Лекция 34. Память и деятельность

Товарищи, я в прошлый раз кратко изложил результаты опытов Петра Ивановича Зинченко, относящихся к непроизвольному, ненамеренному запоминанию. Общий вывод, который можно сделать из опытов, проведенных Зинченко, состоит в том, что в условиях заданной испытуемому деятельности, то есть некоторого задания, которое передается испытуемому для исполнения, то содержание, которое входит в цель производимых испытуемым действий, запоминается достаточно эффективно и, что обращает на себя внимание, может быть воспроизведено с достаточной точностью, конкретностью. Иначе обстоит дело с тем содержанием, которое составляет способы выполнения действия, его условия. Это содержание запоминается относительно менее эффективно и в гораздо более схематической форме. Оно, кстати, обычно удерживается не очень прочно. Таким образом, эффективность непроизвольного запоминания определяется прежде всего не такими факторами, как яркость материала, сила воздействия раздражителей, удерживаемых в памяти, даже не числом повторений, а прежде всего тем местом, которое данный материал занимает в структуре деятельности.

Парадокс состоит в том, что когда тот же самый материал, с которым имел дело испытуемый в многочисленных опытах, предлагался для произвольного запоминания и воздействовал такое же или такого же порядка время, то оказалось, что это произвольное запоминание менее эффективно, чем запоминание непроизвольное. Передо мной сейчас цифры. По разным возрастам преимущество, то есть большая эффективность непроизвольного запоминания по сравнению с произвольным, следующее: прирост в пользу непроизвольного запоминания у малышей 45%, дальше 40%, 33%, 30% и лишь у студентов прирост составляет всего 15%. Впрочем, последнее объяснить довольно легко, потому что студенты — народ чрезвычайно хитроумный и неизвестно, как они вообще действуют.

Надо сказать, что линия искусственна; не в лабораторных, а, скорее, в жизненных условиях сходные опыты были проведены Анатолием Александровичем Смирновым. Я не хочу сказать, что Смирнов проводил только такие «жизненные», как иногда говорят, естественные эксперименты, но он проводил и эти эксперименты. Они изложены тоже в очень хорошей монографии о памяти, написанной Анатолием Александровичем Смирновым¹. Кстати, в эти дни Анатолий Александрович отмечает свой 80-летний юбилей и продолжает свои исследования в области памяти, руководя специальной лабораторией по изучению памяти в Институте общей и педагогической психологии. Естественные эксперименты, которые были проведены А.А. Смирновым, строились по такой схеме (я приведу пример): сотрудник института по определенному маршруту едет или идет из дома в институт. А когда он появлялся в институте, Анатолий Александрович задавал ему целую серию вопросов, относящихся к тому, что он видел и, следовательно, может воспроизвести, припомнить, с какими явлениями он встречался на своем пути. Результаты такого и подобных опросов, собственно, повторили, вернее, подтвердили данные лабораторного эксперимента. Оказывается, что все то, что относится к способам, условиям, не удерживается, не воспроизводится испытуемым, зато достаточно точно, вернее, достаточно подробно (потому что точность не проверялась в этих условиях, это нельзя было проверить), и немедленно припоминается именно то, что побуждало ставить вот эти малые, частные, какие-то целевые, целеподчиненные процессы по ходу совершаемого, проходимого, проезжаемого пути. Я опять отсылаю вас к этой монографии. Ее, частичное во всяком случае, изучение предусматривается программами ваших семинарских занятий, я думаю, вам следует обратить внимание и на эти очень интересные описания.

К какому же общему выводу мы можем придти, если поставить перед собой задачу как-то объединить, разобрать, расклассифицировать эти понятия, различные явления, относящиеся к памяти, с которыми мы встречаемся, исследуя человеческую деятельность? Большинство явлений я описывал, правда, очень кратко, некоторые явления я должен буду ввести, для того, чтобы сделать более полной общую картину. У нас принято выделять в курсах психологии главу о памяти. Это сделал и я в нашем курсе. Но расчленения, которые стали традиционными и сохранились в современной психологии, являются в высшей степени условными, и это достаточно хорошо видно даже на таких специальных процессах, как процессы памяти.

Дело в том, что старая психология оперировала категорией «способностей». Так, выделилась способность восприятия, способность памяти, способность мышления и т.д. Вот эта так называемая способность на известном уровне исторического развития психологической науки была (я не могу сказать «переосмыслена») переименована. Возник термин «психологическая функция». Функция — это, собственно, и есть «переодетая» способность, потому что когда мы говорим о психической функции, такой, как например, память, внимание и т.д., то в сущности мы отходим от общепринятого научного определения функции. Я имею в виду то значение, которое имеет термин «функция» в науках о жизни, то есть науках биологических. Общепринятое определение функции в биологических науках состоит в том, что под функцией разумеется проявление работы органа или системы органов. Вы понимаете, что когда мы говорим о внимании или о памяти, очень ясно видно, что мы не можем приписать эту функцию какому-то органу или какой-то системе органов. Мы, конечно, можем говорить о том, что память, то есть запоминание, хранение удержанных следов и воспроизведение их в той или другой форме — это функция мозга, понимая под мозгом нервную систему и чувствительные, равно и двигательные, физиологические процессы. Это верно, но эта «функция мозга» есть представление чрезвычайно общее. Все есть функции мозга, все, что исследует психология. Это элементарное положение. Именно потому что оно является весьма общим, оно не способно служить указанием на то, чем же отличается одна способность или одна функция от другой. Вот вам критика этого общего определения, этого общего понимания дела. Поэтому приходится, нарушая традицию, или, вернее, сохраняя традицию, но изменяя содержание представления о функции, произвести иное расчленение процессов. Применительно к памяти это расчленение требует прежде всего выделения явлений или процессов памяти на уровне осуществления любых процессов, любой деятельности, любого поведения. Я подчеркиваю: «любых процессов», «любых жизненных процессов», значит, в том числе также и процессов, которые мы не относим к сфере изучаемых психологией. Я начал изложение проблемы памяти с указания на то, что мнемические процессы, то есть процессы удержания, изменения под влиянием внешних воздействий, сохранения этих изменений, то есть этих следов, их обнаружение в дальнейших процессах есть вообще свойство всякого живого организма и, следовательно, относится к любым процессам. Нельзя представить себе, например, восприятия без явлений мнемических. Они просто невозможны без этого, потому что мы должны неизбежно допустить (и мы это видим) известную инерционность, скажем, процессов, вызываемых действием света на сетчатку или на какую-нибудь другую систему рецепторов организма. Мы должны допустить (и мы это видим), что помимо этой, так сказать, инерционности процессов (тоже своеобразного удержания, сохранения) имеются и какие-то относительно менее кратковременные, но все же очень короткие удержания. В этом смысле говорят о роли иконической, то есть образной, памяти каких-то следов, с которыми работает восприятие; чтобы получить образ, нужно работать с таким остаточным, иконическим следом. Это известно из изучения восприятия. Тем более немыслимо, даже абсурдно представлять себе какие-то мыслительные акты, пусть самые элементарные, которые бы не включали в себя и воспроизведения чего-то, что дополняет наличную воздействующую ситуацию, и которые, в свою очередь, не дают мнемического эффекта, то есть эффекта запоминания. Мы ничего не можем сказать даже о таком классе психических явлений, как класс эмоциональных переживаний, аффектах, которые тоже имеют какое-то свое мнемическое содержание и мнемическое выражение. Например, по отношению к аффектам это очень ясно, они не только инерционны, они аккумулируются. Вспомните простую мысль, выраженную в известном «присловье» о капле, которая переполнила сосуд. Это накопление, эта аккумуляция (следовательно, своеобразное запоминание) вовсе не похожа на заучивание бессмысленных слогов или даже заучивание осмысленного стихотворения. Это своеобразная память, но она всегда существует. Вот то, что она всегда существует, и заставляет вести анализ как-то иначе, чем на основе выделения особой способности памяти. Значит, мы прежде всего встречаемся с явлениями памяти на уровне исполнительных физиологических и психофизиологических механизмов. И вот так описываемая память, так вычленяемые процессы, как я только что говорил, универсальны. Мы, наконец, наблюдаем эти мнемические явления и на уровне отработанных способов выполнения действия.

И здесь я хочу ввести первый новый, мною не упоминавшийся материал. Дело в том, что на этом уровне, я бы сказал, на уровне операций, если следовать тому расчленению деятельности, которое было в свое время мною предложено, нужно произвести еще одно деление. Это деление на операции (способы выполнения действия), которые имеют разное происхождение. А они могут иметь разное происхождение, некоторые из них могут возникать на своем собственном уровне, это продукт фиксации повторяющихся движений; другие возникают путем подчинения какого-то действия выполнению более общей задачи, следовательно, общей цели. Вот если действие целенаправленное, то есть направленное на сознаваемую цель, подчиненное ожидаемому результату, представлению о том, что должно быть получено (а это и есть цель), и если такое действие входит в состав более широкого действия, вернее, вообще любого действия, но так, что первое обслуживает второе, тогда оно теряет свой ранг действия и приобретает ранг операции. Значит, эти операции имеют двойное происхождение: в анализе я обычно имею в виду только операции второго происхождения, но мы можем выделить и операции первого происхождения.

Надо сказать, что мнемические процессы на уровне этих различных по своему происхождению операций ведут себя по-разному. Я сейчас процитирую малоизвестные опыты ныне покойного В.И.Аснина, который проделал экспериментальную работу с очень простым аппаратурным оборудованием, но давшую очень интересные результаты как раз с точки зрения запоминаемости операций, их удержания. Речь идет на этот раз о двигательных процессах. Опыты проводились так: перед испытуемым был клавишный аппарат. Это коробка, на верхней крышке которой располагался ряд клавиш, кнопок. Задача испытуемого заключалась в том, чтобы нажимать на кнопки. Как? В одной серии опытов — по сигналам, которые представляли собой род нот, нотных знаков, если хотите, только особенно построенных. Это были кружки, изображенные против каждой клавиши, и дальше рисовалось нечто вроде так называемой мнемосхемы: известная последовательность их чередования. Задача испытуемого заключалась в том, чтобы всякий раз найти следующую клавишу и осуществить действие. После некоторого количества повторений, которое примерно определялось предварительными опытами, ситуация опыта внезапно, неожиданно для испытуемого менялась. Заметьте, что никакой задачи запоминания перед ним не ставилось, скорее, эта ситуация воспринималась им как ситуация исследования реакции выбора, времени реакции выбора, только в усложненных условиях. Ситуация опыта внезапно менялась вот в каком отношении: убирались нотные знаки, эта мнемосхема, а экспериментатор спокойно говорил испытуемому: «Продолжайте». Иногда, к некоторому своему удивлению, испытуемым удавалось продолжать. Объективная регистрация показала, что вообще этот порядок удержался. Давайте запомним этот результат. Вторая серия, противоположная, контрастная, заключалась в следующем: клавиши были снабжены вспыхивающими лампочками, которые находились непосредственно в клавише. Задача испытуемых заключалась в том, чтобы нажимать на вспыхнувшую клавишу и тем самым тушить ее. Никакой последовательности здесь не выделилось, никакой мнемосхемы не было. И дальше проводилась та же процедура. В какой-то момент после известного числа повторений лампочки переставали загораться, и испытуемый тоже продолжал правильно сохранять последовательность. Просто ему говорили, «а теперь продолжайте то, что вы делали», ведь много раз повторялись одни и те же, правда довольно сложные, комбинации, сразу не схватываемые. Скажем, первая, седьмая, четвертая, пятая, третья, вторая клавиша и т.д. Никакую закономерность нельзя было установить в ряду цифр, обозначающих клавишу.

Мы получили примерно одинаковые результаты, но

а) повторений во втором случае требовалось значительно больше;

б) самое важное здесь — переделка навыка.

В первом случае изменение, вносимое в порядок нажимания клавиш, в сущности, ничем не нарушало процесс. Он воспроизводился достаточно хорошо. Значит, не было так называемой интерференции, то есть столкновения прежде выученного и несколько измененного навыка. А во втором случае как раз наблюдалось очень отчетливо явление интерференции. Значит, в одном случае мы имели какое-то очень гибкое образование, подвижное, не сталкивающееся со сходным. Мы будем говорить «со сходными следами», «со сходными полученными последовательностями», «удержанными последовательностями». Во втором случае это столкновение происходило и мешало образованию нового навыка, вернее, навыка новой последовательности. Вы можете в психологической литературе встретиться и, наверное, встретитесь с понятием «интерференция навыков»: один мешает другому, сходному. Один образовавшийся навык мешает образованию навыка, с ним сходного. Но дело в том, что все это относится только к странным связям движения, фиксирующимся не в порядке преобразования, превращения прежде сознательных движений вот в эти обслуживающие операции сознательного действия, то есть преследующего сознательную цель, а лишь в результате повторения стереотипов, которые образуются просто в силу повторений. В поведении человека и его деятельности, в жизни человеческой мы встречаемся с образованием, с удержанием, фиксацией операции, которая представляет собою автоматизированное, но бывшее сознательное действие. Всякий пианист, например, знает, что, читая нотную запись, то есть играя с листа, никакое совпадение двух-трех последовательных движений с той же аппликацией, то есть совершаемой на тех же клавишах теми же пальцами руки, не вступает в столкновение с тем же самым порядком, множество раз повторившимся либо в другой музыкальной фортепьянной пьесе, либо, чаще всего, в этюдах, специальных упражнениях, даже просто при проигрывании гаммы. Там очень часто повторяют эти кусочки. Это элементарное наблюдение: никакой интерференции нет. Разве бывает интерференция при переходе от записи русскими буквами к записи латинскими буквами? Конечно, у нас среди латинских букв могут вылезти русские (или наоборот), это приводит к задержке, столкновению, но это не интерференция, это действие совсем другого механизма, так сказать механизма настройки, — что называется установкой. Конечно, если мне показывать непрерывно латинские слова и я их должен читать вслух, а потом мне дают написанное по-русски слово «РЕСТОРАН», то я читаю «пектопа». Но дело вовсе не в интерференции, потому что если я прочитаю знаменитую тетрадочку для запоминания слов (слева иностранное, справа русское, или наоборот), то никакой интерференции здесь не возникает.

Я рассказал немножко об опытах Ленина потому, что мне хотелось выделить собственно память, как она выступает в настоящих операциях, а не в тех операциях, которые являются просто задолбленными, будем говорить так, движениями, элементарными по своей структуре стереотипами, а не автоматизированными действиями. Итак, мы встречаемся дальше с памятью на уровне операций, и это своеобразная память, об этом я уже говорил в связи с опытами с непроизвольным запоминанием. Наконец, мы встречаемся с памятью как мнемическим действием. Есть такие действия у человека, а у животных нет. Цель — запомнить, и тогда это мнемическое действие выполняется различными операциями. Какие из них наиболее подходящи? Это вопрос особый. Они разные, эти наиболее подходящие операции, в зависимости от того, как конкретизируется сама мнемическая цель, то есть сам целевой процесс запоминания. А конкретизируется эта цель очень по-разному. И старые авторы, которые писали в начале нашего века о памяти, с недоумением констатировали такой, например, факт, что иногда произвольный, то есть целеподчиненный, процесс запоминания приводит к тому, что запоминание является относительно кратковременным, а в других случаях мнемическая цель приводит к тому, что это запоминание относительно гораздо более длительно. В чем разница между «запомнить до завтрашнего дня» и «запомнить надолго»? Разный состав операций, теперь это совершенно ясно. Ничего таинственного здесь нет. Не намерение определяет судьбу мнемического процесса, а способ, каким это мнемическое действие выполняется. А он изменяется, когда меняется цель. В самом деле, мне сказали номер телефона, и мне нужно несколько секунд, чтобы дойти до телефонного аппарата, поднять трубку и начать набор сообщенного мне номера на диске. Ну, какой я буду здесь применять прием? Какую операцию совершу? Да очень простую: когда я услышал номер, я повторяю его один или два раза и в это время подхожу к диску и в третий раз набираю. Я не искал никаких связей между этим цифровым материалом, ни с чем его не пробовал связать. Ну что мне стоит его удержать в течение десятка или двух десятков секунд? Достаточно просто про себя его воспроизвести, рассчитывая на продолжение инерционного действия от моего повторения. Все.

Другое дело, когда мне не на чем записать номер телефона: я встретил знакомого, который дал мне свой номер телефона, а записать его не на чем. А мне надо его запомнить, я договорился с ним, что позвоню ему по телефону в тот же день вечером или на следующий день. Мне нужно запомнить не на секунды, не на десятки секунд, а относительно длительно. Я приведу реальный пример, как я запомнил номер. Я знал отчетливо набор первых трех цифр, потому что они стандартны для данного учреждения. А дальше шли 37-89. Я и запомнил: первая группа есть 3, а потом простая последовательность: 7-8-9. Все. Вот я открыл сейчас книжечку только для того, чтобы проверить, помню ли я до сих пор. Оказывается, помню правильно. Я убедился в том, что это так. Группа первых цифр, я ее знал, мне нечего было запоминать, как у нас на факультете таинственное, но устойчивое 2-0-3, 203. По какому бы телефону вы ни звонили, вы начинаете с 203. Так же и в том учреждении, о котором идет речь, тоже есть три постоянных знака. Итак, после этой группы — 3-7-8-9. Значит, я устроил какой-то порядок, осуществил какие-то мнемические операции, здесь очень простые, и удержал номер в памяти, мне не нужно было идти и весь путь повторять или применять какие-нибудь другие способы.

Надо сказать, что эта разница, казавшаяся в начале века таинственной, — зависимость от намерения — расшифровывается, раскрывается очень просто: цели меняются, конкретные формы целей, конкретное их содержание меняется, соответственно с этими целями подбираются системы разных операций, которые и дают, соответственно, разные эффекты. Итак, мы имеем дело, стало быть, с процессами памяти на уровне теперь уже действий. Но остается еще один уровень, где память действует уже совершенно удивительным образом. Я имею в виду уровень деятельности по тому определению, которым я обычно пользуюсь, разумея под деятельностью процесс, который побуждается и направляется мотивом, конкретизирующим в себе ту или другую потребность. Это есть известная единица человеческой жизни, человеческой деятельности в собирательном значении этого слова. Как же обстоит дело с этой же самой способностью или функцией, которую мы называем памятью, если подойти к анализу памяти на этом уровне? Вот здесь-то и открывается неожиданность. На этом уровне память в своих обычных проявлениях исчезает. Она скрывается прежде всего от нашего самонаблюдения, мы ничего не знаем о том, что мы делаем и делаем ли мы что-нибудь, в результате чего происходит фиксация, запоминание на уровне деятельности, то есть на уровне мотивации, а не цели, не условий, в которых протекает действие, то есть на уровне операций. И тем более не на уровне исполнительских механизмов, реализаторов. Дело все в том, что существует как бы своеобразное несовпадение эффектов того, что мы называем запоминанием, на уровне, повторяю, механизмов, реализующих процесс, на уровне способов выполнения деятельности и на уровне действия, наконец. Дело в том, что запоминание идет, если так можно выразиться, без запоминания, без специального процесса. Нам, по крайней мере, этот процесс субъективно неизвестен, а еще более отчетливо особенность эта проявляется в том, что мы ничего не припоминаем, содержание оказывается не хранящимся на складах памяти, а актуальным, оно становится, так сказать, как бы принадлежностью субъекта, а не его памяти. Я поясню сначала на примере, который я повторяю, когда обычно говорю об этой проблеме в учебных курсах. Иллюстрация немножко нарочитая и смешная. Представьте себе (я обращаюсь к женской половине нашей аудитории) что некий молодой и прелестный человек всячески выражает чувства глубокой привязанности, влюбленности и очень настойчиво ждет Вашего согласия на свидание с ним. И вот наступает тот счастливый для него день, когда Вы наконец говорите: «Хорошо. В четверг в пять». А Ваш молодой человек берет книжечку, разграфленную по дням недели и по часам, берет карандаш и говорит: «Ага, в четверг, так, значит, в пять» — и тщательно записывает. Как, Вы пойдете на свидание? Я думаю, что нет. Скорее всего, нет. Потому что он себя выдал. Такие вещи не запоминают, они входят в Вас, и Вы с этим живете. Уж если человек говорит, что забыл про назначенное свидание, значит, вы безошибочно, как практические психологи, понимаете, что это не имело для него особого смысла. Вот действие, которое нужно совершить, мы записываем, а для голода, мотива, побуждения мы ничего не должны делать в плане их фиксации: ни повторять десять раз, ни подбирать мнемотехническое правило, то есть делать какие-то специальные нарочитые операции, искусственные, так сказать, с точки зрения логики. Человек получил вчера новое впечатление, затронувшее его личность, и наутро, просыпаясь, испытывает переживание: «Ах, вот что». Это что? Припоминание? Вы, наверное, угадали из какого художественного произведения я привел этот пример. Да, это знаменитая Катюша у Толстого. Там после встречи с этого начинается день. Что это? Припоминание? Разыскивание в складах памяти? Нет, это совершенно особая вещь, это стало теперь чем-то страшно личным. Это как бы совсем другая память, причем не думайте, что это продукт какого-то особого развития. Она все время существует, на всем историческом пути, вернее, на всем эволюционном пути. И если вы хотите видеть зачатки этого механизма в гораздо большем обнажении, чем у человека, обратитесь к животным. Ведь это же и есть знаменитый импринтинг. Вот она, фиксация потребности в объекте, которая, как известно, не требует повторения, которая делается мгновенно. Поисковая активность там врожденная, рефлекторные ответы на ключевые раздражители, приводящие машину в действие. Встреча с объектом, удовлетворяющим потребность, фиксация этого объекта, отнесение его к категории жизненно важных. Вот оно!

Значит, это различные уровни запоминания, они просматриваются очень хорошо эволюционно. Пожалуй, только один уровень не просматривается в эволюции. Это уровень мнемических действий, просто потому, что в мире животных мы не имеем явлений постановки сознательных целей и подчинения этим сознательным целям, то есть представлениям о результате, который должен быть достигнут в поведении, отдельных актах этого поведения и т.д. И вторая поправка: что касается запоминания операций, то, конечно, это операции только первого вида, те, которые стереотипны. Почему так хорошо изучать образование всяких стереотипов, например, двигательных, именно у животных? У человека это изучение очень затруднено тем, что мы обязательно должны поставить человека в очень искусственные условия лабораторного порядка. Иначе у него просто не будет этого эффекта задалбливания. У него будет эффект перехода целевого поведения в поведение, обслуживающее действие, направленное на другую цель. То есть всегда будет господствующей память, связанная на уровне операций второго, главного для человека вида.

Надо сказать, что проблема памяти, как она сейчас выступает в современной психологии, возвращает к некоторым большим, я бы даже сказал, философского порядка вопросам. Возвращает не в том смысле, что современное знание о процессах памяти как-то говорит за одну или другую философскую общетеоретическую интерпретацию этих явлений. Скорее, они позволяют понять, как, из каких эмпирических источников выступают те или другие философские концепции памяти. Я эту мысль опять проиллюстрирую на некоторых достаточно ярких примерах. Прежде всего, это философская тенденция, выразившаяся в универсальном учении о мнеме как о всеобщей способности или о всеобщем явлении в мире. Вы помните, я упоминал об этих концепциях, связывал их с именем Семона. Это отнюдь не философ, а физиолог, но он выразил известные философские воззрения физикального, так сказать, направления. Они, собственно, заключаются в том, что основные, главные характеристики памяти сохраняются и лишь проявляют себя в разных личинах, подобно следам, которые мы видим как результат того, что по мягкому грунту проехала телега. Это оставление следов на грунте в виде колеи, это явление остаточного магнетизма, это явление изменения под влиянием внешних воздействий или обменных процессов протоплазмы, это изменения в нервной системе, состоянии синаптических аппаратов, то есть аппаратов связи в биохимии синапсов и так по восходящему ряду по принципу: чем больше это меняется, тем все больше это остается тем же самым. Это физикальный философский взгляд на жизнь и, в частности, тем самым, на процессы мнемические. Я бы упомянул еще об одной идее, тоже выраженной на философском языке, прежде всего одним из крупнейших философов-классиков. Я имею в виду то значение, которое придавал процессам памяти Гегель. Именно ему принадлежит та великолепная мысль, что мы ничего не можем сделать по решению нашей души, если не вспомним о нем. Мысль, которая подчеркивала чрезвычайное значение памяти в наивысших проявлениях человека.

И наконец, особо и специально я имею в виду очень сложную, очень правдоподобную, в каком-то смысле, я это подчеркиваю, концепцию, которая была развита достаточно крупным, известным, я не скажу больше, философом-идеалистом Анри Бергсоном. У него есть специальная книга, посвященная прямо памяти². И одно из важных положений этой книги заключается в том, что мы имеем двоякую память, в соответствии с воинствующим идеалистическим, спиритуалистическим даже воззрением Бергсона. Во-первых, память тела. Это то, о чем я говорил подробно, об этих мнемических операциях, об этой памяти на уровне операций, на уровне даже мнемических действий. Но есть еще память, которая как бы вовсе не попадает в эту классификацию. И эту память Бергсон выделял как память духа в отличие от памяти тела. Что же имел в виду Бергсон и в каком смысле он уловил какую-то правду? Он уловил какую-то правду в том смысле, что он нашел и привел целый ряд очень интересных описаний, сделав, однако, из этих описаний прямолинейные, идеалистические обобщения. Но он эти описания привел и этим, конечно, привлек внимание к фактам, которым вовсе не всегда придавалось необходимое значение. Позвольте мне привести одно описание. Я, конечно, не цитирую, Бергсона я читал давным-давно, поэтому я прошу извинить меня, если я не буду точно воспроизводить его текст. Все-таки это у меня удержалось. Кстати, по какому, вы думаете, принципу? По принципу смыслового запоминания? Или по принципу «делового заучивания»? Ну, конечно, по принципу смыслового запоминания. Потому что я сделал для себя в этот момент какое-то открытие, которое состояло в том, что была обнаружена какая-то лакуна в психологических знаниях, которая не была оценена. Так какой же это факт? Бывает так, что я не помню какого-нибудь события, явления, какого-нибудь материала, зато я отлично знаю (а значит, помню), что я его должен помнить. Я помню о том, что у меня это в памяти, и только поэтому начинаю припоминание, то есть поиск. Иногда мне удается сделать этот поиск, иногда нет. Значит, память работает как бы в двух порядках. Гегель писал: мы можем сделать что-нибудь по решению нашей души, только если мы помним об этом решении. Я переворачиваю его формулу: мы можем сделать усилие, проявить активность припоминания чего-нибудь, если мы помним о том, что мы должны припомнить. Я рассказал про эти некоторые общие философские подходы и особенно про Бергсона, не просто так, не для расширения ваших представлений. Я сделал это, чтобы придти к одному важному, по-моему, психологическому выводу. Я не могу сказать, что этот вывод является результатом исследования, серьезного, скрупулезного анализа, но тем не менее этот вывод обоснован. Вот в чем он заключается: когда мы говорим по существу о различных процессах, объединяемых общим представлением о функции приобретения, хранения и воспроизведения неких следов в неких обстоятельствах, когда мы говорим об этих разных уровнях, говорим о том, что эта так называемая способность или функция является в разных своих качествах, то нужно к этому присоединить, что является-то эта функция в разных своих качествах не последовательно (они не сменяют друг друга), а обычно одновременно. Вот отсюда-то и получается этот своеобразный феномен, который достаточно хорошо был описан Бергсоном и из которого сам Бергсон сделал совершенно идеалистического порядка выводы, то есть очень далекие от всякого конкретного научного способа рассмотрения реальности. Да, память на уровне деятельности должна присутствовать и в других наших процессах. Она вводит в игру все остальное: припоминание на уровне действия, операций, исполнительных механизмов, как вообще человеческие потребности, конкретизировавшие себя в известных мотивах, побуждениях, вводят в игру всю человеческую деятельность — и в каждое отдельное действие, и в каждый акт. И это действительно так. Я процитирую Маркса: «Никто не может сделать чего-либо иначе, как ради удовлетворения той или другой потребности». В самом деле, а к чему тогда было совершать эти действия?

Я на этом и закончу сегодня лекцию. А дальше мы перейдем к очередной теме, к мышлению.

¹ Смирнов А.А. Проблемы психологии памяти. М., 1966.

² См.: Бергсон А. Материя и память //Собр. соч.: В 4 т. М., 1992. Т. 1. С. 157-327.

Мышление и речь