Так и кричала: поросёнок, телёнок, свинья и т. д., не прибегая к насилию иностранных языков, с целью сказать противнику грубое слово

ПРИЛОЖЕНИЕ II

НЕСКОЛЬКО СЛОВ НАШИМ ПРОТИВНИКАМ

В последнее время в нашей литературе снова поднят вопрос о том, по какому пути пойдёт экономическое развитие России. Об этом вопросе говорят много и горячо, так горячо, что люди, известные в общежитии под именем рассудительных, даже смущаются излишнею будто бы горячностью спорящих сторон: зачем волноваться, зачем бросать противникам гордые выаовы и горькие упрёки, зачем насмехаться над ними, — говорят рассудительные люди, — не лучше ли хладнокровно рассмотреть вопрос, который, действительно, имеет громадную важность для нашей страны, но именно вследствие своей громадной важности требует хладнокровного обсуждения?

Как это всегда было и бывает, рассудительные люди правы и неправы в одно и то же время. Зачем волнуются и горячатся писатели, принадлежащие к двум лагерям, из которых каждый, — что бы там ни говорили его противники, — стремится отстоять, по мере понимания, сил и возможности, самые важные, самые насущные интересы народа? По-видимому, достаточно поставить этот вопрос, чтобы немедленно разрешить его раз навсегда с помощью двух-трёх сентенций, годных в любую пропись: терпимость — прекрасная вещь; уважать чужие мнения надо даже тогда, когда они радикально расходятся с нашими, и т. п… Всё это очень справедливо, и давно уже всё это «твердили миру». Но не менее справедливо и то, что человечество горячилось, горячится и будет горячиться всякий раз, когда заходила, заходит или зайдёт речь об его насущных интересах. Такова уж природа человека, — сказали бы мы, если бы не знали, как часто и как сильно злоупотребляли этим выражением. Но это ещё не всё. Главное в том, что человечеству и нет оснований сожалеть о таковой своей «природе». Ни один великий шаг в истории не был сделан

«»293

без помощи страсти, которая, удесятеряя нравственные силы и изощряя умственные способности деятелей, сама является великой прогрессивной силой. Хладнокровно обсуждаются только такие общественные вопросы, которые совсем не важны сами по себе или ещё не стали очередными вопросами данной страны и данной эпохи, а потому и интересуют собою только гореть кабинетных мыслителей. А раз вышел на очередь тот или другой великий общественный вопрос, он непременно возбудит великие страсти, сколько бы ни кричали о хладнокровии сторонники умеренности.

Вопрос об экономическом развитии нашей страны есть именно тот великий общественный вопрос, который не может теперь обсуждаться у нас с умеренностью по той простой причине, что он стал очередным вопросом. Это не значит, конечно, что только теперь экономия приобрела решающее значение в нашем общественном развитии. Ей всегда и везде принадлежало такое значение. Но у нас, — как и везде, — это значение не всегда сознавалось людьми, интересовавшимися общественными делами, а потому люди эти сосредоточивали силу своей страсти на вопросах, касающихся экономии лишь самым отдалённым образом. Вспомните хоть наши сороковые годы. Теперь не то. Теперь коренное, великое значение экономии сознаётся у нас даже теми, которые горячо восстают против «узкой», исторической теории Маркса. Теперь все мыслящие люди сознают, что всё наше будущее сложится сообразно тому, как решится вопрос нашего экономического развития. Оттого и сосредоточивают на этом вопросе всю силу своей страсти даже совсем не «узкие» мыслители. Но если нельзя нам теперь обсуждать этот вопрос с умеренностью, то и теперь можно и должно заботиться нам об отсутствии распущенности как в определении наших собственных мыслей, так и в наших полемических приёмах. Против этого требования решительно ничего возразить невозможно. Западные люди прекрасно знают, что серьёзная страсть исключает всякую распущенность. Правда, у нас до сих пор полагают, иногда, что страсть и распущенность — родные сестры, но пора же и нам цивилизоваться.

«»294

По части литературных приличий мы цивилизовались, по-видимому, уж очень значительно, — так значительно, что наш «передовой» человек, г. Михайловский, читает нотацию немцам (Марксу, Энгельсу, Дюрингу), у которых в полемике можно будто бы найти вещи или совершенно бесплодные, или даже извращающие предметы и отталкивающие своею грубостью. Г. Михайловский припоминает замечание Берне, что немцы всегда «были грубы в полемике»! «И я боюсь, — прибавляет он, — что, вместе с другими немецкими влияниями, к нам проникнет эта традиционная немецкая грубость, осложнившись ещё собственной дикостью, и полемика превратится в реплику, влагаемую гр. Толстым в уста царевне по адресу Потока-Богатыря:

Шаромыжник, болван, неучёный холоп! Чтоб тебя в турий рог искривило! Поросёнок, телёнок, свинья, эфиоп, Чёртов сын, неумытое рыло! Кабы только не этот мой девичий стыд, Что иного словечка сказать не велит, Я б тебя, прощелыгу, нахала, И не так бы ещё обругала! 1

Г. Михайловский не в первый раз вспомнил здесь о неприличной толстовской царевне. Он не раз уже советовал русским писателям не уподобляться ей в своей полемике. Совет, нечего и говорить, прекрасный. Жаль только, что наш автор сам не всегда следовал ему. Так, одного из своих противников он назвал, как известно, клопом, другого — литературным акробатом. Свою полемику с г. де-ла-Серда он украсил таким замечанием:«слово la cerda из всех европейских языков имеет определённое значение только в испанском и значит по-русски свинья». Зачем оно понадобилось автору — понять довольно трудно.

Не правда ли, хорошо?» — спрашивал по этому поводу г. де-ла-Серда. Действительно, очень хорошо, и совершенно во вкусе толстовской царевны. Только царевна была прямодушнее, и когда ей хотелось выругаться, она

Русское Богатство», кн. I, 1895 г., ст. «Литература и Жизнь».

«»295

так и кричала: поросёнок, телёнок, свинья и т. д., не прибегая к насилию иностранных языков, с целью сказать противнику грубое слово.

При сравнении г. Михайловского с толстовской царевной оказывается, что он, пренебрегая «эфиопами», «чёртовыми детьми» и т. п., налегает, если можно так выразиться, на толстокожие эпитеты. У него вы встретите и «свиней», и «поросят», и притом поросят самых различных: гамлетизированных, зелёных и т. д. Это несколько монотонно, но очень сильно. Вообще, если от ругательного лексикона толстовской царевны мы обратимся к такому же лексикону нашего субъективного социолога, то перед нами, конечно, иной картины красы живые расцветут, но эти красы по своей силе и выразительности нимало не уступят полемическим красам бойкой царевны. ««Est modus in rebus» (Есть мера в вещах. — Ред.), или, по-русски сказать, надо же и честь знать»,— говорит г. Михайловский. Это как нельзя более справедливо, и мы от души жалеем, что наш маститый социолог часто забывает об этом. Он может трагически воскликнуть о себе:

…Video meliora, proboque, Deteriora sequor! (…Вижу и одобряю лучшее, а следую худшему. — Ред.)

Надо надеяться, однако, что со временем цивилизуется и г. Михайловский, что хорошие намерения возьмут у него, наконец, верх над «собственною нашею дикостью», и он перестанет кидать в своих противников «свиньями» и «поросятами». Сам г. Михайловский справедливо думает, что la raison finit toujours par avoir raison (разум в конечном счёте всегда окажется прав. — Ред.). Читающая публика не одобряет теперь у нас резкой полемики. Но в своём неодобрении она смешивает резкость с грубостью, между тем как это далеко не одно и то же. Уже Пушкин выяснил огромную разницу между резкостью и грубостью:

Иная брань, конечно, неприличность. Нельзя писать: такой-то де старик, Козёл в очках, плюгавый клеветник, И зол, и подл — всё это будет личность.

«»296

Но можете печатать, например, Что «господин парнасский старовер (В своих статьях) бессмыслицы оратор, Отменно вял, отменно скучноват, Тяжеловат, и даже глуповат». Тут не лицо, а просто литератор.

Если вы вздумаете, подобно толстовской царевне или г. Михайловскому, обозвать своего противника «свиньёй» или «клопом», то это «будет личность», а если вы станете доказывать, что такой-то социологический или историософический или экономический старовер, в своих статьях, «трудах» или «очерках» отменно вял, отменно скучноват и даже… не умён, то «тут не лицо, а просто литератор», тут будет резкость, а не грубость. Вы можете, конечно, ошибиться в своём приговоре, и ваши противники хорошо сделают, если обнаружат вашу ошибку. Но обвинять вас они будут иметь право только в ошибке, а вовсе не в резкости, потому что без таких резкостей не может обойтись развитие литературы. Если бы литература вздумала обходиться без них, то она немедленно превратилась бы, по выражению Белинского, в льстивую повторяльщицу избитых мест, чего ей могут пожелать только недруги. Рассуждение г. Михайловского о традиционной немецкой грубости и о нашей собственной дикости вызвано было «интересной книгой» г. Н. Бельтова: «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Г. Бельтова многие обвиняли в излишней редкости. Так, например, по поводу его книги рецензент «Русской Мысли» говорил: «Не разделяя односторонней, по нашему мнению, теории экономического материализма, мы готовы были бы в интересах и науки, и нашей общественной жизни приветствовать представителей этой теории, если бы некоторые из них (гг. Струве и Бельтов) не вносили в свою полемику чересчур больших резкостей, если бы они не издевались над писателями, труды которых заслуживают уважения!»

Это написано в той самой «Русской Мысли», которая ещё недавно называла сторонников экономического материализма «фаршированными головами» и которая объявила книгу г. П. Струве продуктом непереваренной эрудиции и полной неспособности к логическому мышлению.

«»297

Русская Мысль» не любит чересчур больших резкостей и потому, как видит читатель, она отзывалась о сторонниках экономического материализма с большою мягкостью. Теперь она уже готова, в интересах науки и нашей общественной жизни, приветствовать представителей этой теории. Зачем же приветствовать их? Много ли сделают для общественной жизни фаршированные головы? Много ли выиграет наука от непереваренной эрудиции и полной неспособности к логическому мышлению? Нам думается, что боязнь чересчур больших резкостей заводит «Русскую Мысль» слишком далеко и заставляет её говорить вещи, благодаря которым читатели могут заподозрить её самоё в неумении переварить кое-что и в некоторой неспособности к логическому мышлению.

У г. П. Струве совсем нет никаких резкостей (мы уже не говорим о чересчур больших), а у г. Бельтова, если и есть резкости, то лишь такие, о которых, наверное, Пушкин сказал бы, что они затрагивают только литераторов, и что поэтому к ним прибегать вполне позволительно. Рецензент «Русской Мысли» полагает, что труды тех писателей, над которыми смеётся г. Бельтов, заслуживают уважения. Если бы г. Бельтов разделял такое мнение, то с его стороны, конечно, не хорошо было бы смеяться над ними. Ну, а что, если он убеждён в противном? Что, если «труды» этих господ кажутся ему и скучноватыми, и тяжеловатыми, и совершенно бессодержательными, и даже очень вредными в настоящее время, когда усложнившаяся общественная жизнь требует новых усилий мысли от всех тех, кто не смотрит на мир, по выражению Гоголя, «ковыряя в носу». Рецензенту «Русской Мысли» эти писатели кажутся, может быть, настоящими светочами, спасательными маяками. Ну, а что, если г. Бельтов считает их гасильниками и усыпителями? Рецензент скажет, что г. Бельтов ошибается. Это его право; но это своё мнение рецензент должен доказать, а не довольствоваться простым осуждением «чересчур большой резкости». Какого мнения рецензент о Грече и Булгарине? Мы уверены, что если бы он высказал его, то известная часть нашей печати нашла бы его чересчур резким. Значило ли бы это, что г. рецензент «Русской

«»298

Мысли» не имеет права откровенно высказать свой взгляд на литературную деятельность Греча и Булгарина? Мы не ставим, конечно, на одну доску с Гречем и Булгариным людей, с которыми спорят гг. П. Струве и Н. Бельтов. Но мы спрашиваем рецензента «Русской Мысли», почему литературные приличия позволяют высказать резкое мнение о Грече и Булгарине, но запрещают поступить так по отношению к гг. Михайловскому и Карееву? Г. рецензент думает, как видно, что сильнее кошки зверя нет, и что, поэтому, кошка заслуживает, не в пример прочим зверям, особенно почтительного обращения. Но ведь в этом позволительно усомниться. Мы вот, например, думаем, что субъективная кошка — зверь не только не очень сильный, но даже весьма значительно выродившийся, а потому никакого особого почтения и не заслуживающий. Мы готовы спорить с рецензентом, если он не согласен с нами, но прежде, чем вступить с ним в спор, мы попросим его хорошенько выяснить себе ту разницу, которая, несомненно, существует между резкостью суждения и грубостью выражения. Гг. Струве и Бельтов высказали суждения, которые очень многим могли показаться резкими. Но позволил ли себе хоть один из них прибегнуть, для защиты своих мнений, к той грубой брани, к какой прибегал не раз в своих литературных стычках г. Михайловский, этот настоящий Miles Gloriosus(славный воин. — Ред.) нашей «передовой» литературы? Ни один из них себе этого не позволил, и рецензент «Русской Мысли» сам отдаст им эту справедливость, если вдумается в указанную нами разницу между резкостью суждения и грубостью выражения.

Кстати, о рецензенте «Русской Мысли». Он говорит: «Г. Бельтов, по меньшей мере, без церемонии расточает обвинения в том, что такой-то писатель говорит о Марксе, не прочитавши его сочинений, осуждает гегелевскую философию, не познакомившись с нею самостоятельно, и т. п. Не мешает, конечно, при этом не делать самому промахов, в особенности по самым существенным вопросам. А г. Бельтов именно о Гегеле говорит совершенный вздор: «Если современное естествознание, — читаем мы на стр. 86 названной книги, — на

«»299

Каждом шагу подтверждает гениальную мысль Гегеля о переходе количества в качество, то можно ли сказать, что оно не имеет ничего общего с гегельянством?» Но, беда в том, г. Бельтов, что Гегель этого не утверждал, а доказывал противоположное: у него «качество переходит в количество». — Если бы нам пришлось характеризовать это представление г. рецензента о философии Гегеля, то наше суждение, наверное, показалось бы ему «чересчур резким». Но вина была бы не наша. Мы можем уверить г. рецензента, что об его философских сведениях произнесли очень резкие суждения все те, которые прочитали его рецензию и которые хоть немного знакомы с историей философии.

Нельзя, конечно, требовать от всякого журналиста серьёзного философского образования, но можно требовать от него, чтоб он не позволял себе судить о вещах, ему неизвестных. В противном случае, о нём всегда будут отзываться очень «резко» люди, знающие дело.

В первой части «Энциклопедии» Гегеля, в прибавлении к параграфу 108, о мере, сказано: «Качество и количество ещё различаются и не совершенно тождественны. Вследствие того, оба эти определения до некоторой степени независимы одно от другого, так что, с одной стороны, количество может изменяться без изменения качества предмета, но, с другой стороны, его увеличение и уменьшение, к которому предмет первоначально равнодушен, имеет границу, и при переступлении этой границы качество изменяется. Так, например, различная температура воды сначала не оказывает влияния на её капельно-жидкое состояние, но при дальнейшем увеличении или уменьшении её температуры наступает точка, когда это состояние сцепления изменяется качественно, и вода превращается в пар или в лёд. Сначала кажется, будто изменение количества не оказывает никакого влияния на существенную природу предмета, но за ним скрывается что-то другое, и это, повидимому, бесхитростное изменение количества, неизменное для самого предмета, изменяет его качество» 1.