Закон достаточного основания

Закон достаточного основания утверждает, что любая мысль (тезис) для того, чтобы иметь силу, обязательно должна быть доказана (обоснована) какими-либо аргументами (основаниями), причем эти аргументы должны быть достаточными для доказательства исходной мысли, т. е. она должна вытекать из них с необходимостью (тезис должен с необходимостью следовать из оснований).

Приведем несколько примеров. В рассуждении: «Это вещество является электропроводным (тезис), потому что оно — металл (основание)», — закон достаточного основания не нарушен, так как в данном случае из основания следует тезис (из того, что вещество металл, вытекает, что оно электропроводно). А в рассуждении: «Сегодня взлетная полоса покрыта льдом (тезис), ведь самолеты сегодня не могут взлететь (основание)», — рассматриваемый закон нарушен, тезис не вытекает из основания (из того, что самолеты не могут взлететь, не вытекает, что взлетная полоса покрыта льдом, ведь самолеты могут не взлететь и по другой причине). Так же нарушается закон достаточного основания в ситуации, когда студент говорит преподавателю на экзамене: «Не ставьте мне двойку, спросите еще (тезис), я же прочитал весь учебник, может быть, и отвечу что-нибудь (основание)». В этом случае тезис не вытекает из основания (студент мог прочитать весь учебник, но из этого не следует, что он сможет что-то ответить, так как он мог забыть все прочитанное или ничего в нем не понять и т. п.).

В рассуждении: «Преступление совершил Н. (тезис), ведь он сам признался в этом и подписал все показания (основание)», — закон достаточного основания, конечно же, нарушен, потому что из того, что человек признался в совершении преступления, не вытекает, что он действительно его совершил. Признаться, как известно, можно в чем угодно под давлением различных обстоятельств (в чем только не признавались люди в застенках средневековой инквизиции и кабинетах репрессивных органов власти, в чем только не признаются на страницах бульварной прессы, в телевизионных ток-шоу и т. п.). Таким образом, на законе достаточного основания базируется важный юридический принцип презумпции невиновности, который предписывает считать человека невиновным, даже если он дает показания против себя, до тех пор, пока его вина не будет достоверно доказана какими-либо фактами.

Закон достаточного основания, требуя от любого рассуждения доказательной силы, предостерегает нас от поспешных выводов, голословных утверждений, дешевых сенсаций, слухов, сплетен и небылиц. Запрещая принимать что-либо только на веру, этот закон выступает надежной преградой для любого интеллектуального мошенничества. Не случайно он является одним из главных принципов науки (в отличие от псевдонауки или лженауки).

Билет №21

Аргументирование представляет собой одну из многих возможностей речевого воздействия на сознание человека [Демьянков 1984]. Действительно, далеко не всегда, когда пытаются склонить на свою сторону, прибегают к логически связным аргументам: иногда достаточно просто дать понять, что позиция, в пользу которой выступает пропонент, лежит в интересах адресата; защищая эти интересы, можно еще воздействовать на эмоции, играть на чувства долга, на моральных установках. Аргументация^[1] – одна из возможных тактик реализации замысла. Кроме того, часто аргументацией, или аргументирующим дискурсом, называют такую речь или эпизод ее, которые по виду напоминают аргументацию как тактику в вышеуказанном смысле, а по существу не направлены на реальное убеждение в защищаемой говорящим точке зрения. Ведь можно, выдвигая доводы в присутствии кого-либо, вовсе не рассчитывать воздействовать на чье-либо сознание, а просто размышлять вслух “при свидетелях”; или, скажем, выдвигая доводы в пользу того или иного положения, пытаться – от противного – убедить в том, что совершенно противоположно тезису.

 

 

Что же должно быть объектом оценки эффективности общения, содержащего элементы аргументации: достигнутость замысла пропонента (трудность тогда в том, что замысла – в сознании последнего – может с самого начала и не быть, он может сформироваться по ходу речи или быть противоположным глубоко затаенным намерениям говорящего), когда адресат убеждается в справедливости аргументов и приходит к утверждаемому тезису, или логическая сценка аргументации, ее «валидности», несамопротиворечивосги (когда на искусство дискуссии смотрят именно как на самоценный вид деятельности), или же это нечто иное? Этот вопрос – пусть и не всегда в явной формулировке – лежит в основе многих зарубежных исследований последних лет.

Еще в 1860 г. М.И.Каринский писал: «Требовать в настоящее время от логики, чтобы она рассмотрела все возможные формы вывода, было бы, может быть, едва ли справедливо. Не с совершенно ясным пониманием только задачи, но и с совершенно отчетливым сознанием средств для их решения аргументируют доселе лишь науки естественные и математические. Что касается психологии, а равно и наук, имеющих предметом своим человеческое общество и различные явления социальной жизни, то здесь, говоря вообще, методы исследования и доказательства менее точны, и анализ их представляет несравненно большие трудности. А в философии исследование и доселе не вышло, по-видимому, из того младенческого состояния, когда взгляды, более трезвые, скорее можно отличить от самых парадоксальных непосредственным инстинктом, чем на основании аргументации» [Каринский 1880, с.45]. Иначе говоря, не стоит сводить аргументацию как вид человеческого общения только к логике, следует разобраться в самом человеческом факторе логического воздействия; за это нам будет благодарна и сама логика. А этот фактор, в свою очередь, весьма неоднороден и складывается из многих составляющих. То, что относится к ведению аристотелевской «Топики» – правила дедуктивного

 

вывода, – далеко не предопределяет исхода аргументации [J.Sprute 1982, с.11].

В то время как чисто логическое доказательство покоится на строго регламентированных правилах вывода, по [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.1], областью аргументации являются такие оценки доводов, как правдоподобие, возможность и вероятность, взятые в значении, не поддающемся формализации в виде вычислений. Всякая аргументация имеет целью «сближение сознаний, а тем самым предполагает существование интеллектуального контакта [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.18]. Эффективная аргументация – та, которая принимает в расчет свою аудиторию, оцененную в максимальной степени реалистично [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.26]. Когда эта предпосылка выполнена, можно оценить эффективность аргументации как сближение в миропонимании в результате принятия защищаемого тезиса: «Действенная аргументация – та, которая приводит к росту интенсивности в принятии чужого защищаемого мнения, так чтобы склонить слушающих к целевому действию (позитивному действию или к отказу от действия) или, по крайней мере, создать у них предрасположенность к такому действию, проявляемую в удобный момент» [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.59]. Аргументацию эти авторы характеризуют как модификацию сложившегося положения дел [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.72] – как изменение, в частности, взглядов, суждений, оценок [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.100], образующих иерархии ценностей [Perelman, Olbrechts-Tyteca 1970, с.107]. В этой концепции, таким образом, общая эффективность аргументации оценивается в соответствии с первой из названных выше альтернатив – исходя из достигнутости замысла аргументатора.

Но кто же при этом является «судьей», т.е. оценивающей стороной? Ст. Тулмин полагает, видимо, что указанная опенка – результат коллективных усилий: «Мы будем доказывать, что рациональность имеет свои собственные «суды», в которых все здравомыслящие люди о соответствующим опытом правомочны действовать как судьи или как присяжные. В различных культурах и эпохах аргументация может действовать

 

по различным методам или принципам, так что различные среды обитания представляют, так сказать, параллели «юрисдикции» рациональности. Но это происходит потому, что они разделяют интересы с общими «рациональными предприятиями» точно так же, как юрисдикции – с общими судебными предприятиями. Следовательно, если мы поймем, как в рациональных предприятиях, которые являются локусами концептуального критицизма и изменений, новые понятия вводятся, исторически развиваются и доказывают свою ценность, то мы можем надеяться идентифицировать более глубокие соображения, из которых подобные концептуальные изменения выводят свою «рациональность» [...]. [...] наш анализ концептуального развития сосредоточится на «экологических» отношениях между коллективными понятиями людей и изменениями ситуаций, в которых эти понятия должны быть введены в действие [...]» [Ст.Тулмин 1972/84, с.107-108]. Таким образом, можно предположить, что люди оценивают эффективность под влиянием различных социальных, факторов, названных в приведенной цитате.

Проявления такой оценки, тем не менее, могут быть весьма разнообразными. Так, кроме достигнутости цели аргументатора есть еще уместность аргументации (и вообще того или иного способа воздействия) в конкретных обстоятельствах. «Вопрос состоит в том, – пишет Ю. Коппершмидт, – при каких условиях речь может считаться уместной при воздействии на адресата под углом зрения конкретных намерений речи» [J.Kopperschmidt 1985a, с. 149]. Уместность, как вытекает из самой внутренней формы этого термина, – значит вписываемость в ситуацию, а точнее, – в структуру ситуации в аспекте динамических процессов, вложенных в саму схему воздействия как такового; сюда входит и социально обусловленное отношение адресата к действиям аргументатора. А это отношение (добавим мы в скобках) может вытекать не только из того, как к нам обращаются с речью и что нам говорят, но и из того, что мы знаем о говорящем еще до начала его речи. То есть, и

 

из предрасположенности адресата; ср. у А.С.Пушкина: «Ах, обмануть меня нетрудно, я сам обманываться рад».

В изменяемую структуру ситуации, содержащуюся в оценке коммуникантов, входит и мера лабильности адресата или, наоборот, его сопротивление тем или иным типам аргументов. Можно, в частности, противостоять психологическому давлению (реализуемому даже правильными речами с добрыми намерениями) уже потому, что нам неприятен говорящий, а можно и, наоборот, сдаться без боя на милость обольстительницы (или обольстителя) даже при нелепых и плохо сформулированных доводах, да к тому же при заведомо неблагоприятных последствиях для нас же.

Непротивление включает, по Коппершмидту, активную поддержку или, по крайней мере, терпимость к намерениям и/или интересам собеседника. Мы реализуем свои интересы (см. там же, с.166) двумя способами:

1) прямо, и если без участия речи, – то, скажем, физическим воздействием, а с речью – то когда навязывается выполнение приказа;

2) косвенно, с помощью только речевых приемов, обычно в двух вариантах – уговорами (достижением согласия на те или иные действия) и убеждением (достижением согласованности наборов мнений говорящего и его адресата).

Вот почему можно сказать [J.Kopperschmidt 1985a, с.71], что общая теория аргументации, отличная от дидактики и прагматики аргументации, не представляет собой теорию совершенной, безукоризненной речи, а скорее есть часть теории достижения социального взаимопонимания, в центре ее – реконструкция условий удачности аргументации, приводящей к пониманию. Иначе говоря, эта теория не дает советов совершенствующимся в ораторском мастерстве, а устанавливает стандарты взаимопонимания в результате речевого общения, когда только и можно надеяться попутно достичь целей аргументации. Итак, в рамках указанной концепции, аргументация – «программно обусловленное средство, способное приводить к интеграции» [J.Kopperschmidt 1985a, с.77];

 

использование ее опирается на заинтересованность в прояснении шансов, условий и методов (пусть даже и не научно обоснованных) разумного ненасильственного социального взаимопонимания. И более того, как бы ни выглядели сами аргументы, аргументация – это признак готовности решать проблему без употребления силы [J.Kopperschmidt 1985, с.159].

Близкий взгляд – в работе [F.Kambartel 1982, с.41]: «Аргументация – любое стремление в речи к преодолению разногласий, базирующееся либо на уже достигнутом, либо не достигаемом попутно взаимопонимании людей, а не посредством силы». При этом коммуниканты опираются на практическое или теоретическое знание конкретной ситуации взаимодействия (там же, с.44), а также на уже достигнутое согласие по частным проблемам, входящим в рассматриваемый вопрос [Kambartel, Schneider 1981, с.170].

Возможно именно это и имел в свое время в виду К. Поппер: «Часто ошибочно утверждают, что дискуссия возможна только между людьми, разделяющими какие-либо общие базисные мнения. Я считаю, что это ошибка. Нужна только готовность узнать что-либо из обсуждения с собеседником, а это включает подлинное желание понять, что тот намеревался сказать. Когда такая готовность есть, дискуссия будет тем успешнее, чем больше собеседники различаются между собой по фону. Таким образом, ценность в дискуссии в большой степени зависит от различий противоположных конкурирующих взглядов» [K.R.Popper 1962, с. 352].

Другое дело – стилистика интонирования противоречий, возникающих между диспутантами. Скажем, академическому стилю более свойственно щадить человеческое самолюбие, ср., например, у К.Фосслера: «Я старался избегать упоминания и цитирования отдельных представителей мною отвергаемых позитивистских взглядов. Не потому, что у меня не было желания или мужества вступить в критическую полемику против этих лиц. Меня удерживало, прежде всего, то соображение, что научные истины тем труднее и медленнее пробивают себе дорогу, чем чувствительнее задевается самолюбие представителей противоположных воззрений, а также та мысль, что необходимо

 

тем решительнее обнажать и атаковать принципы, чем в более щадящем свете представлять те или иные личности» [K.Voßler 1904, с.VI]. Прямо противоположна этой стилистике словесная дуэль, поводом для которой, к счастью, чаще бывают бытовые, чем научные вопросы. Тогда, по [J.H.McDowell 1985, с.210], в особенности активизируется процесс оценки личности и окружения противника, а выбор речевых средств характеристики самой этой личности становится наиболее актуальным и решает исход спора.

Итак, если при столкновении мнений в академическом опоре, выражаясь словами А. Шопенгауэра [A.Schopenhauer 1851/61a, с.25], летят искры из идей, то в словесной дуэли искры летят из глаз и столкнувшихся лбов, ничего хорошего им не неся.

В зависимости от коммуникативных целей и критериев оценки Ю.Хабермас [J.Habermas 1981, с. 45] выделяет следующие формы аргументации:

1) теоретический дискурс, затрагивающий когнитивно-инструментальные высказывания и имеющий целью установить истинность суждений, направлен на действенность телеологически осмысленных действий,

2) практический дискурс, тематизирующий нормативную правильность, высказывания в нем имеют морально-практический характер, а цель его – доказательство правильности норм действия;

3) эстетическая критика, с ее оценочными высказываниями, в центре внимания которых – уместность стандартов ценностей;

4) терапевтическая критика, пользующаяся экспрессивными высказываниями и стремящаяся установить правдоподобие выразительных средств;

5) объясняющий дискурс, нацеленный на понятность и правильнооформленность символических конструктов.

Очевидно, для каждого из этих видов должна существовать и свои мера эффективности, действенности и адекватности аргументации.

В названной концепции основной упор делается на оценку внедренности в сознание адресата (становящегося тем самым реципиентам) тех или иных воззрений, ранее ему не свойственных или даже противоположных его убеждениям.

 

Связь между таким внедрением и речевыми приемами воздействия при аргументации в последнее время пытаются моделировать – в рамках теории речевых актов – с помощью понятия иллокутивного акта.

Так, К.Морик [K.Morik 1982, с.227] определяет аргументирование как иллокутивный акт, реализуемый только при помощи последовательности более простых актов – утверждений, обоснований и резюмирования, причем два последних вида, в свою очередь, сводятся к использованию защищаемых или опровергаемых в речи констатаций. Очевидно тогда, что оценка эффективности должна вобрать в себя и уместность, удачность конкретной последовательности речевых актов. Возможно, эта оценка не ограничивается простым соположением элементарных актов в данную конфигурацию, но еще должна отражать и удаленность констатации от убеждений, царящих в данный момент в сознании реципиента.

Обоснование как иллокутивный акт, предполагающий другой акт констатации, будет в той мере удачно, в какой аргументатору удастся сломить внутреннее сопротивление реципиента. Это, впрочем, не исключает и сдачу без боя просто под воздействием авторитета говорящего или вследствие доверчивости реципиента, а может быть, и из-за безразличия адресата к судьбе констатации: ему все равно, есть ли на Багамах красная икра, в существовании которой его сейчас пытаются убедить, – важно, есть ли она в соседнем универсаме.

К. Морик (там же) предлагает говорить о состоявшемся (удачном) аргументировании, когда иллокутивный акт стал перлокуцией, т.е., когда адресат будет убежден. В силу же сказанного выше (примеры со сдачей без боя) следует усомниться в универсальности этого критерия. Кроме того, важно еще знать, на каком этапе речевого взаимодействия мы замеряем результат. Например [J.-C.Anscombre 1982, с.162], убедив адресата в истинности А, а следующим шагом убедив его и в В, мы можем (из-за своей недостаточной логичности, а возможно, и только имитируя ее) тем самым заставить его отказаться от новой убежденности в А. Соответственно, появятся и сложности с процедурой оценки.

 

Все это, а также опыт построения моделей аргументации в рамках диалоговых систем заставляет принять, что, среди прочего, в процессе аргументации используются следующие виды знаний (они должна быть и у аргументатора, и у реципиента):

- знание содержательной области,

- знание того, как следует рассуждать (и, наоборот, как рассуждать нелогично), и

- знание того, как можно аргументировать, – в противоположность бесперспективным путям воздействия на логику другого [Flowers, McGuire, Birnbaum 1982, с.293].

В рамках первого вида знаний аргументатор достигнет переструктурирования мнений реципиента, доказав, скажем, ошибочность сложившегося у того представления об истории событий, об их инициаторе и исполнителях и о принципиальной возможности одного события быть причиной другого (там же, с.286). Как видим, появляется еще один объект для оценки – достигнутость изменений в том или ином разряде знаний.

Пожалуй, именно ко второму из названных видов знаний – к знаниям о допустимости методов рассуждения – относится классификация элементов аргументации, реконструируемая У.Эгли у стоиков [U.Egli 1983, с.83]:

1) оценка валидности тех или иных суждений, переведенных в плоскость оценки мнений говорящего, – в отвлечении от употребляемых им фраз, произносимых, скажем, с какой-либо уловкой и иногда противоположных реальным убеждениям аргументатора;

2) оценка удачности логического анализа, проведенного аргументатором и представляющего собой фундамент для аргументации, включающая учет как индуктивных, так и дедуктивных связей между посылками и заключениями, удачность в нахождении контраргументов, их воздействие на аудиторию.

Когда речь шла о правилах вывода, стоики, по Эгли, опирались на неформально заданные силлогизмы, на принципы имплицирования (типа: «если утверждается А, то должно либо утверждаться, либо отрицаться В») и на импликативные отношения между условными предложениями (типа: «если из А вытекает В, то из С должно – по аналогии –

 

вытекать Д»). В этой области можно говорить об оценке разумности аргументов и связей между ними, реализованных в рамках конкретной аргументации.

Наконец, третий вид знаний приводит нас к стратегиям и тактикам проведения аргументации, что в итоге предопределяется тем, хотим ли мы чего-либо добиться (кроме внутреннего самоуспокоения по поводу своего мнения) или же мы и на самом деле заинтересованы в изменении чужого мнения: адресата (которого нам хотелось бы привлечь на свою сторону), присутствующую аудиторию (возможно, даже рискуя завоевать неприязнь адресата) – или и то, и другое. Поскольку стратегии и используемые для их реализации тактики варьируются по ходу общения, когда мы пытаемся максимально использовать постоянно меняющиеся обстоятельства, вряд ли можно согласиться с тем положением [H.Rossipal 1983, с.374], что каждое суждение в речи обладает фиксированной аргументативной задачей, представляя фиксированный же тип аргументации, выявляемый из его логико-семантического типа («логической формы»), комбинации семантических свойств его, приводящих к возможности или невозможности использовать суждения в рамках вполне определенного типа аргумента. Об «аргументативной значимости» пропозиции, на наш взгляд, можно говорить только в рамках конкретной интерпретации всего хода беседы с аргументативными эпизодами, даваемой конкретным интерпретатором в конкретных же обстоятельствах. Бывает и так, что все общение есть ровно один эпизод аргументации. Однако нельзя говорить о полной предопределенности результатов такой интерпретации заранее. В этой связи можно только оценивать пропозиции, употребленные в тексте.

Так, в концепции Т. ван Дейка [T.A.v.Dijk 1980b] при разделении выдвигаемых положений и следствий среди первых выделяются «рамка» аргументации и ситуативные связи аргумента к последним относятся исходные пункты – само «расследование», производимое автором речи, и его полномочия для этого расследования,

 

с одной стороны, и эффекты, результаты такого расследования – с другой (см. также [G.Tonfoni 1983, с.111]).

Однако такое распределение ролей между различными пропозициями может меняться от одного эпизода интерпретации к другому даже у одного и того же интерпретатора. Соответственно, будет меняться и оценка эффективности аргументации как более или менее удачной по своему стратегическому замыслу и тактическому воплощению.

Так, если принять, вслед за Г.Ляйтнером [H.Leitner 1984, с.26], что цель аргументации заключается в переоценке мнений, то следует принять еще, что говорящий с какой-либо долей уверенности предполагает в своем реципиенте уже имеющуюся оценку положения дел (в содержательной области), событий, действий, причем эта оценка отлична от той, какую ему следует навязать в результате предстоящей речевой атаки.

Аргументация поэтому не сводится к оцениванию, к суждению, к противоположным установкам адресата, к обоснованию. Шаги в реализации цели могут квалифицироваться либо как неприятие реальных же потенциальных доводов оппонента, либо как оправдание и обоснование иных доводов (там же, с.67). И то, и другое в качестве составных частей целенаправленной (т.е. обладающей ясной и осознанной целью) аргументации могут оцениваться с точки зрения существенности для общей задачи (ср. доводы по существу и не по существу).

Такая реалистичность в доводах может быть, по [Asheim, Brede, Thommessen 1984, с.145-152], оценена в рамках следующих норм:

1) избегай тенденциозного неделового разговора, ибо отклонения от существа дела снижают ценность аргументации,

2) избегай тенденциозного воспроизведения чужих мнений; формулировки их должны быть нейтральными в отношении к обсуждаемой проблеме,

3) избегай тенденциозной многозначности, стремись к конкретности и точности;

4) избегай шаржирования противника;

5) избегай тенденциозных представлений – установок – по поводу чужого мнения;

6) избегай тенденциозности в форме подачи аргументов (в

 

этой же работе предложена процедура оценки отклонения от указанных норм).

До сих пор очерченные концепции явно или неявно принимают, что в результате аргументации реципиент должен воспринять новые для него мнения. Несколько по-иному подходят к этому Ф. ван Ээмерен и Р.Гроотендорст [Eemeren, Grootendorst 1984, с.3]: аргументация – это попытка убедить адресата в приемлемости или в неприемлемости некоторой точки зрения, выраженной конкретными суждениями, причем убеждение представляет собой перлокутивный акт (как и у К. Морик, см. выше). Иначе говоря, при аргументировании должно учитываться то, что адресат уже обладает определенной точкой зрения по данному вопросу. Действительно, трудно назвать удачной аргументацией монолог, нацеленный на то, чтобы убедить, что есть надо только «мындики» и игнорировать «шиндики» (причем мы не только не видим различий между шиндиками и мындиками, но и не знаем, что это такое). Итак, объяснение – и, соответственно, оценка эффективности – аргументации должно опираться на следующие моменты (там же, с.5):

- выраженное мнение,

- точка зрения и

- рациональность арбитра.

Именно к последнему и апеллируют спорящие, надеясь, что и адресат стремится быть рациональным арбитром и следуюет в своих оценках нормам ведения дискуссии и подведения ее итогов.

Именно такое стремление к нормативности, далеко не всегда соблюденной ни на протяжении целой дискуссии, ни даже в отдельных эпизодах, и предполагается в участниках споров, которые, по [J.Allwood 1986, с. 88], ориентируются на следующие идеалы аргументации:

1) соответствие нормам – ожидание того, что логический вывод будет соответствовать требованиям общепринятой логики;

2) адекватность в оценке логичности высказываний,

3) допустимость явного или косвенного указания на замеченные логические ошибки в своих собственных и в чужих рассуждениях.

Существенно, чтобы поправка чужих ошибок не противоречила интересам участника диалога: так, далеко не все настолько самоотверженно стремятся к идеалу нормативной дискуссии, чтобы прямо указать своему

начальнику на его нелогичность; чаще в таких случаях прибегают к обходным маневрам или вовсе отказываются от цели переубедить. Нормативность и нормальность аргументации – это все-таки разные вещи.

Соответствие нормам, по О. Дюкро [O.Ducrot 1982], «аргументативным канонам» эпохи, как мера сценки аргументации может прослеживаться и в рамках отдельного эпизода, логического пассажа, в общении и во всей интерпретируемой дискуссии в целом.

В последнем случае, по [P.-Y.Raccah 1986, с.108 и след.], речь идет о соблюденности следующих «законов» аргументации:

1) говорящий А слушает речь говорящего В, при этом:

а) А предполагает, что целью В является аргументирование,

б) цель А –установить предмет аргументации,

в) интерпретация (производимая А) высказываний В регулируется правилами аргументации, содержащимися в коде используемого языка общения, и гипотезами, выдвигаемыми А относительно этого предмета (такие гипотезы постоянно находятся в стадии подтверждения и отклонения); в частности, когда высказывание неоднозначно, А производит выбор, сообразуясь с текущей гипотезой относительно предмета аргументации, подразумеваемого В;

2) если предложение В семантически аномально (скажем, по номиналу интерпретируемо как противоречие или избыточность), А выдвигает гипотезу о тем, что эта аномалия призвана указать на необходимость отказаться от текущего ключа восприятия речи В при данном гипотетическом предмете доказательства.

Напомним, что в «классическом» подходе предполагается, что высказывания могут использоваться в аргументации именно в силу передаваемой ими информации, и аргументативность выводится из информативности.

В данной же концепции, продолжающей подход работы [Anscombre, Ducrot 1976], формулируется обратное положение: то, как мы интерпретируем информацию, предопределяется уже заданным ключом восприятия аргументации [P.-Y.Raccah 1986, с.110]. Более того, даже степень логичности мы оцениваем не столько на основании

 

логических законов (или даже энтимем, в смысле Аристотеля, т.е. законов доказательной речи, аналогичных силлогизмам в логическом доказательстве), сколько исхода из интерпретации намерений автора и только верифицируя свои гипотезы об этих намерениях по ходу восприятия постоянно поступающих новых высказываний аргументатора.

Недаром ведь не только обыденные речи, но и выступления перед большой аудиторией бывают сплошь и рядом полны противоречий, не замеченных самими выступающими: большая коллекция примеров этого представлена в книге С.М. Энгеля [S.M.Engel 1984], полагающего даже, что выявление таких ошибок, эмоциональных всплесков и несущественных утверждений в аргументации воспитывает в интерпретаторе подлинно гражданские и личностные качества (там же, с.171).

Можно пойти дальше и предположить (все в тех же интерпретационистских терминах), что оценка аргументации при конкретном использовании самого хода дискуссии производна не только от канонов ведения спора, от логичности переходов от одних суждений к другим, но и от стандартов очевидности в рамках таких канонов – при оценке аксиоматичных положений. Вслед за Э. Кондильяком [Кондильяк 1775, с.8 и след.], в 1775 г. различавшим три вида очевидности – очевидность факта, чувства и разума, – можно находить при той или иной интерпретации связи между различными видами очевидности. «Свидетельство других людей восполняет очевидность чувства и разума, так же как и очевидность факта. Я говорю Вам, что у меня есть ощущение, и Вы в этом не сомневаетесь. Геометры Вам говорят, что сумма углов треугольника равна двум прямым, и Вы также этому верите. За неимением трех очевидностей и свидетельства других людей мы судим еще и по аналогии [...] Ведь замечать отношения сходства между явлениями, которые наблюдают, и удостоверяться благодаря этому в явлении, которое нельзя наблюдать, – это и есть то, что называется «судить по аналогии» (там же, с.9).

 

Очевидность аргумента – единственное основание для принятия довода: другим не менее активно используемым, пусть и не всегда афишируемым основанием является апелляция к авторитету. По О. Дюкро [O.Ducrot 1982, с.8], положение Р аргументируется при обращении к авторитету, если:

1) указывается, что Р уже констатировалось и могло стать объектом утверждения;

2) соответствующий факт, как предполагает аргументатор, придает вес Р, поддерживая его.

Выделяются, по меньшей мере, две формы обращения к авторитету: полифоническая авторитетность и размышление в соответствии с авторитетом, причем обе формы могут комбинироваться между собой (там же, с.22). В первом случае говорящий как бы вводит в дискуссию еще один голос – еще одного незримого участника, который с этого момента становится гарантом еще одной точки зрения (на нее-то и предлагается опереться адресату), логически связанной с защищаемым или опровергаемым тезисом. Таким образом, полифоничным становится не только само общение, поскольку в него вмешиваются дополнительные действующие лица, но и тезис. Рассуждение же в соответствии с авторитетом в отличие от первого случая представляет собой форму демонстрации неуязвимости авторитета: таким образом, в этом случае, апеллируя к приписываемому кому-либо тезису, доказательство ведут, показывая, что этому авторитету вполне можно доверять (там же, с.14).

Аргументация обладает обратной связью со всем ходом обсуждения, поэтому и оценки очевидности, и иные (например, морально-этические) оценки могут быть подвергнуты сомнению и стать, в свою очередь, предметом обсуждения. По В. Циллигу [W.Zillig 1982, с.259], когда в вопросе об оценках договоренность так и не достигнута, спор сводится либо к обсуждению оснований для существующих норм, либо к выяснению уместности характеризовать нечто как очевидное в рамках конкретного понятийного аппарата. Более того, эти дискуссии могут брать в качестве своего предмета не только

 

сами нормы или суждения, но и уместность иерархии норм – несомненной для одного из спорящих и сомнительной для другого с точки зрения его интересов или структуры ценностей [M.Miller 1982, с.65]. Тогда вопрос заключается во взаимодействии спорящих по поводу координирования их мер ценностей, приписываемых общим для них предметам. Не следует, впрочем, забывать, что очевидность, или аксиоматичность, суждения – результат оценки, учитывающей два традиционно принятых фактора:

1) ненужность и/или невозможность доказать данное утверждение, почему и приходится принять его без доказательства – возможно, даже вопреки себе, сказав: «Ну хорошо, предположим, что это так»;

2) вынужденность принять утверждение как истинное просто из уважения к собеседнику, в надежде (т.е. при гипотезе), что это никак не отразится на исходе дискуссии, затрагивающей интересы обеих сторон, ср. [A.Eschbach 1983, с.62].

Говоря о нормативности всей речи как аргументирующей, должны ли мы предполагать существование ровно одного стандарта, или же мы пользуемся различными нормами, если угодно, стилями аргументирования? П. Шародо [P.Charaudeau 1983] склоняется ко второму мнению, выделяя три стиля, или «ордера», аргументирования:

1) аргументация-размышление, скорее экспонирующая – перечисляющая – соображения по нарастанию значимости, чем принуждающая их принять,

2) аргументация-компоновка, выстраивающая целую сеть причинно-следственных связей, в соответствии с планом, прямолинейно или с корректировкой по ходу дела воплощаемым,

3) аргументация-действие – навязывание адресату определенной последовательности действий типа наблюдения (когда говорят: «Ну вот посмотрите...»), сопоставления («Сравните...»), углубления в тему, обобщения, критики (там же, с.66-72).

Эти три ордера могут переплетаться в рамках одного и того же эпизода дискуссии, точно так же, как и в эклектичной архитектуре один стиль мирно уживается с другим. Заметим, что ордеры перечислены

по возрастанию эксплицитности требования к адресату принять участие в ходе мыслей говорящего. Произнося те или иные логические пассажи, говорящий, по [P.G.Meyer 1983, с.164], может еще усилить или затушевать эффект, которого он хотел бы ожидать от своих речей, и делает он это с помощью речевых средств, которые аргументативную силу подчеркивают, ослабляют, выделяют в ней тематическую значимость тех или иных моментов, в рамках конкретной дискуссии особенно существенных, вводят рематические характеристики (предназначенные для того чтобы на них можно было в дальнейшим опереться), деэмфатизируют какие-либо моменты (скажем, пытаясь сгладить углы противоречий между собеседниками), прерывают течение основной аргументационной линии в результате дополнительных линий рассуждения, либо же, наконец, завершают поток аргументов с помощью особенно эффектного довода.

Для каждого ордера есть свои наиболее типичные способы реализации. Философы-стоики, по [U.Egli 1983, с.94], видимо, размышляли именно над третьим ордером, а именно, над тем его частным случаем, когда:

1) принимается, что высказывание может быть либо истинным, либо ложным;

2) допустимо использование – в качестве объектов аргументации – не только того, что сказано, но и того, что сделано по ходу обсуждения.

Некоторые исследователи предполагают, что Платон в своих сочинениях стремился к первому ордеру [J.Moline 1981, с.180] – к стилю непредвзятого и ненавязчивого рассуждения, призванного убедить без нажима, без дополнительных ухищрений, а только в силу внутренней связности аргумента: тогда достаточно понять, что хочет оказать аргументатор, работающий в этом стиле, чтобы убедиться в справедливости его суждений. Второй же из названных ордеров, по-видимому, наиболее типичен для математического доказательства, в котором в качестве лемм (предварительно доказанных теорем) выступают существенные результаты рассуждений, используемые

 

для демонстрации более сложных высказываний. Определенным компромиссом между первым и вторым ордерами представляется реконструкция интуиционистского рассуждения в работе [Демьянков 1983, с.116], когда логика играет роль вспомогательного инструмента для разрешения конфликта мнений.

В рамках дискуссий, дебатов, обсуждений все названные ордеры сосуществуют, находя порой свое парадоксальное воплощение. По [J.Allwood 1986, с.82], задача пропонента в дебатах заключается в увеличении наличной информации за счет элиминирования дизъюнкций – в результате демонстрации того, что та или иная пропозиция, входящая в дизъюнкцию, ложна. Однако, в отличие от обычного рассуждения, когда аргументатор может встать то на одну точку зрения, то на другую, пытаясь для себя выяснить истину, дебаты как вид речевого взаимодействия предполагают, что каждая сторона с самого начала придерживается вполне определенной (уже ясной для нее) точки зрения по поводу тезиса, а в выяснении истины должны быть заинтересованы обе спорящие стороны.

В частности, в рамках дебатов выделимы, по [Grünert, Kalivoda 1983, с.75], следующие категории:

1) категории описания структуры обсуждения в аспекте смены вкладов, производимых участниками (например, открывающее и последующие выступления, замечания личного порядка, вопросы, задаваемые по ходу выступления, и даже процедура голосования), и структура каждого выступления (вводные замечания, углубляющие и заключающие рассуждения, организованные в соответствии с повторяющимися типовыми образцами);

2) категории описания самой речи в аспекте того, какая позиция в ней выражена (отношение к существу дела и к личностям в рамках поля упоминаемых предметов, а также в рамках набора используемых приемов проведения речевого акта), виды метадискурсивных связей (например, квалифицирование в речи одного участника выступлений других ораторов, объявление плана изложения аргументов), а также выбираемый тип аргументирования (одобряющий – доказывающий

 

истинность тезиса – или опровергающий).

В качестве же инструментов, поддерживающих аргументативную речь, используются (см. там же):

1) каузальное объяснение исторических фактов, событий и действий (анализ прошлого с целью обосновать тезис);

2) извлечение следствий из событий, действий и решений – представление последствий для целевого обоснования;

3) «фундирование» – изложение программных положений и принципов в связи с требуемым обоснованием;

4) мотивирование – обобщение наличных установок как вообще достойных претендовать на статус межпартийных общезначимых целей и ценностей, приемлемых для всего общества в целом, а не только для части общества, обосновывающей основной тезис.

Впрочем, эта общая характеристика дебатов не покрывает всей реальности. В работе [P.Bayley 1985a, с.177] показывается, что президентские дебаты, проводимые по телевидению во время предвыборной кампании в США (начиная с первого опыта, во время предвыборной кампании Дж. Кеннеди в 1960 г.), скорее могут быть названы совместной пресс-конференцией двух или нескольких конкурентов. Ведь кандидаты очень редко при этом прямо конфронтируют и редко непосредственно обращаются друг к другу с вопросами; присутствующие журналисты задают им вопросы порознь, но на параллельные темы. При этом у каждого из отвечающих имеется возможность комментировать удачность ответов конкурентов. Кроме того, зачастую вопросы остаются без ответа, что журналистов не шокирует: ответ не по существу допускается правилами этой игры.

Не являются президентские дебаты и незапланированными событиями в собственном смысле слова. Кроме того, пресса, оценивающая результаты этих выступлений, большее внимание обращает не на существо ответов, а на то, как эти ответы подавались. Поэтому, по [P.Bayley 1985a, с.197], этот жанр дебатов представляет собой сырой материал для избирателей, но арбитром выступает только пресса, а не избиратели. В

 

силу этого П.Бейли склонен называть этот жанр метадебатом, а не дебатом.

Однако и в метадебате, и в обычном дебате есть цель воздействия на наблюдателя, на аудиторию. Это воздействие не обязательно состоит во внушении точки зрения: главной целью может быть создание имиджа, образа выступающего, репутации. В то время как истинная полемика, по [H.Meschonnic 1985, с.8], нацелена на привлечение сторонников к тому или иному мнению (для чего используются средства авторитарного воздействия, массовой информации и даже замалчивание и дезинформация), – метадебат и дебат в широком смысле слова могут быть определены скорее как привлечение сторонников к той или иной личности, безотносительно к ее взглядам. В другом измерении имеем противопоставление полемики и критики (там же): первая отстаивает заранее сформулированные суждения (в этом ее сходство с внешней оболочкой дебатов), вторая же ищет смысл, заранее еще неизвестный, и пытается найти истину.

Когда имеется уже готовое мнение, навязываемое с добрыми или дурными намерениями, логически или гипнотически, – имеем внушение в широком смысле слова. Разумеется, речевое внушение не сводится к насильственному внедрению в сознание чего-либо полностью чуждого, а предполагает предварительную обработку этого сознания, с тем чтобы новое отношение к предмету не диссонировало с устоявшимися представлениями – осознанными или неосознанными. Язык с его расплывчатой семантикой позволяет гибко внедриться в чужое сознание: новый взгляд, гибко модифицируясь (в этом аналогия с мимикрией) под влиянием контекста сложившихся мнений, одновременно потесняет и устоявшиеся мнения в их системе [N.Badaloni 1984, с.18]. На этом основан выбор стратегий внушения. Поэтому можно сказать, что политическая речь по своему характеру [P.Bayley 1985, с.104] направлена на внушение, она ориентирована на воспринимающего речь, на его систему

 

взглядов, а не на установление системы реальных предметов, и должна формировать намерения, мнения и мотивацию действий аудитории. А. Шопенгауэр полагал, что искусство убеждать покоится на умении использовать в своих целях порой едва заметные соприкосновения, имеющиеся практически между всеми понятиями, бытующими в человеческом представлении. Именно это и позволяет совершать неожиданные переходы от одних убеждений к другим, иногда даже вопреки первичным ожиданиям самого говорящего [A.Schopenhauer 1819/73, с.58]. На этом была основана и софистика.

Успех внушения зависит, как минимум, от установок по отношению к пропоненту, к сообщению в речи как таковому и к референтному объекту [K. Morik 1982, с.44] (и след.). Первый вид установок характеризует степень доверчивости, симпатии к пропоненту, а завоевание выгодных позиций в этой области зависит от человеческого искусства говорящего и от свойств характера реципиента (ср. патологическую доверчивость на одном полюсе и патологическую подозрительность на другом). Изменить второй вид установок в свою пользу можно, удачно расположив защищаемое положение в рамках своей речи. Создав у адресата ощущение добровольного приятия чужого мнения, заинтересованности, актуальности, истинности и удовлетворенности, мы тем самым гарантируем успех внушению [J.Grác 1985, с.16].

Показательны в этом смысле наблюдения над процессом внушения и предсказания его эффективности. Справедливым представляется следующее общее положение: люди вырабатывают ожидания относительно речевого поведения своих собеседников, что сказывается на принятии или непринятии внушаемых точек зрения. Речевое поведение, нарушающее нормативные ожидания уместных видов поведения, препятствует эффективности воздействия, если неожиданность обладает неприятными для реципиента коннотациями. Если же ожидания нарушаются в позитивную сторону (неожиданно происходит нечто более приятное,

 

чем ожидается в норме), то эффективность может резко возрастать. Различаются ситуации с пассивным восприятием, с активным участием и с сопротивлением внушению со стороны адресата. Для первых справедливы следующие положения:

1. Адресаты обладают нормативными ожиданиями уровня опасений, глубины затрагиваемых мнений и интенсивности употребления языка по ходу приемлемого речевого внушения.

2. Лица, пользующиеся большим доверием, вольны выбирать различные стратегии речевого внушения; спектр стратегий у остальных гораздо уже. Отсюда вытекает, что те, кому доверяют, вполне могут пользоваться достаточно слабыми по интенсивности средствами. Более интенсивные средства они могут использовать только для ускорения своего воздействия, что, вообще говоря, для остальных пропонентов далеко не всегда допустимо: им показаны средства малой интенсивности.

3. Нормативные ожидания адресатов о приемлемости поведения варьируются по полу; так, от мужчин обычно ожидают более интенсивных средств, а от женщин – малоинтенсивных.

4. Страх, вызываемый сообщением о том, что неприятие внушаемого тезиса приведет к опасным для адресата последствиям, часто способствует большей восприимчивости к различным степеням интенсивности воздействия: наибольшая восприимчивость тогда бывает к малоинтенсивным средствам, а наименьшая – к высокоинтенсивным.

В ситуации с активным восприятием внушения, когда реципиент как бы помогает убедить себя, возможны следующие результаты.

1. Коммуниканты, испытывающие когнитивный стресс, продуцируют менее интенсивные, более неоднозначные высказывания.

2. Коммуниканты испытывают увеличение когнитивного стресса, когда их заставляют нарушать их собственные нормы приемлемого коммуникативного поведения, заставляя прибегать к высокоинтенсивным средствам.

3. Имеется прямая линейная зависимость между уровнем интенсивности и изменением установки, проистекающим как результат убеждения (со стороны пропонента) сменить эту установку.

 

-35-

Когда адресат активно сопротивляется внушению, результаты также варьируются.

1. При использовании стратегий предварительной обработки последующая атака внушения приводит к изменениям установки, количественно обратно пропорциональным интенсивности воздействия подготавливающих высказываний.

2. Опровергающие предварительные действия вызывают ожидания в силу того, что предупреждают адресата о природе предстоящих атак. Поэтому, когда атакующие высказывания не нарушают ожиданий, созданных опровергающим предварительным действием, сопротивляемость внушению бывает максимальной. Если же языковые свойства атакующих высказываний нарушают ожидания, выработанные в результате «опровергательной подготовки» (либо в позитивную, либо в негативную сторону), сопротивляемость уменьшается.

3. В случае пассивного восприятия сообщений низкоинтенсивная атака более эффективна при преодоления сопротивления внушению, к которому прибегают после поддерживающей, опровергающей или смешанной предподготовки.

4. Когда атака внушения базируется на стратегии активного участия, то наблюдается прямое соотношение между интенсивностью используемых речевых средств в активно осуществляемой атаке и преодолением сопротивления, являющегося результатом поддерживающей, опровергающей или смешанной предподготовки.

5. Когда адресату предъявляют более одного довода в пользу одного и того же тезиса, оправданность или неоправданность ожиданий при первом доводе закономерным образом воздействует на принятие второго довода. Поэтому, если речевые ожидания нарушены позитивно в результате первого довода, то этот довод становится внушительным, но изменение отношения к исходной позиции происходит только после предъявления последующих доводов, поддерживающих все ту же позицию, направленную против сложившейся установки.

Когда же речевые ожидания в результате первого довода нарушены в отрицательную сторону, этот довод внушительным не бывает, но зато адресат более склонен поверить аргументам из последующей речи, аргументирующей в пользу того же тезиса, направленного против сложившейся установки.

Эти положения давно уже интуитивно используются определенными категориями работников, профессионально занимающихся психологическими методами речевого воздействия. Однако в моделях аргументации подобная постановка вопроса пока еще не исчерпана.

Билет № 22

Недоказательные (правильные) аргументации бывают трех типов. Первый: аргументы, по крайней мере некоторые из них, являются не достоверными, а лишь правдоподобными утверждениями, а форма -— демонстративным рассуждением. Тезис в такой аргументации лишь правдоподобен из-за недостоверности аргументов.

Ко второму типу недемонстративных аргументации относятся аргументации, в которых аргументы — достоверные утверждения, а форма — недемонстративное рассуждение. В этих аргументациях тезис является только правдоподобным утверждением из-за недемонстративности формы.

В недоказательных аргументациях третьего типа аргументы явля­ются не полностью обоснованными утверждениями, а форма — неде­монстративным рассуждением.

В гуманитарных науках применяются аргументации всех указанных типов, и демонстративные, и недемонстративные. Однако в филосо­фии, например, широко используются недемонстративные аргумен­тации первого и третьего типов, т.е. аргументации с не полностью обо­снованными аргументами. Это связано со спецификой философского знания как знания о наиболее общих свойствах, связях и закономер­ностях природы, общества и познания. Знания этого типа нельзя вывести из других знаний, поскольку более общих обоснованных утверждений часто просто не существует. Поэтому философские кон­цепции в конечном счете обосновываются практикой. В экономи­ческих науках и праве широко распространены недоказательные аргументации второго типа.

Рассмотрим два рассуждения и установим, к какому типу аргумен­тации относится каждое из них, (1) Рассуждение Лейбница.

Если идея бога является врожденной, то бога должны почитать вы­ше всякого другого предмета. Бога почитают выше всякого другого предмета. Следовательно, идея бога является врожденной.

Очевидно, что тезис здесь — утверждение "Идея бога являет­ся врожденной". Второй аргумент — утверждение "Бога почитают выше всякого другого предмета" является достоверным (во времена Лейбница это было так). Первый аргумент — недостоверное утверждение даже для Лейбница, поскольку он допускал случаи, когда врожденные идеи осознаются не большинством людей. Форма — недемонстративное рассуждение (вывод от подтверждения следствия к под­тверждению основания).

Таким образом, первое рассуждение является недоказательной аргументацией третьего типа.

(2) Рассуждение Шпенглера.

Поскольку живые организмы проходят в своем развитии ступени рождения, расцвета, упадка и гибели, постольку и общество в своем развитии проходит те же ступени.

Это недоказательная аргументация второго типа. Ее формой является нестрогая аналогия.

Выше выделены аргументации двух типов по форме: аргументации, формами которых являются демонстративные рассуждения, и аргу­ментации, формами которых являются недемонстративные рассуждения.

Билет №23

Можно выделить (правильные) аргументации двух типов по другому основанию — по направленности рассуждения. Это прямой и косвенный виды аргументации.

В прямой аргументации рассуждение идет от аргументов к тезису. Например, в случае прямого доказательства тезис выводится (дедуктивно) из аргументов по правилам логики.

Косвенная аргументация (один из ее видов) заключается в сле­дующем. Требуется обосновать некоторое утверждение (тезис). Вы­двигается утверждение, являющееся отрицанием тезиса, т.е. антитезис (допущение* косвенной аргументации). Из имеющихся аргументов и антитезиса выводят (дедуктивно или индуктивно) противоречие (конъюнкцию некоторого утверждения и отрицания этого утверж­дения). В результате делается вывод об обоснованности (полной или частичной) тезиса.

Если тезис обозначить буквой Т, множество аргументов — буквой

Г а следование — знаком ò — или волнистой чертой (этими знаком

и чертой обозначаются как дедуктивные, так и индуктивные следования), то схематически косвенную аргументацию можно изобразить так:

Этот вид косвенной аргументации называется аргументацией от противного, или апагогической аргументацией.

Проанализируем следующее рассуждение о так называемом "буридановом осле". Осел находится между двумя одинаково удаленными от него охапками сена одинакового качества и одинаковой величины. Если бы он не обладал свободой воли, то умер бы от голода, не отдав предпочтения ни одной из этих охапок сена, поскольку оснований для того, чтобы отдать предпочтение одной из них, нет. Следовательно, поскольку на практике, в чем, по крайней мере, есть убежденность, в таких случаях ослы не умирают, они обладают свободой воли. Значит, свобода воли существует.

Здесь тезисом является утверждение: "Свобода воли существует" (T). Имеется вспомогательный тезис: "Осел обладает свободой воли" (T '). Утверждение: "Осел не обладает свободой воли" — анти­тезис (ùT'), отрицание вспомогательного тезиса. Аргументы: "Нет оснований для того, чтобы отдать предпочтение одной из охапок сена"(А₁); "На практике, в чем, по крайней мере, есть убежденность, ослы в таких случаях не умирают" (A₂).

Схема рассуждения:

Очевидно, что косвенные аргументации могут быть доказа­тельными и недоказательными, а последние в свою очередь делятся на три вида.

В учебниках обычно выделяют косвенные аргументации еще одного вида, которые называют разделительными аргументациями.

Пример. Пусть в закрытом помещении находились три человека, и один из них оказался убит. Точно установлено, что в помещение никто не входил и никто из него не выходил. Рассуждать можно так. Установлено, что имеет место именно убийство, а не самоубийство, т.е. умерший человек нс убивал (самого себя) — ùА₁, второй не убивал — А₂. Следовательно, третий человек совершил убийство — А₃,. Схематически:

В таких аргументациях тезис обосновывается путем исключения всех членов разделительного суждения, кроме одного.

Косвенное логическое доказательство с правовой точки зрения не является завершенным. Тезис, доказанный таким способом, требует еще и обоснования посредством прямого доказательства. Например, тезис рассмотренного выше разделительного доказательства (A₃) - утверждение о том, что убил третий человек, - необходимо обосновать путем воссоздания события преступления: чем убил, как и т.д.

Билет №24

Если будет нарушено хотя бы одно из перечисленных ниже правил, то могут произойти ошибки, относящиеся к доказыва­емому тезису, аргументам или к самой форме доказательства.