Если в него выстрелить, польется кровь 8 страница

Мюу кивнула.

— Но вы не связались с семьей Сумирэ, а вызвали сюда меня. Почему?

— Дело в том, что у меня нет ни малейшего представления, что стряслось с Сумирэ. А насколько это правильно: связываться с ее родителями и тревожить их, пока еще ничего не ясно? Не знаю, поэтому я и металась в сомнениях, а потом решила, что лучше всего еще немного подождать и посмотреть, что будет.

Я попробовал представить, как отец Сумирэ — этот холеный красавец — садится на паром и приплывает на остров. Мачеха, понятное дело, расстроится, и что — она тоже сюда приедет? Да уж. если б они и в самом деле появились, это превратилось бы в одну сплошную головную боль. Хотя и без них все. что здесь происходит, уже давно вползло на территорию “большой головной боли”. Как вообще такое возможно — чтобы иностранец пропал на таком малюсеньком острове, и уже четыре дня его никто не видел?

— И все-таки — почему вы позвали меня?

Мюу сменила позу: она сидела босиком, закинув ногу на ногу, а сейчас поменяла ноги и поправила юбку, оттянув подол вниз.

— Вы — единственный человек, на кого я могу опереться.

— То есть как — ни разу меня не видя?

— Сумирэ доверяла вам, как никому другому. Говорила: что бы ни случилось, вы способны глубоко в душе принять любую ситуацию такой, как она есть.

— Это — мнение абсолютного меньшинства людей, которые меня знают, — сказал я.

Прищурившись, Мюу улыбнулась. У глаз появились ее обычные мелкие морщинки.

Я встал, подошел к ней, взял из ее руки опустевший бокал. На кухне налил “Курвуазье”, вернулся в гостиную и протянул ей. Поблагодарив, Мюу взяла коньяк. Шло время, несколько раз беззвучно колыхнулась занавеска. Ветер приносил с собой запахи чужой земли.

— М-м… Вы действительно хотите узнать, что произошло на самом деле? — спросила Мюу. В ее голосе слышались сухие нотки: словно какое-то время ее мучили сомнения, а сейчас она приняла окончательное решение.

Я перевел взгляд на лицо Мюу. Потом сказал:

— Есть только одна вещь, в которой я уверен на все сто. Если бы я не хотел узнать правду; я бы сюда не приехал. Вот так.

Какое-то время Мюу невидящим взглядом — словно что-то яркое слепило ей глаза — смотрела в сторону занавески. Потом заговорила — тихо, спокойно.

— Это случилось в тог же день, когда мы сидели в кафе и разговаривали про котов. Ночью.

 

 

После бесед о котах в кафе Мюу с Сумирэ зашли в магазин за продуктами и вернулись к себе в коттедж. До ужина они, как обычно, занимались своими делами. Сумирэ ушла к себе в комнату и что-то писала, склонившись над ноутбуком. Мюу сидела на диване в гостиной, закинув руки за голову, и с закрытыми глазами слушала баллады Брамса в исполнении Джулиуса Кэтчена. Старая долгоиграющая пластинка, но игра Кэтчена, спокойная, насыщенная тонкими эмоциями, — истинное удовольствие. Пианист не навязывает ничего от себя, в его исполнении — лишь чувства композитора, переданные в совершенстве.

— Тебе музыка не мешает? — Мюу, не выключая Брамса, заглянула в комнату Сумирэ. Дверь была распахнута настежь.

— Брамс не может помешать, — обернувшись, ответила Сумирэ.

Мюу никогда раньше не видела, чтобы Сумирэ так сосредоточенно что-то писала. На ее лице появилось какое-то новое напряженное выражение. Рот плотно сжат — будто у хищника на охоте, взгляд стал глубоким.

— А что ты пишешь? — спросила Мюу. — Новый роман о спутнике?

Жесткие складки в уголках рта Сумирэ чуть разгладились.

— Да так, ничего серьезного. Всякие мысли. Всплывают в голове, я их записываю на всякий случай — может, когда пригодятся.

Мюу вернулась на диван и с головой погрузилась в маленький мир, рожденный звуками музыки в лучах послеполуденного солнца. “Какое это, должно быть, счастье — так красиво играть Брамса! Если бы я могла… Все-таки его небольшие вещи, особенно баллады, никогда мне раньше не давались. Я не могла полностью раствориться в этом мире мимолетных нюансов состояний и вздохов, что переливаются друг в друга и мгновенно исчезают. Сейчас я могла бы сыграть Брамса лучше, красивее, чем прежде”. Но Мюу знала…

Я больше никогда ничего не смогу сыграть.

В половине седьмого Мюу и Сумирэ вместе приготовили на кухне ужин и, накрыв на веранде, сели есть. Суп из морского окуня с зеленью, овощной салат и хлеб. Бутылка белого вина, после еды — горячий кофе. Из-за острова показалось рыболовное судно: было видно, как оно заходит в порт, оставляя за кормой короткий след белой пены. Наверное, рыбаков дома ждал горячий ужин.

— Кстати, мы когда планируем возвращаться? — моя тарелки в раковине, спросила Сумирэ.

Мюу посмотрела на стенной календарь:

— Еще недельку я бы расслаблялась, ни о чем не думая. Больше не получится. Будь моя воля, вообще никуда бы не уезжала, осталась бы здесь навсегда.

— Будь моя воля — я, конечно, тоже — улыбаясь, сказала Сумирэ. — Что поделаешь, все самое лучшее в жизни когда-нибудь кончается.

Еще не было десяти, когда они, как обычно, разошлись по своим комнатам. Мюу переоделась в белую хлопковую пижаму с длинными рукавами, легла, и не успела ее щека коснуться подушки, как она уже спала. Но довольно скоро проснулась — будто ее растормошили удары собственного сердца. Мюу бросила взгляд на дорожный будильник у изголовья — чуть больше половины первого. Комната окутана мраком, кругом глухая, глубокая тишина. И все же она ясно чувствовала: рядом кто-то есть, прячется, затаив дыхание. Натянув одеяло до подбородка, Мюу вся обратилась в слух. Сердце в груди принялось бешено колотить в свой сигнальный барабан. Больше — ни звука. Но точно — в комнате кто-то есть. Это не дурной сон, который все снится, когда уже проснулся, нет. Мюу протянула руку и, стараясь делать все бесшумно, чуть приоткрыла штору. В комнату просочилась струйка лунного света. Не двигаясь, одними глазами Мюу стала обшаривать всю комнату.

Привыкнув к темноте, она смогла различить что-то черное, какой-то силуэт, проступивший из мрака в углу. Как раз в том месте у входной двери, где шкаф отбрасывал тень, и темнота сгущалась в один плотный комок. Это было низкого роста, коренастое и круглое. Похоже на большой почтовый мешок — кинули здесь и забыли. Или на животное. Большая собака? Но входная дверь заперта на ключ, дверь в комнату закрыта. Чтобы собака так запросто могла войти в дом — нет, нереально.

Стараясь дышать спокойно, Мюу впилась взглядом в это. Попыталась рассмотреть его получше. Во рту пересохло, на языке оставался слабый привкус коньяка, который она пила перед сном. Протянув руку, Мюу еще чуть-чуть отдернула штору, и в комнату влилась новая порция бледного света. Постепенно, словно распутывая моток ниток, Мюу стала вместо сгустка черноты различать более четкие контуры этого. Похоже на человеческое тело. Волосы свешивались на лицо, худые ноги поджаты острым углом. Кто-то сидел, свернувшись калачиком, на полу, голова зажата между коленями. Будто хотел сделаться маленьким, съежиться, чтобы хоть как-то уберечься от того, что рушится на него с неба.

Эго была Сумирэ. В своей синей пижаме она сидела, скрючившись, на корточках между дверью и шкафом, похожая на жука. Неподвижно. Дышит или нет — не слышно.

Разглядев в темноте, что это — Сумирэ, Мюу облегченно вздохнула. Но что она вообще там делает, на полу? Мюу спокойно села в кровати и включила настольную лампу. Желтый свет бесцеремонно разлился по всей комнате. Сумирэ не шелохнулась. Похоже, даже не заметила, что лампа зажглась.

— Эй, что случилось? — спросила Мюу. Сначала тихо, потом чуть громче.

Никакого ответа. Казалось, Сумирэ вообще не слышит ее голоса. Мюу вылезла из постели и подошла. Грубый ковер под босыми ступнями показался еще жестче.

— Тебе плохо? — спросила Мюу, присаживаясь на корточки рядом с Сумирэ.

Все то же — ответа нет.

В этот момент Мюу заметила, что Сумирэ что-то держит во рту. Маленькое розовое полотенце для рук — оно всегда лежало на раковине. Мюу постаралась его вытащить, но не сумела: Сумирэ сжимала челюсти с нечеловеческой силой. Глаза ее были открыты, но ничего не видели. Видя, что затея бессмысленна, Мюу оставила полотенце в покое, положила руку на плечо Сумирэ и тут же почувствовала: пижама — хоть выжимай — насквозь мокрая от пота.

— Тебе бы переодеться, — сказала Мюу. — Ты вся потная, простудишься.

Но Сумирэ была в какой-то прострации: не слышала ничего и ничего не видела. Мюу решила все равно попытаться снять с нее пижаму — так Сумирэ вконец бы окоченела. Август, однако ночью на острове прохладно, а иногда и по-настоящему холодно. Они каждый день вместе плавали в море без купальников и привыкли видеть друг друга голыми. “Наверное, Сумирэ не рассердится, если я сниму пижаму без ее разрешения”, — решила Мюу.

Поддерживая тело Сумирэ, Мюу расстегнула пуговицы и, повозившись немного, стянула с нее пижамную куртку. Потом штаны. Тело Сумирэ, поначалу напряженное и твердое, как камень, потихоньку расслаблялось и, в конце концов, обмякло. Мюу вынула полотенце у нее изо рта. Оно все было в слюне, на ткани остался четкий отпечаток зубов — будто на тряпичной кукле, которую использовали для жертвоприношения.

Нижнего белья под пижамой у Сумирэ не было. Мюу взяла первое попавшееся полотенце и стала насухо вытирать ее. Спину, подмышки, грудь. Живот, потом несколькими движениями — от талии вниз, бедра. Сумирэ была совершенно спокойна и безучастна ко всему. Казалось, она все еще без сознания, хотя в ее глазах Мюу ловила слабые знаки, что Сумирэ все-таки что-то ощущает.

Мюу никогда раньше не прикасалась к нагому телу Сумирэ: кожа девушки была упругой и гладкой, как у маленького ребенка. Мюу приподняла Сумирэ: тело оказалось тяжелее, чем ей казалось, и пахло потом. Вытирая ее, Мюу почувствовала, как сердце снова начинает бешено колотиться у нее в груди. Во рту было полно слюны — Мюу не успевала ее глотать.

Лунный свет омывал обнаженную Сумирэ, в его потоке она светилась, словно старинная фарфоровая статуэтка. Грудь маленькая, но красивая и правильной формы, упругие выступающие соски. Черные волосы на лобке — влажные от пота, блестели, как трава в каплях утренней росы. В лунном свете лишенное сил тело Сумирэ выглядело совсем иначе, чем Мюу привыкла видеть на пляже под палящими лучами солнца. Будто в водовороте, в нем смешались еще детские, угловатые черты и новые: зрелость, безрассудно, слепо пробужденная к жизни течением времени. В этом смешении проступала острая боль бытия.

Мюу чувствовала себя так, будто влезла в чужие секреты и разглядывает то, чего не должна видеть. Она старалась как могла отводить взгляд от кожи Сумирэ и спокойно вытирать насухо ее тело, мысленно проигрывая в голове пьеску Баха, которую разучивала еще в детстве. Челка Сумирэ была мокрой от пота и прилипла ко лбу, Мюу вытерла ее полотенцем. Даже маленькие уши Сумирэ внутри вспотели.

Мюу почувствовала, как рука Сумирэ медленно потянулась и обняла ее. На затылке она ощутила легкое дыхание Сумирэ.

— Тебе лучше? — спросила Мюу.

Сумирэ не ответила, только обхватила Мюу чуть крепче. Почти неся Сумирэ на руках, Мюу перетащила ее на свою кровать, уложила и укрыла одеялом. Девушка так и лежала, не шелохнувшись, — только закрыла глаза.

Некоторое время Мюу смотрела на Сумирэ, но та и не пошевелилась. Будто крепко спала. Мюу пошла на кухню и выпила подряд несколько стаканов минеральной воды. Потом села на диван в гостиной, сделала несколько глубоких вдохов, привела чувства в порядок. Сердце утихомирилось, но после всей этой нервотрепки ныло за грудиной. Кругом все было окутано гнетущим молчанием. Ни голосов, ни лая собак. Ни шума набегающих волн, ни дуновения ветра. “Интересно, почему вокруг такая убийственная тишина?” — думала Мюу. Она пошла в ванную, собрала потную пижаму Сумирэ, полотенце, которым она ее вытирала, еще одно, сохранившее следы зубов, кинула все это в корзину для грязного белья и тщательно умылась с мылом. Посмотрела на себя в зеркале. Когда они приехали сюда, Мюу перестала красить волосы, и сейчас они стали совершенно белыми — как только что выпавший снег.

Когда Мюу вернулась к себе в комнату, глаза Сумирэ были открыты. Взгляд еще мутный — словно через непрозрачную вуаль, но уже с проблесками сознания. Сумирэ лежала, натянув одеяло до плеч.

— Простите меня, пожалуйста. Иногда у меня такое случается, — хрипло произнесла она.

Мюу села на краешек постели, улыбнулась и, протянув руку, коснулась волос Сумирэ. Они были еще мокры от пота.

— Ты не хочешь пойти в душ? Сразу легче будет. А то с тебя пот ручьями лил.

— Спасибо, — сказала Сумирэ. — Я просто хочу полежать.

Мюу кивнула, протянула Сумирэ чистое банное полотенце, достала из выдвижного ящика свою новую пижаму и положила ее у подушки.

— Вот, можешь надеть. У тебя, наверное, запасной нет.

— Можно я сегодня здесь посплю?

— Конечно. Спи на здоровье. Я посплю в твоей.

— Моя, наверное, насквозь мокрая. Одеяло, да вообще все. И потом — я не хочу быть одна. Не бросайте меня здесь. Может, ляжете рядом? Только сегодня, на одну ночь. Я не хочу больше никаких кошмаров.

Мюу, чуть подумав, кивнула.

— Хорошо, но сначала хотя бы надень пижаму. Боюсь, мне будет не совсем уютно лежать с кем-то голым на такой узкой кровати.

Сумирэ медленно села в кровати и откинула одеяло. Потом встала в полный рост, как была — голая, и стала натягиватьна себя пижаму Мюу. Сначала, наклонившись вперед, натянула штаны, за ними — верх. Какое-то время возилась с пуговицами. Пальцы не очень-то слушались ее. Мюу не помогала — только сидела и внимательно наблюдала. То, как Сумирэ боролась с пуговицами, походило на какую-то религиозную церемонию. В лунном свете соски Сумирэ выглядели странно твердыми. “Наверное, она еще девственница”, — вдруг подумала Мюу.

Надев пижаму, Сумирэ снова легла, подвинувшись вглубь кровати. Мюу устроилась сбоку. Постель еще пахла потом.

— Можно… — начала Сумирэ, — …вас обнять, совсем немножко, капельку?

— Ты хочешь меня обнять?

— Да.

Пока Мюу раздумывала, что же на это ответить, Сумирэ потянулась и взяла ее за руку. Мюу почувствовала касание чуть влажной от пота ладони. Теплой и мягкой. Потом Сумирэ обвила ее обеими руками. Груди уткнулись в Мюу чуть выше живота. Щекой Сумирэ прижалась к груди Мюу. Довольно долго они лежали так, не двигаясь. Пока Сумирэ не начала тихонько дрожать. “Наверное, ей хочется выплакаться по-настоящему, но не получается”, — подумала Мюу. Она обняла Сумирэ за плечо и притянула к себе. “Она еще совсем ребенок. Одинокий и испуганный, ей нужно чье-то тепло. Как тот котенок, который изо всех сил цеплялся за сосновую ветку”.

Сумирэ подтянулась чуть выше. Кончик ее носа коснулся шеи Мюу. Их груди соприкоснулись. Мюу проглотила слюну, которая скопилась во рту. Рука Сумирэ блуждала по ее спине.

— Я вас люблю, — тихо сказала Сумирэ.

— И я тебя тоже люблю. — Мюу не очень понимала, что говорить. Но она сказала правду.

Пальцы Сумирэ начали расстегивать пуговицы на ее пижаме. Мюу попробовала остановить Сумирэ, но та не перестала.

— Только чуть-чуть, — повторяла Сумирэ. — Совсем чуть-чуть. Пожалуйста.

Мюу не могла сопротивляться. Пальцы Сумирэ прикоснулись к ее грудям, тихонько провели по их окружности. Кончиком носа Сумирэ тыкалась в затылок Мюу, терлась о ее шею. Сумирэ дотронулась до сосков Мюу. Нежно погладила их, сжала пальцами. Сначала робко, с трепетом, потом увереннее.

Мюу замолчала. Подняв голову, посмотрела на меня так, словно что-то искала в моем лице. Легкий румянец залил ее щеки.

— Я должна вам кое-что объяснить. Однажды, очень давно, со мной случилась странная история, после которой мои волосы стали абсолютно белыми. В одну ночь, все до единого. И с того времени я стала красить их в черный цвет. Но когда мы приехали на остров, я забросила это дело: во-первых, Сумирэ и так знала, что у меня волосы крашеные, а потом просто надоело с ними возиться. Ни единая душа меня здесь не знает, так что — какая разница? Но перед вашим приездом я снова покрасилась. Не хотелось в первую встречу пугать вас своим странным видом.

Мы молчали. Время текло в прошлое.

— Я никогда не спала с женщинами, меня это как-то не привлекало. Но тогда я подумала: “Раз Сумирэ так сильно этого хочет — хорошо, я буду с ней. По крайней мере, никакого отвращения у меня это не вызывало. Ведь это была Сумирэ, а не кто-то. Я не противилась тому, что ее пальцы гладят всюду мое тело или когда чувствовала, как ее язык проникает мне в рот. Ощущение странное, однако я старалась просто идти за ним, отдаться ему, и все. Поэтому позволяла ей все, что она хотела. “Я люблю Сумирэ, и если так она может стать счастливее — все равно, пусть делает, что угодно”, — думала я.

Думать-то я могла сколько угодно, но тело и душа — две разные вещи. Понимаете? В чем-то мне было даже радостно от того, что Сумирэ так бережно, с такой нежностью прикасается ко мне. Но какие бы чувства ни были у меня в сердце, мое тело отторгало Сумирэ. Не принимало ее — и все. Только сердце и голова у меня были возбуждены, а все остальное тело оставалось твердым и сухим, похожим на каменную глыбу. Печально, но я ничего не могла с этим поделать. Сумирэ, конечно, чувствовала мое состояние. Ее тело горело от возбуждения, было мягким и влажным. Но я не могла отвечать ей тем же.

Я постаралась объяснить Сумирэ, что чувствую: “Я не отталкиваю тебя. Просто у меня не получается. После той истории, четырнадцать лет назад, я не могу быть ни с кем в этом мире. Такое решается не здесь — где-то в другом месте”. Я сказала Сумирэ, что если могу что-то сделать для нее — ну, скажем, пальцами, ртом, то сделаю, конечно. Но она хотела совсем другого, это я тоже понимала.

— Она чуть коснулась губами моего лба и попросила прощения. “Это все из-за того, что я люблю вас, — сказала она. — Я долго мучилась, не знала, что мне делать, но должна была попробовать”. — “Я тоже тебя люблю. Так что, прошу тебя, не переживай ни о чем. Я только хочу, чтобы мы были вместе, как прежде”, — сказала я Сумирэ.

А потом словно плотину прорвало — Сумирэ зарылась лицом в подушку и зарыдала. Она плакала бесконечно долго. А я все гладила и гладила ее голую спину. От плеч к пояснице, чувствуя пальцами все ее косточки, одну за другой. Мне тоже хотелось плакать, как она, но я не могла.

И тогда я поняла. Всю дорогу мы казались замечательными попутчиками, хотя были всего лишь одинокими металлическими болванками, и каждая описывала круги по собственной орбите. Издалека они смотрятся прекрасными падающими звездами. А на самом деле там — мы, запертые поодиночке, как преступники, внутри этих железок, и летим неизвестно куда. Если случайно орбиты двух спутников совпадают, тогда мы и встречаемся. И соприкоснувшись, даже способны узнать друг в друге родную душу. Но лишь на мгновение. Чтобы в следующий миг вновь оказаться в абсолютном одиночестве. Пока не сгорим где-нибудь дотла и не превратимся вообще в ничто.

— Когда Сумирэ наконец выплакалась, она встала, подобрала с пола пижаму; спокойно натянула ее на себя, — продолжала Мюу. — Сказала, что хочет уйти к себе и побыть немного одной. “Ты особо ни о чем не думай, — попросила я. — Завтра — новый день, все вернется на круги своя, все будет хорошо. Вот увидишь”. — “Да-да”, — ответила Сумирэ. Наклонившись, она прижалась щекой к моей щеке. Щека была влажная и теплая. Мне показалось, что Сумирэ прошептала мне что-то на ухо. Но так тихо, что я не смогла разобрать. Хотела переспросить, но она уже отвернулась.

Сумирэ вытерла полотенцем слезы и вышла из комнаты. Дверь закрылась, я снова закуталась в одеяло и прикрыла глаза. После всего, что было, мне казалось, я долго не засну, но удивительно — сон навалился на меня почти сразу.

Когда я проснулась в семь утра. Сумирэ нигде в доме не было. Возможно, рано встала (или вообще не ложилась) и ушла на пляж, решила я. Ведь ей хотелось, как она сама сказала, побыть немного одной. Странно, конечно, что не оставила записки, но после такой ночи ей вполне могло быть просто не до этого.

Я занялась стиркой, потом развесила ее постельное белье сушиться и села на веранде с книгой — ждать, когда Сумирэ вернется. Прошло утро, близился полдень, но ее все не было. Я занервничала и пошла проверить ее комнату, хоть и чувствовала, что это не совсем правильно. Вдруг я подумала: а если она уехала с острова? Но ее вещи были по-прежнему распакованы, кошелек и паспорт на месте, купальник и носки сушились в углу. На столе валялись монеты, бумажки для записок, разные ключи. Один — от входной двери коттеджа.

Мне стало как-то не по себе. Дело в том, что на пляж мы ходили через горы и всегда надевали прочные кроссовки и футболки поверх купальников. А полотенца и бутылки с минеральной водой клали в парусиновые сумки. Но и сумка, и кроссовки, и купальник — все осталось в комнате. Пропали только ее дешевые сандалии, купленные в соседней лавке, и моя тонкая шелковая пижама, которую я дала ей ночью. Недолго погулять рядом с домом — это еще ладно, но часами разгуливать в таком виде?

Днем я пошла ее искать и искала до вечера. Я сделала несколько кругов в окрестностях нашего коттеджа, сходила на пляж, потом спустилась в город, обошла его вдоль и поперек, и в конце концов вернулась домой. Сумирэ не было нигде. Солнце постепенно скрылось за горизонтом, наступила ночь. Погода резко изменилась, стало совсем не так, как накануне: поднялся сильный ветер. Всю ночь грохотали волны. Я просыпалась от малейшего звука. Входную дверь я не запирала. Наступил рассвет, но Сумирэ так и не вернулась. Ее кровать оставалась такой же, как я ее застелила. Тогда уже я пошла в полицейский участок — он совсем рядом с портом.

— Я все объяснила одному полицейскому, который свободно говорил по-английски. “Мы путешествуем вместе с одной девушкой, и она пропала, уже две ночи ее не было дома”, — сказала я. Но полицейский отнесся к моим словам не слишком серьезно.

“Вернется ваша подруга, — сказал он. — У нас такое часто случается. Здесь сплошная тусовка, все развлекаются. Лето, молодежь…” Когда я появилась у них на следующее утро, полицейские уделили мне чуть больше внимания. Но все же не до такой степени, чтобы оторваться от стульев и начать что-то делать. Тогда я позвонила в наше консульство в Афинах и объяснила ситуацию. К счастью, мне попался довольно приятный человек. Он сказал что-то по-гречески начальнику участка — и, видно, достаточно жестко, ибо после этого полицейские всерьез зашевелились и начали расследование.

Но зацепиться им было абсолютно не за что. Они опросили людей и в порту, и по соседству с нашим домом, но Сумирэ никто не видел. Ни капитан парома, ни кассир тоже не припоминали, чтобы в последние дни какая-нибудь молодая японка садилась на паром. Выходило, что Сумирэ должна быть на острове. И к тому же, как она могла купить билет на паром — денег-то у нее с собой не было. Вообще невероятно, чтобы молодая японка разгуливала в пижаме по такому маленькому острову совершенно незамеченной. Может, заплыла далеко в море и утонула? Полиция беседовала еще с одной парой — мужчиной и женщиной средних лет из Германии: в то утро они долго плавали на нашем пляже за горой. Они сказали, что не видели никакой японки — ни в море, ни на тропе к пляжу. Полицейские пообещали мне продолжить расследование и делать все, что в их силах. Думаю, они и так сделали достаточно много. Но время шло, а все оставалось без изменений — никаких новостей.

Мюу глубоко вздохнула и прикрыла нижнюю часть лица ладонями.

— Что мне оставалось? Только звонить в Токио и просить вас приехать. Я была в полном тупике, не знала, что мне делать одной.

Я представил Сумирэ — как она бродит одна по диким неласковым горам. В тонкой шелковой пижаме и пляжных сандалиях.

— Пижама какого цвета? — спросил я.

— Какого цвета? — недоуменно переспросила Мюу.

— Пижама, в которой Сумирэ пропала.

— Ах, да. Какого она цвета… Не помню. Я купила ее в Милане, но ни разу не надевала. В самом деле, какого же она цвета? Светлая такая. Бледно-зеленая, что ли. Очень легкая, без карманов.

— Я вот что думаю. Вам по-любому нужно снова звонить в Афины, в консульство и просить кого-нибудь приехать сюда. Сделайте это, пожалуйста. Да, и еще — чтобы консульство связалось с родителями Сумирэ. Понимаю, это тяжело, но тянуть дальше и ничего не говорить им уже нельзя.

Мюу чуть заметно кивнула.

— Сумирэ, конечно, выкидывает иногда разные фокусы. Бывает, ее слегка зашкаливает, сами знаете. Но пропасть на четыре дня, не сказав вам ни слова, — нет, на это она не способна, — продолжал я. — Тут действительно что-то серьезное. Если четверо суток ее нет дома, ясно одно — Сумирэ не может вернуться. Какая тут причина — не знаю, наверняка достаточно серьезная. Может, провалилась в какой-нибудь колодец в поле и ждет, когда придут ей на помощь. Или, может, ее насильно похитили. Убили и где-то закопали. Неизвестно. Девушка глубокой ночью разгуливает по горам в одной тонкой пижаме — да что угодно могло случиться. В любом случае мы должны продумать план действий, и как можно скорее. Но на сегодня — все, нам нужно выспаться. Завтра, похоже, будет долгий день.

— Как вы думаете, могла ли… Может, Сумирэ покончила собой? — спросила Мюу.

— Конечно, исключить этого полностью мы не можем. Но если бы Сумирэ решила здесь уйти из жизни, наверняка написала бы какую-нибудь записку. Чтобы вот так — все бросить и исчезнуть? И заставить вас беспокоиться? Нет. Сумирэ вас любит, так что прежде всего она думала бы о ваших чувствах и о ситуации, в которой вы окажетесь после.

Мюу какое-то время смотрела на меня, скрестив на груди руки.

— Вы правда так думаете?

Я кивнул.

— Конечно. У Сумирэ именно такой характер.

— Спасибо. Это как раз то, что я больше всего хотела услышать.

Мюу отвела меня в комнату Сумирэ. Очень простая, квадратная спальня была похожа на большой кубик для игры в кости. Небольшая деревянная кровать, письменный стол со стулом, шкаф и комод Под столом — обычный красный чемодан. Напротив двери — открытое окно, в которое видны горы. На письменном столе лежит новенький макинтошевский ноутбук.

— Я поменяла белье, так что можете спокойно лечь здесь. Оставшись один, я вдруг почувствовал, что страшно хочу спать. На часах было около двенадцати. Я разделся и забрался под одеяло. Однако сон не шел. “Еще совсем недавно в этой постели спала Сумирэ”, — думал я. Возбуждение долгой дороги все еще отдавалось эхом в моем теле. Я лежал на жесткой кровати и мучился от наваждения: эго бесконечное путешествие никак не может закончиться.

Пока не спал, я еще раз прокрутил в голове весь длинный рассказ Мюу, пытаясь выделить для себя самое важное. Но голова отказывалась работать. Хоть как-то систематизировать информацию, что на нее свалилась, было выше ее сил. К черту. Все — завтра, решил я. Тут передо мной вдруг возникла картина: язык Сумирэ проникает в рот Мюу. И это тоже — завтра, сказал я себе. Хотя перспектива, что завтрашний день будет удачнее сегодняшнего, была, увы, почти нулевой. Однако что пользы сейчас думать об этом? Я закрыл глаза и почти сразу провалился в глубокий сон.

 

 

Когда я проснулся, Мюу накрывала на стол к завтраку. Время — половина девятого, свежее утреннее солнце наполняло мир светом нового дня. Мы уселись на веранде и принялись за еду, глядя на море, ослепительно сверкавшее в солнечных бликах. На завтрак у нас были тосты, яйца и кофе. Две белые птицы плавно спланировали вдоль склона холма к берегу. Где-то поблизости работало радио. Диктор по-гречески быстро читал новости.

Из-за разницы во времени я чувствовал в голове какое-то странное онемение. И поэтому, наверно, не вполне четко соображал, где кончается реальность и начинается то, что лишь выглядит, как реальность. Итак, я здесь, на этом маленьком греческом острове, завтракаю с красивой женщиной старше меня, с которой только вчера познакомился. Эта женщина любит Сумирэ. Но не чувствует к ней никакого сексуального влечения. Сумирэ любит эту женщину и хочет ее. Я люблю Сумирэ и меня к ней влечет. Я нравлюсь Сумирэ, но она не любит и не хочет меня. Я испытываю сексуальное влечение к одной женщине — имя не важно. Но не люблю ее. Все так запутано, что сильно смахивает на какую-нибудь экзистенциалистическую пьесу. Сплошные тупики, никто никуда не может выйти. Должны быть альтернативы, но их нет. А Сумирэ в одиночестве уходит со сцены.

Мюу налила еще кофе в мою опустевшую чашку. Я поблагодарил.

— Вам нравилась Сумирэ, да? — спросила она. — Я имею в виду — как женщина.

Я слегка кивнул, намазывая хлеб маслом. Оно было холодным и твердым, размазываться не хотело. Подняв голову, я добавил:

— Но, наверное, не мы это выбираем, оно само приходит.

Некоторое время мы ели молча. Новости по радио кончились, зазвучала греческая музыка. Подул ветер и встряхнул цветки бугенвиллей. Если присмотреться, далеко в открытом море можно было разглядеть бесчисленные барашки, бегущие по волнам.

— Я тут много всего передумала и решила, что поеду в Афины прямо сегодня, не откладывая в долгий ящик, — сказала Мюу, очищая апельсин. — Что можно сделать по телефону? Ничего. Пустая трата времени. Думаю, если прийти в консульство и пообщаться с ними напрямую, толку будет больше. Может, потом, после нашего разговора кто-нибудь согласится поехать со мной сюда, или же я дождусь в Афинах родителей Сумирэ и вернусь уже с ними. В любом случае мне бы хотелось, чтобы вы это время оставались здесь, если это, конечно, для вас удобно. Вдруг с какой-нибудь информацией явится полиция, или же Сумирэ, наконец, вернется сама: ведь и это возможно. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?