Баллада об украденном козле

Искандер Ф.

Содержание

Стихотворения и баллады

Поэмы

Эпиграммы и шутки

Переводы из Редьярда Киплинга

СТИХОТВОРЕНИЯ И БАЛЛАДЫ

 

ЕЖЕВИКА

 

С урочищем зеленым споря,

Сквозь заросли, сквозь бурелом,

Река выбрасывалась в море,

Рыча, летела напролом.

 

А над рекою камень дикий,

Но даже камень не был пуст.

В него вцепился ежевики

Расплющенный зеленый куст.

 

Почти окованный камнями,

Он молча не признал оков,

Своими тонкими корнями

Прожилья камня пропоров.

 

…Не без опаски, осторожно

Я ветку тонкую загнул

И гроздья ягоды дорожной

Тихонько на ладонь стряхнул.

На солнце ягоды горели,

Голубоватые с боков,

Они лоснились и чернели,

Как лак на панцире жуков.

 

…Ты человек. Но поживи-ка!

И выживи. И много дней

Живи, как эта ежевика,

Жизнь выжимая из камней!

 

ДЕТИ ЧЕРНОМОРЬЯ

 

Эй, барабанщики-банщики! Эй, трубачи-трубочисты!

Сказочники, обманщики, фокусники, артисты,

Старатели, кладоискатели, суровые землепроходцы,

Любители лимонада, сами себе полководцы!

Тычьтесь, пока не поздно, мордою в мякоть арбуза!

Позванивают и побулькивают ваши веселые пуза.

Вам ли, товарищ, скажите, вам ли, скажите, кореш,

Гадкий утенок зализанный, комнатный этот заморыш!

Воздух морей - полезней! Воздух лесов - полезней!

Дерево - доктор, а листик - лучший рецепт от болезней.

Карабкайтесь в горы, ребята, хватайте струю водопада,

Шатающуюся у ног,

Как всаженный в землю клинок!

(Ветер пузырит рубаху.

Солнце стоит в зените.

По-лягушачьи с размаху

В пену морскую летите!)

Где-то заливы и заводи. Где-то Стамбул и Афины.

Морем до самого полюса фыркающие дельфины!

В сторону, в сторону шуточки! Этот рыбак знаменитый

Ловит антенною удочки подводную песню ставриды.

Кработорговцы, ныряльщики, донных ракушек владельцы,

Храбрые красногвардейцы, таинственные индейцы,

Грядущие космонавты, солнцем дубленные шкуры,

Будьте здоровы, дети! Славлю вас, бедокуры!

 

ХОЧУ Я В ГОРЫ

 

Хочу я в горы, в горы, в горы,

Где молодые облака

Рождаются у ледника.

Я не в беде ищу опоры,

Мне жизнью были эти горы,

Мне снятся влажные луга.

 

Хочу туда, где водопад

Летит, как брошенный канат,

Качаясь на лету,

Где, как раздавленный гранат,

Закат течет по льду.

 

Туда, где лавровишен грозди,

Глаза чумазые скосив,

Глядят без робости в обрыв,

Где пастухи играют в кости,

На камне бурку расстелив.

 

Хочу я в горы возвратиться,

Хочу я видеть, как волчица

Скулит от ярости и ран,

Когда, клыки ломая, тщится

Железный перегрызть капкан.

 

А дым бродяжий? Невесомо

Клубится, обживая кряж…

Знакомый, сызмальства знакомый,

Стократ родней родного дома

Пропахший ельником шалаш!

 

Там над огнем, стекая жиром,

С шипеньем каплют на дрова

Круги задымленного сыра,

Тяжелые, как жернова.

 

Там пастухи коров, мычащих

И вымя, как пудовый плод,

По травам и цветам влачащих,

К загонам гонят через чащи,

Через речной холодный брод.

 

Друзья, я с вами. И без клятвы

Мы слово держим, как топор.

А наши нервы крепче дратвы.

Верны мы сердцем сердцу гор.

 

Я к вам приду. Приду не в гости,

Пройдя охотничью тропу

От мелкой дружбы, мелкой злости

В большую, трудную судьбу.

 

И пусть, дыша в лицо мне жарко,

Распахивая мордой дверь,

На грудь мне кинется овчарка…

Я узнан! Лучшего подарка

Не надо. Скручена цигарка.

Легко, спокойно мне теперь.

 

БУЙВОЛЫ

 

Буйволы по берегу крутому

Всем своим семейством толстокожим

В полдень потянулись к водоему,

Входят в воду, выбирают ложе.

 

Тяжелее броненосных глыб,

Черные, лоснясь до синевы, -

Над водою лишь рогов изгиб

Да сопение жующей головы.

 

Вот лежит недвижно и угрюмо

Стадо молчаливых работяг.

Нравятся мне эти тугодумы

За медлительный, но твердый шаг.

 

За характер, не гадающий заранее -

Камни ли ворочать, в горы ль, в грязь.

Много людям сделали добра они,

Перед ними не ласкаясь и не льстясь.

 

Им под стать, где трактор не пройдет,

Землю выпахать и, встретивши врага,

Защищаться, выставив вперед

Узловатые, гранитные рога.

 

Пусть медлительны в работе буйволицы,

Их доить дояркам нелегко,

Но зато в подойники струится,

Как смола, густое молоко.

 

Каждый день по берегу крутому,

В полдень появляясь неизменно,

Буйволы проходят к водоему,

Отработав утреннюю смену.

 

ПЕРВЫЙ АРБУЗ

 

Над степью висит раскаленное солнце.

Сидят под навесом три волгодонца.

На степь глядят

из-под навеса,

Едят с повышенным интересом.

Еще бы!

Ребята устали за день.

Рубашки к телу прилипли сзади.

А под столом в холодном ведре

Арбуз прохлаждается в свежей воде.

Фабричным клеймом на кожуре

Кто-то старательно выскреб «В. Д.».

Его на стол кладут осторожно,

С минуту любуясь, не режут нарочно.

Но вот в него нож

вонзился, шурша,

И брызнули косточки,

скользки и липки,

С треском выпрыгивая

из-под ножа,

Как будто живые черные рыбки.

Арбуз просахарен

от жары

До звонкой и тонкой своей кожуры.

Прохлада ознобом проходит по коже,

А ломкие ломти на соты похожи.

Влажной землей арбуз пропах,

Он, как снег под ногами,

хрустит на зубах,

И сочная мякоть его красновата,

Как снег, окропленный

февральским закатом.

Еще степи пахнут паленой травой,

Еще на рубашке пот трудовой,

Но с первой бахчи друзья принесли

Первый арбуз - благодарность земли.

 

ЛЕТО

 

Першит от влажной соли в глотке.

А ну, еще один рывок!

Я пришвартовываю лодку,

Я выхожу на старый док.

 

Вокруг хохочущее лето.

Мальчишек славная орда.

От наслаждения, от света

Лениво щурится вода.

 

Над поплавками, свесив ноги,

Усевшись поудобней в ряд,

Пенсионеры, как йоги,

Сомнамбулически молчат.

 

А это что? На солнце нежась,

Лежит девчонка над водой.

Ее обветренная свежесть

Прохладой дышит молодой.

 

Девчонка, золотая жилка,

Отчаянная несудьба,

Твоя монгольская ухмылка

Еще по-девичьи груба.

 

Другому нянчиться с тобою,

На перекрестках сторожа.

А я бросаюсь в голубое,

Где стынет медленно душа.

 

Ныряю. Скал подводных глыбы,

Знакомый с детства тайный лаз.

У глаз мелькнул какой-то рыбы

Не очень удивленный глаз.

 

Над сваей ржавой и зеленой

Я гроздья мидий отыскал.

Сдирая до крови ладони,

Срываю мидии со скал.

 

Но вот, как бы огретый плеткой,

Выныриваю по прямой,

Швыряю раковины в лодку

И отдыхаю за кормой.

 

Огромный, добрый и соленый,

Из голубых, из теплых вод

Промытым взором освеженный

Мир незахватанный встает.

 

Глазами жадно обнимите

Добычу мокрую ловца!

Напоминает груда мидий

Окаменевшие сердца.

 

Но, створки жесткие раздвинув

Прямым охотничьим ножом,

Я, к небу голову закинув,

Глотаю мидии живьем.

 

Еще останется на ужин,

На летний ужин у крыльца,

В конце концов, не без жемчужин

Окаменевшие сердца.

 

ПАРЕНЬ С МОТЫГОЙ

 

Откинув ситцевую блузу,

По пояс оголен, черняв,

Мотыжил парень кукурузу,

По телу солнце расплескав.

 

Он над обрывом шел по круче,

Ломая землю и дробя,

К дубку корявому на случай

Веревкой привязав себя.

 

Как бы веревке той противясь,

Он двигался за пядью пядь,

Но не могла тугая привязь

Его движения связать.

 

А пот зернистый и обильный,

Густой, струящийся с трудом,

Он отжимал ладонью пыльной

И стряхивал со лба рывком.

 

Вцепясь корнями в грунт тяжелый,

Выравниваясь не спеша,

Тянулись к небу новоселы,

Листвою плотною шурша.

 

…Каким неистовством натуры

Он был от роду наделен,

Чтоб оседлать медвежий, турий,

К чертям сползающий уклон!

 

Землею мокрою завален,

Упорный, яростный, босой,

В самозабвенье гениален,

Как Леонардо и Толстой.

 

ПАРЕНЬ С ЯСТРЕБОМ

 

Он идет травою колкой

От дороги в стороне.

Кверху клювом перепелки

Вздрагивают на ремне.

 

Ястреб взглядом диковатым

Озирает мир, крича,

С головы его лохматой,

Как с вершины кедрача.

 

Вот курчавый виноградник,

Вот и домик угловой.

Там веселый палисадник

Убран девичьей рукой.

 

Он с заминкой свистнул тонко,

Опершись о городьбу,

И на свист его девчонка

Выбегает на тропу.

 

Легкая, летит, как пчелка,

Бросив книгу на окне,

И на лбу трясется челка,

Современная вполне.

 

Молода да тонкоброва,

С чайником летит она

Молодого, молодого,

Молодецкого вина.

 

И почти без передышки,

Зарумянившись лицом,

Поит малого из крышки,

Сполоснув ее винцом.

 

Парень пьет из этой чаши.

Успевай лишь подносить!

- Хорошо вино, да вяжет…

Чем бы сладким закусить?

 

Чем бы сладким? - белозубый

Улыбается нахал.

- Чем бы сладким? - глядя в губы,

Он решительно сказал.

 

Ну а ястреб? Он ревнует.

Птица птицей, да не глуп,

Ястреб хохлится, бунтует,

Бьет кривым крылом о чуб!

 

Час свидания недолог.

Парень сходит под обрыв,

Ожерелье перепелок

Той девчонке подарив.

 

Мимо тропок, мелколесьем

Над оврагом запылил.

Держит ястреб равновесье

Плавным взмахом крепких крыл.

 

Мимо тропок. Мимо! Мимо!

По щетинистой траве

В клубах пыли, в кольцах дыма

Он, как жизнь, проходит мимо

С ястребом на голове!

 

НОЧЬ

 

Голубеет асфальт под ногами.

То ли сумрачно, то ли светло…

Голубеет вода и камень,

На песке голубеет весло.

 

Настороженный по-оленьи,

Слух мой ловит издалека

Говорок, похожий на пенье,

Шелест платья и стук каблука.

 

Вот пушистая из тумана

Вылетает стайка подруг.

Может, поздно, а может, рано

Я впервые задумался вдруг.

 

Я не раз попадал им в сети,

А теперь я грущу невпопад,

Потому что девчонки эти

Не ко мне, а к другим спешат.

 

Неужели к тебе не проклюнусь,

Никакой не вернусь тропой?

Что с тобой мы наделали, юность,

Что наделали мы с тобой.

 

Ведь осталась любимая где-то,

Та, которая ждет меня,

Может быть, с позапрошлого лета,

Может быть, со вчерашнего дня.

 

…Теплоходы дымят на причале,

На вокзале фырчат поезда.

Разлучали нас, разлучали

Обстоятельства, города…

 

Мы кричали своим: «До свиданья!»

Мы ловили испуганный взгляд,

Чуть заметное губ дрожанье,

И лицо за последнею гранью,

Как деревья, огни и зданья,

Опрокидывалось назад.

 

БАЛЛАДА О РЫБНОМ ПРОМЫСЛЕ

 

Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа,

Уши раковин ловят смутные голоса.

Люди, скребясь и рыгая, топают под обрыв,

Взлохмачены, пучеглазы, ладони слюной окропив,

Раскачивают баркасы, выталкивают в залив.

 

Вчера хоронили товарища, столетнего рыбака,

Земля под ногами, как лодка, покачивалась слегка.

Сам председатель колхоза так помин открывал,

Так открывал поминки, первый подняв бокал:

- Смерть унесла товарища, хоть был он не очень стар.

Двойным уловом, товарищи, ответим на этот удар.

 

- Двойным и тройным уловом! - грянули рыбаки.

Двойным и тройным уловом! - грохнули сапоги.

А еще он сказал: - Товарищи! - крепче зажав стакан,

- Встань, Сахалиди Христо, встань, Николай Лабан!

Вы, молодняк желторотый, можно сказать, икра,

В море, где нету милиции, драку подняли вчера.

Добычи план забывая, бдительность и устав,

В море подняли драку, рыбий косяк распугав.

Перед лицом покойника и безутешной родни,

Перед лицом товарищей - здесь перед вами они,

Черт подери, клянитесь, что это в последний раз!

Черт подери, иначе… - он кулаком потряс, -

Черт подери, иначе не допущу на баркас.

 

Перед лицом покойника и безутешной родни

Двое встают и целуются, клятву дают они.

Да. Сахалиди Христо. Да. Николай Лабан.

Клянутся не думать за драку, клянутся думать за план.

Ровно в четыре часа поутру, ровно в четыре часа,

Поворачиваясь, уходят пристань, берег, коса.

Белые вороны моря - чайки, крылами стуча,

С поджатыми красными лапками проносятся мимо, крича.

Пенится, колобродит, в страхе бежит от винта

Вывернутая изнанкой сиреневая вода.

А мы? Мы большими глотками, как огуречный рассол,

Глотаем предутренний ветер, который хмель поборол.

Море, высвежи голову, выслези, вымой взор!

Мерно работает сердце, мерно стучит мотор.

 

Ноги поджав, как Будда, сидит на руле старик.

Крутая, крепкая шея, зубы, усы, башлык.

Хитрый старик, без улова он не приходит домой,

Не то чтобы приворот-слово - с морем язык другой.

Он понял его коварство, мелей и ветров секрет,

И море, как государство, платит за выслугу лет.

Четверо режутся в карты. Скалят веселые рты.

- Штрафованный, без передыху банку забортной воды!

Чинит один волокушу. Трубка шипит в зубах,

Как деревянная птичка, ходит игличка в руках.

Я с ними. Я тот, кто смеется, и тот, кто сидит на руле,

И тот, кто плетет волокушу, прочно петля к петле.

Я тот, кто играет, смеется, проигрывает, я тот,

Кто чаще других забортную холодную воду пьет.

 

На горизонте в тумане густеет солнечный сок.

Так на свету сквозь яичко просвечивает желток.

Брызнуло солнце по краю овечьих, курчавых чащоб.

Словно подбросила жница рыжей пшеницы сноп.

Берег в кайме зеленой, белые города.

Разом поголубела сиреневая вода!

 

Но вот вырастает над морем рыбий загон-ставник.

- А ну-ка на весла наваливайся! - приказывает старик.

- А ну-ка, на весла, а ну-ка, баркас от воды отрывай! -

Железные панцири мидий всосались в дерево свай.

Меж сваями тихо проходим. Весла в руках и крюки.

Как статуи ожидания, замерли рыбаки.

Пружиня широкие шеи, сверкающие, как медь,

Упругими перехватами двое выводят сеть.

Крюками ворочают эти, пена бежит по волнам,

Чтоб рыба ложилась на сети и смирно лежала там.

Чтоб рыба ложилась на спину, ложилась и ни гугу!

Клубится густая пена, подобная молоку.

А мы? Мы гребем сачками. Гребем, выгребая груз

Белесого, тряского стада набухших водою медуз.

Чтоб сети не оборвало, рывками гребем и гребем,

Медуз водяное стадо мы выгребаем с трудом.

 

Пружиня широкие шеи, мерцающие, как медь,

Упругими перехватами двое выводят сеть.

Стойте! Забулькало море. Круги над водою. Кипит.

Рыба заговорила. Рыбина говорит.

Нашим сетям везучим, как женщинам, тяжелеть.

Жадными перехватами тянем и тянем сеть.

Выныривает с наклоном набитая рыбой гроздь.

 

По рыбам ударило солнце и отскочило вкось!

Сыплется, сыплется рыба! Падает на баркас,

Бьется о дно, куражит, шаманит, пускается в пляс.

Горбыль на сетях огромный с травою на плавнике,

Как будто бы дачник сонный запутался в гамаке.

 

Крапчата барабулька. Небесам удивлен карась.

Ставрида и пеламида лежат, судьбе покорясь.

Мы рыбу перебираем, сидим над грудой монет,

Чеканку с чеканкой сверяем, иную глядим на свет.

 

Кот морской ядовитый машет крысиным хвостом,

Махать прекращает немедленно, раздавленный каблуком.

В воздухе промелькнула, шлепнулась на волну.

Мертвая, даже рыба камнем идет ко дну.

 

Водою соленой окачены, прошитые потом стократ,

Как будто морозом охвачены, рубахи и робы трещат.

Однако же баста. Довольно. Пора подкрепиться. Пора.

Мы досыта наработались. Мы голодны с утра.

 

Сыр, вино и редиска. Это ли не благодать?

Соль забыли - редиску будем в море макать.

Мы напились и наелись. Много ли надо нам?

Много ли надо, если хлеб и вино - пополам?

 

Славлю силу мотора. Славлю удар весла.

Славлю незлую мудрость рыбацкого ремесла.

…Большое, доброе небо. Поскрипывает баркас.

Тысячелетнее море в люльке баюкает нас.

 

ХАШНАЯ

 

В рассветный час люблю хашную.

Здесь без особенных затей

Нам подают похлебку злую

И острую, как сто чертей.

 

Обветренные альпинисты,

Рабочие, портовики,

Провинциальные министры

Или столичные жуки

 

В земной веселой преисподней,

В демократической хашной,

Вчера, вовеки и сегодня

Здесь все равны между собой.

 

Вот, полон самоотреченья,

Сидит, в нирвану погружен,

Провидец местного значенья,

Мудрец и лекарь Соломон.

 

К буфетчице, к веселой Марфе,

Поглядывая на часы,

Склоняется в пижонском шарфе

Шофер дежурного такси.

 

В углу, намаявшийся с ночи,

Слегка распаренный в тепле,

Окончив смену, ест рабочий,

Дымится миска на столе.

 

Он ест, спины не разгибая,

Сосредоточенно, молчком,

Как бы лопатой загребая,

Как бы пригнувшись под мешком.

 

Он густо перчит, густо солит.

Он держит нож, как держат нож.

По грозной сдержанности, что ли,

Его повсюду узнаешь.

 

Вон рыбаки с ночного лова,

Срывая жесткие плащи,

Ладони трут, кричат громово:

- Тащи горячего, тащи!

 

Они гудят, смеясь и споря,

Могучей свежести полны,

Дыханьем или духом моря,

Как облаком, окружены.

 

Дымится жирная похлебка,

Сытна бычачья требуха,

Прохладна утренняя стопка.

Но стоп! Подальше от греха!

 

Горбушка теплая, ржаная,

Надкушенная ровно в шесть.

Друзья, да здравствует хашная,

Поскольку жизнь кипит и здесь!

 

ЦЫГАНЫ НА ПРИСТАНИ

 

На пристани цыганы.

В глазах темным-темно.

Граненые стаканы.

Дешевое вино.

 

Ладонями кривыми

Стирая пот с лица,

Сидят в лохматом дыме

Два старых кузнеца.

 

Давясь сухою воблой,

Переходя на крик,

Давясь слезою теплой,

Заговорил старик

 

(Руками рвя у горла

Потрепанный сатин):

- Одиннадцать померло,

Двенадцатый один!

 

Стоит мальчонка рядом,

Кудряв и черномаз.

Глядит серьезным взглядом,

С отца не сводит глаз.

 

Бледнея от обиды,

Нахохленней птенца,

Глядит, глядит сердито

На пьяного отца.

 

А тот все рвет у горла

Потрепанный сатин:

- Одиннадцать померло,

Двенадцатый один!

 

Есть лошадь, жеребенок…

И баба тоже есть.

А это мой ребенок,

И вот я, вот я весь!

 

Пока еще не слабый,

Пока еще в ходу,

Возьму ребенка, бабу,

Из табора уйду.

 

Тебя любил я, Боже,

Покрепче, чем коня,

Цыганский бог, за что же

Обидел ты меня?!

 

Тобой обижен цыган.

За что узял детей?

Уйду в село на выгон

Пасти чужих коней.

 

Сыночек! Человечек!

Где братья? Братья - нет!

Буфетчик, эй, буфетчик!

Дай мальчику конфет!

 

Дай мальчику печенье,

Котлеты тоже дай!

Мученье есть мученье,

Гуляй, сынок, гуляй!

 

Но мальчик головою

Мотает: «Не хочу!»

Ладошкою худою

Бьет батьку по плечу.

 

Он сердится. Он мерзнет.

Он тычет кулаком.

- Пидем до мамки. Поздно.

Пидем, отец, пидем!

 

Подняв шапчонку с полу,

Шатаясь, встал цыган.

Его ведет за полу

Упрямый мальчуган.

 

Ведет его сурово,

Быть может, до конца

Притихшего, хмельного,

Усталого отца.

 

В ПАРКЕ

 

Над парком гремит радиола,

Сзывая парней и девчат, -

Танцует вечерняя школа,

За поясом книжки торчат.

 

Здесь пришлый народ и окрестный

Плясать до упаду готов,

Здесь девочки с фабрики местной,

Матросы с торговых судов.

 

От страсти хрипит радиола.

Ботинки и туфли гремят.

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

 

Хозяин портального крана -

Пускай не изысканный вид,

Но мелочь порой из кармана

Гусарскою шпорой звенит.

 

Случайный стоит посетитель,

Глядит, ошарашен и дик.

Застегнутый наглухо китель.

Сапог антрацитовый шик.

 

Теряет он в топоте, в громе

Сознания трезвого нить.

Но некому в этом содоме

Тяжелый портфель поручить.

 

А вот и знакомые лица.

Танцуют с военных времен.

Им боязно остановиться,

Им страшно лететь под уклон.

 

На шаткие доски настила

Из круга семьи и подруг

Войны центробежная сила

Их вбросила в бешеный круг.

 

Пора бы какую новинку,

К домашнему, что ли теплу.

Но словно заело пластинку,

И некому сдвинуть иглу.

 

А впрочем, гремит радиола,

Ботинки и туфли гремят,

В обнимку вечерняя школа

И кожобувной комбинат.

 

Но вот я заметил в сторонке

Кривляясь на узкой тропе,

С подружками рядом девчонка

Танцует сама по себе.

 

И в каждом движенье насмешка

И вызов небрежный судьбе,

Зеленая крепость орешка,

Уверенность, что ли, в себе.

 

Сияет глазастое чудо,

Которое не позабыть

И черт его знает, откуда

Ее бесшабашная прыть!

 

Смеется панамка, спадая

С летящих дождинок волос,

Смеется осанка лихая,

Смеется облупленный нос.

 

Как будто не крови томленье

Ее пародийный протест,

А хочет найти поколенье

Свой голос, свой собственный жест.

 

РОДНИК

 

Родник в орешнике дремучем.

Я заклинаю от беды

Струю холодной и колючей,

Железом пахнущей воды.

 

Сгорая от колхидской жажды,

Бродя урочищем глухим,

Его мой дед открыл однажды

И поселился перед ним.

 

Родник! Воды живой свеченье

Поит живое существо.

Здесь даже летоисчисленье -

Со дня открытия его.

 

У каменной заветной ниши

Ограду соорудил народ.

А водопой чуть-чуть пониже -

Сначала люди, после скот.

 

В нем столько силы затаенной,

Что даже колья вкруг него

Листвою брызнули зеленой

И знать не знали ничего.

 

К нему с кувшином обожженным

Я по утрам бежал один,

И в тишине настороженной

Гудело сердце, как кувшин.

 

Над ним шиповник цвел глазастый.

Какой-то паучок сквозной,

Как конькобежец голенастый,

Скользил по глади ледяной.

 

Бывало, всадник мимоезжий

Коня осадит у плетня.

- А ну-ка, водочерпий, свежей! -

И грузно свесится с коня.

 

Он пил, покачиваясь еле,

Взопревший конь топтал тропу,

А капли пота холодели

На стенках кружки и на лбу.

 

Бывало, в праздник - кто безгрешен?

Шатая выхрапом траву,

У родника в тени орешен

Гуляка преклонял главу.

 

Орда девчат соседских наших

Катилась под гору порой,

Ольховый выстроив шалашик.

Окатывалась той водой.

 

О, сколько вскриков огорченных,

Дрожащих улетало вдаль,

Когда вода струей крученой

На их плечах разгоряченных

Обламывалась, как хрусталь!

 

БАЛЛАДА ОБ УКРАДЕННОМ КОЗЛЕ

 

Пока не напьются мои быки (одры! в заготовку пора!),

Мы будем курить и чесать языки, пока не спадет жара.

Мы будем курить табак городской, которому нет цены…

А вот что случилось над этой рекой за год до германской войны.

То было лет пятьдесят назад, но я говорю всегда:

Да здравствует крупный рогатый скот, а мелкий скот - никогда!

Вот так же слева шумел Кодор, но я еще был юнцом,

Вот так же мы в горы стадо вели (мир праху его!) с отцом.

За веткой черники (эх, губошлеп!) я приотстал слегка.

Но вот вылезаю я на тропу и вижу издалека:

Чужой человек волочит козла…из нашего стада козел.

Я сразу узнал козла своего, узнал и того, кто вел.

Когда-то он в доме гостил у нас. Видать по всему - абрек.

Не то из Мингрелии беглый лаз, не то цебельдинский грек.

Но мы не спросили тогда у него: кто он! куда! зачем!

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

 

- Стой, - говорю и навстречу ему, - это наш, - говорю, - козел.

Ты, помнишь, когда-то гостил у нас, ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя: кто ты? куда? зачем?

Право гостей говорить и молчать не нарушалось никем.

 

Но он усмехнулся в ответ и сказал, тряхнув на плече ружье:

- Право мое за правым плечом, и то, что я взял, - мое.

Мало ли где я гулял и пил, и съеденный хлеб не клеймо.

А то, что я съел у отца твоего, давно превратилось в дерьмо.

 

Как пес на поминках, блевотой давясь, я вылакал этот стыд.

Что делать? - когда говорит ружье, палка в руке молчит.

Но все же я снова напомнил ему. - Ты с нами садился за стол.

Но мы не спросили тогда у тебя, куда и зачем ты шел.

 

Но он толкнул меня и сказал: - С дороги, иначе конец!

Недосчитает не только козла к вечеру твой отец. -

Потом он ударил козла ремешком и начал спускаться в падь.

Что делать? - когда говорит ружье, палка должна молчать.

 

Но он не знал, что навстречу ему товарищ идет с ружьем.

"Ну что ж, - я подумал, - спускайся вниз, а мы наверху подождем"

Пожалуй, он слишком много сказал про стадо и про отца,

Но раз он такое все же сказал, я дело довел до конца.

 

И вот, когда он спустился вниз (внизу шумела река),

Навстречу товарищ спускался с горы, я видел издалека.

Я все что надо ему прокричал, я был опозорен и зол,

И голос мой, скрытый шумом реки, над вором, как ворон, прошел.

 

Короче, когда я спустился вниз, все было готово там.

Стоял он, словно в петле повис, и руки держал по швам.

А рядом товарищ сидел с ружьем, в тени постелив башлык.

У ног - чужой винтовки затвор, как вырванный прочь язык.

Я бросил палку. Винтовку взял, на место вложил затвор.

- Теперь, - говорю я, - тебе молчать, а мне вести разговор.

 

Я снял ремешок с моего козла и бросил ему: - Держи!

И если черта скрадешь в аду, своим ремешком вяжи.

Так, значит, съеденный хлеб не клеймо и право за тем, кто сильней?

Право твое за правым плечом, я буду стрелять левей!

 

Ослепнув от страха, попятился он к обрыву за шагом шаг,

Туда, где, давясь камнями, поток скатывался во мрак.

Я мог бы и выстрела не давать, единственного того,

Но я перед богом хитрить не хотел, я выстрелом сбросил его.

 

С тех пор немало воды утекло, окрашенной кровью воды.

Я знаю меру своей вины и меру своей правоты.

В меня стреляли, и я стрелял и знал предательский нож,

И смутное время меньшевиков, и малярийную дрожь.

В меня стреляли, и я понимал, что это вернется опять,

Что будут стреляющих из-за угла, из-за угла убивать.

 

Конечно, что такое козел? Чесотка да пара рогов.

Но честь очага дороже зрачка - наш древний обычай таков.

И если ты вор, живи, как вор, гони табуны коней.

Но в доме, который тебя приютил, иголку тронуть не смей.

 

С тех пор немало воды утекло, взошло и ушло травы.

Что ж, родины честь и честь очага не так понимаете вы.

У каждого времени есть свое, которое будет смешным,

Но то, что завтра будет смешным, сегодня не видят таким.

Мы гнали водку из диких груш, вы - свет из дикой воды.

Но и тогда не пили из луж идущие вдоль борозды.

 

Два главных корня в каждой душе - извечные Страх и Стыд.

И каждый Страх, побеждающий Стыд, людей, как свиней, скопит.

Два главных корня в каждой душе среди неглавных корней.

И каждый, Стыдом побеждающий Страх, хранит молоко матерей.

 

Что ж, древний обычай себя изжил, но тот ли будет рабом,

В котором сначала кровь из жил, а доблесть уходит потом.

Пусть родины честь и честь очага не так понимаете вы,

Но если сумеете вечно хранить, вы будете вечно правы.

Но правом своим и делом своим вам незачем нас корить -

Мы садим табак, мы сушим табак, мы просим у вас закурить.