Тень Заратустры и спящие фазаны на офицерских погонах

Теперь — самое интересное и, может быть, самое трудное для понимания, ибо обыденное сознание, во многом продолжает оставаться в плену античных учений, сводиться к представлениям Платона, Аристотеля, Евклида. При этом, как ни странно, во многом же оно отстает и от них, иными словами, оказывается не в состоянии вместить в себя даже тот интеллектуальный потенциал, который был создан еще в IV веке до н.э.

«Большой взрыв» порождает не только наш мир, но и пространство, и время. Пятнадцать миллиардов лет тому назад ни того, ни другого, вообще не существовало и не могло существовать. Интуитивное представление, согласно которому сжатая в точку ли, в планковский ли объем Вселенная, взрываясь, с каждым моментом заполняет все большую и большую сферу, не вполне правильно. Ведь как только мы начинаем говорить о точке и противостоящей ей бесконечности, сознание тут же начинает рисовать исчезающе малые размеры (значительно меньше десятой, сотой, тысячной.. триллионной… доли миллиметра) и рядом с ними — миллиметры, километры, миллиарды световых лет… Словом, живописать образ уже существовавшего задолго до «Большого взрыва» мирового пространства и теряющегося в его недрах зародыша будущего мира, которому предстоит заполнить все.

Правда, вовсе не исключено, что за пределами наблюдаемой нами Вселенной и в самом деле существует какое-то свое «вместилище», не исключено, что его заполняют какие-то другие вселенные, но ничего определенного про них сегодня мы сказать не в состоянии. Ничто в категориальном аппарате человека, может быть, даже ничто в его способности к воображению не в состоянии создать образ во всем иной действительности. Для сравнения: «тот свет», где оказывается наша душа после смерти, отличается от «этого» едва ли больше, но еще никому не удалось создать его непротиворечивую картину. Поэтому лучше всего до поры вообще забыть обо всем, что может находиться за пределами доступного наблюдению. Что мы и сделаем.

Наше же пространство — это составляющая «посюсторонности», т. е. наблюдаемой и поддающейся верификации действительности. А следовательно, ни в какое время его существования оно не может переливаться через «край света». Мировое пространство порождается тем же самым взрывом и расширяется вместе с нашей Вселенной; это разные стороны одного и того же процесса.

Словом, образы ничтожной точки и бесконечного объема, вмещающего все миллиардолетия разлета ее осколков,— это скорее род мнемотехнического приема, облегчающего первое приближение к пониманию, но отнюдь не само понимание предмета. Так, для школьников, запоминающих правописание наречий, строят глубомысленное речение, состоящее из одних исключений: «Уж замуж невтерпёж», однако к замужеству орфография если и имеет какое-то отношение, то очень отдаленное. Так, слушатели художественных школ, «проходя» порядок расположения цветов в спектре, заучивают искусственную фразу: «Каждый Охотник Желает Знать, Где Спят Фазаны», в которой начальные буквы кодируют собой основные цвета спектра. Но и здесь, если всерьез заниматься последним, необходимо прежде всего (как, собственно, и наставляют в высшей школе каждого, кто переступает ее порог) забыть «охотничьи рассказы» о спящих птицах, какими бы жирными и красивыми они ни были.

Все то же можно сказать и о времени, ибо оно точно так же порождается «Большим взрывом» и точно так же не способно переливаться через «край света» в среду какой-то иновещественности, «инопричинности» и «иноследственности».

На первый взгляд, можно предположить, что и пространство, и время изначально были заключены в пределах той же самой точки, в объеме которой замыкалось наше протовещество. Но дело в том, что для характеристики начального состояния, которое предшествует «взрыву», как и к непротиворечивому описанию «того света», неприменимы никакие логические категории или образы. По-видимому, человеческое сознание вообще не приспособлено к постижению специфики «зазеркалья» и того, что может скрываться в так называемой «точке сингулярности». Никакие миллионолетия эволюции не в состоянии адаптировать психику живого существа к тому, чего нет вообще или что разрешено законами лишь «потусторонней» природы. В противном случае подрывались бы самые основы приспособления организма к своей среде, и он оказывался бы нежизнеспособным. Отсюда ни одна из порождаемых нашей мыслью или нашим воображением конструкций не может быть принята. Во всяком случае пока. Поэтому не будем говорить и о них.

Однако немедленно после «взрыва» положение меняется. Но и здесь ни к пространству, ни ко времени нельзя применять господствующие над нами интуитивные представления. В каждый данный момент все мировое пространство сводится к тому и только тому объему, который успевают заполнить разлетающиеся частицы первовещества по истечении очередной микросекунды. Так и сегодня за пределами условной сферы, границ которой успели коснуться осколки когда-то взорвавшейся материи, не существует ровным счетом ничего от всеобщего «вместилища» наблюдаемой нами действительности, и мы вообще не вправе даже задаваться вопросом о том, что может находиться за ними.

Об этом писал еще Аристотель: «Вселенная нигде не находится. Ведь находящееся где-нибудь само есть нечто, и, кроме того, наряду с ним должно быть нечто другое в том, что его объемлет. А наряду со Вселенной и целым нет ничего, что было бы вне Вселенной, и поэтому все находится в Небе, ибо справедливо, что Небо [и есть] Вселенная. Место же [Вселенной] не небесный свод, а его крайняя, касающаяся подвижного тела покоящаяся граница, поэтому земля помещается в воде, вода — в воздухе, воздух — в эфире, эфир – в Небе, а Небо уже ни в чем другом».[112] Впрочем, удивительно вовсе не то, что об этом писалось более двух тысячелетий назад, но то, что эта мысль способна удивлять сегодня.

Точно так же и все мировое время в первую микросекунду своего существования ограничивается исключительно ею, во вторую — пределами именно этих двух микросекунд. И так далее до сего дня. Точно так же (Аристотель об этом не говорит, но если и в самом деле «наряду со Вселенной и целым нет ничего, что было бы вне Вселенной») нет ничего, что было бы вне этого расширяющегося времени.

Но вот что важно понять в первую очередь: говоря о мировом времени, необходимо иметь в виду не только прошлое и настоящее, но и будущее Вселенной. Между тем осмысление связи этих понятий вызывает огромные трудности.

О прошлом и будущем говорили многие. Обозначим крайние пункты, которые, отстоят друг от друга более чем на два тысячелетия эволюции европейской мысли и относятся к эпохе, предшествовавшей коренной ломке классических представлений. Все тот же Аристотель (именно его мнения мы придерживаемся до сих пор) учил, что ни прошлого, ни будущего не существует: «теперь», рассматриваемое не по отношению к другому, а по отношению к самому себе <…> представляет собой некий край прошедшего, за которым еще нет будущего, и, обратно, край будущего, за которым нет уже прошедшего»,[113] настоящее же — это постоянно изменяющаяся точка. Один из крупнейших философов XX века А.Бергсон (1851—1944), полагал, что материально только настоящее, события же будущего и прошлого — вообще нематериальны. «Материя, поскольку она протяженна в пространстве, должна, по нашему мнению, быть определена, как непрерывно возобновляющееся настоящее; обратно наше настоящее есть сама материальность нашего существования, то есть совокупность ощущений и движений, и ничего больше».[114]

Но вот что в предвестии радикальных изменений всех взглядов на Вселенную прозвучало в опровержение и того, и другого: «Различные времена суть лишь части одного и того же времени <…> положение о том, что различные времена не могут существовать вместе, нельзя вывести из какого-либо общего понятия».[115] Правда, Кант отрицал объективность этого начала. «Время не есть нечто такое, что существовало бы само по себе или было бы присуще вещам. <…> Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, т.е. созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния».[116] Однако, если принять, что Кант имеет в виду вовсе не созерцание отдельно взятого индивида, но априорное основание рассудочной деятельности всего человеческого рода в целом, то здесь его точка зрения начинает сливаться с учением Гегеля. Ведь отсюда всего один шаг до представления о неделимом на настоящее и виртуальные вместилища прошлого и будущего континууме творчества Абсолютного духа.

И это тоже отказывается вместить в себя обыденный круг представлений современного человека. Между тем наглядной (к тому же не оставляющей ни на минуту наше собственное сознание) моделью и этого творчества, и этого континуума, как уже говорилось, когда речь шла об «отмычках» к сложным абстракциям (2.12), может служить и наше собственное творчество, и творчество любого литератора. Как, впрочем, и обыденное сознание любого, кто читает эти строки, ибо, даже не тренированное высокими абстракциями, оно обнимает собой все мысленно наблюдаемое, в мысли же заменяя пространственные и временные связи — логическими отношениями.

Если время понимается нами только в нерасторжимом триединстве прошлого, настоящего и будущего, то что может означать прошлое? Ведь еще античным сознанием была рождена не опровергнутая и по сию пору мысль о том, что ничто не обращается в ничто. Поэтому явление столь фундаментального свойства способно перейти в иную фазу, но не в состоянии оборвать линию своего развития. А значит, уничтожение, дематериализация прошлого в еще большей мере непостижны, нежели его существование. Но существует ли оно? Понятно, что ответ должен предполагать проявление себя в настоящем, и, несмотря на кажущуюся бредовость этого допущения, есть вполне достаточные основания утверждать: да, существует. Вот только в виде особой формы реального.

Критериям существования чего бы то ни было уже цитировавшийся здесь Дэвид Дойч посвящает специальную главу своей «Структуры реальности», в ней утверждается, что существовать — это значит, вступать в материальное взаимодействие с чем-то.^[117] В конечном счете — с субъектом познавательной деятельности, точнее со всей совокупностью его приборов. Впрочем, в отечественной литературе задолго до него об этом писал А.М. Мостепаненко. Им были сформулированы четыре критерия существования конструктов современной физики:

— принципиальная наблюдаемость;

— опытная проверяемость;

— инвариантность и

— принадлежность к некоторой системе.^[118]

Взаимодействует ли прошлое с настоящим, воздействует ли «исчезнувшее» в небытии на сиюминутно развивающиеся природные явления? Да, разумеется. Биллиардный шар продолжает катиться после удара, и требуется приложить вполне материальное усилие, для того чтобы остановить его или заставить изменить траекторию. Долгое время считалось, что движущееся тело со временем обязано остановиться само по себе, что естественным его положением является покой. По Аристотелю именно это состояние является его «целью», и поэтому все тела, состоящие из тяжелых стихий, движутся к Земле, состоящие же из легких стихий, — к лунной сфере.[119] Если причины двигаться нет (если на него не действует никакая материальная сила), тело должно остановиться, перейти в свое естественное состояние. Однако с законами Ньютона утвердился взгляд, согласно которому оно будет продолжать свое движение вечно, или до тех пор, пока воздействие кия не будет преодолено каким-то новым импульсом. Однако и приложение новой силы не способно зачеркнуть прошлую «историю» шара. «Демон» Лапласа, способный вычислить всю ретроспективу, мог восторжествовать над сознанием ученого мира только благодаря этому обстоятельству. Поэтому, двигайся наш шар в «безвоздушном пространстве» он летел бы себе и летел… Между тем неограниченное продолжение движения — это и есть сохраняющееся воздействие кия. Так что физические законы сохранения — это, кроме всего прочего, иносказание материальности прошлого, сохранения его в особой форме объективной реальности. Поэтому все, когда-то случившееся с нашим шаром, продолжает существовать в его настоящем, вот только в специфическом — и вместе с тем не теряющим все признаки материальности — виде.

Это самый простой из наблюдаемых фактов. Факты же изобилуют во всех сферах бытия. Вот один из примеров, относящихся к совершенно иному уровню явлений. Условия Ялтинской конференция союзных держав (4—11 февраля 1945), посвященной установлению послевоенного мирового порядка, продолжают воздействовать на современность, определяя пути развития целых континентов, если не сказать всей планеты. А значит, в особой форме реального прошлое продолжает существовать и здесь. Ведь потребовалась не одна война и колоссальные затраты самого могущественного военно-политического союза, чтобы преодолеть более чем полувековую инерцию и заложить начала нового переустройства мира. Однако и сегодня, полностью пренебречь всем тем, что решалось в Крыму, невозможно.

Существует ли в точке настоящего будущее? Ответ положителен и здесь. Самый наглядный довод — это наше собственное существование и существование живых организмов вообще. Ведь если бы будущее не оказывало решительно никакого воздействия на настоящее, выжить смогли бы только самые примитивные, кому каким-то чудом пища сама сваливается в рот. Никакая цель инстинктивного и уж тем более сознательного действия в этих условиях никогда не была бы достигнута. Впрочем, никакая цель не смогла бы сформироваться.

Заметим: воздействие и здесь отнюдь не виртуально. «Манхеттенский проект» стоил около двух миллиардов долларов, сколько стоила советская атомная бомба — неизвестно никому, но, думается, никак не меньше. Понятно, что речь идет не о стопках денежных банкнот, хотя и они вполне вещественны. Вдумаемся, на протяжении нескольких лет держать в напряжении не только интеллектуальный, но и экономический потенциал могущественнейших держав середины XX века — что может быть материальней? Между тем достижение любой, и уж тем более столь грандиозной, цели было невозможно без непрерывного соотнесения настоящего с будущим, постоянной корректировки настоящего будущим, которое впервые открылось перед человечеством в канун 1939 года. Но и биллиардный шар способен сохранять свое прошлое исключительно потому, что в особой форме реального сохраняется все предстоящее ему, его будущее. Эта особая форма представлена в виде специфической организации окружающего его пространства, то есть того же покрытого сукном стола, и стоит организовать его по-иному, как тут же изменится весь характер движения. Так что и здесь воздействие будущего на настоящее вполне материально, и любое его изменение требует отнюдь не виртуальных усилий.

Разумеется, приведенные доводы не могут рассматриваться как прямое доказательство возвратной коррекции прошлого будущим. Но ведь и решающих опровержений не существует, в истории же познания не запрещенное объективными законами природы чаще всего оказывалось реальной действительностью.

Между тем закон всемирного тяготения, как, впрочем, и все физические законы, обусловлен не внутренней природой дискретных физических тел, но полной структурой материи. Точно так же любой химический процесс, протекающий в лабораторной пробирке, повел бы себя самым непредсказуемым образом, если бы за ее стеклом вдруг исчезло все окружающее вместе с самой лабораторией. Подобным образом можно продвигаться и дальше по лестнице восхождения от простейших к самым сложным формам движения материи: любое изменение текущего состояния любой системы обусловлено не ее собственным строением и не определенностью ее непосредственного окружения, но в конечном счете всей объективной реальностью в целом. Мы это уже видели: содержание любой логической категории определено всей системой логики, содержание любого закона — всем сводом законов объективной реальности.

Реальность же в целом не развивается во времени и в пространстве. Чтобы она могла изменяться, и время, и пространство должны существовать где-то вне ее, в более широкой действительности. Но дорога в более широкую, «потустороннюю» действительность заказана нашему сознанию. Поэтому то, и другое представляют собой ее внутренние измерения, ее внутренние отличия. Слово, все, что способно оставлять хоть какой-то след в нашем сознании, обязано замкнуться в посюсторонности.

Напомним ключевые свойства логических категорий: любое «качество» существует только в завершенном единстве всех своих количественных отличий. Материя же в целом — это точно такое же «качество». А следовательно, она представлена сразу во всей полноте своих собственных определений, т.е. всеми формами своего движения и своей организации во всем пространственно-временном поле. Самые простые и самые сложные формы ее организации существуют не рядом друг с другом, но пронизывая каждую. Если бы высшие формы движения не могли бы воздействовать на низшие, не пронизывали бы собой их, наше собственное сознание не могло бы воздействовать решительно ни на что в нашем поведении. Оно целиком и полностью замкнулось бы в самосозерцании своего «Я», и всё формирующее материальные структуры нашего тела стало бы для него абсолютной трансцендентностью. Впрочем, в этом случае не было бы и самого человека.

Все определения действительности должны проявляться в поведении мельчайшего ее атома. И наоборот. Не случайно, как уже говорилось здесь (2.5), Лейбниц настаивал на том, что каждая монада должна быть «в состоянии выражать весь Универсум».[120] Между тем пронизывающее друг друга существование разных по уровню организации форм, возможность психики управлять поведением — это и есть постоянное взаимодействие прошлого с будущим, взаимное определение одного другим. Поэтому незыблемость фундаментальных законов природы, равно как возможность размышлять о них, оказывается под сомнением, если такого взаимодействия нет, если прошлое навсегда прекращает свое существование, а будущее еще не наступило. Порядок в настоящем может сохранять лишь не прерывающееся ни на мгновение воздействие на нашу сиюминутность всего массива «истекшего» и «предстоящего». Только причинно-следственная связь явлений и встречные «волны будущего», о которых говорил Ричард Фейнман, способны создать всеобщую гармонию, которой восторгались поколения художников и ученых.

Анализ оснований, согласно которым два плюс два все-таки равняется четырем, как мы уже видели, приводит к тому, что сам дух может быть особой формой вещественности. Сопоставим этот вывод с воздействием будущего на настоящее и все мистифицирующее надмирность тут же исчезнет. Оставив, впрочем, представление о еще более глубокой связи явлений, нежели та односторонность, которой готов был довольствоваться «демон Лапласа». Словом, и революционная мысль Канта о том, что континуум совокупного сознания единого человеческого рода (а он, как и любой философ, говорит именно о нем) тождествен пространственно-временному, и формирование первоначал саморазвития Абсолютного духа в грандиозной системе Гегеля имеют под собой достаточно глубокие основания.

Мы уже видели (2.12), что понятие материи во многом симметрично понятию Бога, что для Него в сотворенном Им мире не существует никакого следования во времени и пространстве: все пространственно-временное поле творимой истории — это только логическое поле Его собственной мысли, в которой истекшее и предстоящее становятся quasi-прошлым и quasi-будущим. (Что, разумеется, не исключает Его собственной истории, развертывающейся в каком-то над-пространственном и над-временном потоке.) Не мешает повторить и другое: подобное состояние только на первый взгляд кажется предельно заумным и непредставимым, ибо в нашем собственном сознании все отстоящее в пространстве и времени точно так же существует в виде реализуемых во всей полноте здесь и сейчас отношений. (Что точно так же не исключает и периодической смены предмета наших размышлений, и нашей истории вообще.)

Когда-то все приписывалось Создателю мира, но сотворенный мир — это ничто иное, как особая форма Его сознания, Его слова. Поэтому судьбы каждой части материальной действительности в конечном счете определяются целостной семантической структурой этого слова, а значит, Его «quasi-будущим» в точно такой же мере, как и Его «quasi-прошлым».

А если нет?

Самую душу героев Достоевского, Ивана и Дмитрия Карамазовых, сверлил один и тот же вопрос: «Если Бога нет, то все позволено?» (Кстати, о том же: «Нет истины, все позволено» — так убеждала я себя»,— поет тень Заратустры.)[121] Но и Бог, и истина, и все те силы, которые создают и упорядочивают окружающую действительность,— суть иносказание друг друга, культурологические «антиподо-синонимы». А значит, если бы прошлое и в самом деле умирало в настоящем, а будущее еще не существовало, единственной реальностью нашего мира стала бы всепозволенность, великий Хаос. Так что «равночетыре» существует, во-первых, потому что существует (продолжает сохранять свое действие) «дваплюсдва», во-вторых, потому что «дваплюсдваравночетыре» — это на все времена, до самого скончания мира.

Разумеется, все сказанное выглядит как парадокс. Но не более ли удивителен противоположный взгляд, который обнаруживает здесь решительную несовместимость со здравым смыслом? Ведь любая наука, связанная с реконструкцией прошлого, строится таким образом, чтобы — прежде всего! — объяснить настоящее. Поэтому и ключевым ориентиром реконструируемой эволюции, и критерием истины здесь выступает именно оно. Но настоящее — это будущее для прошлого, а значит, отрицая возможность реального воздействия одного на другое, теория теряет и всякое право на подобный методологический подход. Тем не менее именно он господствует в нашей культуре, начиная с самых первых попыток объяснения устройства мира. Не в этом ли чюдо? (Мы намеренно пишем через «ю», чтобы жирно подчеркнуть всю сверхнеобыкновенность существующего здесь положения.)

Допустимо утверждать, что за пределами сиюминутного властвуют какие-то свои формы существования, которые тем не менее оказывают постоянное воздействие на нас. Поэтому «квант настоящего» может рассматриваться как особое состояние реальности, образуемое столкновением встречных движений. Но в какой бы форме это ни проявлялось, все мировое время в нерасторжимом триединстве настоящего, прошлого и будущего наблюдаемого нами мира дано во всей своей полноте сразу. Точно так же во всей своей полноте нам дано и мировое пространство, но и оно ограничивается исключительно тем, что в принципе доступно наблюдению.

Да, в столкновении встречных воздействий прошлого и будущего мы обнаруживаем явную логическую аномалию, в результате которой метры и секунды оказываются в определении всех известных нам физических явлений, с действием «дельты» еще непознанного нами «качества». Но нам еще предстоит увидеть, что даже объяснение простого механического перемещения в пространстве (об этом впервые заявит Зенон из Элеи) требует радикального выхода мысли в принципиально внелогическую сферу. Так что ничего не поделаешь, в этом судьба любого знания, и тайну пространства-времени нам еще предстоит разгадывать, возможно, не одно столетие.

В «Бесах» же есть и такое: «…вот еще анекдотик: тут по уезду пехотный полк. В пятницу вечером я в Б-цах с офицерами пил. Там ведь у нас три приятеля, vous comprenez? Об атеизме говорили и уж разумеется, бога раскассировали. Рады, визжат. Кстати, Шатов уверяет, что если в России бунт начинать, то чтобы непременно начать с атеизма. Может, и правда. Один седой бурбон капитан сидел, сидел, все молчал, ни слова не говорил, вдруг становится среди комнаты и, знаете, громко так, как бы сам с собой: «Если бога нет, то какой же я после того капитан?» Взял фуражку, развел руки, и вышел».^[122]

Мы обмолвились выше, что слишком многое в европейской культуре зиждется на правильности или неправильности решения уравнения о мировом порядке и капитанских погонах, чтобы им можно было пренебречь. А ведь это и в самом деле так. Вся система социальных статусов, обязанностей, прав, иерархий, производна от сквозной структуры государственной власти. Если рушится ее центральное звено, наступает всеобщий хаос, и разрушительные социальные революции демонстрируют это со всей наглядностью. Здесь же и того больше — Бог. Что остается, если изгоняется Он, а вместе с Ним и все законы этого мира?

Меж тем все то же самое можно сказать и о времени, и о порождаемой этим таинственным началом логической аномалии. Если исчезает организующее воздействие массива прошлого и будущего на настоящее, то два плюс два равно чему угодно, капитан уже вообще неизвестно кто, и даже самые жирные фазаны могут спокойно спать прямо на золотых офицерских погонах.

О роли творчества

Итак, анализ средств измерений закономерно приводит к тому, что только причинно-следственная связь явлений с одной стороны, и «волны будущего, с другой способны обеспечить безусловность результата сложения, а вместе с ним и всю гармонию мира. Правда, давление прошлого и будущего на развитие событий может показаться синонимичным понятию Рока, отсутствию свободы, иносказанию инвариантности развития. Но это неверно. И свобода, и вариативность развития в полной мере сохраняются. Более того — именно встречное давление обеих стихий делает возможным развитие. Мы уже сказали: не обладай сознание (высшая форма, будущее) способностью воздействовать на движение структур нашего тела (низшая, прошлое) не было бы ничего и в нашей собственной биографии.

Прошлое не может ни умереть, ни дематериализоваться, не уничтожив действие всех физических и математических законов. И если будущее, где оно могло бы каким-то чудесным образом возродиться, еще не наступило, любое движущееся тело обязано терять всякий ориентир движения, оно просто «не знает», куда ему стремиться. В «кванте» настоящего возможно только беспорядочное метание, но и оно обязано самопогашаться… И только не прерывающееся «с начала мира» воздействие прошлого и будущего друг на друга способно задавать направления и формировать траектории. А следовательно, сохранять всеобщее движение и развитие.

Вот только нельзя видеть в нем поступательную реализацию какой-то одной из целого веера возможностей, что открываются в каждой точке восхождения, ибо под действенным влиянием будущего непрерывно меняется и сам веер.

На первый взгляд существование особой формы объективной реальности, в которой прошлое сохраняет себя в настоящем,— это род софизма, придающего фикции статус действительного бытия. Но дело в том, что вся наша цивилизация зиждется именно на такой фикции, имя ей — технология.

Вдумаемся.

Археологические исследования обнаруживают удивительный факт: артефакты древнекаменного века зачастую трудно отличить от естественно природных образований. Требуется высокий уровень квалификации эксперта, чтобы выделить каменные рубила, производимые на высоких стадиях развития пусть и не завершившего свою эволюцию, но уже расставшегося с животным прошлым человека,^[123] из массива естественных эолитов.^[124] Другими словами, обломков, которых не касалась его рука. Конечно, часть таких находок может быть отнесена на счет нежелания ученого сообщества признать в них продукт сознательной деятельности, поскольку это потребовало бы радикального пересмотра всей теории антропогенеза,[125] но все же что-то — и на счет случайного стечения естественно-природных процессов. Чему тут удивляться? Да тому, что производство орудий — это очень сложный технологический процесс. По подсчетам специалистов, изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца требует примерно 2,5—3 часа, изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10—15 часов и шлифовка всего топора 20—25 часов.^[126] Надежных данных, свидетельствующих о затратах времени на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало ничуть не меньшего времени, чем в неолите. С учетом же потерь на неизбежный брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть тем более высоким, чем менее развита деятельность, допустимо принять, что сложнейшие орудия требовали никак не менее 40 часов.

Затраты огромны, только на первый взгляд они кажутся незначительными. Для того чтобы оценить их масштаб, проведем еще один расчет (мы уже привычны к экономическим выкладкам). Но для начала заметим, что производство качественных орудий, от которых зависит выживаемость первобытного сообщества, доступно не каждому, поэтому речь должна идти о высококвалифицированном труде. По российским меркам стоимость продукции, на производство которой затрачивается один час высококвалифицированного труда, составляет около одной тысячи рублей. Принимаются следующие условия: заработная плата порядка 50 тыс. руб., продолжительность рабочего месяца, с учетом больничных и отпусков с разрешения администрации, — 160 час., доля заработной платы — 30%.

50000/160/30*100=1000

Между тем 40 тыс. руб. — это цена персонального компьютера или цветного телевизора довольно высокого класса. Таким образом, даже по скромным отечественным нормам выходит, что уровень сложности каменного топора оказывается сопоставимым с высшими достижениями современной цивилизации. Поэтому вероятность того, что каменное рубило может быть порождено естественно-природными процессами, должна быть столь же низкой, сколь и вероятность самопроизвольного появления продуктов высоких технологий, другими словами, быть равной нулю. Однако это не так, что, собственно, и подтверждают сомнения экспертов, оценивающих результаты раскопок.

В то же время не наблюдалось еще ни одного случая стихийного возникновения жидкокристаллического телевизора или хорошего высокопроизводительного ноутбука. И уж тем более невозможным представляется внезапное появление из ничего технологически более сложных вещей, например, Большого адронного коллайдера. В чем дело? Ведь нет никакого сомнения в том, что и здесь самопроизвольность находилась бы в строгом соответствии со всеми законами природы. Допускаем же мы (2.6) случайное стечение комплекса мутационных изменений, вероятность которого составляет 10^—80 (десять в минус восьмидесятой степени). Но если трудоемкость производства топора и ноутбука одна и та же, разумно ожидать, что сопоставимой с объемом эолитов, напоминающих каменные рубила, должна быть частота стихийного возникновения и современных артефактов. Однако если в палеоархеологической практике вероятность обнаружения естественных сколов, неотличимых от искусственно создаваемых вещей, сравнительно высока, то в случае высоких технологий она снижается до нуля. Тогда что отличает продукт деятельности разума от случайного стечения естественноприродных процессов? Только одно: в практике человека действие этих законов специфическим образом структурировано. Технология — это (большей частью) и есть способ организации, способ распределения их действия в ограниченном пространстве и времени единого целевого процесса, и чем выше уровень такой организации, тем сложней конечный ее продукт. Тем ниже вероятность самопроизвольного его появления в результате стихийного сложения законов природы.

Никому не приходит в голову лишить технологию статуса объективной реальности; ничто не мешает нам говорить о «надприродности» нового уровня явлений, основу которых образуют не стихийные, но специфически организованные связи между вещами, где коррелятом организации становится их будущее состояние. Но ведь и сохранение импульса — это тоже прямое вмешательство в весь комплекс здесь и сейчас действующих законов природы. Но ведь и прошлое воздействие кия (по меньшей мере в ограниченном пространстве биллиардного стола) по-своему структурирует движение всех природных механизмов. Так не напоминает ли и оно направленное действие надприродных сил, в результате которого появляется и первая клетка, и первый организм, и каменный топор с ноутбуками… и разум, дерзающий поставить на их место мертвое механическое движение безжизненных первоэлементов?

Словом, совсем не исключено, что и наш Создатель, равно как и все его философские аналоги в виде «тождественной нерожденной и негибнущей идеи», Мирового разума, Абсолютного духа — это не что иное, как форма нашего осознания всеобщей подчиненности настоящего не только своему прошлому, но и будущему. Не исключено, что пифагорейская «музыка сфер» — и теория суперструн; учение Гераклита о «мерами загорающимся и мерами потухающим» Космосе — и современные представления о пульсирующей Вселенной; атомистические воззрения античных философов — и сегодняшние открытия ядерной физики; идеалы, ради которых Спаситель отдает себя на крестные муки, — и сохраняющаяся ностальгия о где-то в далекой перспективе обязанной восторжествовать справедливости… незыблемость веры в то что два плюс два всегда равно четырем — и всеобщая гармония мира связаны между собой куда более сложными отношениями, нежели механическая преемственность идей в линейно понятом потоке одномерного времени. Словом, вопрос о роли творчества и о том, что первично, «яйцо или курица?» далеко не однозначно решается и в сфере нашего собственного духа, и в сфере того, что он пытается постичь.

Вкратце подытожим. Все пространство во всей полноте своих измерений и все время в единстве своих порождаются тем же «Большим взрывом», и в каждый данный момент эволюции объем Вселенной в точности совпадает с ними.

Между тем сегодня принимается, что каждый интервал пространства и времени тождествен любому другому. Рассуждая о свойствах физических законов, Брайан Грин пишет: «физики имеют в виду, что природа трактует каждый момент во времени и каждую точку в пространстве идентично».^[127] В самом деле, их действие должно быть строго одинаковым повсюду, и тем не менее мы должны быть готовы к тому, что «градус» единой пространственно-временной шкалы, который берется вблизи точки сингулярности, содержит в себе глубокие отличия от одноименного «градуса», тяготеющего к современному состоянию мира. Прямое сопоставление между ними невозможно: и здесь тоже, как мы уже видели раньше, «равночетыре» распадается на качественную и количественную составляющие. Поэтому оперировать исключительно последней неправильно, ибо действие скрывающейся под поверхностью вычислений «дельты качества» может быть равносильно тому, что микросекунда одного участка шкалы окажется в состоянии вместить в себя то, что в ином состоянии не вмещают даже миллиардолетия. Что, к слову и подтверждается моделью инфляционной Вселенной. (По неизвестным пока причинам в возрасте около 10^-35 секунд в пространстве Вселенной возникает физическое поле, которое заставляет ее расширяться с колоссальным ускорением. Этот процесс называют инфляцией; результатом последней становится известная нам материя — разогретая до огромной температуры смесь излучения и массивных частиц, а также едва заметная на их фоне темная энергия. Можно сказать, что это и есть Большой взрыв.) Да и Библия дает основания видеть, в «днях творения» отнюдь не двадцать четыре астрономических часа: «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний»,— поет вот уже которое тысячелетие царь Давид.[128]

Все это вновь убеждает нас в том, что вопрос: «два с какого края?» в принципе не может быть игнорирован.

§ 7. Миссия логики: пособие по пищеварению или инструмент творчества?

Словом, мы вновь убеждаемся в том, что истина — это вовсе не застывшее умосостояние сообщества ученых, но бесконечный процесс, развивающийся по спирали «отрицания отрицаний» и «опровержения опровержений». Бесконечный поиск выхода из глухих логических тупиков, в которые заводят нас привычные для вчерашнего дня схемы мышления. Постижение сущности любого явления не имеет предела. Поэтому нет ничего более ошибочного в науке, чем видеть в тех результатах, которые застывают в различного рода справочниках, конечную истину. Все эти результаты — не более чем опора для дальнейшего восхождения, и куда более важным, чем результат в науке является методология.

Но так обстоит отнюдь не только с теплотой, не только с пространством и не только со временем. Примеров, подобных тем, которые были приведены здесь, можно найти великое множество. Поэтому мы вправе обобщить упрямо напрашивающийся вывод: никакой уверенности в том, что одноименные «отрезки» тех количественных шкал, с помощью которых мы градуируем явления окружающего нас мира, во всех случаях равны друг другу, сегодня не существует.

Между тем сейчас мы говорим совсем не о тех разнородных сущностях (парнокопытные и фортепианные концерты), к которым обращались в самом начале рассуждений; и даже не о вещах, которые сохраняли какие-то внутривидовые отличия друг от друга, но о сущностях, уже приведенных к единому основанию, в котором, как в выточенных по строгому стандарту счетных палочках первоклассника, обязаны исчезать все качественные несовпадения. Однако, если одноименные доли тех интегральных «количеств», которые призваны измерять их, не равны друг другу, мы вновь приходим к выводу: даже там, где измеряются абсолютно одноименные вещи, «два плюс два» не равно «четырем»!

Поэтому необходимость нового круга рассуждений напрашивается сам собой.

 

Итак, мы установили, что строгость всех количественных сравнений в конечном счете базируется на каких-то (большей частью скрытых от обыденного сознания) операциях по предварительной обработке информации. Только их безупречность способна гарантировать искомую точность. Но обратим внимание на следующее. Если бы все то, что предшествует собственно количественному анализу, и в самом деле осуществлялось с помощью бесхитростных интеллектуальных построений, способность к которым формируется у нас еще во младенчестве, никаких проблем с познанием окружающей действительности, наверное, не было бы. Для того, чтобы проникать в самую суть явлений, не требовалось бы никакой специальной подготовки и собственная интуиция человека могла бы служить выразителем абсолютной истины в последней инстанции. (Правда, вопрос о необходимости какой-то единой методологии стоял бы, наверное, и тогда, но в любом случае это была бы какая-то другая наука.) Но в том то и дело, что все операции, которые, собственно, и обусловливают организованную и подчиненную строгим правилам и формальной логики и диалектики, деятельность нашего сознания, оказываются возможными только благодаря завоеваниям нашего же познания. Без них они сами невыполнимы, как невыполнимо для дикаря, в языке которого нет понятия «дерево», сложение двух сосен и двух берез (как, впрочем, и для нас сложение плоских ногтей с двуногостью). Поэтому здесь существует что-то вроде замкнутого круга, может быть, и недопустимого классической логикой, но вполне уживающегося с реальной жизнью, в которой предвидимый результат особой формой реального оказывает вполне физическое воздействие на все условия его достижения.

Действительно, полурефлекторное стихийное восхождение от разнородных единичных вещей к некоторому обобщающему их началу легко осуществимо только потому, что само это начало уже заранее известно нам. Мы видели это, когда пытались суммировать лошадей и коров, египетские пирамиды и пароходы. Ведь если бы у нас, как и у наших далеких предков, не было никаких представлений ни об обобщающей категории «домашнего скота», ни о «материальных объектах», ни о каких бы то ни было других категориях, объединяющих большие классы разнородных явлений, та предварительная обработка данных, которая делает возможным количественное их сравнение, была бы решительно невозможна. Мы же справляемся с эти только потому, что благодаря завоеваниям человеческой мысли в круг уже обыденного сознания вошло очень многое из той единой методологии познавательной деятельности, которую нам предстоит формировать, может быть, еще не одно тысячелетие, и различимыми полюсами которой сегодня предстают формальная логика и диалектика.

Но все это в обыденной жизни. Научная же мысль отличается от «кухонного» мышления в первую очередь тем, что ею усваивается отнюдь не ограниченная потребностями обихода совокупность отдельных разрозненных фрагментов того, что уже вошло в состав этих великих инструментов человеческого познания, но целостная система методов. Кроме того, ее интересует только то, перед чем отступает обыденное сознание, а именно — неизвестное. В сущности, только это неизвестное, только его парадоксы и логические тупики, и является ее подлинным и единственным предметом, ибо все уже познанное и разрешенное нами со временем становится чем-то самим собою разумеющимся. Иначе говоря, простой банальностью, как «дваплюсдваравночетыре».

Именно поэтому, несмотря на вооруженность куда более развитым инструментарием, современной науке доступно далеко не все. И для нее до поры невозможны никакие операции сравнительного анализа там, где для поиска единой количественной шкалы необходимо выйти в новое еще неизвестное измерение реальной действительности. В самом деле: сначала нужно постичь, что падением яблока управляет действие пронизывающих всю Вселенную сил тяготения,— и уж только потом искать количественные выражения для них. Прежде необходимо понять, что нерегулярность распределения химических веществ может быть обусловлена их атомарной структурой,— и уж затем устанавливать пропорции между элементами последней. Для того, чтобы проникнуть в законы атомного ядра, нужно обнаружить и доказать само его существование. Сначала нужно понять, что способно объединить спящих фазанов и офицерские погоны,— и только потом проводить какие-то количественные сопоставления между ними. И так далее, и так далее, и так далее.

Но как открыть действие неизвестной «дельты» никому неведомого «качества»?

Вопрос отнюдь не праздный. Ведь именно такие открытия, как верстовые столбы, и размечают собой весь ход истории научного познания, именно они являются самой заветной мечтой, наверное, любого исследователя. Уже одно это говорит о том, что выход в новое измерение физической реальности — вещь крайне редкая и доступная лишь немногим.

Да это так, здесь и в самом деле присутствует замкнутый логический круг: ведь для того, чтобы обнаружить любое новое «качество», нужно выйти в какое-то новое измерение нашего мира, в свою очередь, последнее требует предварительного овладения ранее неведомым «качеством». Простая логика этот круг разорвать не в силах. Более того, формально-логические законы говорят о том, что уже само существование такого круга свидетельствует о наличии скрытой ошибки в рассуждениях. Однако в действительности никакой ошибки нет. Сама же формальная логика — мы еще постараемся это показать — вообще не вправе судить о механизмах восхождения на новые уровни строения вещества.

Диалектика до некоторой степени является альтернативой классической логике. Говорят, что овладение ею открывает многое из того, что недоступно последней. В известной мере это и в самом деле так. Но повторимся: видеть в формальной что-то элементарное, род базиса, а в диалектике — какое-то более высокое начало, неправильно. Скорее, это другая логика, назначением которой является исследование совершенно иного круга явлений. В самом простом виде различие между формальной логикой и логикой диалектической можно обозначить так. Назначением формальной является регулировать суждение о предметах, которые остаются строго неизменными и тождественными самим себе на протяжение всего времени, которое входит в общий контекст анализа. В логическом пределе — от сотворения мира до его скончания. («Предполагается, что электроны абсолютно стабильны, а время жизни протонов и нейтронов (когда они связаны в ядре) достигает по крайней мере 10³⁰ лет.»)[129] В свою очередь назначением диалектической — направлять ход мысли о вещах, не поддающихся однозначным определениям и (в логическом же пределе) способных менять свое существо даже в ходе построения дискретной цепочки умозаключений. Заметим, что в реальной действительности такие предметы — это вовсе не исключение из некоего всеобщего правила, но, скорее, само правило. Исключение — это абсолютно неподвижный, не подверженный никаким изменениям предмет. Строже сказать, это просто абстракция, как и абстрактный математический объект, не имеющий решительно никакого аналога в мире физической реальности. Именно поэтому-то «в жизни» формальная логика и срабатывает далеко не всегда.

Впрочем, несмотря на это обстоятельство, диалектическая логика, как и все входящее в круг нашего сознания, тоже подчинена формальной. Но это подчинение весьма ограничено: как мы уже видели, один из основных законов последней — закон исключенного третьего — не просто не действует в диалектике, но и вообще отторгается ею. Здесь уже цитировалась «Конармия» Бабеля. Два прямо противоположных, решения, каждое из которых решительно исключает другое, но ведь истина только одна. Кто же из его героев прав? Законы формальной логики решительно не в силах одолеть противоречие между ними, высшая же правда жизни легко примиряет обоих, находит оправдание и неспособности переступить нравственные запреты и прямому убийству.

Диалектика является одним из специфических отражений именно этой высшей логики жизни. Но вместе с тем — лишь «одним из» и не более того, ибо реальная жизнь все же богаче. В то же время тайна формальной логики сродни той, которая окружает математику: ее объект точно так же не имеет никакого физического аналога и вместе с тем строгие ее законы непреложны для всего физического мира. Словом, ни одна из этих логик не в силах подменить собой другую, но вместе они образуют собой, вероятно, самый мощный инструмент, каким только располагает человеческий разум.

Наверное, если бы классическая логика была способна регулировать ограничения, накладываемые законами диалектики, и содержала в себе правила, дающие возможность отслеживать ключевые изменения объекта как под влиянием внутренних факторов его развития, так и под воздействием любых внешних начал (включая и самого исследователя со всем его инструментарием), никакой нужды в диалектике не было бы. Возможно, существовала бы всего одна логика. Впрочем, она уже не была бы формальной. Словом, известный конфликт между ними существует, как существует конфликт между теорией относительности и квантовой механикой, и этот конфликт тоже требует своего разрешения. Как бы то ни было, сегодня и формальная и диалектическая обнаруживают себя как своеобразные полюса единой всеобъемлющей методологии познания, которую еще предстоит строить и строить. Конечно, это очень упрощенное представление, и, как всякое упрощение, оно, разумеется, страдает своими изъянами, но в качестве предварительного определения и оно может кое-что прояснить.

Но, может быть, главная беда состоит в том, что ни знание формально-логических законов, ни овладение диалектикой не помогают делу, где нет творческого отношения к нему. Иными словами, отсутствует способность вовремя выйти в принципиально внелогическую сферу. В свое время Гегель сказал, что знание логики столь же мало помогает познанию, сколь знание законов физиологии — пищеварению, «Поэтому хотя презрительное отношение вообще к познанию форм разума и следует рассматривать только как варварство, должно все же признать, что обычное описание умозаключения и его отдельных образований не есть разумное познание или изображение их как форм разума и что силлогистическая премудрость своей малоценностью заслуживает то пренебрежение, с которым к ней стали относиться».^[130]

Так что, вопреки Бэкону и Декарту, сегодня нет способа, который мог бы формализовать процесс открытия, превратить его в какой-то доступный — пусть даже не всем, а только немногим — алгоритм. Но это совсем не значит, что такой логики не существует в природе, и очень часто мы обнаруживаем, что каждое великое открытие — это в то же время и новый шаг в приближении к ней, в формировании единого метода научного исследования. Ведь, в сущности, вся наша методология — это конструкция, находящаяся в стадии строительства, которое будет продолжаться еще очень долго (возможно, всегда).

Поэтому сегодня справедливо утверждать, что всякий прорыв в любое новое измерение реальной действительности совершается в принципиально вне-логической сфере. Иными словами, как во вне-формальной, так и во вне-диалектической, — в тех глубинных иррациональных слоях нашего сознания, которые еще не вовлекаются в единое организованное движение дисциплинирующим воздействием обеих логик. Так что ключ к решению состоит именно в подчинении целям нашего познания той глубинной «до-логической» сферы сознания, которая предшествует целенаправленной управляемой обработке фактов.

Речь идет о единой методологии творчества. По-видимому, должны существовать какие-то свои — в конечном счете поддающиеся выявлению — закономерности, которые обусловливают и рождение новых художественных ценностей, и постоянное расширение и углубление научных знаний. В противном случае нельзя было бы объяснить самую возможность познания. Думается, нет необходимости доказывать, что именно творчеству исследователя принадлежит ведущая роль в сфере духовной деятельности человека. Ведь если механизмы рождения всего того нового, благодаря чему развивается цивилизация, принципиально недоступны и неподвластны нам, то причиной всех свершаемых открытий является уже не наша собственная деятельность. Все то, что приходит нам в голову, находило бы объяснение только в одном — в своеобразном «нашептывании» со стороны какого-то внешнего высшего разума. Вспомним, когда-то давно так с греками говорили их боги, и только указания олимпийцев давали смертным ключ к решению всех сложных задач. Однако, если к открытию причастны не мы сами, но Кто-то другой, то какова же тогда цена нашего собственного таланта, и есть ли он вообще?

Кстати, в греческой мифологии простому смертному не было дано изменить что-то в этом мире. Такое было подвластно только герою, но герой — это всегда потомок кого-то из богов. И вместе с тем уже греки начинали понимать, что боги и герои — это порождения их собственного разума. Так, еще к Ксенофану из Колофона, то есть к VI в. до н. э., восходит мысль о том, что боги — это измышления человека. Каковы сами люди, таковы и их боги:

 

Если бы руки имели быки, или львы, или кони,

Если б писать, точно люди, умели они что угодно,—

Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий

Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы

С тою породой, к какой он и сам на земле сопричислен.

…

Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,

Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы.^[131]

 

Поэтому атеистическое представление о том, что Бог — это сам чело­век, понятый в его всеобщности (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом) рождалось не на пустом месте. Именно сущность рода,— подводил своеобразный итог развитию подобных представлений Фейербах,— его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии: «Во всяком случае в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее» (курсив источника. — Е.Е)».^[132]

Так что здесь нет никакого противоречия тому, о чем говорилось выше. Вернем к той «отмычке», с помощью которой мы пытаемся вскрыть отношение разума к действительности. Внутренняя логика поведения вымышленного персонажа может диктовать свою волю даже автору. Вдумаемся. «И подошел Авраам и сказал: неужели Ты погубишь праведного с нечестивым [и с праведником будет то же, что с нечестивым]? может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? неужели Ты погубишь, и не пощадишь [всего] места сего ради пятидесяти праведников, [если они находятся] в нем? не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу [весь город и] все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним и сказал: может быть, найдется там сорок? Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть, найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти.»[133]

Никто даже из сотворенных героев не является марионеткой. Вот так и над нами может стоять что-то до сих пор непонятое, но творчество человека — это отнюдь не сплошное внушение каких-то внешних надмирных сил.

Однако, как только мы заговариваем о его методологии, сразу становится ясным, что сегодня у нас нет даже самых приблизительных решений. Тайна творчества — вещь, по сию пору совершенно непроницаемая. Не случайно для его определения мы пользуемся такими словами, как «Божий дар». Конечно, можно предположить, что ключ к ее разгадке лежит в тех процессах обработки всей поступающей к нам информации, которые стихийно вершатся в каких-то глубинных слоях нашей психики, не прерываясь ни на минуту все двадцать четыре часа в сутки. Мы уже говорили (2.12) о Шопенгауэре, который в своей знаменитой книге «Мир как воля и представление» высказал одну удивительную мысль, что мир, каков он сам по себе, как «вещь в себе», не есть непознаваемое начало. Ведь и сам человек, как часть мировой воли,— это такая же «вещь в себе». И то в нем, что остается непознанным нами, успешно взаимодействует со всем непостижным во внешней реальности. Другими словами, в каких-то скрытых от нас формах познание все-таки вершится. А значит, нет ничего невозможного в том, чтобы научиться хотя бы отчасти способствовать использованию скрытого в недрах нашей собственной природы потенциала.

Стихийность выполнения сокрытых от сознания процедур приводит к тому, что для нас они сливаются в сплошной никак не дифференцированный информационный «шум», поэтому мы не распознаем даже самый факт их наличия. Но они есть, и экзальтация тренированной воли способна сообщать им какое-то единое направление. И вот тогда находящийся в жесточайшем цейтноте гроссмейстер вдруг в доли секунды находит тот единственный ход, который потом будет анализировать весь шахматный мир; оказавшийся на грани смертельного риска человек — спасительное решение, которое в «нормальной» ситуации никому не пришло бы и в голову; поэт —

 

…какое-то

в муках ночей рожденное слово,

величием равное Богу»,

 

импровизационное решение, достойное войти в анналы мировой литературы; исследователь — совершает великое открытие…

А может быть тайна творчества — это вообще величайшая из всех, какую нам еще предстоит разрешать. Но как бы то ни было, мы вправе говорить о существовании каких-то скрытых резервов нашей собственной психики, и степень таланта — это прежде умение человека использовать их. При этом ясно, что использование скрытых резервов становится возможным только тогда, когда мы в полной мере овладевает тем, что лежит на оперативной поверхности. Можно утверждать, что многое в этой тайне открывается тем, кто овладел культурой мышления. Между тем культура мышления — это вовсе не ограниченный набор специализированных методов, пригодных для решения частных задач частных научных дисциплин, но нечто более глубокое. Поэтому единственным путем к овладению этими резервами сегодня остается только вдумчивый анализ и систематизация тех формально-логических действий и операций диалектической логики, лишь незначительная часть которых затрагивается в настоящей работе. И еще — постоянная тренировка собственного сознания на решение интеллектуальных задач высшего уровня сложности, подобная той, которой ежедневно изнуряет себя любой честолюбивый спортсмен.

Любая организация начинается с малого, нельзя упорядочить все сразу. Организация нашей собственной мысли подчиняется тому же всеобщему закону. Но вместе с тем любой, даже самый малый, шаг в этом направлении — составляет собой ступень в восхождении к вершине. Ведь, похоже, что и остающаяся до поры неподвластной ни формальной логике, ни диалектике глубинная сфера психики дисциплинирующим воздействием этих вечных инструментов человеческого разума также может вовлекаться в единый водоворот организации научного поиска. А значит, и усвоение пусть даже микроскопических элементов общей организации мышления, которые рассматриваются здесь, не может пройти бесследно.

Но все же следует помнить и о том, что большие результаты могут быть достигнуты лишь великим трудом, поэтому только малого — недостаточно.

§ 8. Квинтэссенция Алкагеста и «Черные дыры» логики

Анализ условий решения, казалось бы, простой школьной задачи закономерно привел нас к предельным обобщениям, где без следа исчезают все различия между вещами и остается лишь непостижное содержание все растворяющей пустоты пространственно-временного Алкагеста. Или, может, противополагающейся первоэлементам природы Квинтэссенции, которая составляет собой основную, самую тонкую и чистую, сущность всего окружающего (включая и нас самих)? Или того и другого сразу?

В общем, головокружительная сложность и парадоксальность всего того, что скрывается под поверхностью школьной задачи, диктует необходимость, по-прежнему оставаясь на уровне абстракций, вернуться из запредельности, куда завело нас желание разобраться в основах, к чему-то более доступному. Однако и в более доступном мы не находим облегчения.

Мы говорили (1.7), что единого универсального «количества» в природе не существует. Говоря языком философии (вернее выражаясь философским жаргоном), за исключением той «квинтэссенции алкагеста», каковой предстает пространственно-временной континуум всеобщего развития, каждому «качеству» соответствует свое и только свое «количество». А это значит, что никакой частной модификацией предмета нельзя перейти в иное измерение реальной действительности. Любое «качество» образует собой род «черной дыры», таинственной области в пространстве-времени, гравитационные силы в которой достигают совершенно фантастических значений, при которых покинуть ее оказываются не в состоянии даже тела, движущиеся со скоростью света (в том числе и кванты самого света). Возможность существования таких областей была теоретически предсказана Карлом Шварцшильдом в 1915 году. Точный изобретатель термина неизвестен, но само обозначение было популяризовано Дж. А. Уилером и впервые публично употреблено в публичной лекции через полвека, в 1967 г.

Именно «черная дыра» может послужить хорошей моделью того, что формирует содержание категории «качества»: в его бездну можно только проваливаться, вырваться оттуда нельзя никаким, даже сверхгероическим, усилием, никаким, даже бесконечным, приращением «количества». И вместе с тем переход от одного этапа в развитии к другому, пусть и составляя собой настоящую революцию в истории конечного объекта, все же довольно рядовая вещь в истории природы. Но если так, обязаны существовать свои механизмы преодоления гравитационных сил «черной дыры» качества. А значит (продолжим следственный ряд), должен существовать и свой механизм их познания. Словом, должен существовать некий «философский камень» творчества, ибо в сфере познания прорыв в иное измерение реальности совершается исключительно благодаря ему. Творчество человека (мы уже говорили об этом) вправе рассматриваться как своего рода зеркальное отражение преодоления качественных барьеров в развитии физических явлений: и то и другое до сих пор составляют предмет непознанного, «вещь в себе», но (возвращаясь к мысли Шопенгауэра) это именно та материя, которая, реализуя себя, взаимодействует с самою же собой. Поэтому постижение одного не может не служить познанию другого.

Но именно поэтому же механизмы творчества не могут реализоваться ни в каких формализованных алгоритмизированных процедурах. (На языке философии все то, что поддается алгоритмизации, носит количественный характер, поэтому формальное преобразование известного и количественное его изменение — это практически полные литературные синонимы.)

Правда, здесь нам могут возразить: такой «философский камень» уже существует,— ведь именно его рецепт раскрывается в законе перехода количественных изменений в качественные. Этот сформулированный немецким мыслителем закон гласит, что бесконечное накопление количественных отличий невозможно: рано или поздно для любого объекта оно разрешается скачком, который вдруг, разом, переводит его в принципиально иное состояние. А раз так, то допустимо ожидать, что и в науке последовательное накопление и систематизация фактов рано или поздно сами по себе разрешатся очередным великим открытием. Однако жизнь показывает совсем другое: эти открытия чаще всего делаются людьми, которые овладели еще не всей суммой знаний о своем предмете. Как правило, это молодые люди, и уже в силу этого обстоятельства багаж накопленных ими знаний значительно уступал багажу их наставников. Но все же не случай лежал в основе успеха (хотя, конечно, встречались и случайности). Главным, что отличало их от собратьев по цеху, — была именно та дисциплина и культура мысли, о которых говорится здесь. И, конечно же, что-то свое, новое, привносимое ими в эту культуру. Поэтому вовсе не усвоенный объем знаний, но именно способность вовлечь в направленный организованный поток мышления скрытые от многих резервы собственного интеллекта послужили ключом к открытию новых измерений нашего мира.

Но раз уж затронут закон перехода количественных изменений в качественные, необходимо остановиться и на нем.

Наиболее распространенным примером, иллюстрирующим его действие, является смена агрегатных состояний воды под воздействием постепенных температурных изменений. Известно, что мы можем нагревать или, напротив, охлаждать воду лишь до определенных пределов, за которыми она перестает быть водой.

Другим, столь же классическим, является пример биологической эволюции. До сих пор сохраняющая свои позиции дарвиновская концепция эволюционного развития также предполагает постепенное накопление каких-то мелких индивидуальных отличий, которые с течением времени выливаются в формирование принципиально новых видов. Правда, сам Дарвин полностью исключает скачок, о котором говорит этот закон. «Природа не совершает внезапных скачков от одного строения к другому <…> естественный отбор действует, только пользуясь слабыми последовательными вариациями; он никогда не может делать внезапных, больших скачков, а всегда продвигается короткими, но верными, хотя и медленными шагами»,— утверждал автор «Происхождения видов».[134]

Казалось бы, его построения опровергают существо философского закона. Но если быть справедливым, то исключают скачок, вернее сказать, игнорируют существование его скрытой внутренней логики и многие из тех, кто совсем не чужд диалектики. Как формальная и диалектическая логика во многом пронизывают друг друга, так и стерильного механицизма, равно как и стерильной диалектичности, в природе мысли не существует; в той или иной мере каждый подвержен влиянию тех или иных «идолов» сознания. Мы это уже видели, и обвинить в механистичности мышления автора «Похвалы редукционизму» не поворачивается язык. Но что касается теории Дарвина, то она, кроме всего прочего, может служить точной иллюстрацией именно механистическим образом понятого действия диалектического закона. Но в самом ли деле философия обусловливает поступательное восхождение к вершинам организации не чем иным, как бездумным накоплением каких-то мелких количественных изменений?

Ни в коей мере.