Зарождение нового дня: вспоминая шестидесятые

Ла Хонда была странным местом, обширным пятном на дороге, которая спускалась к западу от гор Санта-Крус по направлению к артишоковым полям вдоль морского побережья. Расположившись преимущественно в секвойном лесу, северозападный городок обладал качественными необработанными лесозаготовками, которые транспортировались в пригород Сан-Франциско. По духу это был мир, отличный от близкорасположенных городков полуострова. Его зимы были похожи на зимы в Сиэтле, собственно, как и летнее время.

Кизи и его жена, Фэй, перебрались туда в 1963 г., после того как их дом на Перри-лейн в Менло-Парке снесли застройщики. В то время Перри-лейн была одной из маленьких лиственных улиц, что вились вокруг кампуса Стэнфорд, уставленная дешевыми бунгало и населенная студентами предпоследних курсов и выпускниками. (Семья Кизи жила там, пока Кен писал свой университетский диплом, и после). Это место выглядело в соответствии с богемными традициями времен экономиста и социолога Торстейна Веблена, который жил там в начале ХХ в.

По прошествии 60 лет Кизи, будучи великолепным организатором шумных вечеринок, продолжал развивать эти традиции. У него проводились поэтические вечера, импровизированные львиные охоты на площадке для гольфа в полуночной тьме, где охотники за львами, распевая, танцевали под нестройные африканские ритмы, тарабаня по кухонной посуде. Наркотики играли не последнюю роль на этих вечеринках, включая легализованный тогда ЛСД и другие вещества, используемые в экспериментальных целях в Ветеранском госпитале в Менло-Парке, где Кен работал. За ночь до начала сноса построек на Перри-лейн старожилы устроили сумасшедшую квартальную вечеринку, на которой громили дома друга друга кувалдами и топорами в причудливом психоделическом освещении. Испуганные горожане наблюдали за этим со стороны.

Впервые я встретил Кизи на одной из его театрализованных постановок сюжетов из мировой истории, иллюстрирующей Ледовое побоище с использованием метел вместо копий и кастрюль вместо шлемов. (Кухонную посуду Кизи хорошенько потрепали в те дни, хотя я не могу вспомнить, чтобы на Перри-лейн было много еды). Я был рыцарем Тевтонского ордена. Кен, в то время студент факультета журналистики, играл Александра Невского.

Когда Кизи перебрались в Ла-Хонду, приходилось проезжать около пятнадцати миль вверх по холму, чтобы навестить их. Так или иначе, это новое место с нехваткой солнечного света, папоротниковыми зарослями и обилием мха, вдохновляло на организацию вечеринок. Там расположился дом, в котором жили Кен, Фэй и их трое детей, Шеннон, Зэйн и Джед, и еще несколько построек, включая хижину, оборудованную под студию, в которой Кизи работал. Дом окружало несколько акров темного секвойного леса, который Кизи с друзьями мало-помалу преобразовали, расставив там скульптуры и натянув гирлянды из разноцветных фонариков. В динамиках играли Роланд Кёрк, Рави Шанкар и поздние квартеты Бетховена. Дом в секвойном лесу постепенно стал чем-то вроде дополнительной резиденции и своеобразным местом для пикников – неизменным пристанищем людей, тусивших всю ночь, отсыпающихся после вечеринки, надеющихся на нечто большее, чем у них было или могло быть. Это был «дом на полпути» к границам возможностей, или же так тогда казалось. Между написанием романов Кен создал вокруг себя круг посвященных. Его центр, помимо Кена Бэббса, который тогда только вернулся из Вьетнама, где был пилотом вертолета, как и несколько тысяч американцев-военных – составляли прежде всего люди, жившие на Перри-лейн и в окрестностях. Многие из них имели то или иное отношение к Стэнфордскому университету. Остальные были друзьями детства Кизи в Орегоне. Присутствовали там и старые добрые битники, например, Нил Кэссади, прототип Дина Мориарти в романе Джека Керуака «На дороге». Кое-кто из местных не привык к разрушительному образу жизни праздных философов, живших в нижней долине, и потому то, что им приходилось видеть и слышать, беспокоило их. Впоследствии это могло послужить причиной возникновения множества проблем.

Как писал Вордсворт, хорошо быть живым, а молодым быть еще лучше. Мы, больше, чем жившие в любом другом десятилетии до нас, искренне верили в то, что сами являемся творцами своей эпохи. В тот мрачный зимний день 1963 года, когда я впервые подъехал к дому в Ла Хонде, решив отложить написание романа, я знал, что будущее простирается перед нами, и я был уверен, что оно принадлежит нам. Когда Кизи встретил меня, мы посидели в последних лучах солнца на маленьком мостике через узкий пролив и докурили остатки дневного запаса травы. Кизи сказал что-то руническое о книгах, которые никогда не будут дописаны, и сказках, которые никогда не будут рассказаны, и я осознал, что он пытался рассказать мне, что только что закончил свою книгу «Времена счастливых озарений». Боже, я подумал, что нет смысла тягаться с этим парнем.

В 1962 он опубликовал роман «Над кукушкиным гнездом», провозглашающий свободу воли в условиях меняющегося времени. Роман стал бестселлером, и его никогда не прекращали печатать. Книга также была адаптирована для театральной постановки на Бродвее. Главную роль в ней сыграл Кёрк Дуглас, который намеревался снять фильм. Кен в черном галстуке и Фэй в черном платье пошли на официальную премьеру. А сейчас, несколько месяцев спустя, в его власти было целое море идей для написания эпического романа, и я точно знал, что после него будет еще один.

Казалось, он действительно способен повлиять на то, чтобы произошли те или иные события. Это было вне его писательской деятельности; хотя по мне, именно в писательстве был весь он. Мы сидели и курили, и на нас снизошло озарение.

Кизи в большей степени, чем кто-либо из всех, кого я знаю, был в самой сердцевине той культуры, которую могли обещать нам шестидесятые. Родившись в 1935 году в городке Ла-Хунта, штат Колорадо, к западу от зоны засушливых районов и пыльных бурь, юность он провел в штате Орегон, на отцовской ферме. В школе Кизи был чемпионом штата по борьбе, и чемпионом он и оставался; его друзья не могли себе представить его проигравшим, ни в борьбе, ни в любом другом деле. Передав фермерское дело своему брату Чаку, Кизи оставался чемпионом, за что получал Национальную стипендию Вудро Вильсона в Стэнфорде.

Кену было 26 лет, когда его заметил Малкольм Коули, который наткнулся на его публикацию в «Вайкинг Пресс» и решил познакомить его с настоящими акулами пера, влиятельными писателями (для определения которых Норман Мейлер использовал футбольный термин «длинный пас»), обладателями умений, которые они могли бы впоследствии передать следующему поколению литераторов. Если бы у американской литературы был любимый сын, взращенный на родной почве, им определенно был бы Кизи. Некоторым образом, он олицетворял собой победителя в каждой исторической борьбе, которая сопутствовала созданию колосса, коим оказалась культура шестидесятых в Америке: призер кубка Белых англосаксонских западноамериканских протестантов, Олимпийский чемпион высшей университетской степени, он стал преемником прогрессивного наследия веков.

За несколько лет до выхода «Над кукушкиным гнездом» Кен написал неопубликованную голливудскую историю в духе Натанаэла Уэста, основанную на неудачной попытке Кизи ворваться в киноиндустрию и стать актером. Всю жизнь Кен был страстным поклонником Голливуда, как и любой американский сочинитель. Он воспринимал его как нечто почти мифологическое – скорее как почти самостоятельный природный феномен, нежели как многомиллиардную индустрию. (Эта примесь наивного восхищения позже лишь обострила конфликты, связанные с экранизацией его романов). Как бы там ни было, это был подающий большие надежды романист, а не актер или сценарист, которым он представлялся весной 1963. Не возникает вопросов по поводу его неисчерпаемой энергии. Но в конечном счете, некоторые люди думали, будто написание романов окажется слишком малоподвижным занятием для такого атлета – долгие безмолвные периоды одиночества, чередующиеся с активной деятельностью. Большинство писателей, которые не были Хемингуэями, тратили больше времени на то, чтобы не уснуть в тихих комнатах, нежели на охоту на львов в Аруше.

Кизи прислушивался к какому-то внутреннему голосу, который подсказывал ему, какая роль уготована ему историей и судьбой. Как и его старый наставник Уоллес Стегнер, как его друг Ларри МакМертри, он заслужил уважение легендарных художников запада. Он был уверен в своей собственной силе и знал, что другие тоже ее чувствовали. Безусловно, его труды подтвердили это. Но никакими словами невозможно описать суть вещи, которую он постиг в ее первородном, мистическом смысле. «Его дар был дан ему от Бога», – сказал мне уже после смерти Кена Вик Ловелл, психолог, которому Кизи посвятил «Над кукушкиным гнездом». Он имел в виду неуемную экстраординарную энергию Кизи, которая воздействовала на людей, сталкивающихся с ней, и меняла их. Его способность предлагать другим людям многообразие наслаждений, от простого веселья до получения трансцендентального опыта, была, главным образом, не вербальной, как в романах Кизи, она была невыразимой, не поддающейся точному описанию или цитированию. Фицджеральд наградил Джея Гэтсби такой же харизмой – загадочной и неуловимой, возбуждающей фантазию, вызывающей зависть и тревогу у тех, кто попадал под ее влияние. Греки верили, что такая харизма – дар богов, но, как и все божественные дары, она имеет свою стоимость. Кизи однажды написал отрывочный пространный стишок о собственных обещаниях, которые он давал своим адептам. Начинался он со слов «Обещание большего, чем я могу действительно дать», и далее – «Это моя плохая привычка, что правда, то правда. Но мне приходится обещать больше, чем я могу действительно дать, чтобы иметь эту возможность – давать обещанное». Кизи чувствовал, что он сам создал свой мир, но в то же время парадокс заключался в том, что он неминуемо должен был оставаться аутсайдером в нем, из-за опасности обмануться в собственном успехе. Его предки ненавидели железные дороги и восточные берега. В отличие от них, Кизи мечтал о Нью-Йорке, об учебе в престижном вузе, о Голливуде. Полагаю, несмотря на то, что он рос в Орегоне, вся его сила, наверное, появилась откуда-то еще. Он не доверял ни большим бумажным корпорациям, ни союзам, ни ФБР, ни местному отделению полиции.

Будучи в Нью-Йорке в связи с бродвейской постановкой романа «Над кукушкиным гнездом», Кизи был впечатлен ходом подготовки к Всемирной выставке1964 года. Его почти сразу посетила идея отправиться на ярмарку на автобусе, приехав чуть раньше намеченной даты опубликования книги «Времена счастливых озарений». Так или иначе, он и его друзья, водитель спортивных автомобилей Джордж Уолкер и фотограф Майк Хейджен, организовали покупку школьного автобуса «Интернейшнл Харвестер» 1939 года выпуска и переоборудовали его в своеобразное безопасное средство для перевозки коммуны. Внутри приварили перегородку и сделали смотровую площадку, которая выглядела, как верхняя мачта на борту немецкой подводной лодки U-boat.Автобус был оснащен специальным оборудованием для проигрывания кассет и записи какофонии психогенных несвязных звуков как вне, так и внутри автобуса, и немедленного их воспроизведения. Везде были установлены видеокамеры. Каждый принимал участие в раскраске автобуса, но больше всех постарался Рой Себёрн, художник из Сан-Франциско. Табличка над ветровым стеклом, где обычно пишется пункт назначения, гласила «ДАЛШЕ».

К тому времени кое-кто из свободных скитальцев, околачивающихся вокруг имения Кизи в Ла Хонде, были готовы отправиться в путешествие, как только краска высохнет – Кизи говорил, что им нужно лишь дождаться этого момента. Позже он говорил, что кто-то может быть в автобусе, а кто-то – вне автобуса, не случайное замечание, под которым он имел в виду способность постичь суть вещи во всей полноте. Это подразумевало, возможно, что кто-то находился в автобусе лишь физически, но дух его в действительности не пребывал там. Это означало, что миллионы людей были вне автобуса, но автобус приехал за ними. Если вы были готовы разделить мнение Керуака, что Джордж Ширинг и есть Бог, то автобус приехал и за вами.

***

Как и все, что в большей степени соответствовало шестидесятым, путешествие Кизи через страну превратилось в миф. Как говорит старая пословица, если вы что-то помните, значит, вас там не было. Но поездка в разрисованном флуоресцентными красками школьном автобусе была путешествием такой святости, что, кроме пребывания в нем, ничего больше не имело значения. С того момента, как первый чокнутый подросток помахал на прощание обнаженному Нилу Кэссади, как только тот нажал на газ, вся поездка превратилась в нечто мистическое.

Можно лишь догадываться, кто на самом деле был в автобусе, кто ехал всю дорогу до Всемирной выставки и обратно. Число участников путешествия всё росло, и это напоминало ситуацию, когда для премьеры балета «Весна священная» в театре восемь сотен сидячих мест со временем приспособили для нескольких тысяч зрителей.

Так кто же на самом деле был в этом автобусе? Я, с испачканной вином рукописью моего первого романа, ожидающий встречи в Нью-Йорке, решил подсчитать. Том Вулф вообще не видел, когда автобус вернулся, но, будучи чрезвычайно точным в фактах, вел свой подсчет. За рулем был Кэссади, лучший в мире водитель, который мог скрутить косяк, направляя Пэкард 1937 года выпуска задним ходом до подножия Гранд Каньона. Конечно же, был Кизи. И Кен Бэббс, только что с фронта, с полным запасом радиоаппаратуры и с командным голосом, от которого копы просто разбегались. Джейн Бартон, молодая и беременная профессор философии, которая соглашалась на любое предложение; Пейдж Браунинг, Пейдж Браунинг, готовящийся стать Ангелом Ада; Джордж Уолкер; Сэнди Леманн-Хаупт, гений электроники, ответственный за аудиосистему. Также там был Майк Хейджен, который отснял большую часть материала о путешествии. Бывший офицер пехотного полка Рон Бевирт, которого все называли Хасслер, опрятный парень из Миссури, был фотографом. Еще два родственника Кизи – его брат Чак и кузин Дейл – а также брат Кена Бэббса Джон. Шурин адвоката Кизи Стив Ламбрехт тоже присоединился к поездке. И симпатичная Пола Сандстен, также известная как Чаровница Гретхен, Королева Ила.

Для Кизи, для Америки 1964 года, Международные выставки были все еще популярны. Что касается раскрашенных автобусов, они лишаются перспективы: яркое транспортное средство, полное хипстеров, сейчас сложно назвать прообразом американской дороги. Я не знаю толком, как все это выглядело в то время. Благодаря Кэссади автобус, направляющийся к востоку от федеральной автострады Эйзенхауэра, невероятным образом оказал услугу роману «На Дороге». Как и в «На дороге», в нашей автобусной поездке приветствовалась скорость. И мы также пренебрегали ограничениями: эта страна была твоей страной, эта страна была моей страной – автобус мог появиться где угодно. Если еда в придорожных закусочных была и не такая вкусная, как в дни Керуака, по крайней мере, качество было лучше.

Кен испытывал инстинктивную неприязнь к столицам и их претенциозности. Он был не только провинциальным писателем, чувствующим досаду от того, что так много издателей базируется в Нью-Йорке, он с нетерпением ждал того времени, когда книгоиздательский бизнес будет рассредоточен по областям, тем самым приближая литературу в душе американца к ее истокам. Но проведение Всемирной выставки в крупном городе, где вовсю кипит жизнь, было для Кизи одновременно и вдохновением и испытанием. Ярмарки и карнавалы, всевозможные выставочные экспонаты были предметом его страсти. Он гадал, не помешает ли большой город его грандиозным планам, когда столкнулся с понятием деревенщины. Туда собирались приехать миллионы, целые полчища туристов, иностранных и отечественных, все в ожидании представления.

Автобус прибыл где-то в июне. В 1964 году проводились выборы. Чтобы сбить с толку деревенских дурачков, встречающихся им на пути, Кен и Кэссади написали на боковой стороне автобуса лозунг «Голосуйте за Барри – голосуйте за веселье», оформив его в психоделическом стиле, в надежде, что это сойдет за психотическую рекламу Республиканской партии Голдуотера. Но, несмотря на это, встречающиеся им на пути сельские копы, регулирующие движение на шоссе и остальных дорогах, просто принимали их за цыган и махали им. Возможно, Америка, которую не сильно беспокоили проезжающие мимо автомобили, воспринимала эту мелькающую картинку как бессмыслицу, галлюцинацию. Правда, иногда кто-то все же замечал эту двусмысленную шутку в духе майора Хуппла, характеризующую «веселых проказников». (Майор Хуппл – популярный в то время герой комиксов, ленивый муж хозяйки гостиницы – был одним из постоянных кумиров Кэссади). Эта нелепая шутка еще долго вспоминалась, вкупе с остальными, и даже спустя сорок лет после этого люди надеялись увидеть клоунскую бахрому на наших манжетах или представляли нас с красными резиновыми носами.

В конце концов, автобус остановился перед жилым домом на 97-ой Западной улице в Нью-Йорке, где Дженис и я жили с нашими двумя детьми. Внезапно это место заполнилось людьми, раскрашенными во все цвета. Автобус стоял снаружи, без присмотра, оттуда доносилась музыка Рэя Чарльза, да еще и этот безумный Голдуотерский слоган привлекал к себе повышенное внимание. Мы с детьми заняли места на площадке на крыше автобуса, уклоняясь от ветвей деревьев на пути через Центральный парк. По прибытии в центр какой-то толстяк вышел из ресторана Винсентс Клэм, чтобы изучить наш автобус и музыкальные прибамбасы на крыше, откуда доносилась негромкая музыка. Затем он приостановился, задумавшись, и сказал наконец: «А ну пшли отсюда!». Это, как оказалось, здесь в порядке вещей. Остальные горожане показывали пальцем и демонстративно зиговали.

В автобусе мы устроили еще одну вечеринку, на которой Керуак, завидующий нашему здоровью, молодости и безбашенности, и, более того, ревнующий своего любимого Кэссади к переманившему его Кизи, смотрел на нас с презрением и не разговаривал с Кэссади, который после путешествия выглядел на все семьдесят. Я хотел стрельнуть у Керуака сигарету, но он отказал. Если бы я не встречал его раньше, я бы подумал, что этот Керуак был не тем, за кого себя выдает: я не мог поверить, что он мог быть таким жалким, что он так ненавидел всех людей, благоговевших перед ним. «Почему бы тебе самому не купить курево», – сказал мне пьяный, злой Керуак. Тогда он был все еще впечатляюще красив; когда же я увидел его в следующий раз, он был с красным лицом, немощным, больным и опухшим. Я думал, раз его публиковали, восхищались им, как же он мог быть таким несчастным? Но мы, люди, которых он называл сёрферами, были счастливы. Mы ушли с вечеринки и поехали веселиться и ночевать в Милбрук, штат Нью-Йорк, где психоделики превратили турнир по поло в скачку на лошадях через преграды.

Автобусные путешественники таки побывали на Всемирной выставке в духе принятого в провинции уважения к мощи и величию плутократии. Они снимали все подряд, что попадалось им на глаза и записывали все, что слышали. Как и большинство молодых американцев в 1964 году, они хотели замутить на Международной ярмарке что-то грандиозное и немного дерзкое, к чему потом мы возвращались бы с ностальгией. И совершенно не нарушающее общественного порядка, даже после того как и водитель и пассажиры употребили кучу препаратов, расширяющих сознание, самых разнообразных наименований и в огромных количествах (это было легально, пока в штате Нью-Мексико не ввели ограничение на фармацевтические препараты).

И, конечно, эта выставка оказалась для всех ошибкой. Сейчас мы знаем, что проведение Всемирных выставок – это всегда плохая новость. В 1964 году на выставке не было ничего, кроме мрачных городских легенд в кошмарных количествах, ужасных историй похищений, убийств и мошенничества. Рассказывалось про исчезновение детей, части тела которых якобы были спрятаны в гладких алюминиевых сферах. Такого жаркого лета не было уже давно. Некоторые из гостей находились на выставке так долго, что возвращались домой совершенно обессиленные. Джейн, профессор философии, настояла на том, чтобы мы присутствовали там в тот день только потому, что она потеряла свою сумочку в первый день приезда. Вернувшись в Калифорнию, она стала матерью и поступила на юридический факультет. Кизи и Кэссади тоже вернулись домой. Их ожидало признание и в то же время фанатичное неприятие, которое пришлось пережить Керуаку и Гинзбергу. Мы не могли этого представить в то время, но мы оказались проигравшими в этой культурной войне.

Печальное зрелище во Флашинг Мидоуз летом 1964 года могло запомниться, как последняя Всемирная выставка. Позже были и другие, подобного плана, но 1964 был годом, которым все закончилось, последней попыткой глупого оптимизма поддерживать их продвижение. Пропитанные потом очереди, зловещие перешептывания и паранойя, плохие новости из южной Азии и загнивающих городов Америки – все это, казалось, только саркастично подчеркивает то, что у мира, как единого целого, нет причин для самовосхваления.

Помнится, мы с Дженис думали тогда, что было бы круто провести лето в Париже. Мы бы отправились туда на несколько лет раньше, будь у нас достаточно денег. Но в тот раз мы выбрали Новый Орлеан, преимущественно потому, что туда вез автобус компании Грэйхаунд. К лету 1964 мы накопили и заняли денег, которых хватило на билеты на трансатлантический рейс. В июле 1964 вместе с несколькими тысячами других американских туристов, мы прибыли на Северный вокзал (Гар-дю-Нур).

Наш друг по колледжу Майкл Хоровитц начинал свою карьеру с торговли редкими книгами и работал в главном книжном магазине Парижа, в те дни известный как «Ля Мистраль», где продавались книги на английском языке. Его собственник, Джордж Уитмен, принадлежал тому поколению американцев, которые переехали в Париж сразу после Второй мировой войны, и среди этих людей были основатели литературного журнала «Пэрис Ривью» Джордж Плимптон и Блэйр Фуллер, а также такие писатели, как Джеймс Джонс, Уильям Стайрон и Джеймс Болдуин.

Как и некоторые из нас, Майкл последовал судьбе настолько малоперспективной, что, казалось, его будущее положение олицетворит почти каждый аспект американской жизни, от которой он тогда решительно отрекался. Как бы там ни было, в те дни он путешествовал по Европе, покупая первые выпуски для магазина и иногда фактически управляя магазином, когда Джордж был занят чем-то другим.

Те из нас, кто имел своеобразное удовольствие знать Джорджа Уитмена, знакомы с его переменчивым нравом и его великодушием. Когда мы прибыли в Париж, уже навестив Майкла, мы смогли обсудить предложение Джорджа (которым он помогал нуждающимся писателям, оказывающимся в городе), ночевать на верхнем этаже магазина после его закрытия в полночь. Мы провели там не слишком много времени, всего несколько недель, но они были тем началом жизни в городе, о котором люди вроде нас могли лишь очень долго мечтать. Они также стали причиной легкой, но искренней ностальгии по Парижу, которая была призвана приукрасить юношеские воспоминания любого писателя.

Летом 1964, противодействующие алжирские группировки (фракции) все еще активно подкладывали бомбы своим соотечественникам. Шарль де Голль основал Пятую Республику, правя во имя порядка, и его жандармы с тяжелыми дубинками под плащами, которые были похожи на ласты пингвинов-убийц, регулярно оказывались вовлеченными в драки со студентами, постоянно протестующими против всего подряд.Однажды один американский поэт появился в магазине, и его всего трясло. Он только что спас свою маленькую дочку из-под полицейского заряда за Люксембургским парком, где она беззаботно ела свое мороженое, не обращая внимания на приближающуюся фуру правоохранительных органов, надвигающуюся на нее, как поезд Божьего гнева.

Сложно было поверить, что все это было более сорока лет назад. Если бы мы в то время могли вернуться на сорок лет назад, мы бы увидели лето 1924 года, Эрнеста и Хедли Хемингуэй, навещающих Гертруду Стайн и Элис Токлас на улице Флерус, Джеймса Джойса, обедающего в кафе у Липпов. Но Париж, который я помню с 1964 года, все также узнаваемо рассредоточен между полицейскими участками, порядочный и одновременно распущенный, дорогостоящий город в духе матримониальной прозы Дайаны Джонсон.

Незадолго до нашей первой ночевки в магазине, Джордж Уитмен переименовал свое учреждение с «Ля Мистраль» на «Шекспир и компания». Вполне уместно он взял на себя управление книжным магазином Сильвии Бич на улице Сены, который сыграл важную роль в эмигрантской среде 1920-х гг. Как и «Шекспир и компания», магазин Уитмена следовал традициям Бич, предоставляя место для ночевки, иногда даже для временного проживания и позволяя пользоваться библиотекой англоязычным писателям и студентам-литераторам. На протяжении почти пятидесяти лет «Шекспир и компания» Уитмена было ежедневным пристанищем для англоязычных эмигрантов.

Сейчас территорию рядом с магазином облагородили и украсили. В 1964 году это была недостроенная, массивная часть города, где жили эмигранты и где в соседнем дворе можно было услышать арабскую музыку глубокой ночью. В это время на улицу Юшетт стекалась путешествующая молодежь и и странные подозрительные юноши, но фаст-фуды и пиццерии уже были популярны. Вид и ощущение улиц по ту сторону реки все еще сохранили дух средневековья, покатые крыши домов на улицах, мощенных булыжником в некотором смысле устрашали и возбуждали воображение. Дома студенческого квартала и серые здания Сорбонны тянулись вглубь по направлению к Пантеону и площади Мобер. Эту часть Парижа составляла масса недорогих отелей. В некоторых ночь стоила всего пару долларов, и летом они все они были переполнены североамериканцами, запасшимися путеводителями Артура Фроммера, которые всего за пять долларов предлагали покупателю с интересом провести время в Париже. Некоторые из этих мест были в действительности грязными и отвратительно убогими, но другие были чистыми и приятными. Оказалось, в тех местах, что были приятнее, работали дамы средних лет в голубых фартуках, которых можно было видеть каждое утро, снующих туда-сюда с подносами, полными круассанов и с чайниками, полными кофе. В этой части Парижа расположились наиболее фешенебельные рестораны, но там также были и бистро, где, к примеру, жареный бифштекс можно было купить куда дешевле, чем такой же в Нью-Йорке. Предлагалось отличное вино на вынос, цена которого была такой низкой, что соблазняла даже непьющих и разоряла скупых. Я думаю, именно такой Париж показал Годар в фильме «На последнем дыхании», где ультра-американская инженю-искусительница, роль которой сыграла Джин Себерг, жила в отеле «Калифорния» и продавала на улицах газеты «Хералд Трибьюнс».Там же был квартал, где часто собирались клиенты магазина «Шекспир и компания» под предводительством гениального Сэмьюэла Беккета, который жил неподалеку в Монпарнасе. Однажды вечером мы с Майклом отправились туда, только для того чтобы встретиться с этим великим человеком. Что нам от него было нужно, нам самим до сих пор неясно. Возможно, мы надеялись, что он угостит нас Пернои объяснит каждую строчку романа «Моллой». Мы слышали, что Беккет часто посещает одно и то же кафе, и мы думали, что когда-нибудь пересечемся с ним там. Полагаю, тогда Беккет нам представлялся, как некое божество в окружении героев своих пьес, распивающим дешевое вино с Нэгом, и Нэллом, и Владимиром, и Эстрагоном, и мы воображали, как присоединимся к этой компании, пододвинув пару стульев к их столику, чтобы вместе порассуждать о бессмысленности бытия, выражаясь непонятными афоризмами, выуживаемыми из памяти. На деле же, мы обосновались в одном местечке на бульваре Монпарнас как можно ближе к дверям этого кафе. Наблюдая оттуда, мы поняли, что кафе с живой изгородью вокруг, украшенное настенной живописью и сверкающее, как американский бар, было не тем заведением, которое могли бы посещать такие персонажи, как Нэлл, или Эстрагон, или мы, или, возможно, даже сам Беккет, до тех пор, по крайней мере, пока не получил Нобелевскую премию. Так что мы вернулись обратно в магазин, который одновременно был и нашим домом.

Беседуя с подростками в современной Франции (я бы даже сказал, в «новой» Франции, чтобы провести грань между миром настоящим и миром моих ностальгических воспоминаний), я обнаружил, что они с трудом представляют себе, как обстояли дела сорок лет назад. Обитая в магазине «Шекспир и компания» в начале 60-х гг., ты полностью постигал все особенности ежедневной жизни в Париже, которая была совершенно необычной для американского восприятия. Здание, в котором сейчас расположен магазин, было реконструировано, и теперь это строение, сохранившее дух средневекового Парижа лишь внешне, в то время как внутри его полностью переделали и обставили по последнему слову моды. В те дни, что я описываю, водопроводная система была такой же прочной, как дымовые колпаки, и представляла собой широкую сточную трубу, одну на все этажи, в уборной вместо унитазов были проделаны бездонные дыры в полу с платформами для ног, куда можно было стать, чтоб не свалиться прямо туда. Процесс купания сопровождался кучей церемоний, что вдвойне повышало его ценность, так как приходилось совершить экспедицию через пешеходный мост, ведущий к церкви св. Луи и общественным баням, и внести скромную плату в размере двух франков.

В магазине мы читали и общались между собой, а в ожидании закрытия, могли подняться по лестнице и забить себе спальные места на койках. Порой это превращалось в лотерею, когда Джордж, переусердствовав с гостеприимством, пускал переночевать несчастных писак, на одного или двух больше, чем всего было кроватей. По крайней мере, однажды наш друг Майкл обнаружил, что хозяин сжалился над бездомным бродягой и предложил этому нищему его койку.

Мы почти никогда не делились своими мечтами, так что я не знаю, были ли они у Майкла. Но даже если бы и были, сомневаюсь, что они могли подсказать ему, что ожидает его в будущем, в том самом будущем, где у него родится прекрасная дочь, которой он даст имя Вайнона и которая впоследствии станет актрисой, известной всему миру под фамилией Райдер, и что она, с ее привлекательной внешностью и ростом в 12 футов появится на экране кинотеатра Одеан, находящегосяв нескольких кварталах от магазина.

По ту сторону реки находился Собор Парижской Богоматери, видный из огромного окна, и мы могли наслаждаться красотой этого места, потягивая вино, ловя наркотический кайф и просто радуясь счастливой судьбе, которая так благосклонно поместила нас в самое сердце наших детских грез. Жизнь иногда может стать чем-то из области волшебства, хотя ее ресурсы и не бесконечны. Но тем летом в Париже мы прикоснулись к этому волшебству. И его легкий свет всегда будет сиять в наших сердцах.

***

Мир обмельчал, война культур ожесточилась.В пятидесятых Гинзберг и Керуак подверглись критике некомпетентных писателей, выдумывающих оскорбительные истории об их личной гигиене, полные острого сарказма, что обходилось им дорогой ценой.В конце пятидесятых, Кэссади, который был чуть ли не королем мелких преступлений, упекли на два года в тюрьму Сэн-Квентин за предполагаемую продажу нескольких косяков. Спустя некоторое время после возвращения Кизи в Калифорнию в 1965 г., на его дом во время очередной вечеринки обрушились с рейдом легавые. Кена и нескольких его друзей уличили в хранении наркоты. Позже, одной туманной ночью на крыше в Сан-Франциско, где Кен наблюдал за светом прожектора Алькатраса, исследующего залив, его снова арестовали по той же статье. По этому поводу он и его друзья сочинили смешливую, вычурную заметку о самоубийстве, посвященную океану. Сбежав на юг, Кизи направился в Мексику. В то самое местечко, где Рам Дасс и его кислотные торчки устраивали свои первые сборища.

В Нью-Йорке я получил телеграмму, которая гласила: «Все начинается снова» – райская перспектива, от которой я не мог отказаться. Я как раз закончил свой роман, но его не публиковали в течение года, и я в это время работал в издании, которое наши юристы называют «бульварной газетенкой, акцентирующей внимание на сексе». И тем не менее, «Эсквайр» нашел меня, потому что именно я был единственным человеком, который знал, где находился Кизи. К тому времени о его деятельности и алконаркотических приключениях в Сан-Франциско было хорошо известно. «Эсквайр» оплатил мою поездку на юг.

Это было осенью 1966 г., и Кен, Фэй, их дети и кое-кто из друзей жили около Мансанильо. В 1966 г. побережье Тихого океана между Сиуатанехо и Пуэрто-Валлартой выглядело иначе, чем сейчас. Дорога тянулась на много миль вдоль подножия Сьерра-Мадре вокруг обширных джунглей и заканчивалась у вулкана Колима. Его кратер, возвышающийся на четыре тысячи метров, пронзал облака. Пляж на границе горного хребта был настолько просторным и пустынным, что можно было часами гулять по нему и не наткнуться ни на поселение, ни на даже простенькое жилище. Над оглушительными волнами парили смеющиеся чайки и пеликаны.

Сейчас Мансанильо – это самый большой мексиканский тихоокеанский порт и высокодоходный курортный центр. Тогда он казался краем света, пустынным и невероятно красивым.

Дом семейства Кизи находился в нескольких милях от залива в жилом комплексе из трех бетонных зданий с полуразрушенными крышами, частично огороженных рухнувшей бетонной стеной. Одно из зданий мы прозвали Каса Пурина. Название произошло от места, где одно время располагалась штаб-квартира компании Пурина, международного производителя пищи для животных и сельхозтоваров. Мы проводили время в поисках хорошего специалиста по И-цзину и занимались ныне забытыми народными искусствами, например, чисткой семян конопли. (Старшее поколение помнит, как семена раньше собирали с кустов, просто стряхивая их в перевернутую крышку от обувной коробки. Со времени появления бессемянной травы, это домашнее ремесло отошло к праотцам).

Нашим домовладельцем был бакалейщик, мексиканец китайского происхождения. Он принимал нас за «экзистенциалистов», о которых он был хорошего мнения. Он провел электричество, что давало нам возможность принимать теплый душ и слушать Оборотня Джека и радио «Опера Техаса» по субботам.

Мы представляли собой неопределенный сброд людей, который сложно было как-то охарактеризовать. Калифорнийские копы честно признавались, что принимали нас за шайку контрабандистов, поставляющих наркоту, чью штаб-квартиру было сложно обнаружить потому, что она могла находиться под прикрытием местных мафиози. Фактически же мы были чем-то средним между Стэнфордской студенческой организацией и неофициальной группой писателей-вольнодумцев.

У нас не было соседей, рядом располагалась только бакалейная лавка, и поначалу большинство людей, живших вдоль побережья, вряд ли знали, что мы тоже были там. Селение Каса находилось далеко от города, и здесь было мало транспорта. В основном, это были местные автобусы, пассажиры которых могли заметить наше белье, сушившееся на морском ветру, или увидеть мельком целую свору наших златоволосых детишек, бегущих по черному песку к прибойным волнам.Несколько раз в день блестящие автобусы первого класса компании «Флэча Амарилла» с шумом проносились мимо. Водители автобусов, с их помятыми кепками Воздушного Корпуса армии СШАи стильными солнцезащитными очками, были богами, бросающими вызов судьбе. Каждая проезжающая машина пропускала их.

В знак признательности за те представления, которые они устраивали, Кэссади порой салютовал этим автобусам, взобравшись на разрушенную стену и размахивая кувалдой, которую почему-то всегда носил с собой в кожаной кобуре на бедре. Я понятия не имею, как реагировали пассажиры мексиканских автобусов среднего класса, увидев на случайное мгновение Нила на фоне пейзажа. Иногда он брал с собой клетку со своим попугаем Рубиако, держа ее так, что Рубиако и пассажиры «Флэча Амарилла» могли в деталях рассмотреть друг друга, как будто он выставлял попугая на продажу. Кэссади в Мансанильо пользовался еще большим успехом у людей, чем его литературный персонаж в романах Керуака, Кизи, Тома Вулфа, да и моих собственных.

Возможно, это признание заменило ему бессмертие, которого он так желал. Казалось, именно это и сократило его жизнь.

Люди, живущие в тропиках, иногда утверждают, будто видят яркую зеленую вспышку над горизонтом сразу после заката в ясные вечера. Может, и видят. Я вот не видел. Но что я никогда не забуду, так это рождение нового дня с первым лучом света на побережье к северу от залива Мансанильо. Я так ярко представляю себе этот свет, что интуитивно я уверен, что должен был видеть его. В первые минуты после рассвета, до того как солнце освещало пики горной цепи, склоны и долины тропического леса озарялись зеленым светом, который врывался в тишину, и, казалось, она с трудом его вмещала. Когда лучи солнца касались вершин гор, они освещали множество серебристых капель дождя и растворяли их в дымчатых радугах.Тогда тишина уступала звукам джунглей, и они поднимались вверх к голубым небесам. Эти утренние рассветы день за днем выявляли всю бессмысленность прожитой жизни, но вызывали счастливую улыбку у каждого, кто наблюдал их. Все мы, под кайфом или, по крайней мере, захваченные в плен очарования утренней зарей, застывали на месте и так и стояли, щурясь от яркого света до боли в глазах, обливаясь потом, широко улыбаясь. Мы назвали этот свет «зарождением нового дня»; он былначальным, исходным, первостепенным.

Мы явственно ощущали мощную энергию, излучаемую Мексикой. Ты мог чувствовать присутствие всех качеств этой страны, даже укрывшись в глубоком ущелье посреди пустыни. Нищета, формализм, фатализм и насилие, казалось, пронизывали насквозь даже пустынные ландшафты. В определенные утра во время отлива, когда ветер дул с нужной стороны, можно было, стоя на пляже, услышать звук сигнальной трубы военно-морской городской базы. Хотя он представлял собой лишь короткие отрывистые гудки, напоминающие «Итальянское каприччио» Чайковского, его звуки были окрашены в цвет тревоги. То были звуки, призывающие тысячи военных биться против небольшой горстки техасцев за Аламо. Отдавалась ли эхом та же мелодия на холме Чапультепек, когда юные кадеты заворачивались во флаги и прыгали по залам дворца Монтесумы? Постепенно наше присутствие становилось все более очевидным, оно притягивало толпы зевак. Особенно молодежь, очарованную анархией, вспышками света и музыкой.

В Мексике мы вели себя настолько неадекватно, чтобы объяснить события, происходящие на наркотическом фронте, что, когда мексиканский коп в штатском – Агент №1, как он охарактеризовал себя – явился в местный бар, чтобы побеседовать с нами, нас больше развеселила, чем обеспокоила его властная манера поведения.

Лет за двадцать до этого Кэссади бросил Керуака в Мексике, сказав, что нашел конец радуги. В романе «На дороге» Керуак ведет полные восхищения заметки, посвященные персонажу Кэссади, Дину Мориарти, о том, как он приводит своего компаньона Джека, прототипа Сэла Пэрадайза – к лирическому пониманию Страны Забвения, Мексики, как сада, в котором нет и тени змеи.

Сэл, я рассматриваю эти дома, когда мы проходим мимо них – череда дверей, и ты заглядываешь внутрь и видишь маленьких смуглых детей на соломенных тюфяках, спящих или только просыпающихся, их застывшие личики, еще не стряхнувшие с себя тяжесть сна, как они поднимаются, а их мамы готовят им завтрак в железных кастрюлях, и я смотрю сквозь ставни на окнах на этих стариков, этих стариков, таких забавных, таких крутых и совершенно спокойных. В них нет подозрительности, и близко ничего подобного. Каждый из них крут, каждый смотрит на тебя карими глазами так искренне, и не произносит ни слова, просто смотрит, и под этим взглядом все твои черты характера смягчаются.

В 1957 я, молодой моряк, сидел в радиобудке американского судна Арнеб, слушая в наушниках Джонсона и Виндинга и читая все это в своем экземпляре «На дороге», который мне прислала мама. Странным кажется уже то, что эта Библия для хипстеров досталась мне от матери, но оказаться в Мексике вместе с одним из героев книги лично мне кажется куда более невероятным. Я бы ни за что не поверил, что когда-нибудь где-нибудь буду беседовать с кем-то типа Дина Мориарти. Я оказался неправ дважды, так что, как говорится, бойтесь своих желаний.

Пока мы сидели в баре, наблюдая, как Агент №1с каждой рюмкой становится все пьянее и неразговорчивее, я начал замечать, что Дин Мориарти и его автор несколько ошиблись в добросердечности местных жителей. В прищуренных карих глазах агента я узрел угрожающую подозрительность, и мое собственное лицо начинало застывать, когда я думал о перспективе проснуться к завтраку в мексиканской тюрьме.

В Мексике были бары для рабочих (причем некоторые – совершенно фантастические), где атмосфера пьянства, казалось, спустя несколько часов, превращалась в нечто противоположное привычной для таких заведений атмосфере в других странах. Например, пришедший ранним вечером гость слышал взрывы хохота и беседы о бейсболе или местных политиках или сплетни, громкую музыку из автомата и видел улыбающихся барменов. А затем время шло все дальше, патроны становились все пьянее, и казалось сначала, что вокруг становится спокойнее. Но в поздний час, в баре, по прежнему полном людей, становилось настолько тихо, что стук монетки по деревянному столу мог привлечь внимание всего зала. Те же парни, что еще недавно перекидывались шутками, застывали и обводили расфокусированный взгляд кругом, будто бы заново оценивали место и своих приятелей по рюмке. Порой такая переоценка была приводила к неблагоприятным последствиям, и в таком случае лучше уносить ноги.

То же сейчас происходило с агентом №1. Он демонстрировал нам свой значок, и действительно, на нем был отчеканен номерной знак «1», и он уверял нас, как копы это умеют, что он номер один во всем. Он рассказывал об Элизабет Тэйлор в Пуэрто Валларте – как ей тут же вернули украденные драгоценности, стоило лишь шепнуть его имя в криминальных кругах. Его настроение ухудшалось. Он становился все пьянее, и не собирался уходить. Он рассказывал нам о либеральном отношении мексиканцев к марихуане. Его собственное отношение было таким же, хотя он никогда и не принимал наркотики, нет, нет, нет. Знали ли мы, что он принял нас за хранителей марихуаны для собственного потребления? В какой-то мере, да. Я это понял после фразы «вашего собственного потребления», произнесенной так добродушно, в духе стандартной полицейской ловушки; неважно, признаешься ты или нет, скорее всего, тебя все равно упекут за решетку.

Пока я позволял федералесу угощать меня напитками, оба моих спутника дразнили его, как будто мы все играли в «Печать зла». Посттравматический стресс Кена Бэббса принял форму пугающего бесстрашия, которое, хотя и ужасало робких авантюристов вроде меня, не раз сыграло нам на руку. Джордж Уолкер обладал похожим характером. Что до меня, я относился к тем, кто был вежлив, но молчалив, что раздражало агента даже больше, чем откровенные насмешки Бэббса и Уолкера. По какой-то необъяснимой причине, я думал, что смогу успокоить его разговорами о политике. Агент был антикоммунистом, и эта тема его нервировала. Сейчас я осознаю, что в контексте ситуации в Мексике в 1966 г. это не предвещало ничего хорошего. В итоге, осушив очередной бокал, Агент №1, встал и, неуклюже шатаясь, стараясь разобрать, куда идет, забрался в свой Бьюик и укатил в сторону Гвадалахары. Его последний взгляд, полный ненависти, говорил нам, что он не прощается с нами.

Мы рассказали о нашей стычке Кизи, который смотрел на все философски; он в размышлении бродил по ночному пляжу. Спать он пришел только утром, обессиленный. Он искал Фэй, чтобы она его отвела в темноту и прохладу,где можно укрыться от зеленых вспышек и зарождения нового мира, который мог взорваться в тот же момент. Что случилось с Кизи? Не похоже было, чтобы он слишком много писал. Даже если бы мы стали свидетелями очередного этапа литературного развития, новой Гефсимании или явления Бога, это невозможно описать. Казалось, в мире произошел какой-то фундаментальный сдвиг, и пока он курил хорошую местную траву на горном склоне и наблюдал за вспышками света и извержениями вулкана, он размышлял о своем предназначении. Перед тем, как лететь в Мексику, он посетил конференцию Унитарианской церкви в Асиломаре, на побережье Калифорнии, во время которой некоторые участники обрели веру в то, что он и есть Бог. Он взбудоражил их умы неопровержимыми гномическими изречениями и мнимыми парадоксами. Тем не менее, они были встречены невероятно впечатляющими овациями унитариев. Кизи называл старейшин, аристократов в морских кепках и рыбацких свитерах, «трубками», потому что они набивали табак в пенковые трубки, пахнущие боярышником и кленом, и курили их в перерывах между беседами у костра.

Местным подросткам нравилось тусоваться вокруг Касы. Некоторые из них были музыкантами. Мы решили устроить на День независимости Мексики что-то вроде кислотного теста. Людей, приходивших на пляж, встречали ромом и фейерверками. Мы подняли трехцветный мексиканский флаг. В связи с этим Кэссади решил освободить себя от ограниченного потребления метамфетамина. Он обошел всю местность со своим попугаем Рубиако. Их дружба была такой прочной, а Рубиако так точно копировал речь Кэссади, что, не увидев, было невозможно определить, кто из них появлялся в комнате. Пока Кэссади сидел на амфетамине, он никогда не ел, никогда не спал, и никогда не затыкался. А еще он был уверен, что с веселым проказником, проглотившим несколько сот микрограммов ЛСД, ничего не случится. Никто не осмеливался есть или пить из рук Нила. Чтобы красиво завершить наше празднования Дня независимости, кое-кто из нас отправился в деревенский магазинчик и купил молочного поросенка, чтобы его зажарить. Ни одно жареное блюдо не пахло так аппетитно, как этот поросенок, которого мы ели, устроившись под пальмами с бумажными тарелками и бутылками виски. К сожалению, мы были обмануты. Кэссади, добавил в виски ЛСД, приправив его отборным метедрином. После пары глотков мы, с вытаращенными глазами, смотрели на танец диаблитос, каждый из нас был в глубоком трансе.

Я понятия не имею, как попугай выжил в этой дружбе с Кэссади; насколько я помню, ни он, ни кто-либо еще не кормил птицу. Спустя 25 лет, на ферме Кизи, меня и Дженис разбудил звучный голос Нила. (Сам он умер возле железнодорожных путе й за Сан Мигель де Альенде в 1968 г.). «Проклятые денверские копы, – проворчал он недовольно, – им досталась великолепная краденая машина. Я сказал им, что это не мой косяк». Мы вытянулись струной и уткнулись взглядом в недружелюбный зеленый глаз Рубиако. Если, как говорят, попугаи живут неестественно долго, то настал момент, чтобы какой-нибудь литератор-зоолог отправил эту птицу в зообиблиотеку Техасского университета.

Экспатриация Кизи подошла к концу; Кизи собирался вернуться и откликнуться на его собственные розыски калифорнийскими властями. Фактически, то время, что он был в бегах, было отлично рассчитано. В 1966, мир, и особенно Калифорния, быстро менялись. Особенно заметны эти изменения были на улицах Сан-Франциско, в местах типа Филмора или Авалонского концертного зала. Политическим и социальным институтам не хватало ни чувства юмора, ни самоуверенности, поэтому они легко разрушились под действием сарказма. Как бы там ни было, журнал «Эсквайр» сознательно держался на плаву, они и довели мою публикацию моей книги до ума. «Ради всего святого, – говорил мне редактор, – пишите для нейтральной аудитории».

Несколько месяцев спустя Кизи пересек границу и приехал домой. А через несколько лет мой друг Кен стал вождем нонконформистов. Больше всего он любил выступления: он любил наставлять и учить. Он был прекрасным отцом, отважным и добрым другом, который всегда брал куда меньше, чем отдавал. Кизи был влюблен в волшебство. Всю свою жизнь он искал философский камень, который мог бы вернуть мир к его историческим истокам. Он старался в каждом слове найти скрытый смысл, увидеть слова, начертанные Богом. Он путешествовал повсюду, в автобусах, рассказывая истории и устраивая импровизированные шоу для детей и взрослых. Если бы он выбрал работу над постепенно проясняющейся мифологией в своих романах, а не жизнь здесь и сейчас, он мог бы стать писателем века.

К середине 60-х американцы получали от жизни так много, что все мы были буквально опьянены этими возможностями. Все выходило из под контроля, прежде чем мы могли объяснить, что происходит. Тех из нас, кого больше всего волновали перемены, тех, кто посвятил им свою жизнь, постигло наибольшее разочарование. Кислота, которую мы принимали как напиток духовной свободы, использовалась исследователями из ЦРУ как оружие в Холодной войне. Мы лишь пришли на вечеринку в Ла Хонде в 1963, за которой мы последовали дальше, вон из дома, на улицу, и она наполнила мир яркими цветами. Но за эту проказу отвечать нам.

***

В день, когда в Нью-Йорке опубликовали мою книгу «В зеркалах» я провел пару часов в галерее и сходил на обед с алгонкином. Со мной Кандида Донадио, мой священный агент. К нам присоединился Джойс Хартман, представив Хьютона Мифлина, моего издателя. Книга получила отличные отзывы. Один из них, в воскресном номере «Нью Йорк Таймс», был написан Айвэном Голдом, еще одно одобрительное мнение высказал Грэнвилл Хикс. Я получил обнадеживающее письмо от Джойса Кэрола Отса, который возносил меня до небес.

Пришло время столкнуться лицом к лицу с улаживанием всех необхдимых формальностей, связанных с выходом второй книги, хотя в мыслях я не планировал ничего даже похожего на книгу. Джордж Роудз, художник, чью работу я выставил в галерее, несмотря на возражения некоторых моих товарищей, сказал мне не волноваться. Джордж сказал, что раз я уже написал книгу, может, настало время сделать еще что-нибудь. Выучить торговое дело, пойти в ветеринарную школу или заняться добычей нефти.

Сам Джордж был в то же время сайентологом, одним из тех, чья карьера держалась на бесконечных сроках службы. Он мог быть придворным художником в одной жизни, гондольером – в другой. Я же совершенно точно знал, что у меня была всего одна жизнь, и что мне ничего не нужно, кроме того, чтобы писать, не было ничего больше полезного, что я мог бы делать так же хорошо. Я знал, что мог бы получить иной опыт, за другую цену. Но с чего начать?

Когда книга «В зеркалах» была опубликована в Лондоне Бодли Хэдом в 1968г., мы отправились туда, планируя провести там несколько месяцев. Когда работа должна быть сделана, но еще не готова, писатели пытаются судорожно все успеть. Для поддержания иллюзии прогресса все бесполезные поездки или бессмысленная смена обстановки оказываются полезны. Как известно, эти писатели меняют издателей, агентов, супругов, все, ради того, чтобы успокоить расшатавшиеся нервы, когда работа стоит на месте. Писатели даже меняют города. Сейчас я осознаю, что в таких условиях, я был сам очень близок к тому, чтобы изменить мою жизнь и судьбу, оставив позади все признание или надежде на спасение.

Мы арендовали квартиру в Хэмпстеде. Окна ее столовой выходили на юго-восток, открывая вид на подножие холма Хаверсток, над Кентиш Таун, район Излингтон, и за его пределами. По ночам, наш вид представлял собой социально-экономическую карту северной части Лондона. Фонари, освещающие холмистую террасу, отбрасывали фосфоресцирующий белый свет. На уровне квартир, огни горели цветом красного сурика, преломлялись в тумане и отражались на тротуарах, окрашивая небеса в цвет натурального кирпича.

Наша арендная плата была приемлемой, то было время, когда жизнь в Лондоне была еще дешевле, чем в Нью-Йорке. Мы были в половине квартала от Хэмпстед-Хит, и наши дети учились там кататься на велосипедах. Большую часть вечеров, около половины десятого, примерно шестеро из нас, британцев и американских эмигрантов, собирались вместе и говорили о том, что мы следует сделать.

Каждые несколько месяцев мы отправлялись на север Уэльса в гости к нашим друзьям Джереми и Элеоноре Брукс. Элеонора был художником, рисовала пейзажи и портреты, которые было не сравнить с теми работами, что я видел в Нью-Йорке. Она была и осталась предана горам и лесам Гвинет, на севере Уэльса, ее работы маслом и акварелью являются одними из самых красивых работ, что у меня хранятся. Ее картины выставляли в музеях по всей Британии и континенту. Джереми был романистом и драматургом, а также соавтором русистки Китти Хантер-Блэйр некоторых весьма успешных переводов Горького. Во время нашего пребывания в Лондоне он несколько лет являлся литературным менеджером Королевской Шекспировской компании.

Мы собрались и поговорили о том, чем мы занимались, и чем хотели бы заниматься. Группа британцев, американцев, австралийцев, колонисты различных сортов, южноафриканцы, израильтяне, ирландцы, мы пытались найти то же пристанище, которое у нас было в Калифорнии. Мастер постоянной конспирации, которого мы знали, больше, чем коллектор, – настоящий знаток – поделился своей изысканной коллекцией сюжетов, планов и хитросплетений. Он был одним из участников маленькой группы английских марихуанщиков, отважный счастливчик, этакая реинкарнация Де Квинси или Фитца Хью Ладлоу, чье состояние здоровья давало им право на употребление законного количества гашишной настойки. Она продавалась по рецепту, любезно предоставленному Министерством здравоохранения. Это была отличная вещь: зеленая бутылка «цвета», как он поэтично выразился, «задницы зеленой падальной мухи». Немного опиума, и вуаля - часы глубокой визуальной и психической неразберихи. В ожидании, пока выпишут рецепт, мы часами болтали с другими поклонниками аптеки сети «Бутс», на Пикадилли, святая святых психофармакологии в Лондоне.

Одним из наших лондонских друзей была мигрировавшая Фрэн Ландесман, составитель текстов песен, которая написала меланхоличную песню "Весна действительно может выбить из колеи", переложение поэмы "Стариканус" Элиота. Завершая выступление в кабаре, ее поют на бис повсеместно, от джаз-клуба «Ронни Скоттс» в Лондоне до кафе «Ноу Проблем» в Пномпени. Она и ее муж, писатель Джей Ландесман, поставили в 1959 г. мюзикл в Бродвее под названием «Нервный срыв». Потом они мигрировали в Лондон, где были владельцами одного из самых, должно быть, крутых литературных салонов в мире.

Когда Кен Кизи прибыл в Лондон вместе с несколькими Ангелами Ада из Калифорнии, мы смогли познакомить их с некоторыми английскими поклонниками, в том числе Ландесманами и Бруксами. Кизи и ангелы бродили по знаменитым британским местам, открывая для себя новых людей и праздники: солнцестояние, равноденствие, возведение и сжигание корабля викингов, дольмены, круги на полях, колдовство и мужчины с оленьими рогами.

Однажды мы с Кизи пошли на улицу Сэвил-Роу, где у «Битлз» была своя штаб-квартира, внутри которой (два предложения в одно), располагалась корпорация «Эппл». Когда мы туда заявились, пронесся шепоток о некоем сплаве Проказо-Эппл-Битлов. Казалось, там проводилась ликвидация под видом потлача, в толпе агентов, представителей и красоток, охранников, шотландок с обнаженной грудью и в сапогах. Были Ангелы Ада из Англии и Калифорнии, молодая женщина, которая сказала, что она в одиночку покорила Аннапурну, другая утверждала, что ее запястье было прострелено дротиком. Люди представляли свои песни и исчезали навсегда. После там не на что было смотреть и нечего слушать.

Там было полным-полно мест – после Сэвил Роу – «Круглый Дом», после «Круглого Дома» – Альберт-холл, а после – Стоунхендж. Кизи хотел организовать поездку в Египет с «Грэйтфул Дэд». Что-то продолжало происходить, или, точнее, продолжало идти дальше, своим чередом, как в пьесах у Беккета. В общем и целом, мы главным образом принимали наркоту и напивались, но не писали: никто, ничего (функции герундия). Кизи не писал. Брукс не писал. Стоун не писал. Мы были еще достаточно молоды, чтобы просто развлекаться.

На какое-то время мы оставили Ангелов и Кизи пожить в нашей квартире в Хэмпстеде. Великодушие и добродушие наших соседей по Редингтон Роуд в отношении наших гостей (которые сами оказались весьма любезны) были одним из самых замечательных событий в то время.

Когда все устаканилось, я нашел золотую середину между написанием второй книги и бездельем: независимая журналистика и случайные короткие истории. Некоторые из журналистских материалов были похожи на путевые заметки, но в то же время я учился навыкам написания короткого рассказа, формы, в которой впоследствии я добился огромных сокрушительных успехов. Я действительно начал писать достойные истории в Лондоне. Возможно, мне потребовалось потратить время, чтобы благоговение, с которым я относился к писательству, слегка поутихло.

Я не тот писатель, который считает, что публицистика – это способ выучить "экономику" или "приблизиться к истине". Я не верю, что вообще научился чему-либо, в плане стилистики, во время работы в журналах и газетах. От этого опыта не было никакого толку. Что-то мне очень нравилось, и писать некоторые вещи для разнообразия было интересно. Благодаря урокам, извлеченным из написания беллетристики и документальной прозы, а под уроками я разумею умение писать в разных жанрах, я научился смотреть по-новому смотреть на вещи.

Очень много можно сказать о пересечениях жизни и языка, о том, как именно язык может служить истине. Под истиной я имею в виду необыкновенную проницательность, которая позволяет сделать жизнь и страдания одного человека понятными другим.

Мы берем за основу опыт, или персонаж, событие, и, так сказать, пишем стихотворение об этом. Опыт, голоса и личности, переход от первичного процесса к языку.

Если преподаватели журналистики, редакторы и т.д. учат полезным мелочам, они лишь отрабатывают свою зарплату, но они не могут оказать профессиональную помощь своим писателям. Если, с другой стороны, они настаивают на живом и ясном прописывании образов, они отличные учителя.

Возможно, я служил бы искусству и вдохновению куда лучше, если бы думал дважды подумал о том, что есть возможность снять фильм по книге. Я только что вернулся в Лондон из Швеции, где я слушал четырех многоречивых американских моряков-дезертиров, объяснивших свой прыжок в воду с корабля в Японии, моральными соображениями, как знак протеста против войны во Вьетнаме, когда зазвонил мой телефон. Мне кажется, что это некая традиция, когда телефонные звонки из Голливуда раздаются среди ночи. Я сидел зимним утром на рассвете, слушая записи разговоров (добавление) моряков, которые я сделал в Стокгольме, когда на нашем стареньком черном телефоне раздался вежливый, но настойчивый звонок: дизнь-дзинь, дзинь-дзинь. И действительно, звонили из Голливуда. Пол Ньюман хотел снять фильм по книге «В зеркалах». На самом деле он звонил не из Калифорнии, а из Вестпорта, штат Коннектикут, где он находился во время съемок. Хотя город уже почти озарился утренним светом, этот разговор показался мне чем-то из области фантастики. Ньюман желал получить право на съемку книги и предложил мне сыграть в нем одну из ведущих ролей. Его жена, Джоан Вудворд, играла бы вторую главную роль.

Ньюманы всегда были известны своим левым либерализмом, они не могли не заметить мою книгу «В зеркалах», и работа над съемками фильма воспринималась бы всеми как некий политический жест. Во время Вьетнамской войны Америка начала трещать по швам; на самом деле, наш разговор состоялся за несколько месяцев до того, как распространилась новость о таком крупном событии, как эта война.

«В зеркалах» – это, помимо всего прочего, история гибельной любви в политической обстановке. Речь идет о трех белых людях: двое из них безродных, а один, пожалуй, слишком глубоко укоренился в старой почве. Их судьбы разыгрываются на фоне борьбы за сегрегацию на Дальнем Юге. Я годами работал над романом. В течение этого времени в различных богемных местах я сталкивался с множеством людей с романами, процесс написания которых шел как на буксире. Один с мрачной уверенностью утверждал, что рукописное письмо уже изжило себя и скоро исчезнет.

Несмотря на все грядущие несчастья, я был очень доволен идеей поставить фильм по мотивам моего романа. Пол Ньюман и Джоанн Вудворд были тогда не только крупнейшими звездами в Америке тогда, но и добросовестными и талантливыми актерами и политактивистами. Этот фильм был бы для этих двоих любимым делом. Он гарантированно привлечет к себе пристальное вимание. Что касается подводных камней в Голливудских фильмах, я знал, что все думали, будто отлично осведомлены о кинобизнесе. Фильмы в чем-то напоминали комиксы. Были и исключения, главным образом, картины иностранного производства, работы некоторых американских классиков.

Эти простые выводы не остановили меня. С одной стороны, я принимал во внимание, что мир меняется. Похоже, взлет декадентства шел на спад. Ну и все прочее. Этаким символом всеобщего освобождения стало отрицание правил поведения, самосознательности и навязанных стереотипов отношений. Можно сказать, что в этой всеобщей свободе и заключалась истина. Мне нравится думать, что я не верил в нее так же свято, как верили некоторые из моих современников, но все же в какой-то степени верил. И я также верил, что эти изменения коснутся и фильмов.

Тирания безграмотных, консервативных магнатов и католического легиона благопристойности, из-за которых они жили в страхе, будет ослаблена. Меня не отпугнул и тот очевидный факт, что американские фильмы, созданные в середине шестидесятых, были одними из самых худших. Отчасти я связывал это с влиянием СМИ, но, прежде всего с тем, что старшее поколение американских режиссеров были не готовы к социальным изменениям и ожиданиям своих юных зрителей. Они просто выбрали не то направление. Они стреляли вслепую, пытаясь быть на одной волне с молодежью. Я предполагал, что этот период адаптации скоро закончится. Экранизация такой книги, как у меня, по сценарию, разработанному такими людьми, как я, с помощью лучших ресурсов Голливуда, собирался изменить положение вещей.

Мое пребывание в Лондоне также наложило свой отпечаток. В Голливуде все-таки порой снимали и превосходные зрелищные фильмы. Некоторые из них, например, «Лоуренс Аравийский», были действительно очень хороши. Несмотря на то, что британская киноиндустрия оставляла желать лучшего, британские актеры и техники, менее дорогостоящие, были востребованы везде. Казалось, общая британская культура, вдохновлявшая на создание этих фильмов, английский театр, и даже британское телевидение, все меньше заботились о зрительской аудитории.

Я считаю, что фильмы не поддаются инновациям, но некоторые из тех, к которым обращались молоды английские режиссеры, производили на меня большое впечатление. Поистине душераздирающий фильм «Представление» Николаса Роуга с Миком Джаггером и Джеймсом Фоксом, получил статус культового. С помощью этих двух актеров, один из которых просто обычный актер, а другой обладает рядом экстраординарных способностей, Роуг снял наркотически сюрреалистическую картину. Тем не менее, он изобразил самую отвратительную сторону постылых лондонских дней и ночей так ярко, убедительно и правдоподобно, что вас будто бьет обухом по голове. В серии фильмов «Семь и старше» Майкл Эптид снял на пределе возможностей обычной камеры такой фильм, повествовательная структура которого – за гранью разума. Уже только эти два фильма могут разжечь настоящую страсть к кино.

Продавая права на экранизацию своей первой книги, я собирался купить себе время, чтобы написать второй роман, или, выражаясь иначе, чтобы не писать его. Такая иллюзия деятельности могла бы временно освободить меня от создания новых книг. Когда мне предложили написать сценарий, я согласился без долгих раздумий. Я не питал больших надежд на то, что этот сценарий приведет нас в Голливуд и сделает нас богатыми.

Так что короткими зимними днями я писал сценарий. Это было слишком долго, как это обычно бывает, когда пишешь сценарий впервые, но я планировал сократить его. В ответ работу Пол Ньюман прислал мне телеграмму. Он сказал, что сценарий ему очень понравился. Казалось, они собирались превратить эти мятые страницы в винных пятнах, исписанные непонятными каракулями, в крутое кино.

Я прибыл в штат Индиана, где Ньюман вместе с Джоан Вудворд и Р. Дж. Вагнером снимал картину о гонке «500 миль Индианополиса». Мы отвисали вместе и обсуждали потенциальные возможности. Это было неосмотрительно. На самом деле, я не знал, чего ожидать от него. Политика его общения казалась мне приятной, и я знал, что он хорошо управлял своими ресурсами. Я полагал, что это может ввести в заблуждение; он вполне мог оказаться чванливым занудой с претензией на всеосведомленность. Когда я встретился с Ньюманом, он в свои сорок четыре года оказался застенчивым и внимательным человеком, свободным и приятным в общении. Я думал, у него будет много замашек жителя Среднего Запада; они проявились годы спустя, в его роли мистера Бриджа в фильме по мотивам роман Эвана Коннелла младшего. Чем больше я узнавал его, тем больше он мне нравился и вызывал уважение.

Наконец, зимой 1969 года, я приехал в Лос-Анджелес. Я был там пару раз, до этого, когда навещал знакомых в Бойл-Ха