Социология как форма сознания

Если в предыдущей главе нам удалось ясно выразить свою мысль, то социологию можно считать интеллектуальным занятием, представляющим интерес для определенной категории людей. Однако социолог не вправе останавливаться на этом. Сам факт, что социология как дисциплина появилась только на конкретной стадии западной истории, должен заставить нас задуматься над вопросами: как стало возможным, что определенные индивиды занялись ею, и каковы предпосылки для подобных занятий. Иными словами, социология не является ни внеисторическим, ни необходимым занятием человеческого разума. Если признать это, то логично поставить вопрос об исторических факторах, которые сделали социологию необходимостью для определенных лиц. В самом деле, пожалуй, нет ни одного интеллектуального занятия, которое было бы внеисторическим и абсолютно необходимым. Религия побуждала к интенсивным размышлениям на протяжении всей человеческой истории: поиски лучших решений экономических проблем человеческого существования, также были неотъемлемой частью большинства человеческих куль тур. Разумеется, это не означает, что теология и экономика в их современном понимании являются универсальным феноменом человеческого разума. Однако мы, по крайней мере, не ошибемся, если скажем, что во все времена у людей появлялись мысли о тех проблемах, которые теперь составляют предмет этих дисциплин. О социологии даже такого сказать нельзя, ибо социология конституируется специфически современной формой сознания.

Специфика социологического подхода, видения реальности становится ясной после некоторых размышлений о значении само го термина <общество> - термина, которым преимущественно обозначают объект этой дисциплины. Как и многие употребляемые социологами термины, это слово пришло из обыденной речи, где значение его весьма неопределенно. Оно может обозначать особую группу людей (вроде <Общества охраны животных>), иногда только тех людей, которые обладают высоким престижем и привилегиями (типа, или <дам из общества>), а иногда употребляется просто для обозначения какой-либо компании людей (например, <в те годы он жестоко страдал от отсутствия общества>). Есть и другие, менее употребимые значения. Социолог использует этот термин в более точном смысле, хотя, конечно, и внутри самой дисциплины существуют различия в его употреблении. Для социолога <общество> означает широкий комплекс человеческих отношений или, говоря более специальным языком, систему взаимодействий. Слово <широкий> в данном кон тексте трудно определить количественно. Социолог может говорить об <обществе>, включающем миллионы людей (скажем, <американское общество>), а может обозначить этим термином гораздо меньшую по численности совокупность (<общество второкурсников такого-то института>). Два человека, разговаривающих на углу, вряд ли составят <общество>, но трое, которых выбросило на необитаемый остров, безусловно, будут таковым. Поэтому о значении понятия <общество> нельзя судить только по количественному критерию. Им обозначают скорее достаточно отчетливо выделяемый для самостоятельного анализа комплекс отношений, понимаемый как некое автономное целое, существующее наряду с другими, ему подобными.

Точно так же следует ограничить значение прилагательного <общественный> в его социологическом употреблении. Социолог будет использовать этот термин в более узком и строгом смысле для обозначения того, что связано с взаимодействием, взаимоотношениями, взаимностью. Таким образом, два разговаривающих на углу приятеля не образуют <общества>, но то, что между ними происходит, безусловно <общественно>, <социально>. <Общество> состоит из комплекса таких <общественных>, <социальных> событий. Что касается строгого определения понятия <социальный>, то трудно добавить что-либо к формулировке Макса Вебера, который квалифицировал как <социальную> ситуацию, когда люди в своих действиях ориентируются на других>. Переплетение смыслов, ожиданий и поведения, основанного на взаимной ориентации, составляет предмет социологического анализа.

Но даже такого уточнения терминологии недостаточно, что бы продемонстрировать специфику социологического подхода. Для этого сравним его с подходами к изучению реальных человеческих действий в других дисциплинах. Ученый-экономист, например, имеет дело с анализом процессов, которые происходят в обществе и могут быть описаны как социальные. Эти процессы неизбежно затрагивают базовую проблему экономической деятельности - распределение в обществе недостаточного количества товаров и услуг. Экономист будет изучать данные процессы с точки зрения того, как они выполняют или не выполняют функцию распределения. Социологу, рассматривая те же процессы, естественно, придется учесть их экономический смысл, но его особые интересы не обязательно будут связаны только с этим смыслом. Его будут интересовать человеческие взаимоотношения и взаимодействия, которые могут возникать в таких процессах, но он абсолютно не будет касаться их узко экономических функций. Ведь экономическая деятельность включает отношения власти, престижа, предрассудки и даже игры, которые можно анализировать, лишь вскользь затрагивая собственно экономическую функцию деятельности.

Социолог находит предметы исследования во всех видах человеческой деятельности, однако не любой ее аспект может стать таким предметом. Социальное взаимодействие не составляет какого-то особого <сектора> в совместных действиях людей. Скорее это определенный аспект всех таких действий. Данную мысль можно выразить иначе, а именно: социолог выходит на особый уровень абстракции. Социальное как объект исследования не есть некое обособленное поле человеческой деятельности. Скорее (используя выражение лютеранской теологии) оно присутствует <в (внутри), с (наряду с) и под (в зависимости от)> множеством самых различных сфер этой деятельности. В поле зрения социолога нет ни одного явления, о котором бы никто еще не знал, но на те же самые явления он смотрит иначе.

В качестве примера можно привести и специфический взгляд юриста на человеческую деятельность. В самом деле, здесь мы встречаемся с точкой зрения, ориентирующейся на гораздо более широкий охват этой деятельности, чем у экономиста. Почти любая человеческая деятельность может в тот или иной момент по пасть в поле зрения законотворца, в чем, собственно, и заключается прелесть закона. Но и в случае с юристом мы обнаруживаем очень специфическую процедуру абстрагирования. Из всего громадного богатства и разнообразия человеческого поведения юрист выбирает только те аспекты (или, как он сказал бы, <материалы>), которые относятся к совершенно особой сфере его компетенции. Всякий, кто хоть раз участвовал в судебном процессе, хорошо знает: критерии того, что важно и что неважно с точки зрения закона, часто крайне удивляют обвиняемых в ходе разбирательства. Но нас это сейчас не касается. Мы обратим внимание на то, что сфера компетенции закона включает некоторое число моделей человеческого поведения, определяемых с особой тщательностью и скрупулезностью. Так, мы имеем четкие модели обязанности, ответственности и противоправного действия.

Должны существовать определенные условия, прежде чем какое-либо эмпирическое действие можно будет отнести к одной из названных категорий, а эти условия устанавливаются статута ми или прецедентами. Если такие условия не обнаруживаются, то действие не подлежит рассмотрению с точки зрения закона. Компетентность юриста состоит в знании тех правил, по которым конструируются модели. В сфере своей компетенции он знает, при каких условиях выполнение делового контракта обязательно, когда поступок водителя может быть признан неосторожным и когда имело место изнасилование.

Социолог может рассматривать те же явления, но его система координат будет совершенно отличной. Самое главное, что его видение этих явлений нельзя вывести из статутов и прецедентов. Его интерес к человеческим взаимоотношениям в ходе деловых контактов не распространяется на их юридическую сторону - законность подписанного контракта; равно как интересное с социологической точки зрения отклоняющееся сексуальное поведение может не найти своего определения в юридических терминах. С точки зрения юриста, исследование социолога чуждо той системе координат, в которой действует закон. Можно сказать, что по отношению к концептуальному <зданию> закона деятельность социолога является подпольной по своему характеру. Юрист работает с тем, что можно назвать официальной концепцией ситуации. Социолог же часто имеет дело с концепциями, весьма далекими от официальных. Для юриста главное - понять, как закон смотрит на тот или иной тип преступления, для социолога же не менее важно увидеть и то, как преступник смотрит на за кон.

Сама постановка вопросов в социологии обнаруживает желание как бы со стороны посмотреть на общепринятые или официально устанавливаемые цели человеческих действий. Это пред полагает определенную осведомленность о том, что события, про исходящие в человеческом обществе, имеют несколько уровней значения, из которых какие-то скрыты от нашего осознания по вседневной жизни. Это может предполагать даже какую-то меру подозрительности относительно способа, с помощью которого человеческие ситуации официально интерпретируются властями, будь то политические, юридические или религиозные власти. И если появится желание зайти так далеко, то станет очевидно, что не все исторические обстоятельства в равной мере благоприятствуют развитию социологического подхода.

Как следствие, может показаться вполне правдоподобным утверждение, что у социологической мысли больше шансов развиваться в исторических условиях, отмеченных сильной тягой к конструированию самоконцепции культуры (особенно официальной, авторитетной и всеми признаваемой самоконцепции). Именно в таких условиях проницательные люди могут иметь стимул выйти за рамки этой самоконцепции и, в конце концов, поставить под вопрос авторитеты. Альберт Соломон убедительно доказал, что концепция общества в ее современном социологическом смысле могла возникнуть только тогда, когда были разрушены нормативные структуры христианства, а затем и стека regime (античного строя). Таким образом, мы можем вновь сравнить общество с невидимым каркасом здания, фасад которого скрывает его от по сторонних глаз. В эпоху средневекового христианства навязывавшийся религиозно-политический фасад, составлявший основу по вседневного мира европейского человека, делал <общество> не видимым. Как указывал Соломон, ту же функцию выполнял более светский политический фасад абсолютистского государства после раскола Реформацией единства христианского мира. Но с распадом абсолютистского государства обнажился скрытый костяк <общества>, и взору явился особый мир мотивов и сил, не поддающийся объяснению в рамках официальной интерпретации социальной реальности. Таким образом, социологический подход можно описать фразами типа <смотреть сквозь> или <заглядывать за>, многие из которых мы употребляем в повседневной речи: <видеть игру насквозь>, <видеть закулисную игру>, иначе говоря, <понимать, что к чему>.

Мы не погрешим против истины, если посмотрим на социологическую мысль как на часть того, что Ницше называл <искусством не доверять>. Конечно, было бы грубым упрощением считать, что это искусство появилось только в новые времена. Пожалуй, общая функция разума <видеть вещи насквозь> существо вала даже в самых примитивных обществах. Американский антрополог Пол Рэдин дал нам живое описание скептика как типа человека в примитивной культуре. Кроме того, мы можем убедиться в этом из знакомства с другими цивилизациями, хотя и отличными от западной, но развившими самопознание до таких форм, которые вполне можно назвать предсоциологическими. В качестве примера сошлемся на Геродота или Ибн-Хальдуна. Сохранились даже древнеегипетские тексты, свидетельствующие о глубоком разочаровании в политическом и социальном порядке, за которым закрепилась репутация как одного из самых прочных в человеческой истории. Однако с началом новой эры на Западе эта форма сознания интенсифицируется, концентрируется, систематизируется и проникает в мышление все большего числа проницательных людей. Здесь не место для подробного освещения предыстории социологической мысли, которое можно найти у Соломона. Мы даже не будем расписывать таблицу интеллектуальных предшественников социологии, и демонстрировать ее преемственность от Макиавелли, Эразма', Бэкона>, философии XVII в. и беллетристики XVIII в. Все это уже сделали другие, более квалифицированные специалисты, чем автор данных строк. Достаточно лишь еще раз подчеркнуть, что социологическая мысль есть плод целого ряда интеллектуальных течений, которые занимают весьма специфическое положение в современной истории Запада.

Вернемся к нашему утверждению о том, что социологический подход включает в себя процесс <видения сквозь> фасад социальных структур - процесс, который можно проиллюстрировать примерами повседневного опыта людей, живущих в больших городах. Одной из прелестей большого города является громадное разнообразие видов человеческой деятельности, происходящей внутри, казалось бы, будничных и бесконечно безликих, рядами вы строенных зданий. Человек, живущий в таком городе, частенько испытывает удивление и даже потрясение, когда узнает, какую странную жизнь могут вести совершенно неприметные люди в домах, снаружи ничем не отличающихся от других домов на этой же улице. Пережив подобное удивление раз или два, человек может выработать привычку иногда просто гулять по улицам (скорее всего, когда стемнеет), с интересом вглядываясь сквозь за дернутые занавески в то, что происходит за ярко освещенными окнами. Обычное семейство ведет милую беседу с гостями? Сцена отчаяния у постели больного или покойника? Идет разнузданное веселье? А может, какой-то таинственный культ или опасный заговор? Фасады домов нам ничего об этом не скажут, они лишь показывают приверженность к тем или иным архитектурным вкусам определенных групп или классов, которые, скорее всего давно уже не живут здесь. Социальные мистерии происходят за фасадами. Желание проникнуть в эти мистерии аналогично любопытству социолога. В городах, на которые неожиданно обрушиваются какие-то бедствия, такое любопытство можно удовлетворить сполна. Тот, кто пережил бомбежки военного времени, знает, каких странных (иногда даже невообразимо странных) людей можно встретить в бомбоубежище, спустившись туда из собственной квартиры. Он может вспомнить, как жутко выглядит утром после ночного налета дом, половину которого, точно ножом, срезала бомба, сорвала фасад и безжалостно обнажила некогда скрытый интерьер. Однако в большинстве городов, где люди живут обычной жизнью, фасады можно <преодолеть> только благодаря любознательности. Подобно этому история знает ситуации, когда фасады срывались с общества силой, и все, кроме самых нелюбопытных, обнаруживали, какая реальность скрывалась за ними на самом деле. Но такое случается нечасто, отчего и фасады предстают, как правило, некими скалоподобными твердынями. Для того чтобы научиться воспринимать реальность, скрывающуюся за внешней оболочкой, нужно приложить известные интеллектуальные усилия.

Поясним примерами нашу мысль о том, как социология <заглядывает за> фасады социальных структур. Возьмем политическую организацию какого-либо местного сообщества. Если кто-то захочет выяснить, как управляется современный американский город, то он легко получит об этом официальную информацию: у города непременно есть устав, соответствующий законам штата. Сведущий человек посоветует заглянуть в разного рода статуты, которые дополняют городскую конституцию. Из всех указанных документов можно выяснить, какую форму правления имеет сообщество, узнать, что на муниципальных выборах голосуют не по партийным спискам и что городское правительство вступило в региональную систему водоснабжения. Точно так же, прочитав городские газеты, можно составить представление об официально признанных политических проблемах города. Можно узнать о планах города по присоединению одной пригородной территории, о недавних изменениях в административном подчинении другой территории, произведенных для обеспечения ее индустриального развития, или о том, что один из членов городского сове та был обвинен в злоупотреблении служебным положением в корыстных целях. Все это постоянно происходит, так сказать, на видимом, официальном, публичном уровне политической жизни. И, тем не менее, только в высшей степени наивный человек может думать, что такого рода информация дает ему полную картину политической жизни сообщества. Социолог обязательно захочет понять основу <неформальной структуры власти> (как назвал ее американский социолог Флойд Хантер, интересовавшийся подобными исследованиями), т.е. такую картину взаимопереплетения людей и их властных возможностей, которую нельзя отыскать ни в каких статутах и о которой, пожалуй, не вычитаешь даже в газетах. Политолог или юрист-эксперт с огромным интересом могут сравнивать устав данного города с конституциями других подобных сообществ. Социолог скорее попытается выяснить, каким образом и насколько сильно закрепленные законом имущественные права влиют и даже определяют действия официальных лиц, избранных согласно этому уставу. Кое-что об имущественных правах можно найти не в городском уставе, а скорее в кабинетах президентов корпораций. Эти права и основанные на них интересы могут вести вообще за пределы местного сообщества, в частные особняки горстки могущественных людей, в офисы некоторых профсоюзов, а иногда и в штабы преступных организаций. Случись социологу самому соприкоснуться с властью, он прежде всего <заглянул бы за> официальные механизмы, которыми якобы регулируются властные отношения в городе. Это совсем не значит, что социолог считает официальные механизмы абсолютно неэффективными, а закрепленное в законе определение чисто иллюзорным. Но он, по крайней мере, будет настаивать, что есть и другой уровень реальности, который надо исследовать в конкретной властной системе. А иногда он действительно может прийти к выводу о полной бесперспективности поисков реальной власти там, где, по мнению общества, ей должно быть.

Возьмем другой пример. Протестантские вероисповедания Америки широко различаются, так сказать, по <устройству>, т.е. по официально определенным способам их функционирования. Можно говорить о епископальном, пресвитерианском и конгрегационалистском <устройствах> (имея в виду не вероисповедания, обозначенные этими названиями, а формы церковного управления, которые имеют место в различных вероисповеданиях, например, епископальная форма принята у епископальной церкви и у методистов, конгрегационалистская - у конгрегационалистов и баптистов). Почти во всех случаях такие <устройства> складывались в ходе длительного исторического развития и имели свои теологические обоснования, по поводу которых эксперты в области церковных учений продолжают вести бесконечные споры. Если социолог заинтересуется управлением вероисповеданий в Америке, то ему не надо будет особенно долго сосредоточиваться на этих официально принятых терминах. Вскоре он обнаружит, что проблемы реальной власти и организации имеют мало общего с <устройством> в теологическом смысле. Ему ста нет ясно, что независимо от числа верующих базовая форма организации всех вероисповеданий - бюрократическая. Логика административного поведения диктуется бюрократическими процессами и очень редко точкой зрения, скажем, епископальной или конгрегационистской доктрины. Социолог-исследователь быстро <заглянет за> множество пугающих обозначений иерархов церковной бюрократии и точно определит, кто из них реально обладает исполнительной властью, при этом не важно, как они называются - <епископами>, <завотделами> или <председателями синода>. Подход к церковной иерархии как к одной из бюрократических систем дает социологу возможность вскрыть происходящие внутри организации процессы, обнаружить внутренние и внешние влияния, испытываемые теми, кто, согласно теории, облечен властью. Иными словами, за фасадом <церковных устройств> социолог увидит работу бюрократического аппарата, который, как, например, в Методистской церкви, не слишком отличается от аппарата любой федеральной службы, компании <Дженерал Моторс> или Объединенного профсоюза рабочих автомобильной промышленности.

Или возьмем пример из экономической жизни. Управляющий персоналом какого-нибудь промышенного предприятия будет с наслаждением вычерчивать вам яркие красочные схемы, которые, якобы, демонстрируют управление производственным процессом: здесь каждый знает свое место, каждый знает, от кого он получает распоряжения и кому должен их передавать; каждый член коллектива имеет свою, предписанную только ему роль в <великой драме> производства. В реальности же всегда все бывает иначе, и хорошие управляющие это прекрасно знают. На официальную схему организации накладывается более запутанная, и едва различимая сеть межгрупповых отношений, привязанностей, предрассудков, антипатий и (что еще важнее) поведенческих кодов. В промышленной социологии накоплено множество данных о действии таких неформальных сетей, складывающихся на разных стадиях развития коллективов и либо вступающих в противоречие с официальной системой, либо подстраивающихся под нее. Очень сходное сосуществование формальной и неформальной организаций обнаруживается везде, где большое количество людей живут или работают вместе в условиях единого дисциплинарного режима, - в армии, в тюрьмах, больницах, школах, в том числе в <тайных братствах>, которые заключают между собой дети и о которых так редко знают взрослые. Социолог, опять-таки, будет стараться пройти сквозь дымовую завесу официальных версий реальности (версий бригадира, офицера, учителя) и попытается уловить сигналы, исходящие от <скрытого мира> (от мира рабочего, солдата, школьника).

Приведем еще один пример. В западных странах, особенно в Америке, принято считать: мужчины и женщины вступают в брак потому, что любят друг друга. Существует широко распространенный миф о любви как о сильном, неодолимом чувстве, сметающем все преграды, как о таинстве, которое пытаются постичь большинство молодых, а иногда и не очень молодых людей. Однако при исследовании реальных причин заключения браков не вольно возникает подозрение, что Купидон пускает свои стрелы в сердца людей независимо от их принадлежности к какому-либо классу, расе, религии, к группе с определенными доходами и образованием. Если предшествующее свадьбе поведение (его еще обозначают словом <ухаживание>, скорее вводящим в заблуждение, нежели что-то проясняющим) исследовать глубже, то откроются такие каналы взаимодействия, которые подчас регламентируют поведение не менее жестко, чем ритуалы. Это подозрение усиливается по мере того, как выясняется, что в большинстве случаев не столько чувство любви порождает особые отношения, сколько, наоборот, точно выверенные и часто заранее спланированные отношения вызывают желаемое чувство. Иначе говоря, люди позволяют себе <влюбиться>, когда для этого есть (или специально создаются) определенные условия. Социолог, изучающий формы <ухаживания> и брака, вскоре обнаруживает сложную сеть мотивов, тысячами нитей связанных со всей институциональной структурой, внутри которой человек проводит свою жизнь, - с классом, карьерой, материальными притязаниями, стремлением к власти и престижу. Теперь он начинает рассматривать чудо любви как нечто синтетическое, сложное. Это не значит, что социолог всякий раз будет объявлять любое романтическое объяснение брака иллюзорным. Но, опять-таки, он будет <заглядывать за непосредственную данность> и общепринятые интерпретации. Наблюдая за парочкой влюбленных, которая любуется луной, социологу необязательно отрицать особую эмоциональность этой подлунной сцены. Но прежде всего он будет наблюдать механизм, составляющий структуру сцены в ее <целуйных> аспектах: престижность марки автомобиля, из которого ведется наблюдение; соображения вкуса и тактики, определяющие костюмы наблюдателей; множество поведенческих и вербальных признаков их социального положения. Этот механизм задает определенное социальное пространство и внутреннюю тональность всей ситуации.

Теперь ясно, что проблемы, интересующие социолога, не обязательно являются <проблемами> для других людей. То, что официальные лица, печать (и, увы, некоторые учебники по социологии) сообщают о <социальных проблемах>, только затемняет суть дела. Обычно люди говорят о <социальных проблемах> тогда, когда в обществе происходит что-то не так, как предполагалось согласно официальным объяснениям. В этом случае они ждут, что социолог изучит <проблему> (т.е. ситуацию, которую они так определили) и, может быть, найдет какое-то <решение>, которое поможет устранить ее к их общему удовольствию. Однако вопреки такого рода ожиданиям очень важно понимать, что социологическая проблема есть нечто совершенно отличное от <социальной проблемы> в указанном смысле. Например, было бы наивно заниматься <проблемой> преступности только потому, что право охранительные органы определяют ее как проблему, или разводом - лишь потому, что это является <проблемой> для блюстителей нравственности. Можно сказать еще яснее: <проблема> бригадира, как добиться от людей более эффективной работы, или <проблема> пехотного офицера, как воодушевить солдат пойти в атаку, могут не быть <проблемами> для социолога (за исключением тех случаев, когда социолога нанимают корпорация или армия специально для исследования подобных проблем). Социологическая проблема всегда заключается в понимании того, что происходит в рамках социального взаимодействия. Таким образом, социологическая проблема заключается не столько в том, почему что-то <идет не так> с точки зрения властей или режиссеров, работающих на социальной сцене, а прежде всего в том, как действует система в целом, каковы исходные предпосылки ее существования и за счет каких средств поддерживается ее единство. Фундаментальные социологические проблемы - не преступление, а закон, не развод, а брак, не расовая дискриминация, а расово обусловленная стратификация, не революция, а форма правления.

Эту точку зрения можно пояснить следующим примером. Цель организации подросткового клуба в районе с преобладанием выходцев из низших классов - отвлечь тинэйджеров от участия в общественно неодобряемых действиях подростковой банды. Система координат, в рамках которой социальные работники и по лицейские чины определяют <проблемность> этой ситуации, формируется миром среднего класса, с позиций его респектабельных, общественно одобряемых ценностей. Если то, что подростки катаются на краденых автомобилях, есть <проблема>, тогда <решением> ее можно считать их приход в местный клуб для участия в коллективных играх. Но если сменить систему координат и взглянуть на ситуацию с точки зрения лидера подростковой группы, то все окажется наоборот. Для него <проблемой> станет сплочение банды в ситуации, когда подростков станут отвлекать от той деятельности, которая дает банде престиж в ее социальном окружении, и если социальные работники уберутся в свои благополучные кварталы, откуда пришли, то это и будет ее <решением>. Короче говоря, то, что составляет <проблему> для одной социальной системы, воспринимается как нормальный порядок вещей другой системой, и наоборот. Представители этих двух систем определяют лояльность и нелояльность, сплоченность и отклонение с совершенно противоположных позиций. Конечно, ориентируясь на собственные ценности, социолог может считать респектабельный мир среднего класса более желательным и по тому оказывать помощь работникам подросткового клуба, который является миссионерским аванпостом in partibus infideliunf. Но такая его позиция - не повод для оправдания самого отождествления того, что составляет головную боль официальных лиц, с тем, что является <проблемой> с социологической точки зрения. Если социолог захочет решать подобные <проблемы>, то ему не обходимо будет понять всю социальную ситуацию в целом, ценности и способы действия обеих систем, а также формы их сосуществования во времени и пространстве. Именно это умение видеть любую ситуацию с позиций обеих конкурирующих систем является, как мы покажем далее, отличительной чертой социологического сознания.

Мы утверждаем, что социологическому сознанию присущ особый изобличительный мотив. Сама логика его науки подталкивает социолога к развенчанию тех социальных систем, которые он изучает. Причину такого стремления постоянно срывать маски необязательно видеть в его темпераменте и наклонностях. В самом деле, вполне может случиться, что социолог, сам по себе спокойный и совершенно не склонный нарушать комфорт собственного социального существования, все же будет вынужден в своей деятельности бросить вызов тому, что окружающие его люди воспринимают как данность. Иными словами, мы утверждаем, что корни изобличительного мотива в социологии имеют не психологическую, а методологическую природу. Социологическая система координат вместе с встроенной в нее процедурой поиска иных уровней реальности, нежели те, что даются в официальных интерпретациях общества, несет в себе некий логический императив, побуждающий социолога срывать покровы с пропаганды и обмана, которыми люди прикрывают свои поступки по отношению друг к другу. Это требование изобличений является одной из тех характеристик, которые делают социологию созвучной настроениям нашей эпохи.

Склонность к изобличению можно проиллюстрировать на примере самых разных направлений, сложившихся в социологической дисциплине. Так, одной из главных тем в социологии Вебера являются непреднамеренные, непредвиденные последствия человеческих действий в обществе. Наиболее известную работу Вебера <Протестантская этика и дух капитализма>, в которой он продемонстрировал взаимосвязь некоторых последствий протестантских ценностей и развития <духа капитализма>, критики за частую неверно понимают потому, что упускают из виду именно эту тему. По их мнению, цитируемые Вебером протестантские мыслители отнюдь не предполагали, что с помощью их учений будут достигнуты известные экономические результаты. В частности, Вебер доказывал, что кальвинистская доктрина предопределения подвигла людей на <мирской аскетизм>, т.е. на такое поведение, субъект которого напряженно, методически, самоотверженно соотносит себя с делами этого мира, в частности с экономической деятельностью'. Критики же Вебера указывают, что нет ничего более чуждого замыслам Кальвина и других лидеров кальвинистской Реформации, чем указанные им последствия. Но Вебер никогда и не утверждал, будто кальвинистская мысль намеренно <произвела на свет> такие образцы экономического поведения. Напротив, он отлично знал, что намерения были совершенно иными. Последствия же не зависели от намерений. Веберовское наследие (а не только упомянутая его знаменитая работа) дает нам живую картину иронии судьбы над человеческими действиями. Таким образом, веберовская социология представляет собой радикальную антитезу любым взглядам, согласно которым история есть реализация идей или плод произвольных индивидуальных и коллективных усилий. Это не значит, что идеи не имеют никакого влияния. Мысль Вебера надо понимать так: результаты реализации идей, как правило, очень сильно отличаются от того, что задумывали и на что рассчитывали поначалу их приверженцы. Осознание иронии истории отрезвляет и является сильным противоядием всякого рода революционному утопизму.

Изобличительная тенденция социологии присутствует во всех теориях, которые подчеркивают автономность социальных процессов. Например, Эмиль Дюркгейм>, основавший наиболее значительную французскую социологическую школу, подчеркивал, что общество есть особая реальность sui generic, т.е. такая реальность, которую нельзя свести ни к психологическим, ни к каким-то иным факторам, поддающимся научному анализу. Результатом такой точки зрения стало высокомерное пренебрежение Дюркгеймом преднамеренными действиями, мотивами и соображения ми при изучении различных явлений. Пожалуй, наиболее отчетливо это выразилось в широко известном исследовании само убийств, описанном в работе с таким же названием: личные намерения тех, кто совершил самоубийство или предпринял попытку к самоубийству, совершенно не анализировались, зато тщательно изучались статистические данные о всевозможных социальных характеристиках индивидов. Согласно Дюркгейму, жить в обществе - значит быть во власти его логики, и часто люди следуют ей, совершенно не подозревая об этом. Нередко для того чтобы раскрыть внутреннюю динамику общества, социолог вынужден пренебрегать ответами на его вопросы самих субъектов социального действия и искать объяснения, скрытые от их сознания. Этот особый дюркгеймовский подход перекочевал в теоретическое направление, которое называют функционализмом. В функциональном анализе общество рассматривается с точки зрения его функций и предстает как система, функции которой часто скрыты или недоступны для понимания тех, кто действует внутри нее. Американский социолог Роберт Мертон> удачно выразил этот подход, введя понятия явных и латентных (скрытых) функций. Первые осознаваемые и произвольные функции социальных процессов, вторые - неосознаваемые и непреднамеренные. Так, явной функцией запрещающего азартные игры закона может быть их прекращение, а латентной - создание подпольной империи игорного бизнеса. Христианские миссии в африканской глубинке явно стремились обратить ее жителей в христианство, а латентно способствовали разрушению местных племенных культур и, таким образом, дали мощный толчок процессам социальной трансформации. Контроль Коммунистической партии над всеми сферами жизни общества явно был призван поддерживать господство революционного духа, латентно же породил новый класс удобно устроившихся бюрократов, несомненно, буржуазных по своим взглядам и устремлениям и все менее склонных к самоотречению и преданности идеалам, что было свойственно большевикам. Явная функция многих добровольных организаций в Америке заключается в объединении людей и служении на благо общества, латентная - в присвоении статусных признаков тем, кому разрешается принадлежать к подобным организациям.

Центральное для некоторых социологических теорий понятие <идеология> может служить еще одной иллюстрацией изобличи тельной тенденции. Социологи употребляют это понятие в тех случаях, когда определенные взгляды служат рационализации за крепленных законом имущественных интересов некоторых групп. Очень часто подобные взгляды способствуют систематическому искажению социальной реальности подобно тому, как отдельный индивид может невротически отрицать, деформировать или придавать противоположный смысл тем аспектам своей жизни, которые вызывают у него беспокойство. Эта идея занимает центральное место в концепции итальянского социолога Вильфредо Парето>, а понятие <идеология>, как мы увидим в следующей главе, является ключевым для того подхода в социологии, который называется <социологией знания>. С позиций указанных подходов, идеи, с помощью которых люди объясняют свои действия, рассматриваются (букв.: разоблачаются. - Пер.) как самообман и агитация, как тот род <искренности>, который удачно описал Давид Рисмен: это состояние ума человека, привыкшего верить собственным пропагандистским утверждениям. Такая трактовка понятия <идеология> позволяет употреблять его при анализе убежденности большинства американских врачей в том, что уровень здоровья снизится, если отменить платное медицинское обслуживание, или убежденности многих владельцев похоронных бюро в том, что недорогие похороны свидетельствуют о недостаточной скорби по усопшему, или, наконец, претензий на занятия <образовательной> деятельностью со стороны ведущих телевикторин. Страховой агент представляет себя человеком, дающим отеческие советы молодым семьям, комедиант из кабака - артистом, палач - слугой общества; и все эти представления не просто отражают желание индивида смягчить чувство собствен, ной вины или стремление к статусу, а являются составной частью официальных самооценок целых социальных групп, обязывающих всех своих членов исповедовать их (вплоть до отлучения от группы в случае отказа). Вскрывая функционирование в обществе идеологических притязаний, социолог будет стремиться не походить на тех историков, о которых говорил еще Маркс: любой уличный торговец лучше них различает то, чем человек является на самом деле, и то, за кого он себя выдает. Изобличительный мотив социологии обнаруживает себя в преодолении словесной дымовой завесы, прикрывающей непризнанные и часто неприглядные <приводные механизмы> социального действия.

Как уже отмечалось, социологическое сознание возникает тог да, когда общепринятые или официально установленные трактовки общества становятся шаткими. Отличным примером для осмысления ситуации появления социологии служит Франция (родина социологии), где именно попытки интеллектуально охватить последствия Французской революции, т.е. не только великих потрясений 1789 г., но и того, что Токвиль назвал длительной Революцией XIX в., и составили основу новой дисциплины. По аналогии с Францией нетрудно понять состояние социологии в условиях стремительной трансформации современного общества, разрушения фасадов, обесценивания старых верований и по явления новых грозных сил на общественной сцене.

В другой европейской стране, Германии, где в XIX в. возникло мощное социологическое движение, дело обстояло несколько иначе. Позволю себе еще раз сослаться на Маркса, который пи сал, что те революции, которые французы делают на баррикадах, немцы склонны совершать в профессорских кабинетах. По край ней мере, один из <академических> корней революции, пожалуй, наиболее важный, можно отыскать в мощном движении мысли, получившем название <историзма>. Здесь не место подробно рас сматривать историю этого движения. Достаточно сказать, что оно представляет собой попытку глубокого философского осмысления потрясающего ощущения относительности всех ценностей в истории. Такое ощущение, осознание относительности стало едва ли не неизбежным результатом огромных достижений немецких историков во всех областях знания. Социологическая мысль, по крайней мере отчасти, возникла из необходимости внести порядок и осмысленность в то ощущение хаоса, которое вызвала у иных наблюдателей эта громада исторических знаний. Излишне подчеркивать, что общество, в котором жил германский социолог, также переживало изменения, как и общество, в котором жил его французский коллега: во второй половине XIX в. Германия стремительно продвигалась к индустриальному могуществу и объединению. Если обратимся теперь к Америке, стране, где социология получила самое широкое распространение, то обнаружим (хотя и другое, отличное от Франции и Германии) сочетание условий, которое опять-таки сложилось на фоне стремительных и глубоких социальных изменений. Наблюдая за развитием Америки, мы можем зафиксировать еще один мотив социологии, тесно связанный, но не тождественный изобличительству, - ее очарованность <изнаночной>, не столь респектабельной стороной (сек тором) жизни общества.

В любом, во всяком случае в любом западном, обществе можно выделить респектабельные и нереспектабельные секторы. Американское общество в этом отношении не составляет исключения. Но американская респектабельность имеет всепроникающий характер. Отчасти такую специфику можно, вероятно, объяснить наличием остаточных явлений пуританского образа жизни. Еще более правдоподобно связать ее с особой ролью, которую сыграла буржуазия в формировании американской культуры. Впрочем, какие бы причины ни предшествовали этому, <разведение> социальных явлений американской жизни по упомянутым секторам не представляет особых трудностей. Легко выделить официальную, респектабельную Америку с ее символами - Торговой палатой, церквями, школами и другими центрами гражданского ритуала. Но наряду с миром респектабельности существует другая Америка, представленная в каждом городе независимо от его размера, та Америка, которая имеет иные символы и которая говорит на другом языке. Этот язык - язык игроков в пул и в покер, язык баров, борделей и солдатских казарм, - вероятно, и есть ее подлинная визитная карточка. Но есть еще язык, сопровождающий дружный вздох умиления двух коммивояжеров, сидящих за рюмкой чая в вагоне-ресторане, который воскресным утром проносится мимо опрятных городков Среднего Запада с их столь же опрятными жителями, спешащими к свежевыбеленным молит венным домам. Этот язык недопустим в компании дам и пасты рей, он живет главным образом в устной передаче от одного поколения Геккльберри Финнов к другому (правда, в последние годы он встречается и на страницах некоторых книг, написанных, по-видимому, как раз для того, чтобы эпатировать дам и пастырей). Эту <другую Америку>, говорящую на другом языке, можно встретить всюду, где есть люди, отлученные или отлучившиеся сами от пристойного мира среднего класса. Мы находим его в городских трущобах и лачугах, а также в среде тех представителей рабочего класса, которые не сильно преуспели в продвижении по пути обуржуазивания. Мы можем услышать его мощное звучание в мире американских негров. Кроме того, мы встречаем его в мирках тех людей, которые по той или иной причине добровольно оставили Мэйн Стрит и Мздисон Авеню, - в мире битников, гомосексуалистов, бродяг, других <маргиналов> и в <подпольных> мирах, надежно укрытых от посторонних взглядов тех улиц, где живут, работают, приятно проводят время в кругу семьи почтенные люди (прав да, в этих <подпольях> иногда оказываются и самцы из породы <почтенных людей>, где они счастливо развлекаются без семей).

Американская социология, сразу принятая и в академических кругах, и теми, чья деятельность связана с благосостоянием, с самого начала ассоциировалась с <официальной Америкой>, с миром политиков местного и национального масштаба. Современная социология сохраняет свою респектабельность - принадлежность к университетам, бизнесу и правительству. Понятие <респектабельность> в данном случае едва ли вызовет возражения, разве что кое у кого из грамотных южан-расистов, только и способных прочесть примечания к решению о десегрегации (1954 г.). Однако нельзя не отметить, что в американской социологии всегда существовало мощное течение, относящее себя к <другой Америке>, - Америке крепкого словца и трезвого взгляда на вещи, живущей с тем состоянием ума, которое не приемлет мобилизующего и одурманивающего воздействия официальной идеологии. Такой неуважительный взгляд на сцену американской жизни наиболее явно просматривается в трудах Торнстейна Веблена>, одного из видных американских социологов раннего периода. Сама его биография представляет собой своего рода упражнение в маргинальности: обладал тяжелым, склочным характером; родился в пограничье Висконсина на ферме выходца из Норвегии; английский язык учил как иностранный; всю жизнь вращался в кругу морально и политически сомнительных личностей; вечно кочевал по университетам; неисправимый соблазнитель чужих жен. Его видение Америки нашло отражение в разоблачительной сатире, которой насквозь пронизаны все работы Веблена, в частности его знаменитая <Теория праздного класса>, в которой без жалостно выставляется напоказ все лицемерие высших слоев американской буржуазии. Вебленовский взгляд на общество легче всего представить как серию неблагонамеренных интуитивных прозрений: его видение <престижного потребления> направлено против стремления среднего класса к <утонченности>; анализ экономических процессов в терминах манипуляций и растрат - против американского этоса производительности; толкование махинаций и спекуляций с недвижимостью - против американской идеи о местном самоуправлении, а весьма ядовитое описание университетской жизни как надувательства и напыщенности - против американского культа образования. Мы не причисляем себя к неовебленианству, ставшему модным среди некоторых молодых американских социологов, и не утверждаем, что Веблен был од ним из столпов социологии. Мы лишь указываем на его неуемное любопытство и проницательность как отличительные особенности восприятия окружающей реальности, которое исходит из тех уголков культуры, где по воскресеньям встают бриться толь ко к полудню. Этим мы не хотим сказать, что проницательность как таковая является признаком неуважения. Глупость и инертность мышления, по всей видимости, довольно равномерно распределены между всеми социальными слоями. Но там, где есть ум и где ему удается освободиться от шор респектабельности, мы скорее можем ожидать проницательного взгляда на общество, чем в тех случаях, когда мир, каким его рисует воображение оратора, принимается за реальную жизнь.

Некоторые направления эмпирических исследований в американской социологии тоже демонстрировали очарованность <изнаночной> стороной общества. Например, оглядываясь на мощное развитие исследований города, проведенных в 20-х годах в Чикагском университете, поражаешься неодолимой тяге исследователей к темным сторонам городской жизни. Совет главной фигуры этого движения Роберта Парка <не бояться испачкать руки> в ходе исследований его студенты нередко понимали слишком буквально и проявляли повышенный интерес к тому, что жители респектабельных кварталов назвали бы <грязью>. Во многих исследованиях чикащев ощущается огромное желание вскрыть теневые стороны жизни большого города: беспросветность трущоб, меланхолию доходных домов, преступный мир и проституцию.

В качестве одного из ответвлений так называемой Чикагской школы выделилось социологическое направление, изучавшее раз личные профессии, занятия; своим появлением оно в значительной степени обязано новаторским работам Эвереста Хьюза и его студентов. Здесь мы находим подлинное очарование любым из возможных миров, в котором человеческое существо живет и производит на свет себе подобных, - не только миром респектабельных профессий, но и таких, как водитель такси, уборщик многоквартирного дома, профессиональный боксер и музыкант джазбанда. Та же тенденция обнаруживается в развернувшихся в Америке после знаменитых работ Роберта и Холен Линдов'> о <Мидлтаунео исследованиях местных сообществ. В них неизбежно приходилось пренебрегать официальными версиями относительно жизни городских сообществ, видеть местную социальную реальность не только такой, какой она видится из городской управы, но и такой, какой ее видят из городской тюрьмы. Такая социологическая процедура ipsofacto есть преодоление респектабельного предубеждения о том, что только определенные взгляды на мир заслуживают серьезного отношения.

Мы не хотели бы преувеличивать влияние подобных исследований на сознание социологов. Мы полностью осознаем, что не которым из них был присущ элемент изобличительства и романтизма. Кроме того, мы знаем, что многие социологи являются столь же строгими ревнителями респектабельного мировоззрения, какими издавна слывут, к примеру, классные дамы. Тем не менее, мы придерживаемся того взгляда, что социологическое со знание предрасположено к такому пониманию миров, отличных от респектабельности среднего класса, которое само по себе содержит зерна интеллектуальной непочтительности. В повторном исследовании <Мидлтауна> Линды дали классический анализ менталитета американского среднего класса в целой серии <конечно-утверждений>, т.е. утверждений, которые представляли собой столь безусловное согласие, что ответ на любой вопрос непременно начинался словом <конечно>. <Есть ли в Америке свобода предпринимательства?> - <Конечно!>; <Верно ли, что все важнейшие решения принимаются с соблюдением демократических процедур?> - <Конечно!>; <Является ли моногамия естественной формой брака?> - <Конечно!> Социолог, каким бы консерватором и конформистом он ни был в частной жизни, знает, что каждое из этих <конечно-утверждений> отнюдь не бесспорно. Уже в силу такого своего знания он оказывается на грани непочтительности.

Мотив непочтительности социологического сознания не обязательно заключает в себе или подразумевает революционную установку. Мы даже осмелимся утверждать, что социологическое знание враждебно революционным идеологиям, причем не вследствие какой-то особой склонности к консерватизму, а потому, что социология видит не только сквозь иллюзии данного status qua, но и сквозь иллюзорные ожидания относительно возможного будущего, которые обычно составляют духовную опору революционеров. Именно не свойственные революционерам умеренность и трезвость социологии мы ценим особенно высоко. Говоря о ценностях, можно только сожалеть о том, что само по себе социологическое познание не обязательно сопровождается большей терпимостью к человеческим слабостям. На социальную реальность можно смотреть и с состраданием, и с цинизмом - обе позиции совместимы с трезвым взглядом на вещи. Но независимо от того, сможет социолог заставить себя относиться с симпатией к изучаемым явлениям или нет, он всегда будет в какой-то мере дистанцироваться от принятых в обществе утверждений. Непочтительность - неважно, выражается она в чувствах или в преследуемых целях - должна, по возможности, постоянно присутствовать в сознании социолога. Он может отделить ее от остальной своей жизни, прикрыть рутинными повседневными за ботами разума и даже отвергнуть по идеологическим соображениям. Однако абсолютная почтительность будет означать смерть социологии. В этом одна из причин совершенного исчезновения истинной социологии со сцены тоталитарных обществ, прекрасным примером чему может служить нацистская Германия. По своей природе социологическое познание постоянно несет в себе потенциальную угрозу для полицейских умов, поскольку оно всегда склонно релятивизировать'> претензии на абсолютную правоту, на которых настаивают подобные умы.

Прежде чем закончить главу, коснемся еще раз феномена релятивизации, о котором мы уже не раз упоминали. Скажем пря мо: социология очень созвучна духу современности именно по тому, что она представляет собой такое понимание мира, в котором ценности радикально релятивизированы. Эта релятивизация заняла столь большое место в нашем образе повседневности, что нам сейчас трудно осознать до конца, как могли существовать, а кое-где существуют до сих пор, закрытые культуры с абсолютно обязательным для всех людей мировоззрением. Американский социолог Дэниел Лернер, исследовавший Ближний Восток, четко показал, что <современное сознание> - совершенно новый тип сознания для этих стран. С позиций традиционного менталитета, нечто всегда есть то, чем оно является в данных условиях, и невозможно даже вообразить, чтобы оно могло быть чем-то иным. В отличие от <традиционного сознания> <современное сознание> подвижно. Человек с таким сознанием легко может поставить себя на место другого, живущего в иных социальных условиях, легко может представить себя живущим в другом месте и занимающимся другим делом. Например, Лернер обнаружил, что некоторые неграмотные респонденты словно шутя отвечали на вопрос о том, что они стали бы делать на месте своих правителей, и совершенно не знали, как отвечать на вопросы о том, что могло бы заставить их покинуть родную деревню. Иными словами, можно сказать, что традиционные общества устанавливают строгие и неизменные границы идентификации. В современном же обществе они неопределенны и подвижны. Никто реально не знает, чего следует ожидать от правителя, родителей, культурного человека или кого считать нормальным в сексуальном плане. В каждом случае за разъяснениями обращаются к многочисленным экспертам. Книгоиздатель рассказывает нам о том, что такое культура, дизайнер - о том, каких вкусов мы должны придерживаться, психоаналитик - кто мы есть на самом деле. Жизнь в современном обществе - это калейдоскопическая смена ролей.

Снова нам приходится бороться с искушением поговорить подробнее на данную тему, поскольку это может увести нас далеко в сторону от первоначального замысла и втянуть в обсуждение социально-психологической проблематики современной жизни вообще. Вместо этого мы остановимся на интеллектуальном аспекте современной ситуации, поскольку именно в нем мы усматриваем важную характеристику социологического сознания. Беспрецедентный масштаб географической и социальной мобильности в современном обществе ведет к появлению столь же бес прецедентно огромной возможности для индивида познакомиться с самыми разнообразными мирами. Впечатления от других куль тур, которые ранее были доступны только редким путешественникам, теперь нам <доставляются на дом> средствами массовой коммуникации. Кто-то однажды определил сформированную благодаря этому искушенность горожанина как способность сохранять невозмутимое спокойствие даже при виде под окнами собственного дома человека в тюрбане, с набедренной повязкой и змеей на шее, бьющего в там-там и ведущего на поводке тигра. Несомненно, существуют разные степени искушенности, но определенная доля ее есть у каждого ребенка, который смотрит телевизор. Не вызывает сомнения и то, что эта искушенность за частую весьма поверхностна и не может противостоять реальному влиянию со стороны альтернативных образов жизни. Вместе с тем безмерно расширившиеся возможности путешествовать, реально или в воображении, предполагают, по крайней мере, потенциальное осознание того, что привычная культура с ее базовыми ценностями относительна во времени и пространстве. Социальная мобильность, т.е. движение из одной социальной страты в другую, усиливает эффект релятивности. Всюду, где происходят процессы индустриализации, в социальную систему привносится новый динамизм. Массы людей начинают менять свои групповые и индивидуальные социальные позиции, и обычно такие изменения идут по направлению <вверх>. Вместе с этим движением нередко и сама жизнь индивида вовлекается в <путешествие>, причем не только по различным социальным группам, но и по интеллектуальным мирам, которые, так сказать, привязаны к этим группам. Так, курьер-баптист, регулярно читающий