Материалы для организации самостоятельной работы студентов

 

КРАТКИЕ МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ К КУРСУ ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XVIII ВЕКА

 

I. Русская литература XVIII в. в оценке русских критиков XIX - начала XX вв.

 

Литература XVIII века в общем курсе истории русской литературы занимает не­значительное место. Но без тщательного изучения её невозможно глубоко понять и уяс­нить дальнейшего развития литературного процесса. Справедливости ради следует ска­зать, что существует (и не только среди студентов) мнение о том, что литература этого пе­риода — явление неинтересное, далёкое от современности и потому мало необходимое. Причина этой «неинтересности» курса объясняется отчасти тем, что по сравнению с лите­ратурой XIX века литературные памятники XVIII века мало изучены и обнаружены, от­части специфическим характером литературного материала. В самом деле, современному читателю, знакомому больше с такими образцами художественного мастерства, как Пуш­кин, Чехов, Толстой, Достоевский, Горький, трудно воспринимать художественные тек­сты XVIII века.

Для того, чтобы Вы заинтересовали себя этим курсом, необходимо, чтобы Вы оце­нивали и рассматривали памятники литературы XVIII века, вооружась историческим ме­тодом изучения. Только при условии, что Вас интересует процесс развития и совершенст­вования русской литературы в целом, что, увлекаясь, скажем, психологической школой Достоевского или поэтической школой Пушкина, Вы интересуетесь истоками этих школ, их постепенным зарождением, только тогда литература XVIII века будет представлять для Вас интерес и художественную ценность. В противном случае, если Вы этот курс бу­дете изучать изолированно от всего литературного процесса и так же рассматривать ху­дожественную ценность этой литературы, то она представится Вам, в большинстве своём, неинтересной, лишённой какой бы то ни было художественной ценности, и Вы с нетерпе­нием станете ожидать, когда кончится для Вас этот неинтересный курс и когда же будет «настоящая» литература— XIX век. Однако если Вы овладеете историческим методом изучения — перед Вами откроются совершенно новые качества и литературы XIX века, более Вам знакомой и близкой, и своеобразие литературного творчества в XVIII в.

Итак, что же собою представляет литература XVIII века в общем курсе истории русской литературы? Как обособленная часть литературоведения она сложилась ещё в се­редине позапрошлого столетия (в 1837 году появился первый очерк русской словесности XVIII века Н. Сгрекалова). Однако в самостоятельную научную дисциплину история ли­тературы XVIII века оформилась только в XX веке. Не вдаваясь подробно в литературную историографию, скажем только о самых значительных её вехах, об основных положениях в оценке литературного процесса XVIII века В. Белинским. А. Герценом. Н. Чернышев­ским, Н. Добролюбовым и Д. Плехановым, чтобы затем перейти к состоянию этой науки в настоящее время. Молодой Белинский под влиянием статей декабристов, Пушкина, по­свящённых литературе XVIII в., изучая новые материалы, в частности издание в 30-х го­дах сочинений Фонвизина, Державина, Кантемира и Тредиаковского, проявил интерес к этой литературе в ряде своих статей. Отношение Белинского к русской литературе XVIII века не было единым и, последовательным. Белинский начал оценку литературы XVIII ве­ка с её отрицания (в ст. «Литературные мечтания» в 1834 г.). Но пройдя различные этапы «эстетического» развенчания авторитетов допушкинского периода, Белинский постепенно пришёл к признанию прогрессивно-исторической роли литературы XVIII в. Рассматривая народное творчество как «живое свидетельство бесконечной силы духа» народа и проти­вопоставляя ему художественную литературу, Белинский вначале считал, что «русская литература была не плодом развития национального духа, а плодом реформы». В 1843 г. Белинский вновь касается этого «искусственного» возникновения русской литературы. Он пишет: «Русская литература есть не туземное, а пересадное растение...» И далее: «Одни растения, будучи перенесены в новый климат и пересажены в новую почву, сохраняют свой прежний вид и свои прежние качества; другие изменяются в том и другом, по влия­нию на них нового климата и новой почвы». 11ри этом русскую литературу он сравнивает с растениями второго рода. Эгим Белинский едва не впервые поднимает вопрос об исто­рически определяемом отношении между «пересадной» литературой и русской почвой. Он говорит о том, что история русской литературы «состоит в постоянном стремлении отрешиться от результатов искусственной пересадки, взять корни в новой почве и укре­питься её питательными соками». И Белинский для этого выясняет взаимоотношение на­родного творчества и новой литературы. Под этим углом зрения он переосмысливает ли­тературный процесс XVIII в. и определяет истоки реалистического искусства XIX в. (в частности, «натуральной школы»), «Натуральная школа», по его мнению, является ре­зультатом всего предшествующего развития русской литературы, которая «началась нату­рализмом». В качестве примера он приводит сатирика Кантемира, который, несмотря на следование античным и западным образцам, остался оригинальным, потому что писал с натуры. В лице Кантемира, по его мнению, русская поэзия обнаружила стремление к дей­ствительности, к жизни, как она есть, однообразие сатирического жанра, грубость и необ­работанность языка не позволили ему стать образцом русской поэзии. Это выпало на до­лю Ломоносова, в лице которого литература обнаружила стремление к идеалу. Оба эти направления создали «два русла», о которых он пишет. «Поэтому мы вправе сказать, не искажая фактов и не делая натяжек, что русская поэзия при самом начале своём потекла, если можно так выразиться, двумя параллельными друг другу руслами, которые чем да­лее, тем чаще сливались в один поток, разбегаясь после опять на два, до тех пор, пока в наше время не составили одного^ целого, натуральную школу». Слабым местом во взгля­дах Белинского на литературу XVIII в. было признание им литературы как «привозного растения». При тогдашнем состоянии истории русской литературы он не видел органиче­ской связи древнерусской литературы и литературы XVIII века. Для нас важно, как, в конце концов, Белинский понимал философию истории русской литературы XVIII века: «Литература наша, — писал он, — была плодом сознательной мысли, явилась как ново­введение, началась подражательностью. Но она не остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естест­венною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успе­хами, и истории нашей литературы».

Белинский противопоставил господствовавшему тогда тезису об ученическом, подражательном характере русской литературы XVIII в. мысль о постоянном стремлении литературы к сближении с жизнью, к самобытности, указал на народность её. В середине позапрошлого столетия к изучению литературы XVIII в. обратились А. Герцен, Н. Чернышевский и Н. Добролюбов. Историко-литературные взгляды Герцена, в частно­сти, по отношению к XVIII веку, были очень самостоятельны и намного опережали разви­тие науки о литературе XVIII в. Особенно важной в этом отношении является работа «О развигии революционных идей в России». При этом следует сразу оговорить тот факт, что Герцен, в противоположность, например, Чернышевскому и Добролюбову, не был стеснён цензурой. Свои работы, и в частности эту, он издавал за границей. Герцен высоко оцени­вал роль 11етра, считая его подлинным воплощением «революционного начала, скрытого в русском народе». Но, в то же время. Герцен отмечал антинародный характер историче­ской личности Петра. Он писал: «...то было начало молодого, деятельного, не знающего узды деспотизма, равно готового и на великие дела, и на великие преступления». Своеоб­разна и его оценка Екатерины II. С одной стороны, Екатерина, по его мнению, «принесла с собою в императорский дворец известное изящество, светскость и хороший вкус, чего не было до неё и что оказало благотворное влияние на высшие слои общества», а с другой, «Екатерина II не знала народа и причинила ему только зло: истинным её народом было дворянство, и она превосходно знала эту среду». Две силы - правительство и сознатель­ное, политически мыслящее дворянство - видит Герцен и в литературном процессе XVIII века. Как и Белинский, он не придавал особого значения древнерусской литературе. Инте­рес его направлен, г лавным образом, к «новорусской» литературе, т. е. литературе XVIII начала XIX вв. Здесь он отмечает два этапа, рубеж между которыми - вступление на пре­стол Екатерины II. «В продолжение XVIII века - писал Герцен, - новорусская литература выработала тот звучный, богатый язык, которым мы обладаем теперь. - язык гибкий и мо­гучий, способный выражать и самые отвлечённые идеи германской метафизики, и лёгкую, сверкающую игру французского остроумия». Окончательно сформулировал свои взгляды на русскую литературу XVIII в. Герцен в III главе книги, озаглавленной «Пётр I»: «...тот период, который мы обозревали. - писал он, - лишь отрочество цивилизации и русской ли­тературы. Наука процветала ещё под сенью трона, а поэты воспевали своих царей, не бу­дучи их рабами. Революционных идей почти не встречалось, - великой революционной идеей всё ещё была реформа Петра. Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен». Даже при несомненной переоценке исторического значения Петра, его общая концепция на литературу XVIII в. явилась несомненно значительным вкладом в развитие науки об истории литературы XVIII века. Суждения Н. Г. Чернышевского (в частности, в рецензии на «Мелочи из запаса моей памяти» М. Дмитриева (1854), заклю­чаются в том, что критик не признаёт (как, впрочем, и в более ранних рецензиях) общест­венного влияния русской литературы XVIII в. «История переводной литературы, - писал он, - к сожалению представляющая в настоящее время очень много затруднений по необ­работанности материалов, была бы едва ли не интереснее истории оригинальной литера­туры старого времени». Однако, при этом он считал в то же самое время, что «история русской оригинальной литературы до Жуковского и Пушкина должна занимать вместе с характеристикою развития переводной литературы чрезвычайно важное место в истории русского просвещения вообще, в истории общественных нравов и понятий». При оценке деятельности, в частности, писателей XVIII в. (речь идёт о его работе «Очерки гоголев­ского периода...») внимание Чернышевского привлекает их патриотизм, их общественные устремления, степень воздействия на литературу в общественно-политическом направле­нии, но в целом он отказывает литературе XVIII в. «как служительницы жизни» и в этом заключается непоследовательность и уязвимое место историко-литературной концепции Чернышевского. Причина этого заключена, главным образом, в основной задаче, которую ставил Чернышевский в «Очерках гоголевского периода...» - а именно: в том. чтобы обос­новать. раскрыть и доказать социальную недостаточность и непригодность иных литера­турных школ и направлений, кроме натуральной. Борясь с романтизмом как со школой враждебной «гоголевскому направлению», Чернышевский заключал в одни скобки с ним и классицизм, т е., фактически, литературный материал XVIII в. Но так как полностьк отрицать деятельность таких писателей, как Кантемир, Ломоносов, Фонвизин, Державин Карамзин, Новиков, было невозможно, то их деятельность Чернышевский рассматрива как «отрывочные, исчезающие без следа эпизодические проявления», которые представ ляют «только порывы к осуществлению себя, но ещё не действительное существование».

Н. Добролюбов развил взгляды Чернышевского и дополнил их собственными воззрениями. Статьи Добролюбова о русской литературе XVIII века свидетельствуют о глубоком знании им изучаемого материала, о наличии у автора историческою чутья, умения; видеть, группировать и осмыслять важнейшие для понимания литературного процесса; данные. Добролюбов, вслед за Белинским высоко ценя народное творчество, противопоставлял ему «книжную словесность», которая, с его точки зрения, «как чуждая народной жизни... могла только по-своему искажать то, что было живого в народе, и не в состоянии была ни проникнуться истинными её нуждами ни спуститься до степени её понимания). Эта «книжная словесность» ширилась и росла по мере того, как народная поэзия «теряла своё значение, слабела и глохла», но «с самого начала, не понявши народного характера, она стала совершенно чуждою народности русской и заключилась в тесной сфере своих схоластических определений». Исторической же роли Петра Добролюбов, вслед за своими предшественниками, придает большое значение. Несмотря на столь беспощадную харак­теристику. данную Добролюбовым литературе XVIII века, его заслуга заключается в том, что он на обширном фактическом материале раскрыл общественно-политический смысл лучших литературных произведений этого столетия, обнаружил тесную связь их с то­гдашней современностью, стремление авторов откликаться на потребности передовых слоев общества. Формирование литературоведения XX в. (в частости по интересующей нас теме) проходило в сложных и трудных условиях. Научное наследие до той поры со­стояло из отдельных работ, не было систематизации текстов. Взгляды Белинского, Герце­на, Чернышевского и Добролюбова не изучались в должной мере. Поэтому столь сильна была в 20-е годы тяга к наследию Г. Плеханова, видного марксиста, который посвятил ли­тературе XVIII века специальные работы. Значение трудов Плеханова, безусловно, огром­но. Ему принадлежит строгое научное обоснование материалистического взгляда на исто­рию. Но у него были и идеи не точно сформулированные и просто ошибочные. Так, Пле­ханов недооценивал народные демократические движения, которые, по его мнению, име­ли реакционный харакгер. Единственное русское сословие, смотревшее не назад, а вперед, как он утверждал, было в XVIII веке дворянство. Сводя историю русской общественной мысли в XVIII веке к деятельности русской, в основном дворянской, интеллигенции, Пле­ханов фактически подменяет её историей разочарования «просветителей» в абсолютной монархии. Излагая движение общественной мысли в России, Плеханов ещё дальше отхо­дит от материалистического объяснения явлений социального порядка: преувеличивая роль внешних явлений, он совершенно игнорирует реальную социальную обстановку, различные формы классовой борьбы. Положение крепостного крестьянства, его неодно­кратные восстания, почти не прекращавшиеся поджоги помещичьих усадеб и убийства их владельцев, судебные процессы против крепостных и жестоких помещиков он освещает мельком. Однако, отдельные частные наблюдения и характеристики его справедливы, по­этому работы его по литературе XVIII века рекомендуются для изучения.

В XX веке изучение литературы XVIII века прошло большой путь, преодолевая различного рода извращения в виде культурно-исторической и филологической школ, формализма, вульгарного социологизма.

II. Основные проблемы прочтения русской литературы в современной науке

XVIII век— не только яркая веха в судьбе России, когда она активно открылась Европе и европейскому стилю жизни, но и испытание её на прочность, самобытность. Нет ни одной культуры, которая явилась бы сама по себе, вне чуждых влияний. Но оригиналь­ной может быть названа только та, которая не подчиняется чужим воздействиям, а пере­рабатывает, осмысливает чужое в контексте своего. Именно такой и была русская культу­ра и литература.

В начале XIX века, когда очередной раз возобновился спор о «своём» и «чужом», национальном и европейском в русской культуре, Н.М. Карамзин в «Записке о древней и новой истории» акцентировал мысль о том. что «дух народный составляет нравственное имущество» любой страны. По мнению писателя — это «не что иное, как уважение к сво­ему народному достоинству». Проблема, поставленная Карамзиным, актуальна во все времена.

Любая культура, любой художник не начинает на голом месте. И без глубокой свя­зи с истоками народной жизни, «почвы», с духовными ценностями прошлых поколений, художник не способен сказать своё, «новое» слово.

Ценность литературы в её духовном, нравственном начале, в её связи с историей, судьбой народа, в её способности глубоко и верно изображать настоящее и угадывать бу­дущее.

Проблема поисков национальных истоков русской культуры актуальна и своевре­менна. Где, когда и в чём проявляется «привязанность к нашему особенному» (Н.М. Ка­рамзин) и как это «особенное, «своё» сочеталось с чужим — вот вопросы, волновавшие и волнующие русскую общественную мысль. Известно, что татаро-монгольское иго - сопровождалось гибелью славян, их культуры, и до сих пор ассоциируется у нас с морем крови, пожарищами и грабежами. Но долгое время, а может быть и до сих пор. и наш язык, и быт, и наше народное творчество несёт в себе черты той Азии, которая позволила сказать Л. Блоку: «Да— скифы мы, да — азиаты мы, с раскосыми и жадными очами». А крещение Руси и приобщение её к христианской культуре сопровождалось мощным взаи­модействием с «почвой», противостоянием и сближением с ней, что и определило в ко­нечном итоге неповторимое своеобразие «своего». Те свидетельства и факты, которыми располагает наука (очерёдность крещения Руси по отношению к другим славянским наро­дам, христианский «фон», утрата христианства на Востоке и пр.) дают представления о нашей самобытности при усвоении «чужого». Входя в сознание русского человека, христианская культура была сильно подвержена влиянию древней, языческой культуры. Есть гипотеза о том, что в нашей дохристианской культуре существовали такие понятия, как «бог», «святой», «вера», «рай», «дух», «душа», «грех», «закон» (о. Трубачёв). Это позво­ляет говорить не только о том, что они были взяты в обиход новой, христианской культу- рой, но и о богатом и глубоком слое национального основания, на котором было воздвиг­нуто здание византийской культуры. А трансформация слова «христианин» (крестьянин) на национальной по^ве может разъяснить много «доселе гадательного» (А.Н. Радищев) в нашей культуре, как и то, что идея святости и само понятие слова «святой» уходящее язы­чество передало христианству. Учёные (о. Трубачёв) справедтиво полагают, чго духовной культуре древних славян была чужда мрачная идея посмертного возмездия (слово «рай» у славян было до христианства, а вот слова «ад» не было). Вот почему понятен в этом свете становится феномен большой святости и даже весёлости нашего православного христиан­ства, русской христианской архитектуры, зодчества по сравнению, например, с католиче­ством Западной Европы и её храмами. Известно, что распространение и бытование книги на Руси после введения христианства фаю неоспоримый. Но в связи с этим нельзя иг­норировать и другого факта — на Руси, как и у остальных славян в дохристианский пери­од существовали и употреблялись такие понятия, как «буква», «читать», «книга», «пи­сать». А ведь это термины письменной культуры. Всё это свидетельство того, чго при введении новой веры не только грубо истребляется старое, но очень мудро, бережно ис­пользован прежний религиозный лексикон. Все учёные единодушны в том, чго. во- первых, христианство на Руси первоначально не было принято единодушно, без осложне­ний, а. во-вторых, что православие с самого начало существовало в условиях конфронта­ции с мусульманским Востоком. Однако случаев перехода русского населения из христи­анства в мусульманство не зафиксировано. Эго невольно наводит на размышление о том. что существовала некая определённость в обозначенном историей пути России. Таким об­разом. принятие христианства па Руси продемонстрировало как уважение «к своему на­родному достоинству» так и открытость «отзывчивость» чужому. Наша древняя вера не исчезла, но удивительным образом трансформировалась в сознании русского человека, совместив Перуна с Ильёй Пророком, Велеса с Власием и Николаем, Багряную деву - зарницу с её целительными покровами с Пречистой девой Марией и её божественными покровами. Сама паша почва не отторгала чужого и полностью не отвергала своё, а со­единяла, совмещала их. Здесь сказались свойства характера нашего народа, примерившего своё с чужим. Вот почему и до сих пор в народном сознании наряду с высокими образца ми христианского поведения остаются до сих пор языческие лешие в наших лесах и домовые в наших домах.

XVIII век таким образом не был исключением в судьбе России. Это было очеред­ное испытание, когда от определившихся, устоявшихся норм жизни Россия, как образно скажет Н.М. Карамзин, «сквозь бурю и волны устремилась» к новым испытаниям — она повернулась и раскрылась навстречу западноевропейской цивилизации и начался новый путь — «совершенное присвоение обычаев европейских» (Н.М. Карамзин). Путь этот был, как и всегда в России сложным, противоречивым, кровавым, но наша «почва», как и пре­жде, мудро и неспешно отделила плевелы от зёрен, и зёрнышко к зёрнышку собирала со­кровища чужой культуры. Перед мощным потоком «чужого» общество, резко расколов­шееся социально, «дислоцировалось», выделив элиту (прежде всего из числа дворянства) и определив ей высокую миссию «ученичества». Большая же часть российского общества крестьянство и его культура (народная культура) предельно локализовались, не дав воз­можности внедрения «чужого».

В. В. Сиповский по этому поводу в своё время заметил: «... уже до Петра совер­шился раскол русского общества не только в религиозном, но и в общественном и худо­жественном миросознании. Народ остался со своими сказками, былинами и песнями — интеллигенция увлеклась «новым» искусством» (Сиповский, 124).

До сих пор нет единого мнения по вопросу о том, что собой представляла петров­ская европеизация дпя России: благо ли это было для неё либо беда. Одни учёные (П.Н. Берков, Г.П. Макогоненко, И З. Серман и др.) видели и видят в реформах Петра возмож­ность возрождения России. Гак, П.А. Орлов полагал, что «преобразования проведённые им (Петром I) были вызваны неотложными задачами, возникшими перед Русским госу­дарством в конце XVII — начале XVIII века (Орлов П.А., 7). Другие же склонны реформы Петра оценивать скорее негативно. Так, прот. В.В. Зеньковский — один из православных богословов русского зарубежья писал в 1948 году: «Быстрота, с какой русские люди овла­дели важнейшими результатами западной культуры, с какой они входят один за другим на путь самостоятельного творчества, — поразительна. Но в этой быстроте было и другое: отрываясь от церковного уклада жизни, русские люди попадают в безоговорочный плен Западу...» (прот. Зеньковский В.В., 84). Другой православный богослов, Г. Флоровский, считал, что Пётр повинен в том, что сознание русских людей первой половины XVI11 века «экстравертировано до надрыва. Душа теряется, растеривается, растворяется в этом горя­чечном прибое внешних впечатлений и переживаний» (прот. Флоровский Г., 395). Совре­менный учёный М.М. Дунаев, автор учебника «Православие и русская литература» (для студентов духовных академий и семинариев), ещё более категоричен: «XVIII век был для России временем очевидной культурной деградации», и «искусство того времени не знает достижений, какими отмечены эпохи предшествующая и последующая» (Дунаев М.М.. I, 45). Подобные разночтения не столько выражение субъективных представлений, когда «сколько голов, столько и мнений» (А. Кантемир), сколько результат сложного, противо­речивого времени конца XVII— начала XVIII столетий. Безусловно, что мощность и сиюминутность культурного взрыва не давала тогда русским людям одуматься, «удержи­вать вниманье долгих дум» (А.С. Пушкин). И всё же XVIII век в истории русской судьбы сыграл решительную роль. Какую бы область жизни не взять, — всюду можно увидеть черты мощного взрыва, будь то область материальная или духовная. Ярче всего это про­сматривал человек XVIII столетия — учёный и поэт М.В. Ломоносов, — видевший заслу­гу Петра в том, что он «Россию, варварством попранну, с собой возвысил до небес». Ко­нечно в этих строках доля субъективного взгляда (проблематичен вопрос о варварстве), но то, что эта оценка демонстрирует ситуацию взрыва, — очевидно.

Историческая наука, наука о литературе накопила обширный материал о деятель­ности Петра I как творце яркой незаурядной личности. Если резюмировать весь этот мате­риал, го перед нами предстаёт некий исторический сфинкс. В оценках Петра I сосущест­вуют взаимоисключающие друг друга характеристики и факты. Как разобраться в них? Нужны ли были такие жертвы миллионы человеческих жизней во имя великой идеи госу­дарственности? Была ли альтернатива избранному Петром пути для исторической судьбы

России? Эти и подобные им вопросы не только не случайны, - это великие исторические вопросы, актуальные и для настоящего, и для будущего России.

Спустя полтораста лет после смерти Петра I стали известны поистине леденящие душу подробности убийства царевича Алексея, то, что не только весь процесс, личные допросы с пристрастием собственного сына, но и самый побег был подстроен самим Петром. Историк М.П. Погодин задаёт вопрос слушателям академии наук: «Какой же приговор произнесём мы Петру, по его делу с сыном…?». И сам отвечает на него: «…мы говорим в академии Петром Великим основанной!… Город, в котором трудится полтораста лет эта академия, получил от него своё название, и на всяком шагу, каждым камнем провозглашается здесь, кажется, его память, и каждой Невской волне слышится его имя. Нет, … язык наш не может поворотиться, чтоб произнести Петру Великому слово суда…». Этот взгляд человека из глубины XIX столетия корреспондирует к самому Петру I и его позиции, когда он говорит сыну: «Ты должен любить всё, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага, а если советы мои разнёс ветер, - я не признаю тебя моим сыном.». В этом иная нравственная норматива, иная историческая «правда», с точки зрения которой и рассматриваются эти факты. «За моё отечество, - признаётся Пётр в письме к сыну, - и людей моих я живота своего не жалел и не жалею, как могу тебя непотребного пожалеть? Ты ненавидишь дела мои, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего делаю».

Особая роль среди петровских преобразований отводилась культурной реформе. Методы, которые использовал Пётр при внедрении «чужого», особенность его культурных реформаций так же вызовут недоумение или даже осуждение. Так, Н.М. Карамзин полагал, что необходимость внедрения нового была безусловна, что «просвещение достохвально», но в то же время «русская одежда, пища, борода», против которых так резко и категорично выступал Пётр, «не мешали заведению школ». Писатель видел в этом попрание народных обычаев и считал беззаконным. «Пусть сии обычаи, - полагал он, - естественно изменяются, но приписывать им Уставы есть насилие беззаконное и для Монарха Самодержавного». Но последователи Петра, «птенцы» его «гнезда» так не считали. Феофан Прокопович, один из его страстных приверженцев, в «Правде воли монаршей» утверждал, что «может Монарх Государь законно повелевать народу, не только, всё что к знатной пользе отечества своего потребно, но и всё что ему не понравится…» Деяния монарха, по мнению Феофана, не должны быть противны здравому смыслу и воле Божьей. Воля же монаршая помимо всего прочего распространяется и на перемену «обычаев, употреблении платья, домов строения», чинов и церемоний «в пированиях, свадьбах, погребениях…» С самого начала петровские реформы натолкнулись на традиционные представления и нравственные нормативы. Так, создание «всешутейшего собора» можно объяснить тем, что Пётр ориентирован на эстетические и этические нормы европейского поведения, где пародирование травестии были нормальны и естественны и никого не шокировали. В России же всё оказалось значительно сложнее. «Петровская эпоха есть эпоха культурного расслоения». Вот почему и петровские акции не поддаются однозначному истолкованию и «лишь двоякая интерпретация в состоянии вскрыть сложности культурного процесса эпохи». В науке есть мнение о том, что личность Петра во многом необычная и эпатажная оказалась своего рода символом данного переходного периода. Отсюда сложность оценок Петра и его реформ, которые всё время будут ощущаться в последующие эпохи, отсюда объективная неоднозначность их прочтения.

 

III. Становление и развитие литературных жанров. Эпос, лирика драма.

 

Литература XVIII века занимает промежуточное звено между древнерусской и русской классической литературой XIX века. И сложность её прочтения в том, что трудно, во-первых, насильственно оторвать её от предшествующего периода, а, во-вторых, обозначит новые черты в её развитии.

§ 1. Эпос.

Уже во второй половине XVII века в русской литературе появляется бытовая повесть, которая, по мнению учёных-медиевистов, «освобождаясь от деловых функций, … превращалась в свободное повествование», осознавая самодовлеющую «ценность художественного освоения мира». Таковы разные по жанровому своеобразию, но объединённые так или иначе типом героя – «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Фроле Скобееве», «Повесть о Горе-Злосчастии» и др.

Все это – свидетельство того, что к концу XVII века в миросознании русского человека наблюдаются принципиальные изменения, что проявилось в морали и быте. Середина и особенно конец XVII века характеризуется борьбой старого и нового во всех сферах как личной, так и общественной жизни, это переходная эпоха. И её проявления коснулись всех сфер культуры и, в частности отразились в литературе. Как справедливо заметил в своё время Н.В. Водовозов, «в новых, быстро меняющихся условиях, накануне близких и неизбежных реформ, перед русской литературой конца XVII века со всей определённостью встал вопрос о том, как жить дальше, как найти правильный путь в жизни человеку, порывающему с традиционным бытом и отношениями. Этим определяется то беспокойное поведение молодого поколения тех лет, которое легко впадало в ошибки, не будучи подготовленным к самостоятельному решению возникших вопросов.». И логическое продолжение этих проблем нашло отражение и в рукописных бытовых повестях, которые появились в первые десятилетия XVIII века. Но под влиянием нового времени их содержание, а вернее, нравственные ценности претерпевают серьёзные изменения. И не случайно такие повести, как «Гистория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Иракии Флоренской земли» и «Гистория о храбром российском кавалере Александре и о любительницах его Тире и Элеоноре», получили в науке о литературе термин «петровские», определив тем самым «специфические черты идейно-художественного облика произведении, обусловленного эпохой». Любопытно, что вместо слова «повесть», автор XVIII века употребляет слово «гистория», подчёркивая тем самым подлинность повествования.

Как и бытовая повесть XVII века – петровская повесть рукописная. Количество дошедших до нас списков (например, повесть о дворянине Александре известна в 23 списках), разночтения этих списков – свидетельство их популярности. Повести анонимны, но «имидж» автора, его представления о мире, сословная принадлежность «просматриваются» в содержании повестей. Читатели этих повестей посадские люди, крестьяне, низшие воинские слои, мелкие купцы и т. д. – свидетельство демократичности этих повестей. Именно в этих слоях повести были популярными, передавались из рук в руки, переписывались, причем во время переписки происходили пусть незначительные, но все же переделки, что является доказательством творческого прочтения повестей.

Как и в бытовой повести XVII века главный герой петровских повестей – молодой человек, вступающий в жизнь и формирующий свои жизненные принципы и убеждения. Особенно любимым при этом является следующий сюжетный мотив: он не знатного происхождения (например, обедневший дворянин), но в борьбе с превратностями жизни достигает высокого положения в обществе благодаря личной инициативе, «разумом», «наукой». Если герой бытовой повести XVII века одинок в этом бушующем мире и, как заблудившийся путник, ищет точку опоры, то локальное пространство (дом, монастырь) спасет его от соблазнов жизни (бражников, бесов и их происков). Герой же петровских повестей, напротив, не только выходит в «метельность» мира, но и пытается подчинить его себе, своей воле, усмирить. И в этом принципиальная разница повестей XVII и XVIII в.в.

Многое в поэтике петровских повестей сродни повести XVII века: это и язык повествования, и занимательность сюжета, и связь с устным народным творчеством (например, мотивы народной сказки). Кроме того, многие нравственные ценности остаются прежними, например, непременное родительское благословение перед уходом из дома, в «чужое» пространство мира. Однако новым в петровских повестях является, то, что в некоторых из них, например, особенно в популярной повести о российском матросе, появляется мотив разорения родительского дома, что стало своеобразной визиткой времени.

Повесть о российском матросе Василии была очень популярна не только в петровское время, но и позже, и ее текст поэтому претерпел значительные изменения, в результате чего появились две редакции повести. Первая (она дошла в двух списках) сохранила более архаический текст повести, максимально приближающий ее к петровскому времени. Вторая же (она дошла до нас в шести списках) свидетельствует о литературной переработке первой редакции. Списки и первой и второй редакции позволяют заключить, что текст менялся, в каждом списке новые дополнения и уточнения, что свидетельствует об активном восприятии повестей читателями как петровского, так и более позднего времени.

Сюжет повести буквально «пропитан» атмосферой нового времени. Так, получив благословение отца, Василий пошел в Санкт-Петербург «и записался в морской флот и матросы». Это важная деталь, потому что герой, хотя и по «малой фамилии», но все же дворянин, а только «шляхетству» (дворянству) было предоставлено право самим «являться записываться …. во флот». Людей более низкого сословия набирали («кликами») на флот по сенатскому указу. Поступление на службу именно на флот - это так же черта времени, когда Россия отвоевала себе право выйти к берегам Балтики и сделаться морской державой. Но кроме того, это и характеристика самого героя, не побоявшегося стать матросом. Непривыкшие к обширному водному пространству русские люди воспринимали море не просто сакрально, но со страхом и ужасом. Именно такое восприятие моря как страшной стихии, с которой человеку не справиться, встречается и в тексте одной из песен петровского времени «Буря море раздымает», где в финале звучит следующее:

Нестерпимо везде горе,

Грозно небо, шумит море

Вся надежда бесполезна

Везде пропасть, кругом бездна…

Василий же не только не испугался моря, но и морскую службу исполнял очень старательно. А она была нелегкой: за малейшее нарушение уставных правил, за всякую провинность полагалось жестокое наказание.

Матросы, поступившие во флот, должны были изучить «боцманское и штурманское дело». И Василий «знал в науках матросских вельми остро: по морям где острова и пучины морские, и мели, и быстрины, и ветры, и небесные планеты, и воздухи». Вот почему он уже во флоте добился своей «наукой и трудом», что он «на кораблях старшим пребывал и от всех старших мотрозов в великой славе прославился». И как следствие стараний героя он был отправлен для получения дальнейшего образования «за моря в Голландию для наук арихметических и разных языков». Известно, что основная масса посланных за границу молодых людей находилась именно в Голландии и что Пётр I прежде всего посылал учиться арифметике как науке более всего связанной с кораблестроением. В Голландии русские должны были жить (квартировать) у купцов – «торговых людей». То же читаем и в «Гистории»: «В Голландии учинили им квартеры и поставлены были … по домам купецким». Характер времени проявляется в повести и тогда, когда Василий, живя в Голландии посылал отцу «чрез вексель четыре тысячи ефимков златых двурублёвых». Известно, что вексельные операции впервые были введены при Петре I, поощрялись им и были популярны в начале XVIII века, о чём можно судить по «отпискам» Д.М. Головина, сына известного сподвижника Петра I – И.М. Головина, назначенного в 1717 году главным кораблестроителем. Таким образом текст повести – это своеобразный художественный «протокол» времени. Композиционно текст повести можно условно разделить на две части: первая – с начала повести до отъезда в Голландию, вторая – с описания бури на море до конца повествования. Исследователи (Л.Н. Майков, А.Н. Пыпин, Г.Н. Моисеева и др.) обращали внимание на некоторый «разнобой» и в повествовательной манере, и в обрисовке образа героя в этих частях. Нельзя было обойти вниманием и ту часть текста, где описаны приключения русского матроса, когда он занесённый бурей попадает на неизвестный остров к разбойникам. Здесь его за «острый ум», хотя и против желания выбирают атаманом. Здесь же он встречает пленную королевну Ираклию, влюбляется в неё, спасает, но теряет, так как её обманом увозит на корабле злодей-соперник (адмирал). После ряда перепитий ему всё же удаётся вновь встретиться с королевной, когда её насильно выдают замуж, разоблачить злодея-жениха, жениться на королевне и стать «королём флоренским». Все эти приключения героя описаны по схеме, обычной в целом ряде русских народных сказок: герой находит на острове героиню и спасает ее, побег, появление злодея, счастливый конец и т.д. Но в то же время автор повести находится и под влиянием «чужого» текста. Например, «Гистории о гишпанском шляхтиче Долторне», о чем свидетельствует целый ряд сюжетных совпадений. Автор повести не только знает, но и цитирует новеллу «о египетском короле Александре и названном его брате Лодвиге» из переводной повести о «Семи мудрецах», широко распространенной в списках конца XVII века. Может быть эта «пестрота» влияний (фольклор, европейские образцы) и сделало вторую часть несколько размытой. И все же автор повести, даже ориентируясь на данные источники, не слепо повторяет их, а творчески перерабатывает. Василий – герой петровского времени, характер и поведение его детерминировано, определено этим временем. И даже непоследовательность его поступков, на которые обращали внимание ученые, вряд ли можно объяснить стилевой разностью частей повести. Так, Г.Н. Моисеева усматривала «разнобой» в характере героя, который в первой части… показан любящим сыном, помогающем, скучающим по нём во время пребывания на чужбине и настойчиво добивающемся возможности возвратиться на родину, несмотря на обещания голландского купца, у которого он жил, его «во всем, яко родного сына, наследником учинить», а во второй же части он же ни разу не вспоминает об отце и о возвращении в Россию.По ее мнению автор, следуя вкусам читателей, увлекся приключенческой сюжетной канвой, показал сложную и запутанную интригу. Может быть это справедливо лишь отчасти. Главная же причина этого «разнобоя» представляется нам в том, что перед нами сложная, противоречивая, парадоксальная поведенческая модель человека нового XVIII века и его характера. С одной стороны, такие качества характера, как благородство, любовь к отчему дому, высокие понятия христианского долга, отзывчивость, милосердие, способность уважать и понимать другого, терпение и др., - это проявление предшествующей традиции, которая веками складывала и определяла их. Но с другой стороны, новое время открыло перед человеком и новые возможности для его выражения. И актуальными становятся такие черты, присущие русскому человеку, как любознательность, жажда знаний, мужество, стойкость характера, трудолюбие, наконец, личная инициатива. В человеке как будто «встречаются» уже обозначенные, определенные традицией поведенческие модели и те, что он лишь «открывает» в себе. Процесс этого слияния был неровный, мучительный. Этим и определяется этот разнобой в поведении героев. Ему не удается еще органически соединить в себе «старое» и «новое». Отсюда много непоследовательности в его поведении. Например, чувство самосохранения заставляет его подчиниться разбойникам и стать атаманом их шайки. По крайней мере, когда разбойники «вси, яко люты звери, единогласно закричали: «Ежели ты атаманом быть не желаеш, то сего часу мы тебе изрубим в пирожные части», - «Василий зело убояшася, чтоб от них не быть и вправду убитым, глаголя им: «Буди по воле вашей».» Новая модель поведения объясняла это находчивостью, а старая связывала это с нарушением христианской морали. Заметим, что сам Петр Первый обладал подобными чертами, когда мог совместить и интерес к беседе с величайшими умами Европы, и работу топором, и наслаждение произведениями искусств (например, сатиры Ювенала ему так понравилась, что он не только удержал их в памяти, но и часто их перефразировал), и пьяную болтовню с матросами, и легкие танцы, и ухаживание за иностранными великосветскими красавицами. Если прибавить к этому, что Петр был по своему набожным человеком и тяготел к традиционной культуре, то перед нами предстает достаточно «пестрый» характер, который при всей своей оригинальности не был исключением для своего времени и своего общества. Возможности, которые петровское время открыло перед человеком, были поистине безграничны. Безусловно то, что автор знал о «счастья баловне безродном» - Александре Меньшикове, и о бывшей горничной пастора Глюка Марте Скавронской – Екатерине Первой. Это и побуждает его привести своего героя «по малой фамилии» к вершинам власти и сделать королем. Но в этой инициативе были уже незримо заложены те скрытые «болевые» точки, которые приведут его к своеволию, к убеждению, что он на земле может все. В частности, сможет изменить природу человека, исправить его, сделать совершенным. Позже во времени эта мысль будет еще более углублена философскими идеями века, особенно ставшими популярными идеями французских энциклопедистов, настолько, что превратиться в болезненное сознание того, что человек будет почитать «всех нулями, а единицами себя» (А. Пушкин). В 1840 году М.Ю. Лермонтов скажет об этой идее «сделаться исправителем людских пороков» как о «гордой мечте» и прибавит: «Боже его избави от такого невежества!». Но человек XVIII века в своем энергичном устремлении к новым сферам жизни еще не может видеть тех плодов заблуждения, которые таит в себе, наравне с прогрессивными возможностями, новое время.

Своеобразным почерком эпохи стало изменение отношений между мужчиной и женщиной. Тема любовных отношений становится всё более актуальной. Уже в 1786 – 1787г.г. один из выдающихся русских публицистов XVIII в. князь М.М. Щербатов в своём трактате «О повреждении нравов в России» укоризненно констатировал, что в начале XVIII века стараниями Петра I «страсть любовная… начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло». Во многом способствовали этому учрежденные Петром I в 1718 году ассамблеи. В указе Петра по этому поводу разъяснялось, что это собрание людей не только для забавы, но и для дела. Это место, где можно было увидеться, переговорить, услышать что-то новое. На ассамблеях танцевали, играли в карты и шахматы, курили и вели беседы, женщины играли в фанты и т.д. Это резко изменило всю стилистику жизни и особенно отразилось на русской женщине. Она из хозяйки дома, которой была до сих пор, превращается в богиню, которой покланяются и которой восхищаются. И, как заметил в свое время В.В. Сиповский, «недавний ее повелитель, обратившись теперь в «галантного кавалера», должен был курить фимиам и петь гимны ее красоте и власти». Внешний имидж русской женщины со времени учреждения ассамблеи по свидетельству камер-юнкера иностранного двора Бейерхольдца, изменился неузнаваемо, и многие русские дамы не уступали немкам и француженкам в приветливости, в тонкости обращения, светскости. Эти-то изменения и чувствует автор нашей повести. Хотя он в изображении любовных отношений и находится под влиянием переводной литературы, все же данная тема его волнует, он понимает ее значимость и актуальность. Но все же он еще не опытен в выражении самих чувств.. Так, например, герой по прежнему эмоционален и восторжен при встрече с красавицей, но ведет себя уже по-европейски: «Василий паде от ея лепоты на землю» и «став на коленки, рече….» Ираклия же в свою очередь использует в своей речи так же новые стилистические приемы: «признаю вас быть некоторого кавалера…» и т.д. Кроме того в текст повести для выражения любовного чувства введен такой прием, как исполнение героем «арии». По-видимому, автор еще не может в прозе реализовать возможности изображения любовного томления, но он знает любовные песни, которые в это время были особенно популярны. И ему гораздо легче просто ввести другой текст с уже складывающейся любовной фразеологией: «Ах, дрожайшая, всего света милейшая», «ах, прекрасный цвет, из очей моих ныне угасаеш, меня … всей печали во гроб вселяеш», «мой пороль объявляю» и т.д. Однако автору трудно переосмыслить сразу чужие поведенческие модели, свое для него ближе, вот почему он невольно тяготеет к лексике народной речи. Например: «И как увидела, что милой ея друг Василий Иванович, и пришед, ухватя его, начала горько плакати и в уста целовати». Или: «Чего нечаяла до смерти моей видеть, сей воочию моею ныне явился». И хотя в целом стилевая организация повести в основной своей массе остается традиционной, нельзя не увидеть и черты новых словесных форм. Например, в повести есть военная лексика: «Во фрунт!», элементы нового стиля, связанного со светским ритуалом и бытом: «призвал к себе камергера», «вспросить приказал», «принят был от цесаря», «от начала службы подробно объявил», «драбантам на карауле быть» и т.д. В результате можно констатировать появление довольно «пестрых» лексических пластов, создающих новый литературный стиль как своеобразный почерк эпохи. Например: «Молю тя, мой государь, ваша фамилия како…» или: «ежели меня бог вынесет от них, то и тебе не оставлю. Токмо прошу не промолвитца им, что я у вас был» и т.д. Здесь особенно характерна стилевая путаница в обращении: «ты» и «вы». Это свидетельство того, что в создании человека нового времени противостоят две культурологические модели: «свое» и «чужое», когда автору еще трудно определится.

Другая повесть петровского времени – «Гистория о российском дворянине Александре и о любительницах его Тире и Елеоноре» - самое большое и самое сложное по композиции произведение из всех повестей первых трех десятилетий XVIII века. В ней много действующих лиц и кроме того в ее текст включены отдельные самостоятельные рассказы. Герой повести, как и предыдущей, обедневший дворянин. Но он с юных лет склонен к наукам и в «философии и протчих наук достиг во учении превзыде». Достигнув 20 лет, он стал просить у родителей благословить его на поездку «в чужие края», где он сможет «иностранных государств ведением очеса… насладить и их политических нравов себя обучить», Он убежден, что путешествие поможет ему совершенствовать свои знания и «учинить мя равно с подобными мне». В сознании героя появляются новые черты, когда вопросы воспитания, нравственности, чувства долга становятся в дворянской среде особенно актуальными. Вот почему он полагает, что если он не совершенствует себя через «путешествия», то «не токмо похвалитися, но и дворянином назватися не буду достоин».

Исследователи справедливо полагают, что композиционная структура данной повести размыта, не целостна. По всей вероятности это связано с тем, что автору еще трудно соединить чужую культуру и свои, традиционные поведенческие модели. Тем не менее, данная повесть, как и предыдущая, является своеобразным рекламным роликом нового времени. В тексте этой повести также упоминается игра на флейте. Она получила распространение в России уже в первые годы XVIII века. Сначала этот инструмент имел чисто практическое назначение: под звуки барабана и флейты шагали русские солдаты. И в эти же годы флейта стала проникать в дома знати. Известно, что сатирик А. Д. Кантемир стал учиться на флейте в 1728 году, а поэт В. К. Тредиаковский одно из своих стихотворений этого же времени начинает словами: «Начну на флейте стихи печальны…»

Одной из особенностей данной повести является непоследовательность поведения героя, приехавшего за «познанием наук», но из-за любовных сюжетов в течение трех лет «науки все презирал».Это можно объяснить тем, что перед нами образ молодого человека времени, у которого «ум с сердцем не в ладу» и который из-за «амура» позабыл об общественном долге. Кроме того имеет значение и то, что тема женской любви становится актуальной. В повести много действующих лиц, большинство из которых – женщины. В этот период женщина по образному выражению И. Е. Забелина, впервые «вышла из терема».Она стала открыто появляться на празднествах и гуляниях, на ассамблеях, стала принимать участие в общественной жизни. Женщина стала играть определенную роль и в политической жизни страны. Все это заставило современников серьезно обращать внимание на «нравы» и поведение женщины, решать проблему ее воспитания и образования. В записках русских путешественников этих лет можно увидеть сравнение «чужого» поведения с женщинами и «своего». Так, А. А. Матвеев, бывший русским послом во Франции в 1705 году, писал в своем дневнике: «Ни самой женский пол во Франции никакого зазору отнюдь не имеет во всех честных обращаться поведениях с мужским полом как бы самые мужи, со всяким сладким и человеколюбным приемством и учтивостью. Особенно же высоких фамилий дамы между собою повседневно съезжаются, и имея музыки, сами на них беззазорно играют и поют». Другой русский путешественник,- П. А. Толстой записал свои впечатления об итальянских женщинах: «Народ женский в Венеции зело благообразен…и политичен… и во всем изряден.»

Иностранцы, бывшие в России в начале XVIII века, отмечали большие изменения в поведении и нравах русских женщин. С одной стороны они были достаточно раскрепощены, свободны в обращении. А с другой стороны,- эта свобода приводила и негативным последствиям. Так, по мнению иностранца Фокерода, свобода, добытая русскими женщинами в царствование Петра I, нарушила прочность супружеского союза, потому что страсти русских женщин «большей частью пылки и воспитанием весьма редко сдерживаются, так что, когда они влюбляются, то романтические приключения их обыкновенно имеют весьма скорый исход.» Позже М. М. Щербатов в своем трактате «О повреждении нравов в России» писал: «Петр I учредил разные собрания, где женщины, до сего отдаленные от сообщения мужчин, вместе с ними на веселиях присутствовали. Приятно было женскому полу, бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества… приятно было… людям вольное обхождение с женским полом… Страсть любовная, до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло.» И тем не менее новый стиль жизни существенно изменил критерии ценности в понимании женщины. Если идеалом для русского средневековья была прежде всего добрая жена, которая из выгоды не оставит, «всегда благую жизнь устроит своему мужу» и будет при этом трудолюбивой и молчаливой,- то уже в начале XYIII века В. Н. Татищев в завещании сыну писал, что главными достоинствами супруги должны быть «лепота лица, возраст и веселость в беседах, которые женам большую похвалу приносят».

Вот почему женская тема стала популярной и особенно в Повести об Александре. Но для писателя необходимо было в связи с новым содержанием разрабатывать и новую стилистику текста, что на первых порах было не просто. С одной стороны автор при описании любовных чувств обнаруживает тонкое знание психологии людей и таких чувств, как ревность, неразделенная любовь, тайная страсть и т. д.А с другой он еще не может найти новые словесные формы для их выражения. И тогда он использует не вербальные детали в тексте- вводит арии. Это расширяет художественные возможности автора и позволяет ему глубже раскрыть внутренний мир героев, особенно героинь. Исследователи (Г. Н. Моисеева) справедливо утверждали, что некоторые арии, включенные в «Гистории», имеют сходство с песнями, популярными в начале XYIII века. И в тех и в других можно обнаружить некоторую клишированность стилевых оборотов: «Сердце поранино острою стрелою», «стрелою Купиды», любовь же - это «жестокая рана», «язва сердечная», «огонь», «пламень». Возможно, это в какой-то мере связано с неумением организовать текст в новом языковом пространстве. И все же, используя разнородный литературный материал (фольклор, чужие сюжеты, новые зарождающиеся жанры и т.д.), безымянный автор петровских повестей проявляет творческую самостоятельность в организации этого литературного материала. Ему необходимо было показать развитие характера героев, раскрыть разные его стороны, отобразить внутренний мир Так в повести об Александре это довольно противоречивая личность: молодой человек, стремящийся к наукам в «иностранных государствах», «российский кавалер», поражающий «остротою разума и красотою лица» жителей французского города Лилля, страстный любовник, храбрый рыцарь «Гнева и Победы».

Одной из особенностей художественной организации текста повести об Александре является введение в него посланий, которыми обмениваются герои. Г. Н. Моисеева справедливо заметила: «Обогащение повествовательного сочинения средствами эпистолярного жанра, отличающее «Гисторию» об Александре от других повестей начала XVIII века, находится несомненно в тесной связи со сложностью самого авторского замысла. Составитель повести попытался обрисовать реальный образ человека своего времени, в данном случае не только возвышающегося над окружающимися людьми «остротою разума» и «науками» (как, например, матрос Василий и шляхетский сын), но и претерпевающего сложную внутреннюю борьбу. Автор нарисовал картину того, как этот умный и смелый человек, терзаемый внутренними противоречиями между долгом и чувством, в конце концов забывает ради «амура» о своих обязанностях и о цели поездки.

Психологическая подоснова поступков героев легче всего могла быть раскрыта посредством писем, в которых они высказывают интимные мысли и чувства. И автор «Гистории» о кавалере Александре с успехом использовал эту возможность. Он нашел новые художественные средства, которые…оказали большое влияние на развитие русского романа XVIII века».

Таким образом повести петровского времени – это жанр не новый в русской литературе. Повесть была известна и в древнерусской литературе. Но будучи традиционной она тем не менее в XVIII веке имела свои собственные черты. Это касалось в какой то мере ее стилистики: появляются новые слова, вводятся арии, представлены пусть робкие, но попытки выразить переживания героев. Но более всего изменения традиционного жанра бытовой повести коснулись ее содержания. Это проявилось в принципиальном изменении природы главного героя. Он уже не боится открытого пространства мира, жаждет понять и познать его, самоутвердиться в нем. И это уже были проявления нового времени. Не отрицая безусловного достоинства его, связанного с возможностями этого самоутверждения,- заметим однако, что время открывало пути и для заблуждений века, когда человек в России становился самовольным, терял нравственный закон внутри себя. Пока эти ошибки века еще не достаточно ощутимы, но позже они так или иначе проявятся в русской литературе XVIII века.

 

Лирика

Это был едва ли не самый популярный литературный род в XVIII веке в России. Причин тому несколько. Во-первых, во многом это было связано с востребованностью текста. Особенностью любого лирического жанра является наличие лирического героя. А он в свою очередь появляется с появлением роли человеческой личности, усилением ее инициативы. Лирический герой в любом поэтическом жанре выражает свое отношение к миру. И это особенно импонировало русскому человеку в начале XVIII века. Видимо нужно учитывать тот факт, что психическая норма человеческого поведения периода перестройки была достаточно подвижна, мемуаристика этих лет свидетельствует, что человек легко переходил от слез к истерическому смеху, падал в обморок. И не случайно особое пристрастие к слезам заставило исследователей назвать XVIII век «слезливым». Во-вторых, резкий переход художественного текста к лирике может быть объяснен и общей закономерностью литературного процесса, когда многовековое засилие эпических жанров привело к резкой смене литературного рода. Но как бы то ни было, в XVIII веке в России мы наблюдаем определенное подчинение лирике других литературных родов - эпоса и драмы. В это время появляются такие жанры как стихотворная новелла, стихотворное послание, стихотворные комедия и трагедия и т. д. Все это безусловно стимулировало появление поэзии и организацию поэтического стиля. А. Н. Веселовский заметил, что «язык поэзии с лихвой орудует образами и метафорами, которых проза чуждается; в ее словаре есть особенности, выражения, которые мы не привыкли встречать вне ее обихода, ей свойственен ритмический строй речи, которого, за исключением некоторых моментов аффекта, чуждается обыденная деловая речь, с которой мы обыкновенно сближаем прозу».

XVIII век в русской литературе по преимуществу век поэзии. Уже сейчас скажем, что сформировавшиеся в этот век школы были поэтическими. И может быть именно они во многом способствовали столь бурному расцвету русской классической поэзии в начале XIX века. Формирующийся в начале XVIII века поэтический текст условно можно разделить на высокую поэзию, камерную и сатирическую. Появлялись они одновременно, будучи востребованы и новыми читательскими вкусами, и новым стилем жизни. В. Г. Белинский был не совсем прав, утверждая, что литература наша началась не с плода весеннего- лирики, а с плода осеннего- сатиры. Литература наша началась со всех плодов одновременно. Другое дело, что идеалы века больше востребовали одни плоды(например высокую поэзию и сатиру) и меньше другие-камерную поэзию, например. Тем не менее и она развивалась. Ее развитие сопровождалось большими трудностями. И связаны они были со сменой литературной и языковой норм. Литературная традиция XVII века была представлена силлабическим стихотворством. Это слоговой принцип сложения стихов, с применением рифмы. Наиболее распространенными видами силлабического стихотворства были 13-ти и 11-ти сложные. После 7-го и 6-го в 11-ти сложных делалась остановка- цезура. Рифма должна быть в основном женской (ударение на предпоследнем слоге). Стихи были предметом, который очень ценили. Арифметика Магницкого, например, препровождалась стихами. В начале XVIII века этот стиль сохраняется и совершенствуется далее. Нужно было уметь писать песни на случай победы, приезда гостей, воспевать государей и вельмож. Но особенно же популярными были, как мы заметили выше, любовные песни. Всякий образованный молодой человек должен был написать даме своего сердца любовную песню. Писали их и женщины, о чем свидетельствуют дошедшие до нас рукописные списки. Первое знакомство с анонимными любовными песнями начала XVIII века заставляет считать их малохудожественными. Но это не совсем так. Авторы их не могут, во-первых, совместить разнородные традиции (свои и чужие). Вот почему в обращении к женщине можно встретить разночтения (вы, ты). Кроме того сразу же обнаружилось, что силлабическое стихотворство менее всего соотносимо с любовной темой. Будучи заимствовано из Польши, оно мало соответствовало природе русской речи, тяготеющей к тонике. И, наконец, речевая норма, основанная на преимуществе церковнословянизмов, не соответствовала теме воспевания. Все это уже ставило проблему реформации стиха, сделать которую в одночастье было, конечно, невозможно. Творцы таких песен интуитивно стремились искать пути организации текста. Это выражалось в использовании новой лексики (виват, бриллиант), в обращении к фольклорной песенной традиции. Последняя же не стала в это время панацеей. Прежде всего потому, что мы дело имеем с дворянской культурой, которой выпала историческая миссия учиться чужому опыту. Совместить же одновременно в этих условиях обе традиции было невозможно. Исследователи этого периода развития русской литературы справедливо полагали, что «характерным признаком стихотворений, явившихся в означенную эпоху, можно без особой натяжки считать: силлабический размер, иногда в некоторой степени тонизированный, достаточно частое употребление польской и малорусской любовной и поэтической фразеологии, … довольно обильные случаи церковнославянизмов и тяжелых вычурных книжных выражений и слов, без которых трудно было обойтись первым авторам песенок, пытавшимся совместить новые мысли и чувства со старой литературной формой».(В. Н. Перетц).

Кроме любовной темы, особенно популярной в это время, в камерной поэзии этих лет можно выделить и другие, в которых выразились новые критерии человеческих ценностей. Особенно показательна в этом отношении одна из застольных песен, где воспевается радость бытия:

Для чего не веселиться?

Бог весть, где нам завтра быть….

Уже в это время начинает складываться новая философия жизни, известная позже как философия русского эпикурейства, особенно ярко воспетая в поэзии Г. Р. Державина. По крайней мере призыв автора:

Дай мне ренско с сахаром,

Брат Масальский, куда ты бродишь?

Поднеси нам всем кругом…..,-

Корреспондирует к державинским строчкам:

Ешь, пей и веселись, сосед…

Кроме камерной поэзии развивается в это время и высокая, которая непосредственно продолжала традицию Симеона Полоцкого. Наиболее заметным произведением этой традиции была поэма Петра Буслаева «Умозрительство душевное, описанное стихами о преселени в вечную жизнь превосходительной баронессы М. Я. Строгановой». Продолжалось в это время и сочинение панегириков царствующим особам и по случаю великих событий по образцам поэзии конца XVII века. Им была свойственна риторическая украшенность, приподнятость и усложненность слога. Особенно показательным в этом отношении был «Епиникион» (песнь победительная) Феофана Прокоповича. Это был блестяще образованный человек духовной культуры начала XVIII века, страстно преданный Петру I и его реформам. Его панегирик посвящен победе Петра над шведами. Сама стилистика текста попрежнему в духе традиции, но содержание меняется. Прокопович рисует картину бегства изменника Мазепы со шведом (в тексте это «свей») Карлом XII:

Летит Свей, летит купно зменник неистовий!

Камо духом бесовским бежиши носимий,

Студе веку нашего студе нестерпимий?

На отца отечествия мещеши дерзский.

Сама ситуация сосуществования камерной (и прежде всего любовной) и высокой (панегирической) поэзии приводит к существенным изменениям в самой системе стихотворства. А. М. Панченко справедливо заметил, что «эмансипация любовной темы вызвала перестройку жанровой иерархии в поэзии. В классической силлабике жанровая иерархия была всецело зависима от риторики… Поэтому силлабическая поэзия близка к проповеди».И хотя в петровское время классический панегирик не исчезает, наблюдается тем не менее тяготение к элегии, что существенно отражается на жанровой иерархии. Поэзия таким образом обособляется от красноречия, а поэтика значительно освобождается от основ риторики. Конечно это не было явлением повсеместным. Панегирик постепенно модифицируется как на уровне поэтики текста, так и на уровне содержания, открывая дорогу для появления русской оды, где попрежнему будут существенными и элементы риторики и красноречия, связанные с ораторским началом. Но тем не менее сказанное выше позволяет говорить о новом времени в истории русского литературного текста.

Нельзя не сказать о том, что огромное значение для расцвета века поэзии сыграла новая модель сознания. Ученые справедливо полагали (Ю. М. Лотман), что в русской культуре средневековья была создана двойная модель письменности- религиозная и светская, при чем степень их авторитетности была различной. Церковная литература имела свою систему жанров, языковую культуру и воспринималась как боговдохновенная. А писатель в рамках такого сознания воспринимался лишь как передатчик высшей истины. Вот почему от него требовалась высокая нравственность, а боговдохновенность текста делала его автономным от мирской жизни. Литературе приписывалась пророческая функция, что в свою очередь определялось божественной природой Слова. В светской же литературе, связанной с мирской жизнью, Слово было лишено своего мистического ореола и превратилось в слово человеческое, которое можно было подвергнуть критике и проверке. К началу XVIII века такая двойная модель во многом сохранилась, но вместе с тем мы обнаруживаем явления, ей противоположные. Именно в русской культуре наблюдается любопытная традиция, несвойственная западноевропейской культуре,- а именно: принципиально разное отношение к труду актера, художника, архитектора и т. д. с одной стороны, и к творчеству поэта с другой. В русском языке XVIII века слово «художник» применялось к ремесленнику, человеку, работающему руками. Вот почему становится понятным, почему живописец, архитектор, музыкант, актер в России в основном люди «низких» занятий. Поэтическое же творчество не считалось в России XVIII века ремеслом и резко было отделено от остальных искусств. Поэзия исключительно воспринималась как «язык богов» и воспринималось как благородное занятие. Изучение поэзии, например, включается в программу Шляхетского корпуса как достойное. В социальном же отношении п