Потестарная и политическая культура 1 страница

В РЕАЛЬНЫХ ПРОЯВЛЕНИЯХ

От природы никто не получал права повелевать другими.

Д. Дидро. Политическая власть («Энциклопедия»)

Собственность и должность были почвой, на которой выросла аристократия.

Л. Г. Морган. Древнее общество

1. Если исходить из предложенного в гл. 1 настоящей работы определения предметной зоны потестарной и политической (потестарно-политической) этнографии, то достаточно очевидно, что исследователя-этнографа в случае его обращения к отношениям власти и властвования в том или ином конкретном доклассовом или раннеклассовом обществе должны занимать как сами эти отношения, так и связанные с ними организационные и общественно-психологические структуры, в рамках которых протекает и которыми в значительной мере определяется функционирование власти. Обоснование такого многостороннего подхода я также попытался дать в предшествующих главах. Стоит, видимо, только повторить: речь идет о потестарно-политической культуре, рассматриваемой в качестве специфического способа деятельности социальной структуры в целом.

В то же время очевидно и то, что само понимание этого способа деятельности возможно лишь в более широкой исторической перспективе. Иными словами, он должен быть включен в контекст общих закономерностей эволюции власти по мере продвижения общества по шкале социально-экономического развития, равно как и смены одних, более ранних ее форм более поздними, приближающими становление классового общества, а затем обеспечивающими становление и функционирование этого общества. Таким образом, в ходе потестарно/политико-этногра-фического исследования в поле зрения этнографа неминуемо вовлекается намного более широкий круг явлений, нежели собственно потестарно-политические.

Историческая эволюция отношений и институтов власти в принципе неизменно была направлена в сторону превращения потестарного в политическое, и признание этого — ни в коей мере не проявление некоей телеологической направленности марксистского понимания исторического процесса, в чем в последнее время стало чуть ли не модным упрекать марксизм у

некоторых западных ученых. Такое превращение, естественно, вытекало из трансформации социально-экономических структур, завершившейся становлением общества с антагонистическими классами, построенного на отношениях эксплуатации и зависимости. Отношения и институты власти не бывали при этом нейтральными, напротив, их использование в интересах определенных социальных групп, а затем и сложившихся классов составляло одну из самых характерных черт процесса сложения классового общества. Поэтому потестарно/политико-этнографическое исследование не может отвлечься от общих предпосылок формирования классов и классового общества, от анализа возможных путей институционализации власти, от соотношения генезиса классов и государства (классо- и политогенеза). В этой области потестарно-политическая этнография непосредственно гра- ничит с историей первобытного общества, с той ее частью, кото- рая занимается изучением эпохи классообразсвания.

Соответственно в последующем мне придется коснуться не только конкретных форм выражения потестарных и политических отношений в доклассовых и раннеклассовых общественных организмах, но и затронуть также указанные выше общие вопросы.

Если располагать формы организации потестарных и политических отношений в общей эволюционной последовательности, то в начале такой шкалы, естественно, оказываются такие поте-старные отношения, которые и определить можно как «естественные». Я имею в виду выражение отношений власти, потестарных, через отношения родства, реального или фиктивного.

Здесь, однако, стоит сделать оговорку. В первобытных обществах охотников и собирателей, скажем в некоторых группах бушменов или австралийцев, само понятие власти нуждается в некотором уточнении. Дело в том, что, хотя главный элемент ее, т. е. способность принудить индивида к определенному поведению, здесь и имеет место, тем не менее даже в рамках единичной семьи эта способность реализуется скорее под воздействием авторитета, будь то авторитет коллектива или индивида, например старшего, а не власти в строгом смысле (хотя, конечно, коллектив всегда может заставить индивида вести себя тем или иным заданным образом). Что же касается локальных групп, объединяющих несколько таких единичных семей, то и подавно не наблюдается ничего похожего на власть как принуждение по преимуществу¹.

М. Фрид, обобщая признаки власти в «простых эгалитарных обществах», по его классификации, т. е. именно в локальных группах охотников и собирателей, предложил пять главных особенностей «лидерства» в подобных коллективах. Во-первых, оно основано именно на авторитете, а не на власти, как таковой (за редкими исключениями); во-вторых, оно не закреплено стабильно за тем или иным индивидом, а переходит от одного «компетентного» лица к другим; в-третьих, эти перемещения локуса

авторитета связаны не столько с лицами, сколько ситуативны; в-четвертых, власть присутствует исключительно в очень малых группах, типа семьи, но выше этого уровня исчезает; в-пятых, авторитет, хотя и распространен гораздо шире, нежели властные отношения, также «размывается» по мере увеличения размеров коллектива. Понятно, действенность этих принципов связана также с демографической и экологической обстановкой².

Что касается собственно отношений власти, скажем, в рамках единичной семьи, то там они вполне естественно строятся на половозрастном разделении труда.

Вместе с тем были бы неправомерными утверждения об отсутствии власти в таких обществах вообще. Даже если принимать во внимание преобладающую роль авторитета, правильнее будет говорить о власти коллектива, реализуемой через авторитет индивида, выполняющего функции лидера в данной конкретной ситуации. В самом деле, такой авторитет, по сути дела, символизирует социальный опыт данной общности, пути и способы нормального ее функционирования. Это не означает, конечно, что в первобытном коллективе невозможны отклонения от традиционной нормы поведения, но такие отклонения чаще парируются всем коллективом в форме морального осуждения или иногда очень жесткой кары, т. е. опять-таки мы имеем здесь дело со сферой идеологического обеспечения конформности поведения, о чем шла речь в гл. 3.

В свете сказанного приходится признать, что выражение отношений власти в категориях родственных отношений хотя и располагается в начале шкалы, но представляет само по себе результат достаточно продолжительного исторического развития. Имеется в виду, что для его возникновения необходимо было появление у общества потребности в какой-то форме — осознанной форме! — выражения отношений, ранее не ощущавшихся как нечто в той или иной мере самостоятельное. Понятно, в самом истоке своем оно было связано все с тем же половозрастным разделением труда, но в развитом виде служило гораздо более продвинувшемуся уровню общественного развития. Можно добавить и то, что такой способ выражения потестарных отношений оказался на редкость живучим и долговечным. Он успешно служил первобытному обществу на разных этапах его развития — от развитого родового строя до непосредственно предклассового. Он широко использовался в общественных организмах раннеклассовых, сохранял заметное место и в сложившихся докапиталистических классовых обществах. Впрочем, в последних случаях действовал скорее уже не сам этот принцип, а его логическое развитие — критерий происхождения, к которому нам еще предстоит вернуться.

При всем этом в выражении потестарных отношений в категориях отношений родства проявляется та самая нерасчлененность различных видов общественной деятельности, которая характеризовала первобытное общество и характеризует еще

сохраняющиеся ныне группы охотников и собирателей, та нерасчлененность, в свою очередь, и традиционной культуры, которая определяет в конечном счете и изучение отношений власти и властвования в этнографическом плане. В конце концов и в данном случае можно говорить о невыделенности деятельности по управлению общественным производством из самого производительного процесса, только на сей раз — в сфере воспроизводства самого человека, о которой писали основоположники научного социализма³. Учитывая огромное значение этой сферы жизни для человеческих обществ эпохи первобытности, нетрудно понять, что категории родственных отношений стали использоваться гораздо шире, чем в одних только рамках этих отношений. В терминах родства выражались и выражаются и отношения власти в процессе руководства всем общественным организмом, управления им. При этом основной смысл употребления принципов родства и выражающих их терминов в применении к отношениям власти и властвования, потестарным отношениям, заключен в том, что именно они определяют и обусловливают самым доступным массовому сознанию этого типа общественного развития способом равноправное (или, наоборот, неравноправное) членство в данном обществе, делая индивида в конечном счете субъектом или объектом власти. Универсальность этих принципов, чему в немалой мере способствовало и то, что сама культурная традиция в доклассовом обществе транслировалась и осмыслялась в рамках семейных, т. е. опять-таки родственных, очень скоро привела к искусственному конструированию родственных связей, к возникновению фиктивного родства.

Характерно, что сам raison d'etre фиктивного родства был едва ли не изначально потестарным. В частности, уже Г. Мейн обратил внимание на то, что на ранних этапах общественного развития именно в категориях фиктивного родства выражались в обществе и территориальные связи⁴. Впрочем, это не означает утверждения об абсолютном приоритете: территориальные связи могли в первую очередь считаться связями социальными в узком смысле, т. е. структурными.

В этой связи заслуживает упоминания то, что со времен появления «Древнего общества» Л. Г. Моргана стало общепринятым, что по мере продвижения человечества по ступеням общественной эволюции родство как господствующий вид социальных связей все более и более оттесняется на задний план и в конечном счете заменяется связями территориальными. Замечу, что этот тезис Л. Г. Моргана относится в первую очередь именно к сфере потестарного и политического; так он и воспринимался самим Морганом⁵, хотя, надо сказать, такое восприятие вытекало прежде всего из неразграничения американским исследователем деления классового, первичного и политического, вторичного. Было бы, однако, недопустимым упрощением категорически противопоставлять один тип связей другому. Де-ло не только и не столько даже в том, что любые связи родст-

венного характера неизбежно всегда должны действовать в пределах какой-то территории (во всяком случае, как фактор, объединяющий более или менее крупный коллектив, тем более социальный организм),— эта самоочевидно. Главное заключается в другом: родственные и территориальные связи в такой роли взаимодействуют очень сложными путями, и практически полного их размежевания в потестарной и даже в политической сфере в докапиталистических обществах так и не происходит.

Кроме того, ведь и само выражение потестарных и политических отношений в родственных категориях никогда не сохраняет в неизменности свою первоначальную форму. Притом и переход «родственные — территориальные» отнюдь не обязательно бывает прямым и непосредственным. Дело обстоит, пожалуй, скорее наоборот: по мере развития того или иного общества на формально старой основе складываются новые, все более усложняющиеся типы связей. И характерной их чертой нередко служит как раз все возрастающая фиктивность родственных отношений. Хорошим примером могут здесь служить, скажем, исследованные О. С. Томановской доколониальные общественные организмы берега Лоанго или потестарные объединения мбунду Анголы, изучавшиеся Д. Миллером. В частности, Д. Миллер показал, как генеалогические предания мбунду, возводящие образование таких объединений к некоему Кингури, на самом деле имеют дело с целой цепочкой носителей титула «кингури», так что отношения между ними совершенно необязательно имеют родственный характер^б. Генеалогическая фикция может быть прослежена и у немалого числа других народов Африканского континента, причем во многих случаях характер ее настолько очевиден, что линиджи, вошедшие в генеалогию, так сказать, по браку, не считают себя в числе прямых потомков родоначальника, это можно отметить, например, у йомбе, у талленси или у алуров ⁷.

Такого рода фиктивное родство далеко не всегда можно даже рассматривать как выражение именно родственных категорий. Тенденцию в развитии форм выражения потестарных и политических связей, на мой взгляд, удачно отметила О. С. То-мановская, когда ссылалась на «отношения господства — подчинения, которые были основаны не на системе связей по родству, что свойственно родовому обществу, а на надродственных связях, приобретающих самостоятельную значимость в период разложения родового общества»⁸, иными словами, от связей родственных к надродственным, т. е. перекрывающим границы даже фиктивного родства, но такие надродственные связи вовсе не обязательно оказываются сразу и непосредственно территориальными (в конкретном случае, на основании которого был сделан этот вывод, речь шла о связях ритуальных, воплощавших сакральное главенство одного из местных правителей, который, несмотря на это, реальной потестарной властью не пользовался).

Пожалуй, самой последовательной попыткой рассмотреть потестарные отношения как выраженные в сочетании кровнородственного и территориального принципов организации и социальной связи — само по себе такое сочетание в данном контексте и возникает именно в силу неоднократно уже упоминавшегося нерасчлененного характера разных видов человеческой деятельности — может считаться концепция сегментной формы организации общества. Она была создана британскими социальными антропологами, в первую очередь Э. Эванс-Причардом и М. Фортесом, в конце 30-х годов и основывалась на тезисе о функционировании в качестве политической (с нашей точки зрения, потестарной) структуры системы сегментных линиджей. Такая система однолинейных корпоративных генеалогических групп противопоставлялась обществам с некоторой степенью развития специализированного административного аппарата, сколь бы зачаточным ни был такой аппарат. Иначе говоря, во втором случае в виду имелись общества, которые мы бы отнесли уже к непосредственно предклассовому или даже раннеклассовому уровню.

В сегментном обществе, каким оно представало в исследовавшихся британскими учеными этнических общностях, прежде всего у нуэров и талленси (позднее, в начале 50-х годов, к ним добавятся тив, изучавшиеся Л. и П. Бьюкененами), потестарные по своему характеру взаимоотношения между территориальными сегментами регулируются взаимодействием линиджей разного иерархического уровня. При этом малые родственные группы объединяют людей по признаку происхождения от одно-то предка, в то время как сегменты более высоких таксономических ступеней по необходимости в той или иной мере совпадают с территориальными подразделениями этносоциального организма, неся, таким образом, преимущественно потестарные функции. В качестве необходимого условия действия такого рода системы трактовались отношения «дополняющей оппозиции»: сегменты одного уровня, входящие в состав более крупного ли-ниджа, находятся между собой в отношениях соперничества, однако вместе противостоят любому такому же сегменту, но принадлежащему к другому крупному линиджу.

Характерно, что создатели этой концепции трактовали сегментную систему «группы В» своей классификации (в «группу, А» они включили «примитивные государства») именно как политическую (в их терминологии) систему, жестко ее отделяя от системы родства (kinship system). Различие усматривалось в том, что в последнем случае регулировать отношения между территориальными сегментами должна какая-то административная организация (или же в случае малых групп, где полностью слиты родственная и потестарная организации, мы будем иметь дело с «группой С» классификации). В сегментной же системе совмещаются генеалогическое и «политическое» при известной степени автономии обоих принципов организации⁹.

Схема, построенная Э. Эванс-Причардом и М. Фортесом, как и любая вообще схема, конечно, существенно «спрямляет» и упрощает социальную реальность. Именно с этой точки зрения она и подверглась критике на Западе уже в 50-е годы и тем более в Африке в последние полтора десятилетия (фактической базой этой схемы послужили именно африканские общественные организмы). Отмечали и схематизм концепции, ее чрезмерно жесткий дихотомичный характер, и то, что собственно сегментных обществ в чистом виде не так и много и такаяорганизация может быть частным случаем приспособления общества к условиям существования в специфичной экологнческой нише, и то, что, видимо, вообще неправомерно расширительно толковать само понятие сегментной системы ¹⁰. К тому же было показано: сами сегментные системы могут быть достаточно разными¹¹, а затем и принцип однолинейного происхождения, вне которого сегментная система в идеологическом смысле просто невозможна, был поставлен под сомнение как всегда определяющий и всеобъемлющий.

Тем не менее один из возможных вариантов выражения по-гестарных отношений в категориях отношений родственных концепция сегментного общества, несомненно, показывает. Вместе с тем уже в рамках нуэрского общества параллельно с принципом однолинейного происхождения действовал, хотя и намного менее выраженно, еще один путь осуществления власти и властвования, который также может быть отнесен, условно говоря, к естественным. Речь идет о таком типе общественной структуры, как система возрастных группирований. В интересующем нас здесь смысле точнее было бы, видимо, говорить именно о возрастных классах, представляющих, в сущности, логическое развитие изначального разделения. В самом деле, истоки системы возрастных группирований заключены в половозрастном разделении труда, возникавшем на самой заре человеческого общества, иными словами, в различии функций членов общества, естественно образующих особые возрастные группы. Такие группы «имеют общую производственную основу и единый структурный принцип — критерий реального возраста»¹³. Дальнейшее развитие ведет затем к институционализации этих групп, превращению их в возрастные классы. Последние же образуют уже достаточно развитую систему разделения членов общества не только по функциональному признаку, но и по уровню социальной ответственности, а главное — по степени доступа к такой ответственности. Но выделение категории лиц, имеющих право на ответственность, само по себе создает в определенном смысле структуру власти и властных отношений.

Другой вопрос, что такая структура может быть широко использована, как, скажем, у многих скотоводческих народов Восточной и Северо-Восточной Африки, а может и не использоваться, например у тех же нуэров, у которых возрастные группы не имеют ни потестарных, ни военных функций и лишь в

какой-то степени определяют поведенческие нормы. Притом очень характерно, что отношения между членами возрастных групп в этом случае выражаются в терминах родства и система этих групп «влияет на людей через понятия родства и по образцу отношений родства» ¹⁵.

И тем не менее впрямую система возрастных классов с принципом родства не связана: она действует параллельно с ним. А в целом эта система, функциональная по своим первооснове и предназначению, выражает уже и закрепление неравенства в социальной структуре. Такого неравенства нет в принципе между лицами, относящимися к одному и тому же классу, но между классами оно существует и вполне ощутимо, даже если и не принимает характера властных отношений. И более того, такое неравенство отнюдь не неизменно остается только функциональным. Со временем все важнее и заметнее становится то, что оно, чем дальше, тем больше проявляется как раз в отношении доступа к активным и престижным позициям в коллективе.

Система возрастных классов как структура власти и властвования обнаруживает завидную живучесть и к тому же довольно легко может приспосабливаться к различным ролям в зависимости от уровня развития общества и социально-экономической структуры в целом. В качестве примера можно сослаться, с одной стороны, на возрастные классы у масаев, где они, по выражению Л. Мэр, образовывали «рассеянное правительство»¹⁶, а с другой — на то, как возрастные классы использовались у зулу при формировании при Чаке военной силы, которая служила важнейшей опорой власти инкоси, власти, в значительной степени уже отделившейся от коллектива и противостоявшей ему, резко нарушая традиционные нормы отношений в обществе.

Еще более убедительно демонстриpyeт способность возрастных классов к приспособлению в самых разных социально-экономических условиях пример свази Юго-Восточной Африки. Здесь, как и у зулу, па основе таких классов формировались военные отряды, а после того как с установлением колониального режима не стало потребности и возможности вести военные действия по своему усмотрению, правители свази стали во все более широких масштабах использовать группирования молодых мужчин, бывшие ранее воинскими подразделениями, в качестве рабочей силы при обработке полей. Но помимо такого, назовем его экономическим, применения все эти отряды (обычно обозначаемые в литературе как «полки» — regiments) сохраняли и сохраняют важную роль ритуального характера во время ежегодного обряда инчвала, не раз уже упоминавшегося. Иными словами, распределенные между разными возрастными классами ритуальные функции занимают заметное место в том процессе идеологического обоснования власти верховного правителя, который рассматривался в гл. 3¹⁷. Столь же четко выражены

потестарные функции возрастных группирований и у ньякьюса, у которых по мере перехода мужского населения поселков, образованных, членами одного возрастного класса, в следующую-возрастную категорию старшие мужчины посредством особого ритуала передают более молодым по классу управление и власть над территориями, относящимися к этому поселку ¹⁸.

Но при всей широте спектра использования возрастных классов в качестве потестарной структуры они, по-видимому, даже действуя параллельно с категориями родственных отно- шений, никогда не могут вытеснить последние из потестарной' сферы. Резкое противопоставление этих двух вариантов органи- зации власти и властвования (как попытался в свое время это сделать С. Эйзенстедт ¹⁹) едва ли оправдано. Больше того, мож-но утверждать, что из них гораздо более универсальным было выражение потестарных отношений в категориях родственных ютношений (уже хотя бы потому, что и сами возрастные клас-сы, и их использование в качестве потестарной структуры в по-давляющем большинстве случаев представлены материалами африканских обществ и слабо отмечены в других частях света²⁰). При этом возможности такого выражения, понятно, ни в коей мере не ограничивались сегментными обществами, во-первых, а во-вторых, отдельные из известных форм использования родственных категорий для передачи отношений власти и властвования оказывались, с одной стороны, вполне приспособлены для того, чтобы, служить выражением таких отношений уже в; классовом обществе, т. е. политических, а с другой—сами могли выступать, и притом достаточно эффективно, в роли орудия формирования этих отношений.

Такой формой оказалась общественная структура, получившая обозначение «конический клан», или «рэмедж» (англ, ramage-—«ветвь»). Эти термины были предложены в 30-х годах соответственно П. Кирхгофом и Р. Ферсом²¹. О чем идет речь? По-видимому, точнее и короче всего определил эту структуру М. Салинз как «экзогамную, внутренне стратифицированную однолинейную... генеалогическую группу. Расстояние от старшей линии потомков общего предка служит критерием стратификации»²². Иными словами, в коническом клане-рэмедже статус и права отдельного индивида при однолинейном счете родства определяются как функция (в математическом понимании этого слова) родственной близости и генеалогического старшинства по отношению к предку-основателю и линии его прямых потомков. Именно эта последняя линия считается старшей.

Уже из этих определений видно, что конический клан — явление достаточно позднее. Он возможен только в условиях уже сложившихся представлений о генеалогическом неравенстве и свидетельствует о начавшейся стратификации общества, в свою очередь ускоряя формирование потестарных структур, непосредственно предшествующих организации политической, т. е. государству. Я имею в виду вождество как специфическую разно-

видность предполитическои власти, о которой у нас еще пойдет речь в дальнейшем.

Конический клан — структура очень гибкая и изменчивая, обладающая, если можно так выразиться, большим адаптивным потенциалом в зависимости от самых разнообразных условий, в которых приходилось существовать той или иной человеческой общности. И распространен он был достаточно широко. Скажем, в Полинезии такая форма организации существовала в столь высокоразвитых обществах, как гавайское или тонганское, и в ряде других²³. Присутствовала она, насколько можно судить, и в Месоамерике²⁴. В том и другом случае речь идет об общественных организмах, стоявших довольно высоко на шкале социально-экономического развития. Но характерно, что, хотя в развитой форме конический клан не сложился, например, у такого гораздо более отставшего в своем развитии народа, как африканские алуры, все же определенные признаки того, что общество двигалось именно в его сторону, прослеживались и у них²⁵.

При всем этом необходимо сделать оговорку. Дело в том, что сам по себе конический клан-рэмедж, строго говоря, еще не представляет института власти и властвования в собственном смысле. Он скорее есть механизм, определяющий доступ к власти, т. е. имеющий дело с такими категориями, как ранг и статус, о которых тоже еще речь впереди. И хотя он способствует складыванию институтов политической власти, но требуются совершенно определенные условия и материальные предпосылки к тому, чтобы он смог такую роль играть. И вообще сами по себе категории родственных отношений и даже генеалогические связи все же не в состоянии служить формой выражения отношений политических. Тем менее к этому пригодны возрастные классы. В таком смысле и то, и другое, и третье суть тупиковые варианты: будучи способны выражать отношения потестарные, они не обеспечивают той степени институционали-зации власти, которая необходима для появления власти политической (хотя в рамках уже сложившейся политической организации тот же конический клан может «работать» вполне эффективно).

2. С чисто функциональной точки зрения для перехода потестарного к политическому требуется сравнительно развитая социальная стратификация. Но само это понятие едва ли применимо в случае отсутствия двух важнейших условий, а именно: неравенства между членами общества, которое бы строилось иа иных критериях, нежели пол, возраст, родство и происхождение, во-первых; разрыва между группами, занимающими разное иерархическое положение в масштабе всего общества в целом, во-вторых²⁶. К подобной позиции оказывается близка и концепция М. Фрида, для которого стратифицированное общество — это такое общество, в котором лица одного пола и равного возрастного статуса имеют неравный достуд к «базовым» ре-

сурсам коллектива. Такой дифференциальный доступ к ресурсам

неизбежно делает возможными отношения зависимости и экс-

плуатации, немыслимые без господства и подчинения, и в этих

условиях традиционные средства руководства обществом —

именно те родственные категории, возрастные классы, о кото-

рых шла речь, даже дополненные средствами идеологически-

ми,— уже не могут сдерживать возникающие внутри коллектива

противоречия²⁷. Иначе говоря, требуется институционализация

власти, превращение ее в политическую, а стало быть, и начи-

кающееся выделение политической культуры в качестве специ-

фической составной части культуры в целом. И это подводит

нас к необходимости рассмотреть общие вопросы политогенеза,

становления политической власти государства, его главных

форм и механизмов.

Решающим условием развития этого процесса оказывается начавшееся формирование антагонистических классов, из которого вытекает переход определяющей роли в системе общественной стратификации к имущественному критерию, по сравнению- с которым и возрастные, и родственные, и ритуальные категории отходят на задний план, сохраняясь лишь как критерии второго порядка, притом не в одинаковой мере (а во многих случаях и не все). Именно в этом и заключено принципиальное различие между просто социальной стратификацией и стратификацией классовой, т. е. такой, при которой идет речь о различии и противостоянии классов, как они понимаются в известном ленинском определении: «Большие группы людей, различающиеся по их месту в исторически определенной системе общественного производства, по их отношению (большей частью закрепленному и оформленному в законах) к средствам производства, по их роли в общественной организации труда, а следовательно, по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают... такие группы людей, из которых одна может себе присваивать труд другой, благодаря различию их места в определенном укладе общественного хозяйства»²⁸.