При участии Г. Смирнова, М. Третьякова по специальному заказу для И. Верестовой

Я разлюбила командира части,

Когда в глубокий тыл он уходил.

Избавилась от пагубной напасти,

К тому ж, он с левой теткой изменил.[215]

 

Все! Развожусь! А мне какое дело,

Что тут такая страшная война!?

И пусть начальники политотдела

Решат, чья я теперь жена!

 

Теперь порхать я буду на Шагаре,

Топтать раскоп и прыгать в глубину,

Летать над лесом на воздушном шаре…

И наплевать на вашу мне войну!

 

Не буду я рассказывать, что дальше.

Еще нет книжки про шагарский лаг.

И, заявляю Вам без ложной фальши,

Что не хочу возврата я назад.[216]

31 июля - 1 августа 1998 г. оз. Шагара

 

ПРОЗА

“АХ, ИНТЕЛЛИГЕНТЫ, ИНТЕЛЛИГЕНТЫ...“ [217]

 

ЗАЙЦЕВ О. и ТРЕТЬЯКОВ М.

Ах, интеллигенты, интеллигенты, интеллигенты... Многое о них было написано, да и сейчас, наверное, кто-то пишет. Но точно известно, что большая часть их жизни остается пока скрытой. И мы попробуем сейчас осветить некоторые темные стороны этой самой интеллигентной жизни.

Вся эта история началась не где-нибудь, а на узких улочках Лондона. Англия... Тонкие вкусы... Строгая мода - все это толкнуло небезызвестного товарища Стогова[218] в ателье на Пикадилли и заставило сшить там прекрасный костюм - тройку, в котором он, как и задумывал, появился на совещании крупнейших археологов Европы. Вид у Владимира Евгеньевича Стогова был воистину интеллигентным. Но, совещание закончилось. Все дела археологи провернули, и Владимир Евгеньевич снова оказался в Белокаменной со своим лондонским костюмом. Здесь его ожидало приятное известие: ему был вручен “Открытый лист“ разрешающий раскопки на территории всего Советского Союза.

Итак, у нашего интеллигента, тов. Стогова накопилось следующее: возвращение из Англии, новый костюм, и Открытый лист - все это нужно было обмыть.

Особых трудностей в выборе места и компании не было. Местом проведения была избрана одна из хорошо обустроенных дач в 4-ой зоне Москвы. Компаньоном в этом важнейшем мероприятии был избран Борис Андреевич Фоломеев[219], археолог по профессии и почти авантюрист по призванию. Кем он был в душе, он вообще никому не рассказывал. Было решено, что двух интеллигентов для обмытия 3-ех событий вполне достаточно. Далее события развивались с неимоверной быстротой. Когда приезд из Лондона был обмыт шампанским в невероятных дозах, тов. Стогов понял, что ему мешает. Мешал магнитофон, который уже добрых полчаса оглашал окрестности жутким археологическим воем. (Археологическим он был потому, что такие записи, если даже захочешь, уже нигде не откопаешь.)

Магнитофон был выключен, но тов. Фоломеев это дело так не оставил. “Вовик“, - интеллигентно обратился он к Стогову, - “подумай, что скажут соседи? А еще Открытый лист получил!“ Борис Андреевич не учел одного - Стогов был уже в таком состоянии, когда любое море, и, даже океан, никак не выше колен.

“А что мне этот лист?! Бумажка! Да я этим листом!..” - и тут он нашел ему такое применение, о котором писать уже совсем неудобно[220]. Но это были пока только слова, и дело обошлось без крайностей. Володя, наконец, уяснил, что если и соседи скажут что-нибудь, то вряд ли хорошее. Поэтому, не теряя ни минуты, он отправился на соседскую дачу налаживать дружеские отношения с мирным, по сравнению с ним, населением.

После десяти минут стука он понял, что ему не откроют. Упрашивать он не любил и, поэтому, слегка приналег плечом. Если учесть его 90 килограммов живого веса, то нет ничего удивительного в том, что дверь почти гостеприимно распахнулась. Влетев в дачу, Владимир Евгеньевич уселся на полу и принялся уговаривать окружающие стены жить с ним дружно. Поговорить он любил, и его излияния заняли не меньше десяти минут. Когда же до него, наконец, дошло, что его не слушают, он обиделся ни на шутку и тут сделал такое, что в народе называют: где жрут, там и... в общем, гадят. Но не это было самым страшным. Порывшись в карманах, он извлек из своего лондонского костюма пресловутый Открытый лист и, не задумываясь о последствиях, применил его по назначению в качестве пипифакса, предварительно размяв последний.

Выходя на крыльцо, застегивая при этом ремень брюк, он произнес историческую фразу: “Свершилось, Боря, свершилось!“ Сей факт был незамедлительно и обильно обмыт очередной порцией соответствующей жидкости. Далее вместе с обмытием “установления дружеских отношений“ был обмыт и Открытый лист товарища Стогова. После этого мероприятия интеллигент Фоломеев занялся рассматриванием стен дома, где они находились. Действительно, посмотреть было на что - стены были увешаны различными видами огнестрельного оружия. Вряд ли кто-либо когда-нибудь узнает, как попало сюда все это вооружение. Эти пути так же темны, как и стороны жизни интеллигентов, которые мы сейчас освещаем.

“Вовик, ты мне что-нибудь говорил об артиллерии?“ - вспомнил, вдруг, Фоломеев и тем самым натолкнул тов. Стогова на какую-то интересную мысль, следуя ходу которой, он тут же полез в подвал. Фоломеев не удивился - Владимир Евгеньевич был в таком состоянии, при котором в голову может придти любая мысль, даже залезть в подвал. Да что там в подвал, на Луну и искупаться там в море Жажды! Так что подвал это еще цветочки!

Но Стогов явно не шутил, так как через несколько минут он закричал: “Боря, помоги!“ Фоломеев помог, и перед ним во всей красе предстала десятидюймовая пушка “времен Очаковских и покоренья Крыма”, которую товарищ Стогов заныкал по случаю из Кремлевского арсенала. “Вот и артиллерия“, - объявил с гордостью он, вылезая из подвала и демонстрируя свой прекрасный лондонский костюм, облепленный паутиной. Откуда появился солидный бочонок пороха, Фоломеев не видел, так как он в гордом одиночестве обмывал появление пушки на свет Божий. Стогов не остался в долгу, и пока Фоломеев вытаскивал пушку на улицу, в не менее гордом одиночестве обмыл появление пороха.

...пушка была поставлена на бугре, недалеко от дачи. Заглянув в ее ствол, тов. Фоломеев ужаснулся и начал стаскивать с себя джинсы фирмы Wrangler, так как решил, что раз джинсы трутся, то должны и вытирать неплохо. Применив попавшуюся под руки палку, он соорудил великолепный банник... Через минуту на пушку было приятно посмотреть, чего нельзя было сказать о джинсах Фоломеева. Но последнего это обстоятельство видимо нисколько не огорчило. Бугор, пушка, порох и он сам представляли теперь ни много, ни мало батарею Раевского. В качестве ядер выступали тыквы и репа подходящего диаметра. Их в достаточном количестве интеллигенты Фоломеев и Стогов обнаружили на участке соседей.

Итак, батарея Фоломеева-Раевского была готова к бою - недоставало только противника. Но тов. Стогов уже лихо гарцевал под бугром на прицеле у батареи, изображая на четырех точках опоры 15-ю кавалерийскую дивизию генерала Фанареана из корпуса Ожеро.

Первый залп батареи был малорезультативен: тыква со свистом прошла над конницей Фанареана и, оставила о себе воспоминание в виде мокрого пятна на заборе. Второй залп был более удачен: тыква упала рядом с конем главнокомандующего, отчего тов. Стогов, вернее его великолепный костюм, стал мокрым и был густо облеплен тыквенными семенами.

Фоломеев-Раевский отдал приказ самому себе вести огонь шрапнелью, роль которой играли недозрелые помидоры все с того же соседского участка. Как раз в это время кавалерия Фанареана пошла на штурм батареи, но, получив три добрых помидора, живо ретировалась. Продолжалось это долго... Интеллигенты умели вести войну. Тов. Стогов, несмотря на то, что от его костюма мало что осталось, не сдавался и подвергал батарею упорным и непрерывным атакам. Фоломеев-Раевский в свою очередь, хотя и был без штанов, также упорно сохранял неприступность своей батареи. После девятнадцатого штурма батарея была взята. Конница Стогова сияла не только лицом, но и телом, сквозь многочисленные дыры своего великолепного костюма.

Во время передышки тов. Стогов сбегал на дачу и, несколько минут порывшись в подвале, принес вместе с провизией для доблестных воинов и единственное ядро, которое у него было. Ядро закатили в пушку, был вставлен фитиль и орудие произвело победный выстрел по стоящему в десяти метрах от батареи курятнику. Гром от выстрела был оглушительный, но еще более оглушительным было кудахтанье кур и страшный треск рухнувшей крыши. Батарейцы-пушкари с гордостью могли видеть, что после победного выстрела лишь несколько несушек ушли живыми. Победа была полной. Обмывалась она на крыше поверженного в руины курятника. Победители могли гордиться собой, но вместо того, чтобы спокойно пожать плоды победы, они уснули на этой самой крыше, так сказать - почили на лаврах, где и застал их тепленькими наряд милиции, вызванный переполошенными соседями.

На этом можно было бы и закончить освещение одной из темных сторон жизни интеллигентов, если бы не еще одна маленькая деталь, размером с телеграфный бланк, который получил тов. Стогов через несколько дней. В телеграмме ему предписывалось явиться в Москву на экстренное заседание и иметь при себе Открытый лист, разрешающий раскопки на территории всего Советского Союза…

 

1982 г., г. Рязань.

“ФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ“ [221]

Зайцев О. и Третьяков М.

 

Спотыкаясь на каждом уступе, сгибаясь и кряхтя под тяжестью рюкзаков, они тяжело карабкались на вершину Монастырского вала, который полуподковой охватывал тяжелое наследие старины - Рязанский Кремль. Тов. Фоломеев, он же Сов, возглавляющий этот маленький отряд, считавшийся крупной фигурой в местной археологии и воплощающий для своих подчиненных в своем лице Советскую власть в центре и на местах, время от времени подергивал плечами, поправляя лямки водруженного на него (солидного веса) нивелира, все время норовившего съехать куда-то набок, и озабоченно поглядывая то на старенький компас, надетый на правую руку, то на новенькие Сейко, надежным фирменным ремешком пристегнутые к левой.

За Совом, тяжело дыша и неестественно сутулясь, плелись остальные члены его маленького отряда в количестве семи человек.

Бодро переступая коротенькими ножками, за Совом семенил Усатый[222] - вечный студент, подвизавшийся на каком-то мелко-художественном поприще, весьма приятный молодой человек лет 25-ти - закабаленный любитель полевой археологии. За ним следовала правая рука Сова – Максимыч[223], человек с высшим образованием, но, увы, с низким уровнем честолюбия. Вслед за Максимычем ноя и кокетливо вздыхая, ковыляли две молодые особы, невесть откуда выкопанные Фоломеем и включенные им в состав экспедиции. Арьергард отряда составляли трое молодых людей непоседливых и веселых, ну и, конечно, не безгрешных, так сказать, в делах бытия.

Что же касается девятого члена экспедиции, то он давно уже томился ожиданием наверху, успешно выполнив свои обязанности квартирьера. (Будучи посланным вперед с заданием отыскать приличное место для ночлега, ибо за поздним вечером и хорошим настроением компания разъехаться по домам не пожелала и решила стать бивуаком где-нибудь на территории Рязанского Кремля.)

Этот девятый, поджидающий своих товарищей на гребне вала, был отставной лейб-гвардии кубанский казак Вальдемар Копнов–Сеновальский[224]. Несмотря на свои 33 года, он умудрялся объединять в себе натуры Гамлета и Фальстафа с небольшой примесью Остапа Бендера. Характерной приметой Копнова являлись пышные, рыжеватые чуть прокуренные усы и магическая фраза: “Убью всех напрочь!“ Последняя занимала значительное место в его лексиконе, являясь решающим аргументом в любом споре.

“Ну, как? Свершилось?“ - закричал Сов, едва завидев аморфную, чуть покачиваемую легким вечерним бризом, фигуру Вальдемара. “Да, Патрон”, - заплетающимся языком хрипло рапортовал Вальдемар, называя шефа специфическим прозвищем, принятым в экспедиции, - ”Двухкомнатная со всеми удобствами!”

“Ты имеешь в виду “Новый Мир” на Некрасова?[225]“, - уточнил Сов недовольный тем, что от Вальдемара исходили паровые облака с запахом одиннадцатиградусного раствора. “Что Вы, Патрон! Неужели Вы думаете, что я способен опуститься до таких моральных низин? Я неплохо провел время на Рабочих[226]... Орлик, стоять!” - приказал Вальдемар сам себе, но непослушные ноги, не внимая заплетающемуся языку, продолжали слегка пританцовывать и гнуться в коленях. “Там прекрасная шайба”, - продолжал свой рассказ Вальдемар, - “Что же касается Некрасовского закутка, то, сообразуясь с маршрутом, я заглянул и туда, но к чести моей будь сказано, не сделал ни единого глотка”. Тов. Фоломеев буркнул себе под нос что-то в стиле: “Горбатого могила исправит!” - и бесстрастно и строго произнес: “ Показывай апартаменты!”

“Апартаменты” представляли собой старый поповский дом[227], в котором последние полвека никто не жил. С тех пор он числился на капитальном ремонте и использовался музеем как подсобное помещение. В углу прихожей пылился ржавый сейф скромных размеров, скрывая в своих бронированных недрах окурки и грязную стеклотару. Центр комнаты занимал старенький стол с задвинутыми под него хромыми табуретками. Во второй комнате кроме четырех голых стен и такого же количества пустых углов ничего не было. В общих чертах - безобидное помещение, в котором мученикам alma-mater советской археологии предстояло провести ночь. Улыбающийся всеми щелями, рассохшийся пол второй комнаты был застелен палаточным поролоном, поверх которого наложили старых спальников, используемых также в качестве одеял и подушек - и спальня готова.

Стремясь избежать “отходной” по случаю окончания работы экспедиции, и, связанных с этим событием буйств и оргий, Сов потихоньку удалился в монастырский сад, прихватив с собой полевую сумку с документами и ведомостями и спальник с палаткой, где и намеревался спокойно пережить грядущие ночные события.

“Взвейтесь, соколы, орлами, полно горе горевать!” - разразился по этому поводу Вальдемар. И “соколы”, воспрянув духом, и впрямь возомнив себя “орлами”, решили использовать это событие в качестве повода для праздничного ужина, которому и суждено было, в конце концов, сыграть свою роковую роль во всей этой истории. На стол полетело все: нз молочное, нз спиртное, нз мясное, нз мучное, а также “подножный корм“, или, как называл его Вальдемар - “дары моря“, то есть все то, что взращивалось, произрастало и плодоносило в радиусе трех миль в окружности. Произведя смотр снеди и пития, собранного на столе в живописных кучах, достойных кисти Снейдерса, и неудовлетворившись этим, Вальдемар, принявший на себя в отсутствие Сова, командирские полномочия, не поленился сбегать в ближайший магазин на Остров, тут же окрещенный им “Тайванью“. Там, затарившись бутылками с раствором, содержащих в себе далеко не одиннадцать градусов. Рассудивши по-русски: “ Не бояре, и так сойдет”, - все уселись за праздничным столом.

(Описывать затрапезное веселье и последовавшие за этим чудеса фантазии его участников вряд ли стоит. Дорогой читатель наверняка знаком со всем этим довольно близко, ну а кому подобные сабантуи в диковинку, поясним, что такая картина царит во всех интеллигентных домах Рязани на именинах, поминках, свадьбах, проводах и тому подобных уважаемых семейных торжествах и в дни всенародных советских и церковных праздников.)

Когда время перевалило далеко заполночь и пьяная оргия была в полном разгаре, один из молодых людей, Олег[228], которому пьяные лица сотрапезников и сотрапезниц успели порядком прискучить, решил глотнуть свежего воздуха и вышел на улицу с целью проветриться и, заодно, набрать немного воды. Возвращаясь назад, он внезапно услышал отчаянные душераздирающие женские вопли, доносящиеся из Поповского дома...

(Надо заметить, дорогой читатель, что Поповский дом в те времена пользовался в городе дурной славой. Бытовали легенды, порожденные интенсивной атеистической пропагандой и навеянные подозрением к служителям культа, будто бы в нем по ночам происходят симпозиумы местной нечисти и проводятся ежегодные шабаши, будто бы за его стенами творятся такие пакости, что трудно себе представить. По авторитетному заявлению одного уважаемого “кирюхи” с Некрасова, который однажды, слегка надравшись, попал туда по ошибке, в доме водились также белые и зеленые чертики, которые гонялись за ним всю ночь с таким рвением и упорством, что он три месяца потом лежал в больнице, лечась от белой горячки. Короче - городское общественное мнение по дому было единым - дом с плохой репутацией и простому смертному там делать нечего.)

...услышав истошные крики, встревоженный Олег поспешил к дому и чуть не был сбит с ног у входной двери выбежавшими оттуда девчонками. Одна из них бросилась ему на шею с потерянным обезумевшим лицом и, обдавая его терпким запахом перегара, крикнула ему в ухо: “Боже мой, Олежек, там тараканы!“ После чего она выхватила у него из рук термос с водой, и, по-прежнему находясь в состоянии сильного нервного потрясения, осушила его одним глотком. Успокоив кое-как потрясенных девиц, Олег поспешил в дом, где и застал финальную сцену уничтожения тараканов, этих врагов рода человеческого, заботливо взращиваемых им в своих квартирах...

...мужская половина экспедиции или “первая рота”, по выражению Вальдемара, по всем правилам военной стратегии и тактики била, колола, давила и топтала ногами одиноко распластавшиеся по полу жалкие останки колорадского жука, которого Олег тут же признал по полосатой, как у политзаключенного, спинке. Жертва энтомологического невежества наших друзей давно уже не подавала признаков жизни, но невообразимый гвалт и шум под руководством Копнова-Сеновальского продолжался. Наконец и Вальдемар протер глаза, и, узрев сквозь пелену табачного дыма и поднятой ими пыли, поверженного в прах противника, рявкнул, перекрыв всех и вся: “Трубач, труби сбор! Шашки в ножны! Повзводно разойдись!” (Пусть читатель не судит строго, прочувствовав напряженность момента схватки. Нашим археологам можно многое простить, потому, как усталость у них уже давно смешалась с состоянием полного алкогольного опьянения, и добиться от них разумного поведения было уже невозможно.)

Увы, но этим происшествием не были исчерпаны события этой ночи. Судьба готовила ему новое испытание. В то время, когда беспокойные обитатели Поповского дома, наконец, угомонились, и, растянувшись в разнообразных позах на грудах спальников во второй комнате, составили как бы живую картину последствий какого-нибудь побоища, достойного кисти Васнецова; в то самое время, когда восемь носоглоток и шестнадцать легких с хрипом и присвистом наполняли комнату винными испарениями, произошло то, что не дало им возможности провести спокойно остаток ночи.

Дело в том, что во время маленького инцидента с “колорадскими тараканами” на их несчастье, мимо дома проходила женщина. Не зря говорят французы: “Shershe la fame“, что в переводе на наш язык означает: “Все от них, проклятых!“. Так и на этот раз, ничего особенного - простая обычная советская женщина, которую Бог неисповедимыми путями заставил продефилировать в одному ему известном направлении в заданный час мимо Поповского дома. Услышав донесшиеся до нее истошные женские крики, а также, имевшие место возгласы: “Дави их! Убью всех напрочь!”, источником которых являлся пресловутый старый Поповский дом, она невольно приняла все это близко к сердцу. Пылкое женское воображение живо нарисовало ей картину, которую не могли, в силу известных причин, видеть ее глаза, и она мгновенно сделала из этого свои, скажем прямо, далеко не правильные и слишком скороспелые выводы. Резюме же этих выводов было таково, что дама поспешила поделиться слышанным и, как ей уже казалось, виденным с соответствующими инстанциями, которыми являлись местные органы правопорядка.

Гром грянул, как принято говорить в подобных ситуациях, в четыре часа утра. Утреннюю тишину разорвал рев моторов. По стенам дома забегали зайчики от фар и прожекторов. Вслед за этим раздались оглушительные удары в дверь, которые, казалось, могли поднять даже мертвого, но только не наших друзей, все еще обретавшихся в приятном забытие. Входная дверь продержалась не более трех минут, после чего она, предостерегающе заскрипев, с противным скрежетом слетела с ржавых петель.

Разбуженный этим шумом, а также резью в животе, Усатый вышел в прихожую, где его изумленным глазам предстала вторая массивная дверь, выходящая на крыльцо, которая сотрясалась от сыпавшихся на нее снаружи ударов. Опасливо покосившись на дверь, набравшись храбрости, неуверенно рявкнул: “ Кто там?”

“Открывай, так тебя и разэдак“, - донеслось из-за двери, - “не то стрелять будем!” Дрожащей непослушной с похмелья рукой, Усатый откинул дверной крюк и с удивлением обнаружил за ней ни кого иного, как дюжину блюстителей порядка, от появления которых в этом доме в такое время нельзя было ждать ничего хорошего. От удивления Усатый не успел толком ни поздороваться, ни шаркнуть ножкой, а только озабоченно почесал затылок и пытался в изумлении протереть заспанные глаза. Большего сделать ему не удалось, так как волею судьбы ему предстояло первому испытать на себе суровую руку закона, которая заставила его, вопреки собственному желанию, совершить недолгий полет по сложной траектории, опрокидывая по пути следования стол, с последующей, не очень мягкой посадкой юзом в противоположный угол комнаты.

Расправившись, таким образом, с авангардом, охранители общественного спокойствия поспешили занять “поле битвы” - первую комнату и, развивая первоначальный успех операции, ринулись во вторую... “Шашки наголо!...” - только и успел воскликнуть захваченный врасплох Вальдемар, но тут же вынужден был притихнуть, оказавшись на полу с заломленными назад руками. Попытавшись было освободиться, вопреки усилиям четырех дюжих молодцов в форме, сразу прочувствовавших грозную опасность, исходящую от внушительной фигуры Копнова-Сеновальского, и тут же убедившись в бесплодности этой идеи, Вальдемар согласился сдаться на “милость властей”. Тем временем остальные блюстители вытряхивали из груды спальников заспанных девиц и парней, и, по-отечески, награждая их тумаками и подзатыльниками, сгоняли в угол, где и оставили их пока полураздетыми, дрожащими от холода.

Когда все было кончено, в комнату бодрой походкой вошел бравый летеха. С опаской, поглядывая на задержанных, или, как сказали бы мы, на разбуженных, он то и дело предусмотрительно хватаясь за расстегнутую кобуру, оглядел “поле сражения“. Затем, немного задержав оценивающий взгляд на девицах, радостным голосом произнес: “Ого! Да тут их целый притон! Иван!“ - крикнул он в окно, - ”Подгоняй!” У крыльца ласково заурчал и зафыркал подгоняемый решетчатый “воронок” с гостеприимно распахнутой дверью. Судя по всему, этот Иван хорошо знал свое дело. Вдруг, как будто что-то вспомнив, летеха добродушно рявкнул: “А ну! Предъявите документы!“

Читатель может представить себе растерянность и возмущение наших друзей, внезапно отчаянно сообразивших, что все их удостоверения и метрики надежно закрыты в сейфе кабинета Максимыча, который находился в надежно запертом на ночь Певческом корпусе Кремля.

Олег, напрягая, вдруг мучительно заболевшую голову, прошептал: “Разбудите Максимыча. У него, наверное, что-то есть.”

Оказалось, что в суматохе Максимыч еще не был обнаружен милицией и продолжал спокойно посапывать под грудой наваленных на него спальников и поролонок. Повинуясь движению бровей лейтенанта, блюстители вмиг расшвыряли мягкую груду вещей, под которой действительно оказался заживо погребенный Максимыч, не подававший, однако, признаков жизни. В ход была пущена холодная вода, звонкие оплеухи и, даже, кантование через голову, но все было напрасно: Максимыч не просыпался.

Тут с места сорвался Копнов, до того тихо вздыхавщий в углу. Громовым голосом, от которого задрожали стекла в подслеповатых окошках дома, он закричал: “Макс, тебе налить?!” При этих словах Максимыч мгновенно открыл глаза, и, щурясь от света фонарей, направленных ему в лицо, удивленно обозрел окрестности.

Прежде всего, его нежная душа была глубоко возмущена созерцанием милицейских сапог, топтавших его разворошенное ложе. Максимыч вскипел, и, как говорится, закусил удила, излив накипевшее в душе на блюстителей в не совсем цензурных выражениях. Первое время он даже пытался угрожать им какими-то важными бумагами, которые грозился вытащить из видавшей виды полевой сумки и предъявить оные на страх блюстителям порядка. Но, заглянув в свою полевку, и, обозрев ее безнадежно пустые отсеки, сразу же сник, вспомнив, что еще утром запер все документы все в тот же музейный сейф.

Тем временем лейтенант, беспокойно оглядев комнаты, дал краткую команду: “Обыскать! Может их тут целая банда!” Повинуясь своему старшему оперативнику, блюстители тут же начали заново ворошить спальники и одеяла. В прихожей, тем временем, два сержанта и один в штатском делали безуспешные попытки взломать сейф с помощью тут же найденного обломка лопаты, в котором они, по всей видимости, ожидали найти основные улики против шайки бродяг. Наконец, обыск был закончен. Как и следовало ожидать, он не дал блюстителям в руки никаких новых козырей. Убедившись в том, что все формальности соблюдены, лейтенант негромко скомандовал: “Погружай!”

Сизые мундиры начали хватать подвернувшихся им под руку археологов, прекративших уже все попытки сопротивления, и не пытавшихся даже слабо протестовать, и потащили их к машине. Олег, сохранявший даже в тот момент чувство юмора, позволил себе пошутить над одним из оперативников, когда тот, самым беспардонным образом сунул одну из девиц себе под мышку и поволок ее к выходу. “Брось, а то уронишь!“ - крикнул он и тут же совершил стремительный взлет вверх, а, затем не менее стремительное падение к задней стенке комнаты. Пока он пытался придти в себя, волосатые руки уже уверенно и привычно шарили по его карманам. Ничего особенного в них, конечно, не было, кроме табачной крошки, головки чеснока и маленького перочинного ножичка с лезвием не больше мизинца.

Покрутив его в руках, задумчивый летеха изрек: “Ну, что ж... Так и запишем: оказал вооруженное сопротивление властям посредством холодного оружия”. И Олега, как оказавшего сопротивление, тут же обрядили в наручники и отправили вслед за остальными. Крики и мольбы наших друзей, начинавших выходить из своего ошеломленно-оцепенелого состояния, не возымели никакого воздействия на блюстителей. Напрасно Максимыч отчаянно хватался за приемник, пытаясь объяснить, что данный “Альпинист” подарен ему за популярную лекцию, прочитанную как-то в Советском РОВД. Ему крепко дали по рукам, загнали в толпу, которую уже начали грузить в воронок, а приемник присоединили к вещдокам. Последним с криком: “Убью всех напрочь!“ в воронок влетел Вальдемар, пребывавший до того в сонно-оцепенелом состоянии. Первыми словами ободрения, с которыми он обратился к своим пострадавшим товарищам, были: “Ребята! Если меня там начнут бить, то я не выдержу. Я вас всех выдам!“

Воронок был уже совсем готов отправиться, когда, вдруг, “преступники” вспомнили про свое непосредственное начальство, мирно почивавшее доселе в палатке в уютной тени монастырского сада. “Ехать нельзя!” - объявили они лейтенанту: ”Патрон обидится. Волноваться будет. Не разбивайте компанию.” Сообразительный лейтенант смекнул, что взятие главаря шайки по кличке “Патрон” прибавит ему лавров в послужном списке, и, взяв с собой Максимыча, который рассчитывал добровольным содействием органам облегчить свою собственную участь, в сопровождении шести блюстителей растворился в глухой темени монастырского сада...

... окружение палатки было закончено в полной тишине, без шума и шороха. После чего на сцену был выпущен Максимыч, который робко приблизился к входу и нерешительно крикнул: “Патрон, проснитесь!”

Товарищ Фоломеев обиженно рявкнул из палатки: ”Что еще там у Вас? Спать человеку не даете!” Он был явно недоволен столь ранним пробуждением. “Сов, вылезай!” - закричал потерявший всякое терпение, Максимыч: ”Тут милиция приехала... Наших всех уже взяли!“

“Как? Уже?” - с недоумением протянул Фоломеев, - ”Та-ак... Доигрались! Ну ладно. Я сейчас переоденусь. Пусть подождут.” Ждать Патрона блюстителям пришлось где-то около получаса. В палатке долго копошились, слышался треск разрываемых бумаг и чирканье спичек, Наконец, когда блюстители уже начали терять всякое терпение, из палатки со словами: ”Я готов!” вышел Патрон, прижимающий к груди солидных размеров узелок. В воронок он входил с чувством собственного достоинства, с амбицией английского лорда, всходящего на плаху.

Лишь после того, как дверь воронка наглухо захлопнулась, он совершенно спокойно произнес: ”Все хорошо, ребята! Все, что нужно, я уничтожил, так что много нам не дадут!” “Ты что, Патрон? Сдурел?” - закричали хором былые соратники. ”Ведь нас же считают какими-то бандитами, ворами!” - взревел Вальдемар, потирая затылок, по которому прошлась “рука закона”. “Ну... Воры - не воры, а все-таки... ", - многозначительно пояснил Фоломей покосившись на могучую спину Вальдемара, - ”Главное, ребята, ни в чем не сознаваться, отрицайте все, что бы они вам там не говорили!” “Да что вы, Патрон!? Ведь нам предъявили обвинение в бродяжничестве!“ “Как? Позвольте? Разве это не ОБХСС?” - растерянно протянул Фоломеев, до которого, как будто, что-то начало доходить…

… спотыкаясь на каждом уступе, и кряхтя под тяжестью свалившихся на них бессонницы и похмелья, они, тяжело шагая, возвращались в Рязанский Кремль. Разговаривать им не хотелось. Только Вальдемар, глядя себе под ноги, что-то тихонько насвистывал. Солнце уже взошло, и новый день спешил обласкать эту маленькую группу. _{1983 г., г.Рязань.}

“ГОБЛИНИАДА“ [229]

В. МОЧУГОВСКИЙ

(ветеран Шагары)