НАДЯ-СТАЛИНГРАДКА И ЕЕ ОТЦЫ

 

Мы - штопальщики. Возникнет на фронте дыра, нас - туда. Выкладывайся, гвардия, заделывай прорехи! И выкладывались, и штопали, и заделывали так, что к октябрю полк совсем обезлюдел. Отвели на переформирование за Волгу, посадили среди степи ковыльной и повезли на полуторках в Ахтубу отмывать в бане.

Осталось нас, летчиков, всего семь рядовых и один замкомэска Силантий Брезицкий, по прозвищу: «Лошадь»: очень уж часто повторял он излюбленные слова: «Мы встали на дыбы», «Самолеты встали на дыбы», «Мозги встали на дыбы»... Старшего комсостава - ни души, все погибли в изнурительных боях, кто севернее, кто южнее, а кто и над самим городом Сталинградом.

После бани привезли на аэродром. Начальник штаба приказал построиться в две шеренги и объявил, что прибыл новый командир полка Лабутин и с ним три, тоже новых комэска. У них большой летный опыт, но в боях не участвовали, выполняли оборонные задания в тылу.

Высокий статный подполковник Лабутин прошелся вдоль нашего скудного строя - восемь шагов от фланга до фланга, оглядел иронически разношерстную команду, хмыкнул.

- Однако негусто вас... Да и на груди пусто. Что это вы без наград, штурмовички-гвардейцы?

- За что награждать, ежели наших бьют, а наши - нет?

- За «вперед на восток!» награждают по приказу Верховного номер двести двадцать семь... - отозвались из строя вразнобой.

- По-всякому отступали на восток.. - качнулся Лабутин на носках хромовых сапог. Эх, сапоги! Глаз не оторвешь от них, мечта пилота! Легкие, мягкие, такие не сгорят, как кирзачи -пороховички в случае чего... - Дело не в отступле­нии, - повторил Лабутин твердо. - Коль хорошо воевали, но не отмечены Родиной, значит, плохо пеклись о вас ваши старшие командиры. Скажу вам прямо, без утайки: полк выглядит неважно, дорогие товарищи. Я дал твердое слово командующему армией сделать часть передовой, чего б это ни стоило. И я это сделаю очень скоро. Слава о нас, гвардейцах, прогремит по всем фронтам, о наших штурмовых ударах заговорит вся пресса и радио. Мы воспитаем собственных Героев в самом ближайшем будущем. Головой ручаюсь!

«Уж больно ты скор...» - подумал я, хотя в словах нового комполка ничего плохого ни было. Видать, он мне просто с первого взгляда «не пришелся». И только.

Подмигнув нам, он еще раз качнулся вперед-назад на каблуках. Галифе с напуском обтягивают сильные икры, коверкотовая гимнастерка точно влитая, все подогнано безукоризненно, не то что на нас - хламиды, какую схватил в каптерке, ту и напялил. Не до нарядов было на правом берегу Волги...

- Товарищ майор, - бросил Лабутин через плечо начальнику штаба, стоявшему позади, - сегодня же подготовьте и представьте мне на рассмотрение материал для награждения летного и технического составов.

Затем Лабутин объявил, что комиссара в полк пока не назначили. Нам нужен комиссар летающий, а таковых - увы! - негусто. Но по его, Лабутина, просьбе, политотдел армии подберет для нас настоящего Фурманова. Так и сказал: Фурманова! «Что ж, отлично! Дай бог, чтоб и ты оказался Чапаевым... - подумал я. - Видать, комполка с замахом».

Лабутин представил командиров эскадрилий. Одного из них, жилистого, невысокого, с морщинистым лицом майора, звали Панас Захарович Щерба, ему и предстояло командовать моей, второй эскадрильей.

Отпустив летный состав, Лабутин продолжил осмотр технического. Нам было слышно издали, как несколько раз вспыхивал смех, свидетельствующий о том, что командир полка умел поднимать настроение подчиненных.

А утром наши оружейницы и прибористки, шушукаясь и загадочно усмехаясь, куда-то уехали вместе с Лабутиным на полуторке. Под вечер машина вернулась, из нее высыпали такие крали, что все ахнули. Завитые, расфуфыренные, наманикюренные - фу-ты, ну-ты, не дыши! Их окружили, стали разглядывать вблизи. Подкрашенные, вспрыснуты одеколоном, они оживились, ну просто тебе цветы после дождика. Оказывается, и наши оружейницы-замухрышки тоже могут быть красивыми! Не заметить этого мужчинам - хуже преступления. Я спросил свою дебелую Клавку, не на бал ли к английскому королю собралась она?

- Именно на бал, и именно к королю, - ответствовала она задиристо. - Через три дня праздник Октября, а нам никому ведь и голову не придет, что мы не только рабочая сила для подвески бомб, но еще и женщины! Молодые нежные женщины, - шевельнула Клавка могучими плечами. Я едва удержался, чтоб не расхохо­таться, а она продолжала, захлебываясь: - Лишь у одного командира полка оказалось доброе широкое сердце. Привез нас в райцентр прямо в парикмахерскую, пер­манент каждой, маникюр каждой и все остальное по женской части. И сам же заплатил за всех. Говорит, приедет в часть высшее командование, пусть полюбуется на вас. Вот, скажут, какие девушки в гвардейском полку! Так-то! А потом в военторг повел и всем к празднику по триста самых лучших конфет, трюфель называется. Хочешь попробовать, командир?

- У меня зубы болят от сладкого, - отказался я, задетый восхвалением кавалерских манер Лабутина. Чего греха таить, мне бы сроду в голову не пришло сооружать своей оружейнице прическу и прочий «марафет», да еще к тому ж угощать наилучшими конфетами. Не дорос я, видать, до таких тонкостей галантерейного обхождения...

Дня через два нам подкинули полтора десятка самолетов вместе с летчиками, начались тренировочные полеты. Я придирчиво следил за комэском Щербой и вынуж­ден был отметить: летает он хорошо и группы умеет водить на средних высотах, где легче ориентироваться. От аэродрома, однако, удаляется неохотно, держится начеку. И правильно, между прочим, делает: здесь, за Волгой, степь будь здоров! Тоже кишит «мессершмиттами».

Лабутин почти не летал, зато по радио наяривал - не соскучишься. Разносил всех почем зря, и было за что; на полигоне стреляли из ряда вон плохо. Лабутин психовал, вел летчиков, как поводырь слепых, до самой мишени, подсказывал, когда переходить в пикирование, когда открывать огонь. Подопечные выполняли его команды и... продолжали мазать. Штук пятнадцать списанных в утиль автомашин, установленных в ряд на полигоне и облитых мазутом, по-прежнему оставались нетронутыми.

Радиозалпы Лабутина еще гремели по предыдущему неудачнику, когда к полигону подлетел я. Лабутин с ходу принялся и меня наставлять, требуя, чтобы я повторял каждое его указание и отвечал, как уразумел его. Это задело меня. «Старика» учить азам? «Не морочь мне голову!» - чуть не выпалил я, но вовремя сдержался. Пусть себе болтает, не стану вообще отзываться. Захожу молчком, сбрасываю бомбы по меловому кругу и делаю разворот на стрельбу. Огонь открываю с минимальной высоты, как по настоящему противнику. Прочесываю огнем ряд машин, разворачиваюсь, смотрю - машины горят нормально. И бомбы положил неплохо, задели меловой круг. Что и требовалось. Только теперь, обратил внимание на голос Лабутина:

- Майор Щерба, у этого вашего эстета все дома? Вы видите, что он откалывает?

- Неплохо поразил мишень, товарищ командир.

- Порази-и-ил!.. А дисциплина? С какой высоты стреляет? И почему не работает со мной по радио?

И опять мембраны в моих наушниках завибрировали.

- Если слышите меня, помахайте крыльями! Помахайте, говорю вам, крыльями!

- Короткая пауза и уже спокойно-презрительным тоном: - Этот ваш эстет только в землянке мастер болты болтать, а в воздухе - фю-ю-юйть!

После посадки меня вызывают на КП, где собрался летный состав. Приняв рапорт о выполнении задания на полигоне, Лабутин посмотрел на меня многозначительно, сказал, подчеркивая:

- Вы гораздо раньше находитесь в полку, чем я, но это не дает вам права нарушать дисциплину, стрелять, едва не касаясь винтом земли, и полностью игнорировать радиосвязь, не выполнять приказаний своего командира.

На последних словах Лабутин сделал нажим и обвел взглядом присутствующих, как бы приглашая разделить его возмущение.

- Что получается? - продолжал он, наращивая силу голоса. - Я без конца вызываю его по рации, требую помахать крыльями, а он хоть бы хны! А если б такое в боевой обстановке?

- Я слышал все хорошо, - говорю, - слышал также и ваши сомнения в моих умственных данных, и требование махать крыльями, - сделал я тоже нажим на последних словах.

- Так почему не махали?! - взвился Лабутин еще пуще.

- Увы! Нет такого агрегата на самолете, чтоб махал крыльями. Если б вы приказали «покачай с крыла на крыло», я бы тут же выполнил.

В короткой тишине вдруг прыснул смех. Одни посмотрели на меня, другие - в рот командиру в ожидании дальнейшей проработки. Лабутин явно растерялся, густо покраснел, но тут же быстро нашелся, сориентировавшись в ситуации. Кисло улыбнулся, проворчал:

- Ишь, ты... Совсем пораспускались.... Позволяют себе подтрунивать над командиром. Ну-ну! Если б вы еще и стреляли в пуп земли, не до острот было б вам сейчас... Кстати, почему так низко открываете огонь?

- Считаю: лучше своим брюхом - их, чем на своем брюхе - перед ними... После разбора полетов мой сосед по нарам младший лейтенант Слава Муханов сказал укоризненно:

- Слушай, эстет, но дури. Ты рискуешь нажить себе нешутейного... гм... друга. Хоть Лабутин мужик как будто нашенский, но это не объект для розыгрыша. Он тебя быстро прищучит.

Я махнул беспечно рукой, понимая и без Муханова, что делаю глупости, и все же не мог устоять перед искушением уязвить почему-то этого безусловно доброго, беспокойного человека не сделавшего мне ничего плохого. Такой уж характер у меня отвратительный: в совершенно очевидном ощущаю неискренность. «Эстетские тонкости», - говорят знающие меня.

Кстати Эстет - мое прозвище, которое тащится за мной с первых шагов в авиации. А первым шагом была работа моториста при авиаучилище. Крутил, как говорится, хвосты истребителям и полностью соответствовал типу, воспетому авиафольклором: «Пузо в масле, зад в тавоте, но зато в воздушном флоте».

Как мотористу весьма зеленому, мне доверяли один лишь самолет И-5. Этот аппарат был моим ровесником и так же, как я, нелетающим. Он катался по аэрод­рому на колесах, курсанты учились на нем разбегаться и рулить. Мотор и все остальное у него - как у нормального самолета, только обшивка на крыльях ободрана. Плоскости этого давно отлетавшего свое старика светились ребрами и прочими креплениями и напоминали собой лестницу, то ли секцию штакетника, то ли решетку сточной канавы, но отнюдь не самолетные крылья. Меня обижала и оскорбляла столь непотребная внешность самолета-ветерана, и я, запасшись при случае перкалем и нитроклеем, мигом привел его в божеский вид: обклеил плоскости и покрасил.

И тут, естественно, захотелось проверить, как творение рук моих поведет себя в работе. Влезаю в кабину, запускаю двигатель и рулю себе спокойненько, как делал это ежедневно множество раз. Затем решаю добавить газку, попробовать на разбеге, будет ли по-прежнему слушаться педалей и ручки управления. Делаю так, как учат инструкторы курсантов, как слышал сотню раз. Теорию и все наставления знаю назубок, а уж самолет - дом родной! Да чего там! Слушается меня, как паинька. Реагирует на каждое движение, скорость набирает энергично, колеса все чаще стучат о землю. Ну, хватит, пора убирать газ. Но что это? Колеса перестают стучать? Ой, да им же не обо что стучать! Я в воздухе. Мамочка родная, я лечу! Сердце, вздрогнув, замирает. Невероятное, дикое приключение, и тем не менее - правда. Не поднявшись ни разу самостоятельно в воздух, оказался в небе один. Пилотировать не умею, хватаюсь левой рукой за управление, словно правой недостаточно, словно от этого дольше продержусь в воздухе. Ужас сковал тело, я мигом взмок. По мне волнами тряска - видать, это предсмертные судороги, черт возьми! Я делаю не то, что нужно. Надо делать, как учат инструкторы своих питомцев, если не хочешь сорваться в штопор.

В штопор я не хочу.

Отжимаю ручку, чтоб набрать положенную скорость. Скорость в порядке, зато мотает из стороны в сторону, как буй в штормовом море, не могу удержать самолет. «Координировано развернись, не зарывайся носом! - командую себе голосом инструктора. - Еще, еще разворачивайся... Ух, видно «Т», теперь скорее на посадку. - Убираю обороты и, похоже, планирую. Взгляд влево под углом двадцать градусов и на тридцать метров вперед...- Не шуруй ногами... не передирай ручку, сажай на колеса, поддерживайся мотором, иначе- «козел»... Если «капот» вверх ногами, значит, привет с того света!..»

Как удалось воплотить теорию в практику, почему я, профан в летном деле, не разбился, анализу не поддается. Но, коль остался жив-невредим, выходит, удалось как-то... Именно с тех пор и стал я притчей во языцех. Мелочный случай раздули на весь свет, подняли шум, притащили меня к самому начальнику училища. От него я вышел под конвоем и в комбинезоне без ремня и с вызывающим видом записного хвата проследовал молодецкой поступью прямехонько на гарнизонную гауптвахту. Десять суток провел в глубоких размышлениях о неисповедимых тернистых путях в небо, а после освобождения из-под стражи был из мотористов переведен в курсанты и выпущен из училища летчиком-истребителем.

- Признайся по совести, ведь ты умышленно обклеил крылья своего «деда», чтоб подлетнуть? - приставали ко мне товарищи, и как ни уверял я их, что сделал плоскости красивыми потому, что мне претил их мерзкий вид, захотелось придать самолету более эстетическую внешность, мне никто не поверил. Вот и открывай после этого душу, выказывай истинные мотивы поведения! С тех пор и пошло - эстет да эстет...

7 ноября после полетов - приказ: привести себя в порядок и всем, кроме дежурных, явиться на торжественное собрание в большую землянку техников. У входа, где посвободнее, поставили стол, накрыли красным лоскутом. За столом начальство, секретарь полковой парторганизации и наш комсомольский секретарь Вячеслав Мухин. Мы расположились на двухэтажных нарах, получилось - как в театре: партер и первый ярус то ли галерка. Галерка слушала доклад по-древнеримски, то есть лежа. После торжественной части побрели толпой в столовую. Начальник штаба велел садиться за столы вместе летчикам и техникам, ужин общий, нормы питания сегодня для всех одинаковы.

Возле меня сел Лошадь - Брезицкий, но тут же нам пришлось потеснить соседей, ибо между нами врезалась оружейница Клавка, занявшая много места своими бедрами. Командира полка не было, и мы, негромко переговариваясь, ждали. Брезицкий сидел хмурый, вовсе не праздничный. Я решил его расшевелить, говорю:

- Чего это ты гриву опустил и удила грызть перестал?

- Эх, если бы кто знал, как осточертело мне пятиться от самого Львова! Все на восток да восток по-рачьи... Из летного состава, что начал войну, остался один я, Пока... Как подумаю, так все в глазах возникает, печальная история повторяется. Прошлый год седьмого ноября немцы под Москвой были, а нынче вона куда забрались!

- Погоди, - говорю, - если у нас здесь повторится то, что было под Москвой, это же прекрасно! И я уверен, что именно так будет. Неужто, думаешь, наши вышестоящие спят? Погляди па карту, какая у нас территория, какая мощь на правом северном фланге. Военные заводы по всей Волге делают самолеты, танки, пушки, не то что прошлый год. А здесь не только один наш полк выдохся. О союзничках фашистских не говорю: румынам да итальянцам не до войны, им лишь бы согреться. Брезицкий усмехнулся:

- Скажу секретарю парторганизации, чтоб сделал тебя пропагандистом, всем мозги на дыбы поставишь...

Наш серьезный разговор перебил своим появлением Муханов. Выскочил разгоряченный из боковушки, пробежал следящим взглядом по накрытым столам, вскрикнул опасливо:

- Эй, народ! На закуску не наваливай! Сначала выступлении полковой самодеятельности, а потом остальной гарнир. Итак, начинаем. Похлопайте знаменитому скрипачу маэстро... Эй, слышь, как тебя зовут? - спросил Муханов кого-то в открытую дверь судомойки.

Оттуда вышел, смущаясь, летчик третьей эскадрильи из молодых. Объявил тихо, что исполнит «Венгерский танец» Брамса, и поднял скрипку. Как он играл, судить не могу, да это и неважно. Главное - играл свой, полковой хлопец. Третья эскадрилья вообще оказалась почему-то богата разнообразными талантами. После скрипача на площадку выскочила прибористка Соня и отколола с каблучной дробью цыганочку, ее сменила Шура, тоже прибористка, покорившая слушателей «Саратовскими страданиями». Я подтолкнул Клавку под бок:

- Встань-ка да оторви чего-нибудь! Не видишь, наша, вторая, совсем припухает?

Но Клавка лишь томно вздохнула и поглядела на меня ласковыми глазами дикой козы, что забегает к нам на аэродром.

- Сатирическая картинка «Зимний фриц»! - объявил ведущий - и тут же под оглушающий грохот палок по противням на сцену выползли наряженные черт знает во что, кто с костылем, кто в лаптях, замотанные дырявыми платками и всяким тряпьем «фашистские вояки». Под смех зала они дико скулили фальшивыми голосами:

Я исчезну, как мокриса, в прюхе фетер, в хорле хрип.

И за пазуха у фрица даже вши хворают грипп...

Они долго препирались, чудили, балаганили. Но вот появился немецкий генерал, мы с удивлением узнали в нем Лабутина. Это нам понравилось. Командир не только требователен в боевой подготовке, не только занимается повседневным воспитанием личного состава, но сам наравне с рядовыми летчиками и техниками веселит коллектив. Вот это настоящий командир-вожак.

- Живет ведь где-то счастливая женщина, имеющая такого мужа! - вздохнула утробно Клавка, отодвинув своим вздохом меня и Лошадь на полметра от себя.

Но самое смешное было, когда генерал подбадривал своих битых вояк и в это время раздались выстрелы и крик: «Русише цум ангриф!» Русские наступают! У генерала падают штаны, и он под громовой хохот убегает из зала.

Если раньше Лабутин своим вниманием покорил женский персонал, то теперь и мужской состав был от него в восторге.

Спустя несколько минут он явился как ни в чем не бывало, в своей отутюженной одежде, довольный успехом, приказал подать на столы графины. В графинах - мать честная - вино! Уму непостижимо. В такое время добыть вино? «Да это ж... это ж никакому сверхмаршалу не под силу! Ну и ну! Ай да Лабутин...» - раздавалось по столам. Спустя немного узнаем подробности: оказывается, за двести километров гонял машину, чтоб добыть для своих гвардейцев на праздник.

В последующие дни Щерба с Брезицким продолжали натаскивать молодых пилотов в полетах строем. Иногда вместо Брезицкого подключали меня. Щерба летал исправно, трудолюбиво, я бы сказал - красиво, ежели наблюдать со стороны. Все бы спортсмены так летали, тогда от чемпионов спасенья бы не стало... Я убеждался в этом каждый раз, когда мы тренировались восьмеркой. А посадки Щербы у самого «Т» впритирку? Безукоризненная, филигранная работа!

- Классика! - восхищался Лабутин, ставя его всем в пример. Да, это так. Но я помнил и другое, Лабутина и Щербы полк навоевался - ой-ой-ой! Сколько летного состава перемололось за полтора-два месяца! А какие летчики были! Уж они-то пилотировать умели не хуже Щербы. А где теперь боги воздушные? Вот то-то и оно! Отличная техника пилотирования - очень хорошо, умение держаться в строю как на привязи - замечательно, только на войне это еще не все. Далеко не все. «Строгое выполнение элементов пилотажа в определенных боевых ситуациях ведет к гибели летчика». Парадокс? Нет, правда.

...Ночью, пока мы спали, пришло распоряжение на перебазировку. Новая точка- Светлый Яр, по ту сторону Волги, южнее Сталинграда. Видать, подпирают обстоятельства, если неукомплектованный полностью полк бросают в бой. Собираем нищенские пожитки, готовимся, прокладываем маршрут на картах, но с утра все закрыто густым туманом. Сегодня девятнадцатое ноября, ровно через два месяца будет день моего рождения. Если буду я... И тут нам сообщают: началось долгожданное контрнаступление. На Сталинградском и на примыкающих к нему фронтах гремят бои.

С этой минуты не только разговоры, но и думы наши о долгом отступлении, о тяжелых оборонительных боях, о гибели товарищей передвинулись, как говорится, во второй эшелон. То, что было, могло быть еще и еще не раз, но то, что ждет нас впереди, больше неведомым не казалось.

Я посмотрел на Брезицкого, он, открыв рот, слушал новые данные фронтовой обстановки, передаваемые оперативным отделом дивизии. Мы все испытывали приподнятые чувства и сдерживаемый боевой задор, но Брезицкий... С высоты своего военного опыта он, видимо, уже прикидывал будущие штурмовые операции. До сих пор мы отбивались, теперь пришло время бить.

- Ох, и плохо же им будет! - вырвалось у Брезицкого с горячностью. - Давно ждали, теперь будем крошить сволочей, как капусту!

Весь день девятнадцатого ноября прошел без солнца. Степь затянута однооб­разной непогодной мутью, глазу не на чем остановиться, все серое, расплывчатое. Сырой студеный туман проникает даже сквозь меховые куртки. Мы бродим по ковыльному кочковатому аэродрому, уныло поглядываем в смурное небо. Вот когда нужен коллективу краснобай, балабол-весельчак! На такой случай он просто клад. А наш единственный умелец «загнуть» Муханов сам сегодня какой-то смурый, не­разговорчивый. Мы понимаем: непогодь проклятая и его доконала. Не иначе, фашистские фельдмаршалы сунули чертям крупную взятку - и те напустили туману в самый неподходящий для нас момент. Наземники воюют, лупят врага, а мы места себе не находим, руки чешутся, хоть хватай веники да сметай туман с аэродрома. Синоптик, симпатичная дамочка, ничего приятного нам не обещает, и мы смотрим на нее волками.

На следующее утро все то же, кругом ни зги не видать. Мне кажется, морок еще плотнее. Изнурились околачиваться на КП, мотаемся по стоянкам, как неприкаянные. Начальник штаба то и дело названивает в дивизию, оттуда - ничего утешительного. Непогода охватила огромный район, авиация бездействует. И так сут­ки за сутками. Лишь двадцать третьего ноября посветлело. Это у нас, «среди долины ровныя», а за Волгой, в Светлом Яру, пока «финстернахт» (темная ночь - нем.), как говорят наши противники.

После обеда все же прорываемся - и с ходу в бой. Оказывается, утром два наши фронта соединились и замкнули кольцо. Ура, братцы, капкан захлопнут! Есть и нам боевое задание, а если говорить точнее - полет на закате солнца без прикрытия истребителей в незнакомый район возле станицы Верхне-Курмоярской. «Цель простая: скопление машин, танков, - пояснил Лабутин. - Найдете без труда, рядом железная дорога на Котельниково. Проскочите через Сарпинские озера и по дороге до речки Эсауловский Аксай. Справа увидите цель».

Летим двумя четверками, первую ведет Щерба. Быстро темнеет, времени в обрез. Договариваемся наскоро: одна атака с левым разворотом на свои войска. Условия полета отвратительные, землю укрывает густая дымка, пробираемся в сером киселе, вдобавок еще слепит закатовое солнце. Столкнешься с «мессом» нос к носу и не узнаешь. «Ладно, - думаю, - бог не выдаст, а «месс», хоть и свинья, авось не съест...»

Левая форточка в кабине, как обычно, открыта. Поглядываю на карту, а больше - на изувеченное полотно бывшей железной дороги. Даже сквозь дымную паутину видны распаханные снарядами поля, руины зданий, какие-то жуткие нагромождения... Скоро цель. Закрываю шторки радиаторов, снимаю с оружия предохранители. Справа впереди появляются клубки белых дымов - начало увертюры... Вступает весь оркестр фашистских зениток, исполняет заградительное пиццикато. Играют мстительно, хватко. Все это мне знакомо, как первой скрипке на генеральной репетиции. Начинаю противозенитный маневр. Щерба тоже покачивается чуть-чуть, вроде стесняется немцев. Э! А это что такое? Не доходя цели, он вдруг поворачивает круто влево и ведет группу над нашими порядками. Неужели не видит?

- Куда вы? - кричу по радио. - Цель справа! Мы удаляемся от цели!

Некоторое время молчание, затем, чуть заикаясь, Щерба приказывает:

- Делаем п-правый заход...

- Боже мой! Солнце лупит в глаза, мы совершенно ослепнем!

- Переходите в левый пеленг, - приказывает ведущий.

«О, пропасть! Нашел время для перестроений...»

Тысячи немцев наблюдают наши странные эволюции и, видать, диву даются. Пересекаем передовую. Зенитки свирепствуют вовсю! Откуда бьют - не вижу, солнце режет глаза, по щекам текут слезы. Распахиваю и правую форточку кабины: один дьявол - ничего не видно. Маневрирую на авось и продолжаю искать цель. Подо мной горбами дым и пыль. Ага! Вон они где маскируются, «хундшвайн»! - ругаюсь по-немецки - и Щербе:

- Цель перед нами!

Но Щерба не спешит переводить в пикирование. А меня разрывы обложили - вот-вот накроют. И точно; крепко встряхнуло и швыряет в сторону, словно тряпку. Вместе с вонью тротила от взорвавшегося рядом снаряда в кабине возникает что-то плоское, непонятное. Оно порхает перед моим носом. «Кусок обшивки? Зенитного снаряда?» Машинально тянусь к нему рукой, но оно выскальзывает в форточку.

- Проклятье! Это ж мой планшет!

- От вас что-то оторвалось! - раздается в наушниках тревожный голос ведомого. Молодец, парень, хорошо видит, а меня сотрясает злость и досада. Щерба изменил заход на цель, я распахнул вторую форточку, образовался сквозняк и... «что-то оторвалось»...

- Куда вы летите? На Берлин? - кричу Щербе, но тот ни бум-бум! Уму непостижимо, мы вторично проскакиваем мимо цели. «Ну, как знаешь, а я...»

- В атаку! - командую ведомым и перехожу в пикирование. Пускаю эрэсы по скоплению техники, обстреливаю из пушек, кладу туда же серией бомбы и опять стреляю. Вывожу низко со скольжением, изворачиваюсь ужом, выскальзываю из вездесущих щупалец «зрликонов». Оглядываюсь: ведомые держатся рядом, молодцы, сумели!.. Прижимаюсь к земле еще ближе. Кажется, и на этот раз обошлось. Впрочем, не совсем, подсекли все же... Левая нога шасси вывалилась и встала на замок, горит зеленый сигнал, правая - убрана. Ладно, это мелочи. Вот Щербы нигде не видно. Вызываю по радио - молчок. Беру курс на аэродром. Вызываю еще и еще, наконец прорывается отдаленно:

- Жду вас над населенным пунктом, через который протекает речка, а через речку мосток, и недалеко церковь...

«Что за ориентир дурацкий... - думаю мимоходом.- Таких населенных пунктов с мосточками да церквочками навалом!» Отвечаю сдержанно:

- Назовите населенный пункт.

- Зачем вам название? Смотрите по карте!

- У меня нет карты,

- Как? Вы летаете без карты?

Поясняю, что случилось. Глаза привычно скользят по приборной доске и... что за наваждение? Я не верю своим глазам. Помню хорошо, как сдублировал сброс бомб над целью, а лампочка левого отсека краснеет вовсю. Вот не было печали!.. Веселенькая предстоит посадка с зависшей бомбой... Чем это пахнет - известно... А Щерба не отстает:

- Как это вырвало планшет? Знать ничего не знаю, летите немедленно ко мне!

- Куда лететь?

- К населенному пункту, через который...

- Лети ты знаешь куда!.. - ругнулся я, взъяренный. У меня шасси неисправно, бомба зависла, а он ерундой занимается. Стоп! Надо пикирнуть покруче, авось оторвется. Но над своими войсками опасно, еще шарахнешь кого-нибудь. Нужно возвращаться к немцам и воевать в одиночку. Говорю левому ведомому:

- Веди группу вдоль железки до озера Сарпа, справа наш аэродром, найдешь?

- Да, я веду ориентировку. А вы?

- У меня здесь кое-какие дела. Лети!

Разворачиваюсь, набираю высоту. «Ну, выручай, судьба-индейка!» Пересекаю невидимый передний край и начинаю все сызнова. Только теперь мне гораздо хуже: заходящее солнце сделало меня летающим кротом. Зенитки точно взбесились, хорошо еще, «худых» нет. Маневрирую и жму кнопку сброса бомб, жму так, что того гляди раздавлю, а она на каждый нажим только подмигивает ехидно. Меня охватывает любопытство: интересно, что воображают обо мне фашистские наводчики? Небось считают - фанатик-коммунист или самоубийца... Но что творится вокруг меня! Перехожу к следующему акту бесплатного циркового представления, закладываю угол покруче и пикирую. Скорость растет изрядно. Ого! Самолет начинает вибрировать. При таких перегрузках немудрено и рассыпаться... Это уже не акробатика, а «оригинальный жанр»: был - и нет тебя...

Быстро вращаю триммер для набора высоты, тяну ручку и бью изо всех сил ногой по рукояти аварийного сброса. Становится темно, голова влезает в плечи, внутренности опускаются к сиденью... В глазах еще мрак, но сознание проясняется, велит: «Скользи! Уходи из-под трасс!» Вкладываю все силы, разворачиваюсь, подставляю снарядам бронированный живот кабины: лупите! Посмотрим, как вам удастся его пробить!..

В глазах появляется свет, и первое, что я вижу, - красная лампочка сияет распустившейся розой. «Вот она, погибель моя!» - думаю и плюю остервенело в форточку. Прижимаюсь к земле и тут замечаю, что и вторая нога шасси выпала. Я не против, да толку что? При тряске на посадке зависшая бомба шикарно взорвется. Единственный правильный выход - выпрыгнуть с парашютом, да уж больно неважнецким получается старт наступательной компании, и молодым пример безобразный: что может быть на войне сквернее неверия в собственное оружие? Стоп! А что, если... если отколоть богатырского «козла»? Отколоть и рвануть с форсажем на второй круг? Пусть бомба взорвется, но осколки, возможно, меня и не настигнут... Эх, была не была!

На аэродроме такие фокусы исключены. Выбираю место неподалеку, планирую. Ух, что тут поднялось! Эфир закачался от грома проклятий в мой адрес. Лабутин неистовствовал, я думал, мембраны в телефонах полопаются от грохота. А земля - вот она! Может, гляжу на нее в последний раз...

Исполняю феерического «козла», аж селезенка екает, и - по газам! Следом - форсаж. Самолет чуть зависает, дрожит на закритических углах - и пошел, по­шел... А я кошу глазом на панель, на красную лампочку - горит, зараза! Чушка висит подо мной, как и висела. Но теперь она мне не страшна: если не отцепилась при таком «козлище», то на приземлении «по-щербовски» никуда не денется.

И точно. Сажусь, заруливаю на стоянку, осторожно заглядываю в бомбовый отсек. Он пустой, как небо над моей головой. Бомбы нет, лампочка красная горит! Кому же верить?

Подкатывает «виллис» Лабутина, и - небывалое дело! - меня почетно везут на КП. Окидываю взглядом стоянку: мои и Щербы ведомые на месте, самого комэска нет.

Не спрашивая о моем, мягко выражаясь, странном приземлении, Лабутин грозно вопрошает:

- Где вы бросили командира?

- Гм... До этой минуты я считал, что он нас бросил, - киваю на стоящих обособленно ведомых.

- Меня не интересует, что считаете лично вы!

- А за действия ведущего я не отвечаю.

От злости у Лабутина заходили желваки, лицо сделалось землистым. Он набычился, словно собрался ринуться на меня. В это время подбежал начальник штаба, протянул командиру листок бумаги, выдохнул:

- Телеграмма... «Труба (позывной аэродрома - авт.) Лабутину Щерба сел вынужденно аэродром N-ского полка летчик самолет порядке». Энский полк находится в Ольховке, километров сто шестьдесят севернее. Что ответить на телеграмму?

Лабутин помолчал угрюмо, коротко буркнул:

- Ничего.

Станислав Муханов подтолкнул меня в ребро, ухмыльнулся:

- Кажется, «труба» не Лабутину, а твоему шефу готовится...

Щерба прилетел утром измученный, измятый. Не поговорив ни с кем, направился к командиру. Что между ними было, не знаю. Позже Щерба подошел ко мне и, заглядывая виновато в глаза, открыл портсигар:

- Отойдем, покурим?

- Спасибо, не курю.

- Ну, так...

Мы пошли вдоль стоянки. Он курил махру, затягиваясь с треском, и молчал. Потом с натугой сказал:

- Ты на меня не обижайся, а? Лучше подмогни мне там... - показал в небо. - А здесь я тебя в обиду не дам. Договорились?

- Так меня здесь вроде не обижают...

Щерба мнется, смотрит исподлобья тоскливо-робкими глазами. Какой-то затравленностью, что ли, веет от его суховатой фигуры. Мне вдруг становится жалко этого странного безвредного человека. Томится он, это яснее ясного, но чем ему поможешь? Беда его в нем самом. Он сугубо аэродромный летчик, подготовленный для парадов. На войне его искусство столь же нелепо и бесполезно, как и форсистые сапоги Лабутина для охотничьих походов. С ориентировкой у него скверно, а о тактике боя и говорить не стоит. Ему учиться бы да учиться, а не водить эскадрилью. Он утверждает, что сам напросился в полк. Возможно. Я, будь на его месте, тоже не захотел бы сидеть в тылу, вот только польза какая и кому?

...Вынужденная посадка - это незначительный эпизодик на фоне огромных событий, а мы в гуще их - мелкие капли: промелькнем, блеснем - и следа не остается. Совсем не то у Щербы. Однажды вечером в столовке мы оказались вдвоем за одним столом.

- Не везет мне, слышь, никак... - пожаловался Щерба. - К другим успех шутя приходит, а я всю жизнь стараюсь, из кожи лезу и все напрасно. Поистине, есть у судьбы сынки, а есть пасынки.

Что ему ответить, чтоб не лез из кожи? Что коль богом чего-то не дано, то старанием не достигнешь? Но сказать так - значит смертельно обидеть! Да и какой я авторитет для него, майора?

В тот вечер у нас случилось чепе бытового, так сказать, порядка. Спустившись под землю в свое неказистоежилище, мы увидели девочку. Она сидела на табурете посреди землянки, голые ноги в обшарпанных башмаках не доставали пола, руки лежали устало на острых коленях, едва прикрытых подолом застиранного коричневого платьица. Собственно, по платью мы и определили, что это девочка. Кос у нее не было.

- Люди! - говорю. - Глядите, какое нам могучее пополнение... Как ты сюда попала, кроха?

- Я не кроха, - посмотрела на меня девочка серьезно.

- Вот как? А кто же ты? - спросил Брезицкий.

- Мамкина Надежда.

- Хе! Все мы мамкины да папкины надежды, да только надеяться на нас...

- А откуда ты, девочка? - спросил Муханов.

- Из города...

- С города? Во дает! Как же тебя немцы пропустили? Или ты на самолете к нам, хе-хе?

- Я из города, - повторила девочка упрямо, отвернулась и стала смотреть задумчиво на тусклый огонь в печурке. Щерба подошел, поднял ее с неуклюжей нежностью и, держа на вытянутых руках перед собой, тихо спросил:

- Ты чья же будешь, дочка?

Девочка подумала чуть, затем потянулась к нему:

- Твоя...

Землянка грохнула от смеха,

- Так вот где папы скрываются!

- Ай, нехорошо! Сбежал на фронт от такой дочурки...

- У старого греховодника небось в каждом авиагарнизоне потомство... - изощрялись остряки, но на лице Щербы не появилось даже подобия улыбки. И девочка смотрела на него серьезно и пытливо.

- Как же мы будем звать тебя, дочурка?

- Надей.

- Имя хорошее, так что расти, Надя, надеждой для хороших людей.

Мы придвинулись ближе и, вытянув шеи, созерцали это странно появившееся здесь грязное, изможденное и прекрасное существо. Приглядевшись, я содрогнулся: у малышки по коротким волосам ползла вошь.

- Ей нужна срочно баня и эта... ну, как ее? От паразитов...

- Ей пища нужна. Надя, хочешь кушать? - высказал свое мнение Муханов. - Хочешь, Надя, каши?

- Хочу...

- Слышите? - поднял палец Муханов, удовлетворенный собственной сообразительностью, и, повернувшись, крикнул через плечо: - Я мигом!

Вернулся минут через десять с двумя котелками в руках, за ним шествовала высоченная, красивая лицом повариха БАО, которую тоже звали Надей. Она несла оцинкованный таз, держа его перед собой, как барабан, в другой - ведерный чайник.

Этот вечер остался в памяти как веселый и потешный. О новом «пополнении» узнали оружейницы, пришли смотреть. В землянке поднялся галдеж, шум, суета. Наевшись каши, Надя заулыбалась, подошла к Щербе, прилипла к его коленям. А он глядел на нее с недоуменьем и гордостью, положив руки на ее худенькие плечи. Морщинистое лицо его растроганно кривилось.

Оружейницы хотели увести девочку к себе и там привести в порядок, но та ни в какую. Вцепилась в Щербу­ не оторвешь. Эта неожиданная и непонятная привязчивость волновала нас и вызывала улыбки.

- Надя, - сказал я, - если ты нашла папу, то, стало быть, есть и мама?

- Маму убило в городе. Бомбой...

Мы примолкли. Еще одна душа сломанная. Еще одна сирота горемычная. Гляди и души в себе стон. А не можешь, убегай кричать в поле.

Началась процедура раздевания, и веселье вспыхнуло вновь. Когда Надя-старшая налила в таз горячей воды и, закатав рукава, тоном заправской мамаши велела Наде-меньшой «скидывать шмотки», та покосилась на нас и веско произнесла:

- Вы все мужчины.

- Неужели?

- Как это ты догадались? - рассмеялись мы.

- Отвернитесь! - велела Надя-большая.

- Есть, миледи, отвернуться!

Мы повернули головы в сторону.

- Теперь можете смотреть, - последовало милостивое позволение Нади-маленькой, и мы увидели в тазу голое тельце ребенка. Надя-повариха намыливала его.

На другой день Лабутин хотел отправить ее в детдом, но робкий безответный Щерба проявил невиданное упорство.

- Не отсылайте ее, товарищ командир, пусть будет со мной. Я ем мало, моей порции хватит на двоих. Девочка ко мне привязалась с первой минуты.

- Гм... Думаете, вашим ангелом-хранителем будет?- хмыкнул насмешливо Лабутин и повторил: - Здесь не место для детей, не выдумывайте, майор.

Тот стоял понурившись, не уходил. Вдруг на лице Лабутина промелькнуло что-то новое. Прошелся туда-сюда, раздумывая, затем взмахнул рукой, словно обращался к большой аудитории,

- А что? - уставился он на Щербу. - Вы правы, пожалуй. Разве мало полков, у которых есть сыновья? Ого! Так пусть и у нас будет, но не сын, а дочь. Что? Гвардейка-сталинградка. Надеюсь, политорганы нас за это только похвалят. И пресса не обойдет молчанием, как пить дать!

Тут же, вызвав начальника штаба, приказал одеть дочь полка, обуть и поставить на котловое и прочее довольствие.

Щерба в восторге, кого ни встретит - не нахвалится командиром. Добрейший человек! Душа! Ведь никому не пришло в голову удочерить сиротку, а он, видите?

Клавка, мастерица на все руки, перешила Наде гимнастерку и юбчонку, а моторист Никифор Бурляй, он же по совместительству сапожник, стачал сапожки. И стала приблудная девчонка солдатом Надеждой-Сталинградкой, как назвали ее с чьей-то нелегкой руки.

Спала она в землянке оружейниц, остальное время вертелась среди летчиков, отсиживала терпеливо на разборах полетов, с напряженным лицом слушала наши разговоры, перебранки и думала о чем-то своем. Щерба улетал на задание, а Надя садилась на бомбу или ящик с эресами и ждала его, играя звенящими разноголосо гильзами от снарядов самолетных пушек. В эти часы она напоминала верную жалкую собачонку, потерявшую своего хозяина.

...Уже три недели Юго-Западный фронт наступает, Донской - колотит войска Паулюса в Сталинграде, а на нашем, Сталинградском, движение не только застопорилось, но, кажется, вспять пошло. Утром мы нанесли на свои карты новую линию боевого соприкосновения. Огромный бронированный кулак - немецкая танковая колонна Гота - опять замахнулся, чтобы пробить окружение и вызволить своих, запертых в городе.

«Ну нет! Черта с два пролезешь ты в Сталинград! Тех, первых, не пустили, а уж с тобой, хоть по фамилии ты Гот (Бог - нем.), разделаемся, как с рогатыми...»

Погода по-прежнему стоит переменчивая, мокрый снег, плесень тумана покрыли землю - в общем дрянь. И это хваленый юг, красоты сказочные! Где они, у черта? Вместо чистых красок рассвета в плачущее окошко землянки шибает мокрый ветер, а снег и на снег не похож; липкий, серый, унылый.

Но такая погода не союзник фашистским «панцернам», нынче не июль сорок первого: от Котельникова до Сталинграда тесно в воздухе от нашей авиации. Ночи напролет гудят тяжелые бомберы Ил-4. Говорят, у них появился на борту новый чудо-прибор: радиолучом километровую толщу облаков пробивает, кромешная тьма ему нипочем, танки высвечивает, как прожектор. Вот и зачастили бомбардировщики с «гостинцами» к Готу, с фугасными, многотонными...

Геринг чесал языком, дескать, его отборные шельмы из берлинской ПВО, переброшенные поспешно на восток, быстро сделают советским летчикам шабаш. Видать, Геринг запамятовал, что у нас самих есть отборные - истребительный полк асов. Этим на зуб не попадайся, такого трезвона зададут, что в бункере фюрера будет слышно... Вчера пара таких плюхнулась на нашей точке, до сухих баков довоевались молодцы, попросили заправить горючим. Спрашиваем:

- Как там дела, в заоблачных высотах?

- Порядок, - говорят. - Вир фресен дойче вурст!

- Ишь ты! Откуда это у вас немецкая колбаса?

- Дар божий. Гитлер решил голодному Паулюсу харчишек подбросить по воздуху, занарядил транспортные Ю-52, знаете эти колымаги... Ну мы и того... сделали им на днях карачун, свалили пяток за один раз. Врубишь из пушек, глядь - разваливается карета в воздухе и сыплется из него что то, а что - не разберешь. Вдруг вчера по радио - благодарность нам от наземного командования и подарочек: два мешка копченой колбасы. Прямо с неба свалилась. А Паулюсу - ауфидерзеен, клади зубы на полку да подтягивай штаны. Всем им скоро капут, подохнут, как мухи в стужу.

- Слышь, братва, - говорю, - нужно и нам подключаться, организовать немедленно «охоту» на геринговских прощелыг, а? Пошастаем за облаками - глядишь, тоже подловим колымагу.

- А что? Эстет дело говорит! Только, чур, не отправлять к чертям на свалку, а зажать в клещи и посадить на своем аэродроме. Тогда по два мешка, а две тонны колбас оттяпаем, верно, хлопцы?

- Еще бы! А то, смешно сказать, грызем сушеную картошку американскую, едва распаренную...

- А порошок из черепашьих яиц забыл? Дар президента.

- Тьфу! Ненавижу черепах и президентов с их дарами!

Мы посмеялись. А почему нет? Сами своей, а не чужой силой, своим умом научились бить фашистов на земле на воде и в небе. Не отчаянные подвиги совершать, а работать.

О штурмовиках речи нет, они всегда работали. Вот и теперь прилепились на «пятачках» по берегам Волги, и как саранча траву, так и они грызут без продыха фашистскую броню. Наконец-то стали хозяевами воздуха, его сторожами. А как известно, волки кусают первым сторожа...

Развидняется медленно, на аэродроме пальба: оружейники пробуют пушки и пулеметы.

Станислав Муханов встает всегда с натугой, возится, чешется, но сегодня наоборот: он уже поднялся, а я никак не раскачаюсь, ищу сапог. Оказывается, Станислав надел и подался умываться.

- Верни обувку, черт сонный! - ору ему вслед. Тот пыхтит, недовольно бор­мочет:

- Вечно ты склоки разводишь из-за сапог... Надел какие попало - и ладно. Так нет, эстетские подавай ему...

Я бросаю в него его же сапогом, от чего Станислав окончательно просыпается и начинает болтать. Человек он веселый, даже в воздухе нет спасенья от его болтовни. Мы с ним часто цапаемся, разыгрываем друг друга, но в столовую сейчас идем мирно. На завтрак подают макароны, осклизлые, с постным маслом. Гадость ужасная, терпеть не могу. Выпиваю стакан тепловатого чаю, заваренного для крепости жженым сахаром. Станислав иронизирует:

- Интересно получается: в любой книжке о летчиках можно прочесть, что этих паразитов одним шоколадом откармливают! И не просто откармливают, так зажрались, что не знают, разгильдяи, куда девать распроклятый шоколад, меняют его на селедку, сухари и даже макароны с постным маслом...

- А ты, часом, не знаешь, где базируются такие высококалорийные полки?

- Зачем тебе? Еще разжиреешь... Боевой петух должен быть худым.

- Э-э!.. - говорю. - Без еданья да без спанья не получится летанья.

На КП тащимся, как на собственные похороны. И остальные летчики едва плетутся - погода явно нелетная. Станислав болтает на все лады, что вот-де и ему подвалило счастье, сейчас он залезет на верхние нары и будет «добирать» до самого вечера, а вечером перебазируется в землянку и будет «добирать» до...

Я соглашаюсь, что это действительно большое счастье. Для всего полка. Хоть один день люди отдохнут от его мухановской трепотни. Кстати, почему бы ему не впасть в летаргический сон? Всем приятно и ему полезно. Впрочем, Лабутин приказал на случай непогоды провести восьмичасовую тренировку в противогазах. Приказ еще весной пришел, да недосуг было.

- Ты что? - схватил меня испуганно за руку Станислав. Заглянул в лицо и отмахнулся: - Шуточки у тебя, однако, густые...

- Не шуточки, а порядок, - говорю назидательно.

Лабутин требует порядка во всем. На КП в любое время суток является, как на праздник: чисто выбрит, гладко наутюжен и густо наодеколонен. Попробуй попадись ему небритый перед полетами, разнесет в пух и прах. «Мистицизм! Комплекс! Куриный кодекс предрассудков!» - шумит он, а мы никак не можем побороть в себе этот проклятый мистицизм. Что поделаешь? В бою жизнь со смертью всегда в обнимку, только и надежды на «куриный кодекс»...

Лабутину что? Он на боевые задания не летает, говорит: получил строжайший приказ командира дивизии заниматься организацией боевой работы и воспитанием коллектива полка. Летчиков и самолетов не хватает, значит, качество должно расти за счет эффективности ударов. Метнуть бомбы и штурмануть сможет любой дурак, если все ему организовать и подготовить, поднести цель, так сказать, на блюдечке.

Тренировка в противогазах сегодня не состоялась. Начштаба приказал занять­ся теоретической подготовкой. Только расположились за столами, является Лабутин. Вскакиваем. Он не останавливаясь проходит в закуток начальника штаба. Ми­нуту спустя зовет Щербу и меня. Входим. Лабутин сидит, склонившись над картой, две глубокие складки пересекают щеки от носа до подбородка, волосы песочного цвета спадают на лоб. Не поднимая головы, говорит;

- Погода неважная, но мы, гвардейцы, обязаны летать в любых условиях, в том числе - сложных. Сейчас такая необходимость возникла, и я заверил командование, что гвардия не подкачает. Честь выполнить это задание предоставляется вашим двум четверкам.

«От такой чести голову не снести...» - поморщился я и взглянул на Щербу. Нос его покрылся капельками, как разрезанный огурец, а глаза... Мне помнится, подобными смотрел он, когда вернулся с вынужденной посадки. «Лучше б ему сказаться больным или что-то еще... Такое настроение - для кладбища, а не для боя».

- Так вот, - тычет карандашом в карту Лабутин,- здесь, в Котельникове, по данным разведки - штаб танкового соединения немцев. Размещается в домах на южной окраине, что напротив колодца. Смотрите по своим картам. Цель неподвижная, можете потрошить ее, как вам угодно.

«Потрошить штаб танкового соединения! Хе! Как бы самих не распотрошили... Уж что-что, а штабы свои немцы прикрывать умеют. Сказать об этом Лабутину? Нет, ведь наверняка подумает: гайки у нас ослабли...»

Приказав немедленно прокладывать маршрут и отправляться по самолетам, он закончил:

- Ориентиры такие: речка, южный берег высокий, обрывистый. Деревянный мост, справа кирпичное здание. Ясно все?

- Так точно!

- Никак нет! - ответили мы в один голос.

- Что у вас? - повернулся Лабутин ко мне.

- Во-первых, не ясна система ПВО в районе цели; во-вторых, неизвестны количество и расположение зенитных средств и, в-третьих, воздушная обстановка в целом.

- На месте увидите.

- На месте надо воевать, а не созерцать местность,- вырвалось у меня невольно.

Лабутин покосился куда-то в угол, молвил негромко;

- А вы покачайте с крыла на крыло - и все прояснится...

У меня дух перехватило. Так вон он какой, добросердечный кумир полка! Из-за плевой, невинной шутки на полигоне он столько времени носит камень за пазухой! Да мыслимо ли такое!

...Мы улетели восьмеркой, вернулись семеркой. Плоскости зияли множеством пробоин, взъерошенные летчики жадно свертывали цигарки, нервно сплевывали. Вопросов им не задавали, и так ясно.

- Где Щерба? - прервал Лабутин мой рапорт.

- Сбит прямым попаданием зенитного снаряда.

- Почему именно он? А где были вы? - ударил Лабутин в досаде кулаком по левой ладони. Меня не тронул истерический крик, понимаю; трудно сдержаться, когда сваливается на тебя внезапная беда. Я стал подробно докладывать, что произошло. Лабутин опять перебил меня, позвал в штаб, выгнал писаря и машинистку и велел повторить все по порядку.

- Вот маршрут, - показал я по карте. - Вдоль озер до Тундутова, в этом месте разворот направо, и дальше с курсом двести тридцать до Шарнутовки, а затем - на Котельниково. В районе Жутово-второе облачность прижала нас до полусотни метров, но лететь можно, так и летели, а Щерба вдруг развернулся строго на запад и выскочил на железную дорогу. Там нас обстреляли. То есть мою группу. Я горло надорвал, кричал, чтоб он отцепился от железки, но все впустую. Думаю, из-за престижа не захотел перепоручить командование группой мне, а с ориентировкой, как я не раз убеждался, у него нелады...

- Увольте меня от ваших психологических изысканий, излагайте факты, - окоротил меня Лабутин.

- Хорошо, факты так факты. При выходе на северную окраину Котельникова, куда мы не должны были выходить, я увидел кишащие там танки. Зенитки всех калибров не дремали, ибо видели нас издали, и мне пришлось основательно раскачиваться с крыла на крыло... - сказал я со злым нажимом. Лабутин сверкнул на меня исподлобья глазом, но промолчал. Я продолжил: - Щерба же маневра не делал, жался к земле, а поскольку стреляли нам в лоб, то, естественно, мазали. Чтоб увидеть цель, нужно было сделать «горку» и атаковать с левым доворотом, я Щербе подсказал. Он ответил: «Так и сделаем» - и тут же, как нарочно, полез зачем-то в высоту, подставил себя под прицельный огонь. Огонь был гибельный. Только тот, кто умышленно ищет смерти, отважится откалывать такие номера. Он буквально развалился в воздухе.

Я проскочил опасную зону у земли на повышенной скорости со скольжением, обстрелял и ударил эрэсами по домам справа и слева от колодца и удачно отбомбился четверкой. Группа потрепана, раненых нет, цель, полагаю, накрыта.

- А сфотографировать не догадались?

- Виноват! Не удосужился спросить начштаба, организована ли в полку доставка пленки с того света...

- Не острите! Вы свободны.

За дверью, опустив голову, стояла Надя. Поглядела на меня мокрыми глазами, тихо спросила:

- Правда, папа больше не прилетит?

- Правда, девочка, - подавил я вздох и пошел на КП. Надя засеменила рядом, заглядывая мне в лицо. Что-то ее мучило. Я остановился, спросил:

- Что ты, детка?

- Папу фашисты убили?

- Да.

- А почему вы не убили фашистов?

- Я их убил.

- Тех самых?

Губы у девочки задрожали, лицо скривилось, и она заплакала беззвучно. Мое сердце сжалось от недетского этого плача, страшно стало. Я подхватил Надю на руки, прижал к себе и отнес в землянку оружейниц.

Несколько дней она не показывалась ни на стоянках, ни в летном общежитии. Клавка сообщила, что бедная девочка заболела, никого видеть не хочет, не ест - слишком тяжелые удары обрушились на ее маленькое сердце. Видать, Лабутин был прав вначале, когда хотел отправить ее в детский дом, неподходящее здесь место для малых ребят.

Явилась она у нас опять неожиданно, после полетов. Сидела на табурете от­чужденная, положив задумчиво руки на колени и смотрела на пламя в печке. Летчики входили, заговаривали о ней, пытались развлечь. Кто даст сахара кусочек, кто еще что-нибудь, погладит по голове. Надя отказывалась, но все же принимала гостинцы и складывала на разостланный платочек - лоскуток шелка от немецкой светящейся авиабомбы. У нас как-то язык не поворачивался шутить с Надей, как бывало прежде, и она отвечала односложно, то и дело поглядывала на дверь, словно хотела уйти и не решалась.

Почти все были в сборе и уже начали укладываться на нарах, где в последние дни появились свободные места, когда вошел Муханов, Увидев Надю, поприветствовал с порога и, повесив на гвоздь планшет с шлемофоном, принялся стаскивать с себя остальную амуницию. Я обратил внимание, как сутулившаяся на табурете Надя разом выпрямилась, сняла руки с колена и стала смотреть только на вошедшего. Закончив раздеваться, Муханов остановился перед Надей, развел виновато руками:

- Не принес ничего, извини,

- Не нужно, у меня вот запас, - показала на свое добро в платочке.

- А почему спать не идешь?

- Я ждала вас.

- Меня?

- Дяденька Станислав, будьте моим папой, - молвила негромко и сунула порывисто ладошку в его руку.

Станислав вздрогнул. Мы затаили дыханье. Это не каприз ребенка, не шутка - это очень серьезно. Девочка тоскует, не понимает, чего ей недостает, и мечется со своей болью. Когда-то у нее была мама, они ехали в кузове машины и было очень холодно, а кругом горели дома и кто-то громко стрелял. А когда бомба убила маму, все закричали и бросились бежать. Надю подхватил старый дедушка, потом он сел на землю и сказал: «Беги сама». Она побежала, потом еще долго шла и плакала, ей жалко было маму и хотелось есть. Возле дороги стояли самолеты, она спустилась в землянку погреться, а когда пришло много летчиков, она увидела среди них папу. Он ее не узнал вначале, и она не узнала его, но скоро догадалась, и ей стало хорошо с папой. А его убили фашисты. Она снова осталась без папы.

Почему в этот раз она выбрала себе в отцы молодого Станислава Муханова, понять было невозможно. Что-то ее к нему привлекло. Может, то, что он парень веселый, чуткий и честный даже в самых будничных мелочах Думается все же, дети гораздо проницательней нас, потому и ощущении их острее, и впечатления безошибочнее.

Не отпуская руки своего нового папы, Надя прижалась к ней щекой. Муханов густо покраснел, растерялся, не найдется, что отвечать, что делать. Взволнованное лицо заблестело. Смахнул рукавом гимнастерки бисеринки пота на лбу, нагнулся, поднял девочку на руки, поцеловал в щеку, сказал дрогнувшим голосом:

- Хорошо, Надюша, хочешь - буду тебе папой.

Опустил счастливо сияющую глазами на пол, буркнул в сторону:

- Надолго ли...

Прошло несколько дней, и штабной писарь сообщил, что готовит наградной материал на присвоение Щербе посмертно звания Героя Советского Союза. Лабутин расписывал так, что-де самолет подожгли над целью, а самого летчика ранили, и тогда он в полном сознании направил горящую машину на скопление врага.

- Как это? - окружили меня летавшие, на чьих глазах случилась трагедия. - Мы же видели, как он взорвался в воздухе еще на подходе к цели.

Не мог и я не согласиться, что это липа, вредная выдумка, позорная к тому же: гибель человека используется для показухи. Это сильнее любой заразы разлагает души молодых воинов.

О наших разговорах тут же донесли Лабутину. Он вызвал меня, спросил укоризненно:

- Вы что же, против того, чтобы в полку были Герои?

- Не против, если Герои истинные.

Глаза Лабутина забегали.

- Странно вы себя ведете. Вместо уважения к памяти павшего товарища, своего командира, вы оплевываете его! И не стыдно? Или вас тревожит его слава?

- Меня тревожит ложь.

- Если и есть какие-то отступления от истины, то они только на пользу. Они поднимают дух всего коллектива полка.

- Это что-то новое... - сказал я. - До сих пор было известно, что ложь подкашивает людей, да и вы это знаете прекрасно и все же...

Сжав сильными пальцами виски, Лабутин помолчал в раздумье. Вдруг выпрямился, мрачно подчеркнул:

- Щерба на моей совести, тут ничего не попишешь. Не нужно было проявлять мягкотелость, пускать его в последний вылет, но очень уж просился он. Я ошибку свою осознаю и ответственности с себя не снимаю. «Щерба очень просился? Что-то я не припоминаю такого...» Зато навсегда осталось в памяти его растерянное лицо с печатью обреченности. Но раз командир сознает собственную оплошность... Ведь он верил в Щербу, как летчиком нахвалиться не мог.

- Разрешите идти? - поднялся я. Лабутин жестом велел подождать, снял трубку телефона управления дивизии, попросил начальника штаба, сказал ему:

- У вас лежит на меня наградной материал, прошу пока движения ему не давать. Почему? М-м-м... По некоторым моральным соображениям. Нет, личного порядка. Да, настаиваю. Доложу лично при встрече.

«Наградной материал? - удивился я. - А за что, собственно, награждать Лабутина? Ведь ни единого боевого вылета не сделал! Может, за выдающиеся организаторские способности? Не иначе как за участие в полковой самодеятельности...»- осенило меня.

- Вот так, - повернулся Лабутин, кладя трубку. - Я знаю, среди летного состава есть шептуны, недовольные тем, что командир полка не летает на боевые задания. Не надо возражать! - поднял Лабутин руку с растопыренными пальцами, хотя я и не собирался опровергать очевидное. - Наверное, - продолжал Лабутин,- шептуны забыли «Чапаева». В кинофильме есть мудрый эпизод, где, когда должен быть командир: впереди на лихом скакуне или позади на возвышенности, чтобы видеть все и всех. Для всего свое время...

«Зачем он мне это говорит?» - не мог я никак взять в толк. Понял лишь на следующее утро, когда в таблице боевого расчета вместо себя увидел фамилию Лабутина в качестве ведущего второй четверки. Первую группу возглавлял опытный замкомэска Брезицкий.

Группа улетела с задачей нанести штурмовой удар по скоплению самоходной артиллерии и автомашин возле Тормосина. А минут двадцать спустя над аэродромом возник одинокий штурмовик и, выпустив с ходу шасси, приземлился. Что-то неладное с ним. Видать, серьезное, коль сел поперек поля. Издали видно: кабина открыта, номера на фюзеляже не распознать, залит темным моторным маслом. Зарулил на стоянку командира полка. Ясно.

Бросаемся к нему. Лабутин стоит у самолета похожий на черта, каким рисуют его в сказках, размахивает руками и ругается. Он с ног до головы и моторном масле. Показывает на загаженный самолет:

- Лопнул, должно быть, провод, тьфу! Уж не повезет, так не повезет...

- И не говорите! Первый блин всегда комом...-сочувствуют ему скорее насмешливо, чем искренне, если судить по выражению на физиономиях. Уж больно похож сейчас бравый Лабутин на мокрую курицу. Такими зрелищами балуют нас нечасто.

Сопровождаемый эскортом техников, он удаляется в их землянку отмываться, а ординарец убегает за сменой белья и чистым обмундированием.

Налетался...

Следующим утром погода опять нелетная, а мне и Брезицкому персонально боевое задание: полет парой на разведку. «В интересах высшего командования», - подчеркивает Лабутин, поднимая с почтением кверху глаза. Лететь бреющим далеко на юг вдоль Сарпинских озер до Батыр-Мала, затем по речке Сал до железнодорожной ветви на Цимлянскую, дальше на север по Дону до речки Чир с выходом на восток. Этак километров шестьсот с гаком, почти на полную выработку горючего.

Летим. Держим высоту метров тридцать - пятьдесят. По всему маршруту тьма вражеских войск: самоходки, танки, машины. Едва успеваю отмечать на карте условными значками. Возле Цимлянской встречают нас горячо и дальше обстреливают беспрестанно всю дорогу. А уж возле Нижне-Чирской так и вовсе нечто немыслимое сотворили нам, адово-жаркое, когда мы выскочили на переправу, которой там не существовало. По раскрошенному льду перекинут понтонный мост, по нему движутся немцы. Опять в сторону Сталинграда.

Переправа - кровеносный сосуд войск, ее охраняют, как собственное сердце. Напоролся - запоминай, что успеешь, тут не до рисунков на карте, дай бог самому выбраться из огня! Попадают бомбами по ниточке переправы с полукилометровой высоты только в кино...

Пробоины же в моем самолете настоящие, не киношные. Поставили в ремонт, ну а мне, «безлошадному», куковать. Разве что Лабутин уступит свой «ил», отмытый после вчерашней странной неприятности с маслопроводом...

Из дивизии приказ: понтонный мост уничтожить немедленно. При постановке задачи Брезицкий предложил сделать это комбинированным ударом штурмовиков и пикировщиков Пе-2. «Илы» подавляют зенитные установки, а бомберы, у которых специальные прицелы, «ставят мост на дыбы»...

Лабутин, поморщившись, проворчал:

- Стратегов домашних развелось - самому впору стать на дыбы... «Пешек» им, видите ли, подавай! А дирижаблей не хотите? С каких это пор штурмовики разучились уничтожать переправы?

Все. Лабутин не станет просить пикировщиков, это совершенно ясно. Не станет потому, что дал слово командованию: мост разобьет именно его полк, под его руководством. А командир дивизии ставит Лабутина выше других, считает примером исполнительности и усердия. Так будет ли Лабутин портить себе жизнь сомнительными выдумками? Даже но столько сомнительными, как хлопотливыми, канительными? Представать перед командованием в роли просителя? Задание ясное, и никаких сомнений быть не может. Любой ценой переправа должна быть уничтожена. Затем он, Лабутин, и возглавляет гвардейский полк, чтобы но отступать перед обыденными трудностями. Родина и высшее командование оказали ему доверие, он оправ­дает его во что бы то ни стало.

- Что, у нас нет своих мастеров бомбометания? -- воскликнул Лабутин с вызовом. Взгляд его скользнул по нашим лицам и задержался на комсомольском секретаре Муханове. Тот чуть побледнел и резко вскочил. Кое-как сколоченный стол чуть не опрокинулся. Муханов не заметил неловкости, вытянулся.

- Что, младший лейтенант? - спросил Лабутин с задором.

- Разрешите моей группе выполнить задание!

- Слышали? - обвел Лабутин КП победным взглядом и, выгнув левую бровь, повернулся опять к Станиславу. Он откровенно любовался лицом летчика, как бы застывшим в порыве самоотверженности. - Р-р-разрешаю! - выдохнул Лабутин весело.

Неумная, опасная затея. Вместо грамотного решения задачи полет на авось. Война в пользу врага. Это не боевая операция, а самопуск крови по дешевке. Эх!..

Командный пункт пришел в движение, началось выполнение боевого приказа.

- Пойдем, - позвал меня Брезицкий, - и мы отправились на стоянку группы Муханова. Станислав собрал летчиков, и Брезицкий детально объяснил, где, что видели мы в разведке и как, на его взгляд, следует осуществить удар по обьекту, как выходить из атаки, давить огонь зенитных батарей, строить оборону против истребителей противника, чтобы «мозги не встали дыбом»...

Муханов вернулся через полтора часа. На самолетах не было живого места, исхлестаны от хвоста до винта. Доложил угрюмо:

- Переправу разбить не удалось, ее не оказалось на месте.

- Как то есть? - вскинул брови Лабутин.

- Очевидно, ее перетаскивают туда-сюда тягачами. Такие фокусы не впервой.

- Ерунда! - вспылил Лабутин. - Вы просто не нашли мост!

- Я нашел мост. Но пока я его искал да разворачивал группу, времени точно прицелиться не хватило.

- Н-да... Видимо, придется самому командиру полка лететь, - покачал головой Лабутин. - Придется, раз у летчиков кишка тонка. Если гвардейцы не знают, что такое подвиг во имя Родины!

Это уже оскорбление. Оно вызвало глухой ропот.

- Разрешите! - сказал негромко Муханов, нагнув побычьи голову. Его смуглое лицо стало желтым, не лицовыгоревшая на солнце бумага. - Последний раз... - добавил он, глядя в землю.

«Последний раз? Что он говорит?»

Я заглянул ему в лицо. Невиданная маска: бесшабашно-отчаянная, человек, вызвавший самого себя к барьеру... О! Как знаком мне этот порог неизвестности! И как некстати вспомнился Щерба, его лицо перед последним вылетом... Какие разные отцы у одной дочери! Муханов вышел. Брезицкий безнадежно покачал головой. «Все, все дыбом...»

На полуторке, доставившей на старт термосы с обедом, приехала Надя. Выпрыгнула из кабины, застрекотала, увидев меня:

- А мы с тетей Надей все самолеты посчитали, когда они улетели. А потом, когда прилетели, тетя Надя сказала; «Слава богу». А где мой папа?

- Папа готовится к заданию, - показал я на самолет Станислава. Он увидел ее из кабины, заулыбался вопросительно.

- Папа, мы пришли провожать тебя!

- Лучше бы вы шли обедать. Сегодня знаете какой компот? О-о! - подмигнул он мне.

- Да, пошли, - потянул я ее за руку. - Не будем ему мешать.

- Погоди! - окликнул он меня. - Тебе все так же нравится мой картузик?

- А что? - переспросил я, ожидая подвоха. Дело в том, что такой фуражки, как у Станислава, в пол