процесса понимания, который сопровождает и усвоение языкового материала, и любого акта познания и который, возможно, характерен вообще для любой деятельности человека" [145, С. 27], положительный ответ существует. Никакое понимание не достигается иначе, как представлением понимаемого – имплицитно или, реже, эксплицитно – в виде системы, либо отнесением его к субстрату, структуре или концепту предмета, уже мыслимого как система.

Но путь автора данной работы был, разумеется, индуктивным, а потому нельзя избавиться от подозрений, не может ли вывод о системном характере всякого понимания, который ранее обосновывался в ряде работ (См.:[275], [277], [278], [282], [342]), быть подвергнут сомнению, как и всякий вывод по неполной индукции. Не подбирал ли автор свои примеры для обобщения с предубеждением?

К тому же слово "понимание", особенно в обыденном употреблении, нередко используется как синоним и "познания", и "осмысления", и "постижения", и "истолкования", и "интерпретации", и "объяснения", и "разумения", и "эмпатии", и др. Значение слова "понимание" к тому же меняется, в том числе, и под влиянием самих исследований данного феномена. Достаточно вспомнить, что в ХIХ в. Н.А.Некрасов мог написать так, как теперь уже вряд ли кто-нибудь напишет:

 

Всю эту местность вода понимает,

Так что весною деревня всплывает[7].

О ядерном значении каждого из названных синонимов "понимания", как уже отмечалось, вряд ли удалось бы сказать, что оно непременно сопряжено с системным представлением.

Поэтому мы не станем здесь настаивать на абсолютности такого нашего вывода относительно процесса и результата понимания. Ограничимся лишь разграничением значений терминов "понимание" и "осмысление", поскольку такая задача была поставлена выше, и поиском альтернативных примеров анализа "понимания", предпринимаемого адептами разных стилей философской работы. Затем посмотрим, не позволяет ли трактовка "понимания" в качестве термина, явно или неявно указывающего на процедуры системного представления, получить какие-либо преимущества или увидеть такие аспекты проблемы, которые ускользают от исследователя при иных способах работы. Если это даст возможность поставить проблему понимания хотя бы в некоторой степени более строго и четко, чем это обычно делается, повысить уровень конструктивности обсуждения вопросов, связанных с пониманием, мы будем считать свою задачу на данном этапе выполненной.

В этом смысле надо согласиться с Витгенштейном: "Философия есть борьба против зачаровывания нашего интеллекта средствами нашего языка" { ФИ, § 109} [57, С.127].

5.1. УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ СИСТЕМНОГО

ХАРАКТЕРА ПОНИМАНИЯ

Понимание вне системы – это сочинение без плана и темы.

Школьная премудрость.

5.1.1. Понимание и осмысление. Интернальное и экстернальное понимание. Стоило бы только, к примеру, вступить в спор с Р.Рорти [193] по поводу существования такой вещи, как Ум, и начать отстаивать ее право на существование,

 

как от нас несомненно потребуют указания какого-либо денотата или референта, который является ее носителем. Антиподы, герои сочинения Рорти, стали бы искать соответствующие реакции неких нервных волокон номера такие-то и такие-то, которые определенным образом реагируют на проблемные ситуации. Землянам привычнее предлагать в качестве такого референта, например, Сократа и настаивать на существовании "Умного Сократа", или, в общем случае, "Некоторой вещи, обладающей определенной вещью (т.е. Умом) как свойством". Эту тривиальную познавательную процедуру несчетное число раз выполняет и сам Рорти, сопоставляя рефлексии Антиподов и Землян. Суть ее передается одной из теорем ЯТО: t ®[(a) t ], а путь мысленного движения от антецедента к консеквенту представлен 0-й – 3-й колонками первой строчки Табл.4.2.

Данная таблица в целом отражает те процессы и результаты познания (субстантивация, как в данном случае с поисками Сократа, интерпретация, системное представление), которые были нами названы "осмыслением". Этот термин, по всей видимости вполне соответствует употреблению слова: не скажешь, что уже " понял, что такое Ум", только указав возможный референт этого загадочного феномена.

Поэтому слишком тесная привязка проблемы осмысления к проблеме понимания, когда утверждается, что "...они не могут рассматриваться в отрыве друг от друга: неразработанность проблемы понимания объясняется прежде всего отсутствием систематизации в теории смысла, а трудности последней вызваны тем, что она рассматривается обычно в отрыве от проблемы понимания" [220, С. 11], вызывает возражение. Дело не столько в том, что "аналитическая" и "герменевтическая" традиции в исследовании проблемы смысла "абсолютизируют отдельные стороны" его [220, С. 11–12], сколько в том, что это вообще не "стороны". Скорее отношение здесь родовидового характера: понимание всегда является осмыслением, а вот осмысление – не обязательно сопряжено с пониманием. Разве всякое осмысленное суждение, вместе с тем должно считаться и понятным (неважно кому – тому, кто высказывается, или тому, кто воспринимает)?

Как бы ни эксплицировался "смысл" (См. об этом, например: [60], [153], [217] и др.) – в связи со способами обозначения (Г.Фреге) или со специфическими реакциями на знак (бихевиоризм), как то, что указывает на верификацию (фальсификацию)

 

утверждения или возможные описания состояний в данном языке (позитивизм логико-аналитического вида) или на способы употребления, применения знака (Ч.Пирс, Л.Витгенштейн. Последний требовал: "Рассматривай предложение как инструмент, а его смысл как его применение" {ФИ, § 421} [57, С. 210]), как особый ментальный феномен – образ предметов, действий, потенциальных состояний (почти все философы-классики) или как то, чт о этот образ пробуждает (С.Крипке), как некий инвариант указания одного и того же предмета в разных языковых каркасах (семантика "возможных миров") или как гуссерлианский неопределяемый способ смыслополагания в непосредственно данном феноменальном поле, когда "...имманентный сознанию предметный смысл" полагается "как интенциональный результат синтетической работы сознания" [79, С. 110], и т.д., – самих по себе первичной субстантивации или интерпретации еще явно недостаточно, чтобы говорить о понимании.

Если ребенок спрашивает "Что такое ваучер?", а ему в ответ предъявляют красиво оформленную бумагу (операции субстантивации или интерпретации) и спрашивают, понял ли он, то дитя скорее всего ответит отрицательно и, либо повторит свой вопрос, либо начнет бумагу разглядывать, решая задачу понимания самостоятельно. Возможно, придется объяснять ему, в каком отношении документ находится ко всему достоянию державы, как эту бумагу употребляют взрослые, к какого рода документам она относится или, на худой конец, сообщить ему, что он может из этой бумаги сделать кораблик, который утонет не сразу.

Но воспользуемся как будто схожим примером Вригта [59, С. 162–164]. По улице движется толпа людей. Они идут в одном направлении, что-то скандируют. Многие из них несут флаги. У наблюдателя возникает вопрос, что именно здесь происходит. Хотя отдельные элементы знакомы (людей не несет ветер, а идут они сами; при этом они возбуждены, кричат и т.д.), все событие в целом остается непонятным. "Что это – демонстрация, бунт, забастовка, фестиваль, религиозная процессия, начало гражданской войны или революции?"– спрашивает Вригт.

Обращает на себя внимание одно обстоятельство: прежде, чем ответ будет получен, кое-что Вригту должно быть уже известно, а именно перечисленные концепты. Каждый из них реализуем только в том случае, если будет указано какое-нибудь отношение людей в толпе – к правительству, предпринимателям,

 

мэру города, к каким-то событиям, к какой-либо категории граждан своей или иной страны. Но это и есть системное представление вещи в атрибутивном смысле – по типу определения (2.1), когда некоторое ее отношение ставится в соответствие предполагаемому определенному свойству. Отличие от случая с предъявлением ваучера состоит в том, что здесь требуется не осмысление путем поиска какой-то вещи, обладающей заранее данной вещью как свойством или реализующей эту фиксированную вещь, рассмотренную как отношение, а осмысление какого-то возможного отношения уже предъявленного объекта путем подбора подходящего концепта.

Такого рода ответ на вопрос "Что это такое?" Вригт называет "пониманием" и резонно отмечает, что данный вопрос (лучше бы говорить не о вопросе, а об ответе) "не является вопросом ни классификации в соответствии с данным критерием, ни произвольного выбора употребления терминов" [59, С. 164].

Но вопрос об отношении понимания к классификационной проблеме нуждается в уточнении. Если на основании предшествующих сведений, а также собственной предпосылочной установки (которые соответствуют тому, что в герменевтической литературе обычно называется "предпониманием"), и более внимательного описания систематизируемого объекта, Вригт попытается представить его, предположим, как праздничное шествие, то он действительно решит не классификационную задачу, поскольку он структурировал, представлял в виде системы только данный объект. Назовем такое понимание внутренним, или интернальным. Структура такого понимания отображается следующим образом:

(iа) U-intern-P =_df (iа) { iа ®([ a (_* ia)]) t } (5.1)

Здесь " U–intern–P " читается как " понятность в интернально-атрибутивном смысле " (U – от англ. Understanding).Вся дефиниция означает, что некоторая вещь понятна в этом смысле тогда, когда, имея эту вещь, мы тем самым представляем какие-то её отношения как отношения, реализующие определенное свойство.

Однако представим себе, что Вригту известно заранее, что по Финляндии как раз сейчас идет волна забастовок, демонстраций и иных публичных протестов трудящихся, требующих повышения

 

зарплаты, и что некоторые из замечательных финских логиков принимают участие в демонстрациях. И вот когда Вригт заметит в толпе своего знакомого, скажем, Илки Ниинилуото, он может быть сначала воскликнет: "Что он там делает, среди этих возбужденных людей? И что это за люди?". Но тут же с большой долей правдоподобия наблюдательный Вригт догадается: "Понял! Это какая-то из форм протеста, о которых так много пишут газеты, но это, по-видимому, не забастовка, не революция, не бунт, а раз в ней принимает участие Илки, то это, скорее всего, именно мирная демонстрация".

Полученный ответ на вопрос "Что это такое?" и, соответственно, достигаемое понимание теперь имеет иной характер. Вригт относит событие к одному из видов социального протеста, т.е. решает как раз классификационную задачу. На основании знания разных форм выражения гражданами своих чувств к тем, кто ими управляет, он, по наблюдаемым признакам, включает происходящее событие в один из видов протеста.

С системной точки зрения рассматриваемый случай требует перехода к другому (двойственному) способу системного представления. Здесь производится отнесение понимаемой вещи к одному из дескрипторов, в данном случае – именно к субстрату, уже известной наблюдателю системы, образованной по реляционному концепту, предполагающему членение социальных протестов на различные виды. Иначе говоря, речь идет о внешнем (относительно интересующего наблюдателя предмета) понимании, или об экстернальном понимании. Формальное его выражение могло бы принять такой вид (напомним, что É обозначает мереологическую импликацию и читается как "содержит", "включает"):

(ia) U–extern-substr-R =_df (ia) { t ([(iia _*) a ])®{ iia É ia } } (5.2)

Иначе говоря, экстернально-субстратная понятность в реляционном смысле достигается, когда, имея системное представление некоторой вещи в смысле (2.2), мы обнаруживаем интересующую нас вещь в ее субстрате.

Тривиальным образом могут быть получены и другие модификации экстернального понимания, когда понимаемый объект относят не к субстрату, а к структуре или даже концепту уже известной системы.

 

Если наше соображение верно, то так часто смешиваемые системный и классификационный подходы различимы как раз в этом пункте: классификация, требующая внешнего понимания, всегда осуществляется как систематизация, но внутреннее понимание, интернальное системное представление никакой классификации не предполагает.

Порой считают, что понимание непременно требует дедуктивного вывода: "…Понимание и объяснение совпадают по своей общей формальной структуре. Каждая из этих операций представляет собой дедуктивное умозаключение, одной из посылок которого является общее утверждение, другой – утверждение о начальных условиях В заключении общее знание распространяется на частный случай... В случае понимания это [общее] утверждение является оценкой, говорящей о том, что должно быть... Понимание есть оценка на основе некоторого образца, стандарта, нормы, принципа, и пониматься может все, для чего существует такой общий образец, начиная с явлений неживой природы и кончая индивидуальными психическими состояниями..." [92, С. 37, 38]. Но схвачена ли здесь суть дела?

Оставляя в стороне спорный вопрос о сводимости всякого понимания и, следовательно, системного представления, к оценочному суждению и соотнесению со стандартом (о каких стандартах можно говорить, если речь идет, например, об уникальном понимании в описанных выше смыслах? Без смысловой натяжки это вряд ли удалось бы сделать), отметим, что ни в (5.1), ни в (5.2) дедуктивный вывод в явном виде не использовался, да и вряд ли предполагался implicite. В ряде случаев понимание строится иначе: "Процесс понимания действия можно схематично представить как переход от вывода практического силлогизма к его посылкам: " Он зажег свет. Вероятно, он хочет читать, ведь читать без света невозможно " " (Пример из [99, С. 146]). При этом отмечается, что в особо сложных случаях в процессе понимания проходят путь, обратный реализации действия.

И Вригт в нашем примере не рассуждает дедуктивно. Он не полагает, что раз всякая демонстрация сопровождается целенаправленным движением, скандированием лозунгов и т.п., а ему известно, что и в данном случае он видит демонстрацию, то вот это и объясняет, почему толпа характеризуется указанными признаками. Увы, его задача труднее. Он должен решить, демонстрация ли это, и при этом вовсе не застрахован от ошибки, от чего

 

как раз гарантировал бы дедуктивный вывод. Его рассуждение строится от большей посылки и бывшего заключения в первом рассуждении к меньшей посылке, т.е. примерно так: если все демонстрации характеризуются такими-то свойствами, а я наблюдаю толпу именно с данными признаками, то это, вероятно, демонстрация. Такого рода вывод Ч.Пирс [328, Р. 452] называл абдуктивным, связывал его с выдвижением гипотез и считал единственным способом приращения знания. Абдуктивное заключение далеко не всегда окажется фактически истинным, но понятность, как мы увидим, вовсе и не гарантирует истинности.

5.1.2. Понимание как моделирование. Довольно часто процесс и результат понимания связывают с построением моделей объекта. Известно, что физик У.Томсон (лорд Кельвин) считал своей задачей построение механических моделей, "какова бы ни была природа... явлений": "Мне кажется, что когда мы спрашиваем себя, понимаем ли мы, или не понимаем соответственной физической проблемы, то смысл этого вопроса таков: в состоянии ли мы построить соответственную механическую модель". И далее: "Когда я могу построить механическую модель, я понимаю; когда же я не в состоянии построить соответственную механическую модель, я не понимаю; и по этой причине я не понимаю электромагнитной теории света" (Цит. по: [87, С. 85, 86]).

С тех пор многое переосмыслено в методологии физики, уже давно никто не считает механические модели единственно возможными для осмысления любых физических феноменов, но идея понимания как моделирующей деятельности не исчезла. Различение Действительного мира (Д-мира) и Модельных миров (М-миров), каждый из которых является особым способом понимания Д-мира, и теперь считается методологически фундаментальной. При этом "...хотя любой М-мир представляет собой в сущности часть Д-мира (продукт деятельности мозга), однако удобно считать его отчасти иным, самостоятельным миром, который мы можем сравнивать с Д-миром с помощью экспериментов" [205, С. 19, 20].

Считается, что понимание путем построения моделей характерно отнюдь не только для физики, а носит всеобщий характер. "Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира для того, чтобы

 

оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимается художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему" [296, С. 40]. Утверждается, к примеру, что понимание событий, заданное направлением структурализма, возникло "благодаря применению к антропологии и вообще к наукам о человеке лингвистической модели" [187, С. 44]. А в качестве критерия такого понимающего мышления могут указать либо, как это принято в методологии моделирования, на гомоморфизм модели относительно прототипа, либо на субъективность осознания очевидности: "...Понимание, каким бы несовершенным оно ни было, есть самоочевидность модели, если таковая выявлена." [224, С. 379].

В одних случаях подчеркивается именно специфически "понимающая" функция моделирования (во всяком случае, для культурологии), когда вопрос об истинности знания напрямую не встает: "Модель мира не есть картина мира или знание о мире, пусть даже иллюзорное. Это способ, которым человек членит и упорядочивает реальность, а потому вопрос об истинности или ложности той или иной модели мира отпадает как бессмысленный" [154, С. 89]. В других случаях, напротив, настаивают на том, что "моделирование предполагает референцию с объектом моделирования, а референция предполагает наличие утверждений об истинности и ложности" [47, С. 40]. Эта референция может оказаться даже двойной – когда говорят не о модельном понимании объекта, а о понимании уже самой модели (См.[224, С. 379]), но в любом случае, понимание тогда должно характеризоваться истинностной валентностью.

К соотношению истинности и понятности мы, как обещано, вернемся, а пока отметим, что перенесение деятельности с прототипа на мысленные модели (интериоризация) рассматривается в качестве одного из фундаментальных положений теоретической психологии: "Совершенно очевиден тот гигантский выигрыш, который получает живой организм благодаря способности оперировать внутримозговыми моделями внешне нереализуемых действий." [204, С. 51]. Понятие модели фундаментально в когнитивном (Дж. Келли) и социально-когнитивном (А.Бандура) направлениях психологии личности [271, С. 373-478].

В обстоятельной монографии по когнитологии П.Джонсона-Леарда говорится: понять нечто означает получить такое представление,

 

"которое является моделью целого; так, часы воспринимаются как модель движения времени" [320, P. 2]. Что касается мысленной модели высказывания, то она – модель соответствующего пропозиции положения дел, а понимая, допустим, силлогизм, человек "не обращается к логике с ее формальными правилами умозаключения", а непосредственно "конструирует мысленную модель ситуации, которая описана в посылках, используя наличные общие сведения и свое знание контекста" [320, P. 63]. Различаются модели трех типов – представление символов, представление структурных аналогов действительности и обычные чувственные образы [320, P. 165].

Но как разворачивается сама операция мысленного моделирования? В.К.Нишанов (См.:[145, С. 113–116]) пишет, что разрешить проблемную ситуацию, т.е. преодолеть состояние, когда информация об объекте имеется, а синтетического знания еще нет, можно двумя способами – либо "за счет получения недостающей информации извне", либо "лишь с помощью собственных интеллектуальных усилий субъекта". "Понимание" связывается автором со вторым способом – "здесь должен работать тот же механизм, который приводит к рождению новых идей, генерированию научных открытий, к созданию новых инженерных конструкций и вообще к решению любых творческих задач". В способности "за некоторым данным увидеть иное и состоит одна из специфических черт понимания".

А ответ на вопрос о характере "механизма" таков: "...Всякий раз, когда осуществляется понимание чего-либо, субъект создает некоторые мысленные “конструкции”, связывая их, с одной стороны, с объектом, а с другой – с имеющимися у него знаниями о мире. Причем конструкции эти скорее напоминают мысленные (ментальные) модели, чем чувственные образы, так как в них субъект пытается “ схватить ” (отразить) необходимые, существенные стороны, свойства и отношения объекта. В образе же случайное присутствует наравне с необходимым". Субъект не усваивает свои модели в готовом виде, он создает их сам. Нишанов заключает: "понимание... представляет собой процесс построения мысленных моделей отдельных фрагментов внешнего, внутреннего или воображаемого миров".

Такое представление о понимании, действительно, имеет преимущества: моделирование – давнишний объект методологии научного познания. Сравнительно хорошо изучены логические

 

операции (вывод по аналогии) и виды моделирования, а также средства повышения правдоподобия заключений от модели к прототипу. Отсюда следует, что если рассматривать понимание как процесс создания ментальных моделей, то появляется возможность (странно, что возможность эта никем, кажется, так и не была реализована) рациональными средствами сравнивать "хорошее" и "плохое" понимание, говорить о видах понимания, соответствующих типам моделирования, выделенных по самым различным основаниям, пытаться обосновывать, скажем, идею о том, что логическим механизмом всякого понимания может быть только аналогия, и т.п.

Но так ли уж далеки друг от друга понятия "модель" и "система"? О процедуре модельного представления объекта говорят, что она характерна для становления гипотез, когда формирование гипотезы, во-первых, обусловлено ориентацией на некоторую парадигму (при экстенсивном способе развития знания) либо на принцип соответствия (при интенсивном способе), а во-вторых, выбором реализующих принятую парадигму "правил игры" (См.:[145, С. 118]). Но ведь это и есть ни что иное, как попытка организовать "данные" с помощью некоторой структуры, соответствующей принятому концепту, т.е. системное представление объекта.

Понятия модели и системы настолько близки, что эта близость фиксируется: "Моделью некоторой системы-оригинала будет называться система: 1)обладающая какими-то одинаковыми на данном фиксированном уровне детальности свойствами по сравнению с системой-оригиналом; 2)являющаяся более простой, чем эта последняя". При этом подчеркивается, что моделирование является условием познания, "определяемым целевой установкой исследователя" и направляемым не от объекта к субъекту, а напротив, "от “ идеального объекта исследования ” к “ объекту исследования ” " [182, С. 122, 129, 132].

Действительно, логический анализ нескольких десятков определений "модели" привел Уёмова к выводу, что никакое из корректных определений не обходится без представления о том, что "...модели рассматриваются не иначе, как системы", что "...любая вещь может быть использована в качестве модели любой другой вещи", что вообще модель – это "...система, исследование которой служит средством для получения информации о другой системе" [228, С. 38, 48, 51]. С другой стороны,

 

ничто не мешает и системные представления рассматривать как модели объектов, изучая которые можно получать некоторую информацию о "самих" объектах.

Однако экстенсиональное совпадение понятий модели и системы "...не означает, что они тождественны и интенсионально, т.е. по своему содержанию" [241, С. 188]. Иначе говоря, из того обстоятельства, что всякая система может использоваться как модель, еще не следует, что именно так она непременно и используется. Моделирование совсем не обязательно применяют для переноса с модели на прототип специфически системных характеристик. А системное представление совсем не обязательно имеет целью перенос информации, оно вполне может выступать не средством, но целью, тогда как моделирование – всегда лишь средство. Если Людовик XIV провозглашает свой тезис "Государство – это Я", то он несомненно выражает собственное понимание государства как системы с концептом абсолютизма, придающим смысл всем действиям короля и организации жизни Франции, но эту систему вовсе не обязательно рассматривать в виде "модели", с которой Людовик хотел бы "переносить" информацию на какой-то еще один объект, являющийся "французским государством как таковым" и не обладающий ни монархическими, ни республиканскими признаками.

Кроме того представление о понимании как о моделировании таит еще одну, не очевидную при поверхностном взгляде, опасность. Дело в том, что обычный способ создания модели состоит в переносе отношений с прототипа на модель, под которые уже потом подбираются какие-то свойства, представляющие свойства прототипа, т.е. заданными оказываются определенные отношения, а система строится по схеме (2.2) – в соответствии с реляционным определением.

Но ни из чего не следует, что понимание не может осуществляться по обоим способам системного представления. Более того, как отмечалось в [244, С. 61], представление о том, что понимание должно происходить только по реляционной схеме, может привести даже к врачебной ошибке. Склонность к пониманию предмета по схеме (2.1) и затруднения с осуществлением принятой классификации, когда испытуемый к слову "карась" подбирает слова, указывающие на то, к чему карась относится в соответствии с концептами "внешний вид" или "способ передвижения" (например, "чешуя" или "плавать") вместо того, чтобы, как

 

"нормальные" испытуемые, называть "леща", "окуня" и "щуку" – в соответствии с их свойствами, удовлетворяющими отношению тождества, объявляется предрасположением к шизофрении.

Эдак, если признать понимающим только реляционный путь системного представления, придется думать, что результаты многих творческих работ пониманием не являлись. А вот Л.Инфельд, близко знавший Эйнштейна, пишет, что по типу интеллекта Эйнштейн, как и Ньютон, относился к ученым, которые мыслят преимущественно "логическими категориями". Зато простоту и оригинальность концепций Фарадея и Бора он объясняет противоположным способом их мышления – Фарадей как бы "видел" силовые линии магнитных полей, как и Бор "видел" устройство атомного ядра [96, С. 176].Речь явно идет о разных способах системного представления и, конечно, понимания – вряд ли можно "видеть" классификацию рыб в том же смысле, как можно видеть их плавающими.

Наконец, принципиальное гносеологическое значение имеет и еще одно соображение. Выдвигая идею понимания как моделирования, концепции когнитологии вынуждены принимать вместе с тем и определенное метафизическое решение. Предполагается, в частности, существование области ментального, которая содержит два рода сущностей – во-первых, "сырые данные" (raw data), добытые ощущениями или предыдущими ментальными актами, и, во-вторых, сами модели – такую организацию входных данных, которая является их синтетической организацией и указывает на какое-либо состояние "самого" объекта (См.: [306, P. 105]).

В целом же обсуждение вопросов понимания проводится на основе предположения о четырехступенчатой структуре познания: 1)восприятие "сырых данных"; 2)осмысление данных и построение ментальной модели на основе уже имеющегося в Уме знания; 3)исследование этой модели "самой по себе"; 4)перенос информации с модели на объект, также мыслимый в виде вещи "самой по себе".

Это же решение подразумевается и у Нишанова. Понимание объекта любой природы требует ментального "строительного материала", представляющего собой весь арсенал знаний, чувственных образов и иных "внеязыковых знаний", из которых конструируется модель в соответствии с нормативно-ценностной установкой [145, С. 114-116]. Ввиду этого отдается предпочтение

 

гносеологической позиции Г.П.Щедровицкого (См.: [295]), согласно которой различаются объект, существующий независимо от исследователя, и предмет, создаваемый самим субъектом для "замещения" объекта. (Впрочем, об опредмечивании объекта говорил и Хайдеггер, в самом слове verstehen слышавший альтернативное "пред-стояние", и считавший, что "факты надлежит опредметить" [264, С. 44]). А поскольку один объект может быть представлен различными предметами, Нишанов допускает и разные варианты его понимания.

Но и предмет, как выясняется, еще не выполняет функции понимания объекта: "...Процедуре понимания подвергается не объект, а сформированный на его основе предмет понимания..." [145, С. 104]. Но тогда возникает вопрос: если тем, что понимается, является сформированный на объекте предмет, то не должны ли мы в результате понимания получить предмет этого предмета, и не ведет ли такой механизм внутренних репрезентаций к регрессу ad infinitum?

А если мы все же остановимся уже на первом предмете, с которого перенесем информацию на понимаемые "сырые данные", то не признаем ли мы тем самым привилегированность этих data относительно модели и привилегированность первой модели относительно всех последующих моделей модели? В любом случае разговор о том, знаем ли мы что-то, помимо предмета, или каково соотношение предмета и объекта по части пресловутой первичности, становится неизбежным.

Именно эти метафизические предпосылки попадают под критику Л.Витгенштейна, Г.Райла, Р.Рорти и др., которые подвергли сомнению неколебимую фундаментальность картезианского дуализма физической и ментальной субстанций. Витгенштейн, например, высказал серьёзные сомнения относительно возможности исследовать ощущения без соответствующего поведения, в частности, языкового. Множество раз обсуждавшиеся рассуждения Витгенштейна по поводу ощущения боли привели его заключению, что, несмотря на очевидную разницу между болевым ощущением и болевым поведением, ощущение вне поведенческой реакции может рассматриваться лишь как ничто, выполняющее "такую же функцию, как и нечто, о котором ничего нельзя сказать" {ФИ, § 304} [57, С. 185].

Также и у Райла ссылки на "сырые данные" рассматриваются как попытки обнаружить "духа в машине" [335, P. 15],

 

следующие только из веры в привычное картезианское словоупотребление. На самом деле нет никаких "ощущений", отличимых от восприятия. Здесь не две операции, а всего одна. Воспринимая, мы принимаем решение по поводу действий непосредственно с объектом, а не с сырыми ощущениями [335, P. 222-224]. Потому теория познания должна ориентироваться не столько на знание о природе вещей – "знание, что...", сколько на знание процедур деятельности и принятия решений – "знание того, как..." [335, P. 27].

В том же духе Х.Патнэм в статье "Minds and Machines" [327, P. 362-385] настаивает на том, что, выстраивая аналогии компьютеров и людей, мы узнали вовсе не то, что относится к психофизическому параллелизму. Мы не можем лучше, чем прежде, описать взаимосвязь умственных и телесных вещей. Мы узнали больше – что проблема соотношения ума и тела, как она традиционно ставилась, не существует вовсе. Различий здесь не больше, чем между программным обеспечением и аппаратным обеспечением. Но ведь никому не приходит в голову задавать вопрос, как взаимосвязаны электрические сигналы с данными о доходах и налогах.

И у Рорти c его гипотетическими Антиподами, обходящимися без такой привилегированной субстанции, расположенной в неком "внутреннем пространстве", как декартовский Ум, находится множество аргументов против теории познания как теории особо важных для обоснования выводов репрезентаций. "Ментальное" напоминает ему "божественное" вдохновенных теистов, которые уверяют, что знают нечто такое, чего лишены другие. Декартовский дуализм был, по его мнению, не более, чем попыткой сделать "ум" самодостаточной сферой исследования (См.: [193, С. 65, 94, 100 и др.]).

Не станем здесь разбирать справедливость или несправедливость всех этих аргументов. Отметим другое. Независимо от того, достаточно ли основательна или вовсе безосновательна сама эта критика такого рода метафизических основ гносеологии, она показывает, что приняв концепцию понимания как ментального моделирования, мы были бы вынуждены привязать ее к некоторой онтологии по части определения особой природы некоторых идеальных сущностей. А как иначе обосновать правомерность заключений от ментальной модели к прототипу?

А между тем развиваемый нами системный подход, благодаря принятию принципа толерантности к метафизическому решению, позволяет игнорировать эти (разрешимые ли вообще?) проблемы.

 

Говоря о том, что понимание всегда связано с системным представлением (либо с представлением в системе) интересующей нас вещи, мы не берем на себя обязательств, хотя это и не исключено в частном случае, непременно различать объект и предмет, или модель и прототип. Системы могут мыслиться как вполне объективные вещи, либо всё же как ментальные модели чего-то, предполагаемого "в целом" чем-то иным, нежели они сами, – это в зависимости от того, как решает конкретный, применяющий системный подход, исследователь традиционные философские проблемы и от того, каков характер стоящей перед ним задачи. Для использования самого системного подхода и для ответа на вопрос, как мы понимаем, что мы делаем, когда понимаем, это не имеет решающего значения.

По крайней мере, мы не станем утверждать, что понимая, мы непременно понимаем что-то другое, а не ту самую вещь, которую понимаем. Иначе это развело бы нас с обычной практикой словоупотребления: ведь так и принято говорить – о " понятности объекта " (или – предмета, вещи любой природы, ситуации, события, текста и т.п.). Вригт хотел понять, почему люди движутся толпой, а не свои "сырые данные" или ментальный "строительный материал".

При этом предполагается структурирование понимаемого. Нельзя "понять Землю, Марс, Юпитер и Венеру", но можно по-разному понимать устройство Солнечной системы (а не различных ее моделей! Это – другая задача). О "понимании текста" говорят только потому, что изначально предполагают его структурированность (что значило бы, например, – "понять букву"?). Предлагая понимать Природу как Книгу, разве не предлагают рассматривать вселенную структурированной?

Разумеется, "той самой вещью, которую мы понимаем" – iа, может быть и модель (в частности, гипотеза, теория, следственная версия, текст в прямом смысле слова и т.п.), если она поставлена между исследователем и другой вещью, отличной от модели – iа', на которую переносится получаемая на модели информация. В таких случаях подчеркивается возможность еще и других моделей, которые придется сравнивать друг с другом и с объектом, говоря об адекватности.

Однако было бы нелепо говорить о модельном характере, скажем, религиозного понимания мира (системы религиозного представления бытия), которое всегда направлено непосредственно

 

на мир, основано на убеждении и вовсе не предполагает рефлексии над ментальными сущностями в виде множества представляющих эту реальность "предметов". Невозможно представить себе Библию, которая начиналась бы словами: "Согласно предлагаемой вашему вниманию модели предмета Мира, в начале сотворил Бог небо и землю".

5.1.3. Герменевтическое истолкование как системное представление. Есть веские основания полагать, что герменевтика также никогда не обходится без системного подхода, хотя последний и применяется чаще всего имплицитно. Однако термины, в которых описываются процедуры герменевтического истолкования, не устоялись, и это создает трудности для анализа. В одних случаях полагают "истолкование", "понимание" и "интерпретацию" синонимами. В других считают, что "интерпретация является процедурой, целенаправленной относительно понимания", она всегда "завершается пониманием" [304, P. 56]. Третья группа авторов (Хайдеггер, Гадамер и др.), напротив, полагает, что понимание, являясь не способом познания, а способом бытия, не может считаться и завершением какой-либо процедуры – это непрерывный процесс движения в "герменевтическом круге". Гадамер замечает: "… движение понимания постоянно переходит от целого к части и от части к целому. И задача состоит в том, чтобы строя концентрические круги, расширять единство смысла, который мы понимаем. Взаимосогласие отдельного и целого – всякий раз критерий правильности понимания. Если такого взаимосогласия не возникает, значит понимание не состоялось" [61, С. 72].

В последнем случае всякая интерпретация, по-видимому, оказывается лишь временной, рабочей, промежуточной экспликацией нескончаемого процесса понимания, когда окончательное "взаимосогласие отдельного и целого" все еще не достигнуто – ведь, по остроумному замечанию Хайдеггера, задача понимания решается не путем выхода из герменевтического круга, а путем вхождения в него.

Однако "понимание" неразрывно связывается с "интерпретацией", фактически, у всех авторов, и наш вопрос может быть поставлен так: действительно ли в процессе истолкования или интерпретации, как их ни эксплицируй, непременно приходится представлять объект (речь ведется о "текстах" в самом широком смысле слова, об их авторах, о самом читателе) системно?

 

Перед нами очерк П.Рикёра "Философская интерпретация Фрейда".

Рикер отмечает, что необходимо отличать разные позиции по отношению к текстам Фрейда, прежде всего – позицию "читателя" и позицию "философского интерпретатора". Речь явно идет о разных концептах системного представления, и Рикер подробно описывает работу со вторым концептом (своим собственным), указывая, что философ читает Фрейда так же, как он читал бы Платона, Декарта или Канта, – хотя и не отказываясь от своей точки зрения, но все-таки претендуя "на определенную долю объективности". В результате "философская интерпретация добавляет к архитектонической перестройке произведения нечто такое, что принадлежит к другому дискурсу – дискурсу философа, который мыслит исходя из Фрейда, то есть идя следом за ним, вместе с ним и навстречу ему" [187, С. 249]. "Архитектоническая перестройка" произведения несомненно указывают на структуру, которая приводится в соответствие с философским концептом. Ясно, что и субстрат строящейся системы, чтобы соответствовать уже принятой архитектонике, будет отличаться от заданного самим Фрейдом – не на всё в тексте интерпретатор обратит внимание, а что-то может быть и примыслит.

Рикер полагает, что "между историками философии существует негласное, но вполне определенное соглашение по поводу того, какой степени объективности можно достичь в этой дисциплине; вполне возможно понять того или иного автора, не искажая его взгляды и не пересказывая их". Ссылаясь на историка философии Марселя Геру, Рикер пишет, что "...не существует возможности абсолютного совпадения с произведением; … мы можем воссоздать произведение, исходя из совокупности тем, которые подсказывает нам интуиция, и особенно исходя из сети взаимодействий, образующих нечто вроде субструктуры, или несущей конструкции произведения; вот почему мы не повторяем, а реконструируем. Однако, с другой стороны, мы ни в коей мере не искажаем изучаемое произведение,...мы создаем не то, чтобы двойник произведения,...а его подобие, то есть, в собственном смысле слова, его замену, обладающую той же самой структурой" [187, С. 252].

Речь здесь, конечно же, ведется о построении системы, выступающей относительно анализируемого произведения адекватной моделью. И точно также Рикер ставит вопрос о непосредственном

 

фрейдистском понимании "археологии субъекта" вообще и о рефлексивном (рефлексия и выступает структурой) психоаналитическом самопонимании (См.: [187, С. 250]).

Может быть кто-то возразит, что герменевтика Рикера, прошедшего школу структурализма, – не самый характерный пример герменевтической методологии. Действительно, в сочинениях Хайдеггера или Гадамера нелегко было бы найти столь же отчетливую опору на системный подход. И тем не менее без системных представлений не обходятся и они, как и вообще ни один автор, описывающий процедуры понимания или интерпретации. Другое дело, что усилия, и Хайдеггера, и Гадамера сосредоточены на исследовании того, что рассматривается ими как "предпонимание" ("пред-рассудок", "пред-мнение", "пред-структура", "пред-суждение", а также "горизонт" – См: [62, С. 317-323]), т.е. на почти свободном парении в мире бытийных концептов, на их непрерывном уточнении.

Заметим, что о "предпонимании" говорят и тогда, когда оно задано в форме проверяемых утверждений, с помощью которых объясняется нечто (в виде научной гипотезы, например), и тогда, когда оно имеет характер неопределенного предчувствия, которое лишь в ходе длительной работы все отчетливее обозначается, но никогда не окончательно. О.Ф.Больнов полагал, что герменевтика интересуется только вторым случаем, а естествознание – только первым (См: [307, S. 311–312]).

Однако оба случая, хотя их различие и привлекло к себе особое внимание благодаря усилиям философской герменевтики, – не такая уж новинка для методологии и, вообще, для гносеологии. По крайней мере, еще аристотелевская "Вторая аналитика" как раз фиксирует необходимость предварительного знания для любого рассуждения {71 а 10-15; 71 b 33; 76 b 11-18} [7, С. 257, 261, 274-275].

Авиценна, определяя цели логики, разъяснял это так: "До каждого понятия или суждения. получаемого посредством мысли, мы должны знать нечто другое, дабы узнать (посредством) его то, что еще не было познано. Пример по отношению к понятию: если мы не знаем что такое человек и кто-нибудь разъяснит и скажет, что человек – “говорящее животное”, то надо нам сначала знать значение (слова) “говорящий” и постичь его смысл – лишь тогда мы узнаем значение понятия “человек”, которого ранее не знали" [90, С. 70]. А в другом труде Авиценны можно

 

прочитать, что предварительное понятие не обязательно должно быть научным, истинным или хотя бы совершенно ясным, но переход от него к тому, что осмысляется, требует некоторого порядка, который, собственно, и является предметом логики: "Под “мыслью” мы...подразумеваем решение человека перейти от понятий, имеющихся в его разуме, – будь то понятие воображаемым или утвердительным, будь то утверждение научно обоснованным или гипотетическим, или позицией и допущением – к понятиям, находящимся вне его разума. Этот переход в то, в чем производится изменение, не лишен порядка и формы" [91, С. 205].

Можно усмотреть мотив интереса к предпониманию и в лейбницевской отсылке к предустановленной гармонии (гипотеза это или предчувствие?), и в бэконовских "идолах", и в кантовском априоризме, и в уже приведенном выше гегелевском указании на зависимость всякой интерпретации от наличных знаний и установок интерпретатора.

В методологии математики и естествознания тема предпонимания множество раз обсуждалась в качестве интертеоретических предпосылок знания – сведений об экспериментальном материале, предыдущих теориях, математическом аппарате и логико-математических процедурах, а также наличии философских ориентиров в виде картин мира, структурной онтологии, норм, верований и традиций познания, идеалов рациональности и т.д. (См.: [94], [113], [114], [134] и др.).

Скажем, Гейзенберг весьма сочувственно пересказывает то место из "Космической гармонии" Кеплера, где речь идет о "чисто витальной способности души, которая мыслит не дискурсивно,...а потому свойственна не только людям, но и диким животным и доброй скотине", и о том, что "...познавать – значит сравнивать воспринимаемое чувствами вовне с первообразами внутри и удостоверяться в согласии одного с другим", а также мысли В.Паули, связывавшего эти первообразы со смыслонаправляющими, символическими архетипами К.Г.Юнга, которые "...действуют как упорядочивающие операторы и формирующие факторы, образуя как раз искомый мост между чувственными восприятиями и идеями, а потому... составляют... необходимое условие возникновения естественнонаучной теории" [68, С. 278, 280]. А Г.Вейль, интересовавшийся математической интуицией, в частности брауэровской "праинтуицией",

 

пытался разрешить загадку прообразов через философские идеи Канта, Фихте и, конечно, Гуссерля (См.: [50]).

Различные аспекты предпонимания исследовались в рамках общей, социальной и когнитивной психологии, в лингвистике и культурологии в виде юнговских "архетипов" бессознательного, "неявного знания" М.Полани, "неявного тезауруса" когнитологии, павловского "динамического стереотипа", "установки" Л.Ланге и Д.Узнадзе, "глубинных структур" Н.Хомского, "претекстов" (знания предшествующих текстов) М.Бахтина и т.д. – с тонким различением терминов "апперцепция", "диспозиция", "пресуппозиция", "антиципация", психическая "матрица", "рессентимент" (предубеждение), "репертуар" и других.

Собственно говоря, наличие предпонимания очевидно уже на уровне обыденного сознания. В рассказе М.Зощенко "Бешенство" малообразованные граждане получили из газеты сведения о том, что в городе есть бешеная собака, потому и убили первую попавшуюся – знали наперед, что она бешеная. Точно так же советские граждане из газет узнавали о "шпионах", которых показательно судили на знаменитых процессах 30-х годов, и граждане требовали для этих "бешеных псов империализма" смертной казни вполне искренне. (Кстати, предубеждения и предрассудки – вовсе не привилегия пресловутого "человека с улицы". Г.Гессе (в романе "Степной волк") писал, например, что "...даже самый духовный и самый образованный человек видит мир и себя самого всегда сквозь очки очень наивных, упрощающих, лживых формул – и особенно себя самого!").

Так что не требуется особого философского анализа, чтобы понять, почему, когда абориген-островитянин впервые видит кошку, он подводит ее под понятие "крыса" (пример А.А.Богданова), а студент технического вуза, приступающий к изучению философии, ожидает от нее сиюминутной практической пользы.

Однако феноменология Гуссерля и герменевтика Хайдеггера и Гадамера с интересом последних к "пред-рассудку" вдохнули в обсуждение этой старой темы новую жизнь благодаря вниманию к ориентирам "жизненного мира" или границам восприятия, заданным естественным языком, концентрирующим жизненный опыт. После этого бэконовские idola tribus – "идолы рода" – сблизились с Lebenswelt – "жизненным миром" и "архетипами", а idola fori – "идолы рынка" – с влиянием языка, "...который изначально направляет всякое познание", с той

 

поправкой, что влияние это не обязательно негативно: "...язык есть вместе с тем позитивное условие самого опыта и направляет этот опыт" [62, С. 412].

Благодаря влиянию герменевтики (или в параллель с ним) аналитическая философия также сделала решительный поворот к исследованию естественного языка. Витгенштейновский анализ языковой игры как того, что фактически обосновано лишь верой в картину мира, не расцениваемую валентностями истинности или ложности, очевидно адресуется к тем же "предрассудкам" и "жизненному миру". В прагматику языка погружена и современная аналитическая философия.

Однако все поиски в области смысловых герм носят содержательный характер, они мало чего говорят о структуре процесса понимания, а значит ни в коей мере не снимают вопроса о системном представлении понимаемого. Между тем герменевтическое истолкование, в конечном счете, как раз на это и ориентировано. Уже после выбора концепта, зачастую неожиданного и почти всегда противостоящего какому-либо научному (science) понятию, непременно говорится, хотя и о многоступенчатом, но всегда о понимании предмета через его структурирование (на каждой из ступеней) под принятый концепт таким образом, чтобы предполагалось целостное представление о нем. Гадамер даже называет это "аксиомой всякой герменевтики", определяя ее как "предвосхищение завершенности" [62, С. 436].

Все, чем характеризуется при этом герменевтический поиск смыслов – необходимость дальнейшей конкретизации, предположение о возможности еще и иных смыслов, требование указания тех свойств или отношений вещей, которые соответствуют принимаемому смыслу, и т.д., в той же мере может быть отнесено и к характеристике выбора концепта системы.

Действительно, когда теория систем выдвигает требование определенности концепта системного представления, то это, как говорилось, вовсе не означает выдвижения условия его абсолютной ясности и четкости. К выбору концепта системы предъявляются лишь требования, чтобы он был определим как вещь, чтобы предполагались какие-то вещи, которым эта вещь могла бы быть приписана в качестве свойства или на которых она выполнялась бы как отношение, чтобы указывались свойства или отношения вещей, на которых концепт мог бы реализоваться, соответственно, как отношение или как свойство, и чтобы,

 

наконец, могло бы быть указано отношение этого концепта к собственному субстрату (т.е., фактически, "концепт концепта", к которому, в свою очередь, вновь предъявляются те же требования, и так ad infinitum).

В этом плане полностью определить концепт нельзя. Получается, что "определенный концепт" – вещь принципиально неопределённая. Концепт определенен только в том аспекте, что зафиксирован на данном этапе размышления – в виде того, что способно соединить нечто, может быть дотоле разрозненное (физически или психологически – не важно), в одну вещь. И вообще, слово "концепт" лучше переводить не словом "понятие", как это чаще всего делается, а именно словом "смысл" – " съмысл " ведь и означает "сомысль", "соединение мыслью", как и латинское " concipio " – собирать, составлять по заранее установленной форме, образовывать.

Скажем, пытаясь понять представление японцев о чувстве семейного долга, мы должны принять во внимание, что систему по концепту "семья" японец привычно строит, соединяя в некую целостность всех предков далекого прошлого и всех потомков далекого будущего [181, С. 88]. Отсюда следуют личные обязательства японца отнюдь не только по отношению к ныне живущим людям. Но именно на такого рода работе со смыслами настаивает и герменевтик. Разве что мы скажем, что для этого вовсе не обязательно мыслить свой объект в виде текста: представление японской семьи в качестве "книги" вряд ли чего-нибудь добавит к нашему пониманию японских нравственных устоев.

Да, действительно, кажется, что Хайдеггер, Гадамер и многие другие решают противоположную задачу: субстрат (текст или предмет культуры, понимаемый как текст) как бы задан, найти же следует концепт. Центр внимания вроде бы перенесен именно в область смысловой эвристики.

Однако противоположной системному представлению целью было бы, как мы видели (См. Табл.4.1), описание, абстрагирование и восхождение от абстракций к конкретному понятию, т.е. "вытягивание" понятия из эмпирических данных. А против такой трактовки процедур мысли, присущих пониманию, возражал еще Дильтей, полагавший, что понимание связано не столько с абстрагированием и обычным образом понимаемой индукцией для некоторого ряда наблюдаемых случаев, а, как он полагал, с какой-то совершенно "особого рода индукцией" – с выведением

 

всеобщего закона "из их структуры, системной организации, соединяющих случаи как части в одно целое" [83, С. 148–149]. Причем в основе этой процедуры лежит интуиция, и процедуру эту Дильтей, между прочим, признаёт общей как для наук о природе, так и для наук о духе. В любой герменевтической работе всегда подчеркивается необходимость достижения целостного представления предмета именно в свободно найденном интерпретатором смысле.

Что же тогда означает герменевтическое требование целостности любого понимания, как не требование системного представления предмета?

Пожалуй, чаще всего можно встретить определение "системы", особенно в многочисленных философских справочниках, именно через понятие целостности – понятие якобы более фундаментальное, чем "система". Ответственность за широкое распространение этого взгляда, по-видимому, несет В.Н. Садовский [195, С. 83, 104] – философ, много сделавший для возрождения системной методологии.

У "целостности" есть множество экспликатов – однородность, стройность, неделимость, гармоничность, органичность, организованность, непротиворечивость, " подчинение единым закономерностям ", неаддитивность и даже системность. Из "Словаря русского языка" [210, С. 638] узнаем, что "целостный" означает "внутренне единый, воспринимаемый как единое целое", а "целое", в свою очередь, имеет семь значений, включая то, которое указывает на "целостность". Определять "систему" через столь многозначное понятие, не позаботившись об ограничении его смысла, конечно, нежелательно. Но дело не только в этом.

Практически все значения "целостности" опосредованы явным или имплицитным указанием на понятие "система". Анализировать свойство целостности удается не до того, а лишь после представления объекта в виде системы. Именно так и поступали, в частности, Бодуэн де Куртене и Н.В. Крушевский, говоря о степени целостности ("системности", "гармоничности") естественного языка. На это ориентируется и читатель литературы по когнитивной психологии: сущность разума – в его способности к целостному восприятию, а целостность восприятия опосредована усвоением предмета вместе с его отношениями в определенном смысле, выходящем за пределы непосредственного опыта (См.: [43, С. 211]).

 

С.С. Аверинцев резонно замечает по поводу "Параллельных жизнеописаний" Плутарха, что "если в пределах каждой биографии герою еще как-то дозволяется быть самим собой, то, как только дело доходит до синкрисиса, оба героя преобразуются в нечто иное – в двуединый инструмент для выяснения некоторой общей ситуации или общего морально-психологического типа" [1, С. 20]. Но это и есть указание на необходимость рассматривать свойства, заданные целостностью, как свойства системы, образованной по задуманному Плутархом концепту.

Разумеется, и сама целостность, понятая каким бы то ни было образом, также может выступать концептом системного представления – наряду с другими концептами, но возражение вызывают попытки что-либо утверждать о целостности вне системного представления. Этого, фактически, и не делает никто из герменевтиков. Когда полагается, что понимание – непрерывный процесс интерпретаций, то всегда имеется в виду нескончаемые процедуры все новых системных представлений – как с тем же самым, так и с иными концептами.

И опять-таки, принципиальной разницы между пониманием текста и пониманием, скажем, неорганической природы здесь не видно. Это отмечали многие, к примеру, еще молодой Р.Штейнер, который хотя и использует слово "система" нетерминологическим образом, тем не менее проговаривает то, что требует прагматика естественного языка: "Мы получаем научное удовлетворение от какого-нибудь воззрения лишь тогда, когда оно нас вводит в завершенное целое. Но чувственный неорганический мир ни в одной точке своей не является завершенным....Только в своей всецелостности он закончен. Чтобы получить целое, мы должны стремиться понять совокупность неорганического как единую систему. Такая система есть Космос " [293, С.67].

Лишь одно в герменевтической трактовке "целостности", пожалуй, настораживает – отождествление этого понятия то с "завершенностью", то с относительной "полнотой", то со "смысловым единством". Но это уже, как мы увидим, издержки имплицитности применения системного подхода, при которой полисемия термина, прокрадывается в текст несмотря ни на какой этимологический контроль.

Что же, собственно, может дать "переименование" уже устоявшейся вроде бы философской темы понимания в системологическую,

 

помимо уточнения используемых герменевтикой и гносеологией понятий? Прежде всего, по-видимому, надежду на б о льшую четкость и ясность в постановке вопросов, а также на возможность применения средств, используемых теорией систем, для рассмотрения некоторых традиционных герменевтических и гносеологических проблем – с целью получения в результате более общезначимых утверждений. Не говоря уже о надежде снять искусственно возведенную "берлинскую стену" между методологией гуманитарного, социального и естественнонаучного познания.

5.2. Системный подход к анализу "истинности" и "понятности"

Он не имел дара выдумывать истину, и мог ее понять, только обратив мысли в события своего района...

А. Платонов. Чевенгур.

Важна битва за знания, а не победа. За каждой победой, т.е. за всем, что достигает апогея своего, сразу же наступают сумерки богов, в которых само понятие победы растворяется в тот самый момент, когда она будет достигнута.

Н.Винер. Я – математик.

Победа из средства достижения истины превращается в саму истину... В слове "победа" мне слышится торжествующий топот дураков.

Фазиль Искандер.

5.2.1. Истинность знания и понимание объекта. Когда Р.Рорти говорит о "кончине эпистемологии", то предпосылкой такого вывода служит (исторически, впрочем, обоснованное) убеждение, что традиционно главной проблемой гносеологии считается проблема истинности, обнаружения ее надежного критерия, а аргументирует автор от тезиса о невозможности построить хорошую теорию истины, опирающуюся на концепцию

 

корреспонденции или иную, связанную с ней, точку зрения. Соглашаясь с Х.Патнэмом, Рорти пишет: "...Какой бы ни была ситуация с происхождением понятия истины, тот факт, что мы им обладаем, сам по себе не дает гарантии того, что должна быть интересная теория о нем. Б о льшая часть написанного в философских книгах по поводу “истины”, на самом деле, посвящено обоснованию, точно так же, как б о льшая часть написанного по поводу “блага” посвящено наслаждению и боли" [193, С. 208].

Типичный для философского постмодерна (и не только для него) подход к старой проблеме четко изложен Х.Томлинсоном в статье под лихим названием "После истины" [339]. "Разоблачение" (dismantling) данного понятия усматривается в том, что, несмотря на особую роль "истины" в научных исследованиях, это понятие, как полагает автор, не является собственно научным, а служит основой апологетики сайентизма и относится к тому, что он называет "риторикой науки". Идея истины опирается на представление о мире "самом по себе" и на концепцию "отражения" этого мира в языке или теории. На самом же деле мир – это то, что задано определенной теорией, а теорий много и они далеко не всегда соизмеримы. Предлагается вовсе оставить понятие истины, обсуждая лишь прагматическую сторону вопроса. "Представитель постмодернизма не станет спрашивать "истинно ли нечто?&q