Вопрос 45: трудовая школа Блонского

Началась революция. Мои годы ученичества и годы педагогического просветительства сменились годами борьбы за трудовую школу. В период между Февральской и Октябрьской революциями я в числе других работ написал следующие: «Школа и общественный строй», «Школа и рабочий класс», «О программе и организации народной школы» и «Аксиомы педагогического дилетантства». Первые две брошюры стремятся выяснить классовый характер воспитания. Кстати, иногда мне приходилось слышать утверждение, что я их написал в 1918 г. Это фактически неверно: обе они были сданы в типографию летом 1917 г. Статья о народной школе хорошо выражает мои взгляды на сущность элементарного образования. Наконец, «Аксиомы педагогического дилетантства» были вызваны раздражением против тогдашней кадетско-эсеровской педагогики. Февральская революция не удовлетворяла меня и как гражданина, и как педагога. Я ясно видел повсюду стремление сохранить старое и, как очень многие, сильно раздражался этим. Летом 1917 г. я порвал с эсерами. Во время Октябрьской революции я резко выступил против учительской забастовки. Октябрьская революция дала мне возможность несравненно полнее развиться как педагогу. До 1922 г. я отдался, как только мог, трудовой школе.

Обыкновенно бранят мою «Трудовую школу» за ее индустриализм. Я же и сейчас считаю это ее главным достоинством. Для меня всегда было ясно огромное значение техники, и я всегда терпеть не мог технической отсталости. Еще в статье «Как мыслить среднюю школу» до революции я вводил технику в программу средней школы. Как социалист я всегда понимал также связь между техникой и социализмом. Недостатки «Трудовой школы» я вижу в ином. Увлеченный стремлением выявить содержание трудовой школы, я в этой книге оттеснил, вопреки своему обыкновению, на задний план ребенка. В этом отношении получилась неполная книга, которую, пожалуй, лучше было бы назвать «Содержание трудовой школы». Второй крупный недостаток этой книги тот, что, увлеченный индустриализмом, я мало писал о другом — о революционном воспитании бойцов рабочего класса против эксплуататоров. Но не надо забывать, что «Трудовая школа» писалась в 1918 г., когда, по крайней мере мне, недостаточно было ясно будущее борьбы рабочего класса. Ведь это был как бы момепт передышки перед грядущими всевозможными фронтами. Я писал «Трудовую школу» так, как будто бы уже было будущее бесклассовое общество.

Меня увлекало революционное разрушение капиталистического общества вообще и в частности разрушение старой педагогики. Статьи в журналах «Народное просвещение» и «Трудовая школа» характерны для моей тогдашней деятельности. Еще гимназистом старших классов я любил смеяться, издеваясь над нелепостями гимназического воспитания, и, когда я пришел в университет, нелепости университетской педагогики уже не были для меня неожиданностью. Но только значительно позже я понял, что мой юношеский смех был поверхностен, что то, над чем я потешался, было не смешно, а гнусно. Это произошло, когда я понял, что все воспитание было очень, очень разработанной системой воспитания тупого и бессовестного человека. И тогда я стал ненавидеть такое воспитание, о котором мало пишут и говорят, но которое зато делают. Вот почему с таким увлечением я отдался в период 1917—1921 гг. разрушению этого проклятого воспитания.

Но, работая над «Трудовой школой», я пришел к убеждению, что нельзя рассматривать проблему образования отдельно от проблемы науки. Мои историко-философские работы раскрыли мне колоссальную массу заблуждений и даже простых, но прямо невероятных фактических неверностей, которыми изобилуют книги по истории философии. Мои занятия по психологии не только убедили меня в бесплодности традиционной психологии, но и вскрыли мне социальные причины этой бесплодности. Если раньше я склонен был ограничиться лишь заменой «науки школьных учебников» действительно современной наукой, то теперь я очутился лицом к лицу с вопросом, что же такое эта наука. По мере того как я углублялся в этот вопрос, он все расширялся передо мной] и сейчас это один из тех вопросов, какими я наиболее занят.

Я считаю для себя величайшим счастьем, что жил в эпоху Октябрьской революции. Такие эпохи заставляют задумываться решительно над всем, ставят все под вопрос, обнажают самые скрытые основы. С другой стороны, вряд ли когда бывает что-либо хотя бы немного похожее на то огромное богатство творчества, которое проявляется в эти эпохи. Я счастлив, что дух Октябрьской революции вдохновлял меня в моей педагогике, какой бы слабой ни была эта педагогика сравнительно с тем, чем она должна была быть, чтобы хотя бы в малой мере быть достойной своего времени.