Спортзал. Бал проводили в спортзале

Поскольку средняя и старшая школы были построены на одной территории, они часто пользовались одними и теми же сооружениями. Прекрасными сооружениями, ведь отчасти из-за этой хорошей школы ты купил нам дом поблизости. Поскольку, к твоему огорчению, Кевин не занимался спортом в школе, мы никогда не посещали баскетбольных матчей, так что, выполняя превознесенную до небес работу няньки, я один - единственный раз побывала внутри того зала. Это было отдельно стоящее, шикарное сооружение, более чем в два этажа высотой. Кажется, его даже можно было превратить в хоккейную площадку. (Как расточительно решение школьного совета Найака снести это здание.Ученики, очевидно, уверяют психологов, что там обитают призраки.) В тот вечер по арене гуляло гулкое эхо. Диджей явно был в ударе. Все спортивное оборудование убрали, и хотя, вспоминая свой собственный бал 1961 года, где я отплясывала твист, я ожидала увидеть воздушные шары и ленты, здесь повесили лишь зеркальный шар.

Может, я была никудышной матерью — просто помолчи, это правда, — но все же не настолько, чтобы болтаться рядом со своим четырнадцатилетним сыном на его школьном балу. Я расположилась на противоположной стороне зала на расстоянии в сотню ярдов, откуда отлично видела его привалившуюся к стене фигуру. Мне было любопытно. Я редко наблюдала Кевина в привычной ему обстановке. Рядом с ним стоял лишь неизменный Леонард Пуг. Его острые, неприятные черты лица, угодливая поза, подобострастное хихиканье удивительно гармонировали с его вечным запахом начинающей протухать рыбины. Ленни недавно проколол нос, и кожа вокруг дырки инфициро том. Когда мать принесла его домой, она, несомненно, обняла ее с идиотической благодарностью.

Именно «Лестница на небеса» выманила ее покрасоваться. Однако, с каким бы теплом ни вспоминали мы ту старую песню «Лед зеппелин», она ужасно медленная, и лично я считаю, что под нее невозможно танцевать. Элис это не остановило. Она раскинула руки, закрыла глаза и запрыгала по залу все расширяющимися кругами. Она явно забыла, где находится, и не замечала, что взлетающая юбка открывает ее трусики. Когда бас- гитара взяла ее в плен, ее движения перестали напоминать рок-н-ролл и буги-вуги, перейдя в нечто среднее между самодеятельным балетом и танцем суфи.

Может, тебе показалось, что я придираюсь к ней, но нет, я была очарована. Наша маленькая Айседора Дункан была столь непосредственной, столь воодушевленной! Может, я даже немного ей позавидовала. Я вспомнила, как скакала по нашему лофту в Трибеке под «Токинг хедз», когда была беременна Кевином, и опечалилась, что все это осталось в прошлом. Хотя Элис была на добрых восемь лет старше Селии, что-то в этой прыгающей и кружащейся по спортзалу девочке напомнило мне нашу дочь. Вряд ли Элис была эксгибиционисткой. Она вышла танцевать только потому, что услышала одну из своих любимых песен — опять это слово, — и потому, что по безлюдному пространству легче кружиться в экстазе. Наверное, она часто кружилась по собственной гостиной под эту самую песню и не видела причин отказываться от любимого занятия только потому, что двести злобных подростков бросали на нее косые взгляды.

«Лестница на небеса» кажется бесконечной, но и она почти закончилась. Кевин мог бы подождать еще пару минут. Но нет. На меня накатил страх, когда Кевин лениво отлепился от стены и двинулся на Элис, как ракета «Пэтриот» на перехват «Скада». Кевин остановился точно под зеркальным шаром, правильно рассчитав, что следующий пируэт подведет левое ухо Элис прямо к его губам. Есть. Контакт. Кевин чуть наклонился и что-то прошептал.

Даже не стану притворяться, будто знаю, что он сказал. Но та картина вдохновляла все мои последующие мысленные реконструкции четверга. Элис окаменела. Ее лицо вспыхнуло смущением, полностью отсутствовавшим мгновение назад. Ее взгляд заметался, но не нашел ни единого укромного местечка. Она вдруг словно впервые увидела зрителей и осознала последствия своего безрассудства. Песня еще не совсем закончилась, и Элис, делая вид, что ничего не произошло, продолжала танцевать. Она двигалась, спотыкаясь, взад-вперед в замедленном, жутком танце смерти, как Фей Данауэй в финале фильма «Бонни и Клайд».

Диджей ловко переключился на «Белого кролика» «Джефферсон эарплейн». Элис подхватила клетчатую юбку и скомкала ее между ногами. Ковыляя к темному углу, она крепко прижимала локти к талии, стараясь спрятать ладони одну под другой. Я почувствовала, что за последнюю минуту она резко и как-то тошнотворно повзрослела. Теперь она знала, что платье ее отвратительно, а подбородок слаб. Что мама предала ее. Что она не клевая; что она никогда не будет красивой. И самое главное: она поняла, что никогда-никогда не выйдет на пустой танцпол — вероятно, любой танцпол — до конца своей жизни.

Меня не было там в четверг. Однако двумя годами ранее я была свидетельницей предвестника четверга: в том же самом спортзале была убита одна-единственная выпускница младшей средней школы Гладстона.

озной чуши, которые он мог бы отбросить нам, — нелепые фантазии о непорочном зачатии и заповедях на горных вершинах, просто застревающие в детских глотках. Я была непрактична; я сомневалась, смогли бы мы притвориться верующими ради детей и не раскусили бы они наше притворство. Тем не менее отречение от самоочевидной суеты сует путеводителей и рекламы «олдсмобиля», наверное, не приносит удовлетворения.

Именно голода Кевина его учителя — за исключением Даны Рокко — таки не обнаружили, предпочитая диагностировать нашего маленького пассивного человечка как еще одну жертву модного синдрома дефицита внимания. Они преисполнились решимости найти в нем какой-то механический дефект, потому что сломанные механизмы можно отремонтировать. Было легче помогать пассивной несостоятельности, чем преодолевать неистовое, отточенное безразличие. Похоже, у Кевина с вниманием был полный порядок — вспомни его тщательную подготовку к четвергу или его нынешнее, дотошнее изучение «Списка убитых на войне» вплоть до количества домашних рыбок Йосуги. Он оставлял задания незаконченными не потому, что не мог их закончить, а потому, что мог.

Эта его ненасытность как-то объясняет его жестокость, которая, помимо всего прочего, может оказаться бессмысленной попыткой принять участие. Никогда ни в чем не видя никакого смысла, он, должно быть, чувствовал себя несправедливо исключенным. «Спайс герлз» — тупые, игровые приставки — тупые. «Титаник» — тупой, прогулки по молу — тупость, и как можно думать иначе? Точно так же фотографирование в музее «Клойстерс» — тупость и танцы под «Лестницу на небеса» в конце девяностых

— тупость. К шестнадцатилетию Кевина его убежденность стала непоколебимой.

Франклин, он не хотел, чтобы его вынуждали отвечать на твой Главный Вопрос. Он хотел получить ответ от тебя. Хваленое времяпрепровождение без определенной цели, принимаемое за плодотворную деятельность, с колыбели казалось Кевину бессодержательным. На этом фоне его заявление в прошлую субботу о том, что в четверг он оказал Лоре Вулфорд «любезность», возможно, было искренним.

А я, я легкомысленна. Даже когда померк бы блеск путешествий, я, вероятно, до конца своей жизни все пробовала бы прежнюю заграничную еду и изучала прежний заграничный климат, лишь бы только бежать в твои объятия в аэропорту Кеннеди при возвращении домой. Немного я хотела, кроме этого. Кевин поставил мой Главный Вопрос. До его появления я была слишком занята процветающим бизнесом и чудесным браком, чтобы вдумываться в их смысл. О смысле я стала задумываться, только надолго оказавшись взаперти со скучающим ребенком в безобразном доме.

А после четверга? Он забрал мой легкий ответ, мое мошенничество, небрежное отношение к тому, зачем дана жизнь.

Итак, мы расстались с четырнадцатилетним Кевином, и я начинаю тревожиться. Пожалуй, я зациклилась на его ранних годах, чтобы отсрочить пересмотр более недавних инцидентов, так мучительно настраивавших нас друг против друга. Несомненно, мы оба страшимся вновь переживать события, чье единственное достоинство в том, что они в прошлом. Только они не в прошлом. Не для меня.

В 1997 году в первом семестре учебного года, когда Кевин учился в девятом классе, произошло два массовых школьных убийства: в Перле, Миссисипи, и Падьюке, Кентукки, в двух маленьких городках, о которых я прежде никогда не слышала и которые вошли в американский словарь как синонимы подросткового буйства. Тот факт, что Люк Будем в Перле не только расстрелял десятерых подростков — троих насмерть, — но и убил свою мать, ударив ее семь раз ножом и раздробив челюсть алюминиевой бейсбольной битой, подарило мне еще одну возможность выразить личное мнение. (Когда с телеэкрана хлынули репортажи, я заметила: «Подумать только, они говорят и говорят о том, как он застрелил тех подростков и только потом, как бы между прочим, упоминают, что он еще убил свою мать. Между прочим? Совершенно очевидно, что все дело в его матери». В свое время это наблюдение юридически будет квалифицироваться как показания против себя самой.) Все же я не настолько претенциозна, чтобы приписывать себе предчувствия, будто те повторяющиеся трагедии — неумолимое разрешение нашей собственной семейной коллизии. Вовсе нет. Я считала, что те новости, как и все остальные, не имеют ко мне никакого отношения. Нравится тебе это или нет, но я превратилась из легкомысленной странницы в еще одну белую, обеспеченную мать из пригорода и не могла не нервничать из-за смертельных припадков безумия детей таких же женщин, как я. Перестрелки между бандами в Детройте или Лос-Анджелесе происходили на другой планете; в Перле и Падьюке — на моей.

Мне очень не нравились подростки, не сумевшие смириться с вероломством подружки, насмешками одноклассников или мелкими ссорами с работающей матерью-одиночкой — не сумевшие отсидеть свой жалкий срок в своей жалкой школе так, как все мы, — неотвратимо вторгнувшиеся со своими ничтожными проблемами в жизнь других семей. То же самое мелочное тщеславие заставляло их более нормальных сверстников царапать свои жалкие имена на национальных памятниках. И еще жалость к себе! То близорукое существо Будем, кажется, оставило записку одному из своих друзей перед тем, как взять в руки отцовское охотничье ружье и устроить бойню. «Всю жизнь надо мной смеялись. Меня избивали, меня ненавидели. Можешь ли ты, общество, винить меня за то, что я делаю?» И я думала: «Да, кусок дерьма! Не задумываясь!»

Майкл Карнел из Падьюки был того же сорта: толстяк, над которым измывались и который упивался своими мелкими страданиями, как купанием в грязной луже. В прошлом у него никогда не было проблем с дисциплиной; худшее, в чем его уличали, просмотр телеканала «Плейбоя». Карнел отличился тем, что открыл огонь — подумать только! — по молящимся. Он умудрился убить троих учащихся и ранить пятерых, но, судя по поминальным службам и плакатам в окнах классных комнат, на одном из которых были фотографии не только жертв, но и самого Карнела с изображением сердца — утвердившиеся в вере после испытания отметили свое возвращение прощением убийцы.

В тот октябрьский вечер мы узнали о бойне в Перле из «Часа новостей с Джимом Лерером». Я

взорвалась:

— Господи, кто-то называет его педерастом или толкает в коридоре, и вдруг ой, ой, я расстреляю всю школу, я должен освободиться от этого ужасного давления! С каких это пор американские дети стали такими неженками?

— Да, напрашивается вопрос, — согласился ты, — почему нельзя, как раньше, решить вопрос в честном бою?

— Может, боятся испачкать ручки. — В этот момент в кухню проскользнул Кевин. Он явно подслушивал, как обычно предпочитая этот метод участию в семейных беседах. — Кевин, разве мальчики из твоей школы не улаживают разногласия старомодным кулачным боем?