Начало коренной переориентации этической теории. Ранний просветитель Пьер Бейль (1647 - 1706) возвысил монтеневсккй скептицизм, носивший у того по преимуществу характер личностно-самоутверждающей рефлексии

БЕИЛЬ

Ранний просветитель Пьер Бейль (1647 - 1706) возвысил монтеневсккй
скептицизм, носивший у того по преимуществу характер
личностно-самоутверждающей рефлексии, до уровня исторической критики. Его
первоначальный замысел - на пример е популярного в то время "Исторического
словаря"
Л. Морери дать исправление ошибочных представлений по вопросам истории,
религии, политики. Он вылился в знаменитый "Исторический и критический
словарь" Бейля, направленный против предрассудков с точки зрения
естественного света разума. Применительно к этике это прежде всего
означало отделение морали от религии, доказательство самодостаточности
морали, ее независимости от веры. Социально-критическая направленность
скептицизма приняла у Бейля форму конкретного исторического анализа,
обсуждения насущных проблем духовной жизни той эпохи. Во французской
культуре XVII в. он увидел массу нерешенных вопросов и противоположных
тенденций; он чувствовал одновременно, что все философские системы
заключают в себе примирительное, некритическое начало и что общественные
противоречия не могут быть адекватно осмыслены в рамках метафизической
традиции. "Пьер Бейлъ не только разрушил метафизику с помощью скептицизма,
подготовив тем самым почву для усвоения материализма и философии здравого
смысла во Франции. Он возвестил появление атеистического общества,
которому вскоре суждено было начать существовать..." (1, 2, 141).
Вклад Бейля в историю этики связан прежде всего с положением, "что все
законы морали без исключения необходимо подчинить естественной идее
справедливости, которая, точно так же как и метафизический свет, озаряет
каждого человека, рождающегося на свет" (9, 2, 271-272). В особенности это
относится к библейским текстам, и "всякая отдельная догма, выдвигается ли
она как содержащаяся в Писании или как-нибудь иначе, ложна, если ее
опровергают ясные и отчетливые понятия естественного света, в особенности
касающиеся морали" (9, 2, 279). В данном случае Бейль придерживается
социнианской точки зрения [Т. е. точки зрения последователей Л. Социна
(1525 - 1562).], согласно которой не может быть ничего в откровении, что
не было бы доступно познанию, хотя сам он и не отождествлял себя с
социнианами.
Подлинные основоположения христианской религии, из которых лишь
некоторые (о триединстве, наследном грехе, предопределении и др.)
враждебны Писанию и разуму, могут и должны быть подвергнуты суду разума,
потому что и то и другое - и откровение, и естественный разум - даны
богом. Поэтому вера и знание в принципе могут не противоречить друг другу.
В такой форме рационализм скрывает свою антирелигиозную суть.
Бейль переносит моральную проблематику на почву исторического опыта и,
как эмпирик, фиксирует кричащее противоречие: религиозность не обязательно
связана с моральностью. Напротив, история всех христианских народов, даже
история самой церкви полна мерзостей. Свои примеры Бейль заимствует из
истории папства, крестовых походов, повседневного поведения христиан.
Кроме того, Бейль находит много нехристианских народов, не знающих лжи,
убийства, торгашества и других пороков, которыми изобилуют богомольные
христиане. Более того, полагает Бейль, скорее можно представить, допустить
существование морального общества атеистов, чем фанатичных христиан, хотя
само христианство и учит терпению деятельной любви [Это знаменитое
положение Бейля уже во второй половине XVI в.
было общим достоянием нидерландских свободомыслящих (см. об этом: 257,
гл. 1)].
За этим известным парадоксом Бейля скрыта та в высшей степени смелая и
правильная мысль, что христианская религия ведет к фанатизму и моральной
испорченности, а атеизм является выражением здравого разума и естественной
порядочности. В этом смысле Бейль реабилитирует атеистов Л. Ванини, Б.
Спинозу, Диагора Мелосского. Говоря о том, как набожный французский
королевский двор преследовал кальвинистов, рассказывая об ужасах
Варфоломеевской ночи, Бейль заключает: "Если бы французский двор был
атеистическим, он никогда не поступал бы так" (9, 2, 230).
Историческая аргументация Бейля выявляет также ограниченность и
подвергает смелой критике некоторые моменты рационалистического понимания
человека. Еейль раскрывает противоположность между разумом и религиозной
верой, с одной стороны, и поведением индивида - с другой, поназывая тем
самым идеологический характер философии и религии. Отвлекаясь от немногих
всеобщих правил естественной морали, которая древнее философов и Моисея,
можно с достоверностью утверждать, "что познания души отнюдь не являются
причинами наших действий" (9, 2, 222), что не общие представления головы,
а непосредственные страсти сердца определяют наши действия и, вообще
говоря, "вера в религию не управляет поведением человека..." (там же).
Более того, люди не соблюдают даже элементарных положений естественной
морали (таких, как благодарность по отношению к благодетелю, верность
данному слову, следование ГОЛОСУ совести и т. д.), хотя они и являются
божественными заповедями, воплощением вечного разума.
Чем же руководствуется человек?
Радостью, непосредственным личным интересом, отвечает Бейль. Это
утверждение не является, однако, для него само собой разумеющимся. Он
видит противоречивость реального эмоционального субъекта и пытается дать
ей сенсуалистическое истолкование. Одновременно он признает важную
регулятивную роль рационалистически истолкованного понятия разума. Есть
законы мышления, которые независимы от воли и служат основанием ее правил;
самое важное из них состоит в том, что "существуют благородные дела,
совершать которые прекрасно и похвально не по причине пользы, каковая от
этих дел последует, а потому, что дела эти согласны с разумом" (9, 2,
248). Отсюда Бейль делает вывод, что атеисты также могут соподчинять свою
волю разуму и следовать законам естественной морали. Общий дух этих
рассуждений, вне всякого сомнения, направлен на изгнание теологии из
этики, на истолкование религии как формы отчуждения морали от реальных
индивидов. Более того, Бейль обнажает скрытый за религиозной моралью
эгоизм, когда нечто делается или в ожидании награды, или из страха
наказания; он не без удовольствия приводит рассказ о женщине, которая
хотела сжечь рай и затопить пламя ада, "дабы люди служили божеству не из
корыстных расчетов..." (9, 2, 247).
Обосновывая расхождение между мышлением и действием, всеобщую
противоречивость человека, Бейль выходит за рамки классической культуры
XVII в. и предвосхищает более поздний философский анализ человека. Он
пишет: "Человек - существо разумное, не спорю, но не менее верно, что он
почти никогда не поступает сообразно своим принципам" (9, 2, 213). Из того
факта, что не познания разума детерминируют каши действия, Бейль делает
некоторые существенные выводы. Первый состоит в разграничении
теоретического и практического поведения. Человек может логически
рассуждать, но едва ли будет "логически", т. е. соответственно
общепризнанным максимам, действовать.
Далее, Бейль выявляет расхождения между намерением, объяснением и
действием и делает следующий вывод о противоречивости самого морального
поведения. Он, разумеется, видит, что за нагромождением всеобщих
теоретических правил поведения скрывается живая личность, которая
принимает решение соответственно своим частным желаниям, склонностям и
привычкам. Но Бейль не останавливается на противопоставлении разума и
страстей. И он не стремится в духе сенсуализма свести личные интересы к
некоей эмоциональной целостности. Бейль показывает, что человек всем
сердцем вовлечен в противоречие между интересом и верой, он столь же тверд
в практическом эгоизме, сколь искренен в моральных помыслах. К наиболее
сильным страницам его сочинения "Разные мысли, изложенные в письме к
доктору Сорбонны по случаю появления кометы в декабре 1680 г."
относятся размышления о крестовых походах, где он показывает, что
рыцари разбоя были одновременно ревностными верующими: "Большинство
участников крестовых походов... не отрекались в душе от своей религии,
когда начинали творить все те опустошения, какие они совершили" (9, 2,

219).

То, что теоретически общепризнанные положения весьма слабо влияют на
практическое поведение, слово и дело противоречат друг другу, - довольно
типичная постановка вопроса, свидетельствующая о трезвости, реализме
Бейля. Но мыслитель идет дальше - распространяет скептицизм на
исторический опыт и выявляет противоречивость господствующей культуры.
Фактически он формулирует проблематику последующего столетия - столетия
Просвещения: не являются ли традиционные идеи колоссальным заблуждением
или даже попросту обманом? Как возникли эти "противоестественные" идеи,
какова их функция по отношению к противоречащему им фактическому поведению
? Каково на самом деле отношение между всеобщим и частными интересами и
чьим реальным интересом является этот фиктивный, но представляющий грозную
силу так называемый всеобщий интерес?
Наконец, историчность взглядов Бейля позволила ему вплотную подойти к
пониманию социальной сути так называемого морального парадокса между
благими помыслами и порочными поступками. Он установил, что по мере
перехода от теоретических максим к их реальному осуществлению в действии
намерения претерпевают часто такие метаморфозы, которые имеют целью скрыть
действительные мотивы поведения. Бейль обнаруживает, что в человеке рядом
и как бы параллельно сосуществуют взаимоисключающие уровни духовной жизни,
среди которых расхождение между мотивами и мотивировкой является для этики
самым важным. Лицемерие субъекта есть предпосылка его интегрирования в
общество, где благородная вера идет рука об руку с жестоким эгоизмом.
"...Человек - орешек, который всего труднее раскусить всем создателям
философских систем. Он представляет собой камень преткновения и для
верных, и для ложных взглядов. Он ставит в тупик натуралистов... Он ставит
в тупик ортодоксов... Здесь перед нами хаос более запутанный, чем хаос
поэтов" (9, 2, 430). Разум сопровождает характер от одного триумфа к
другому или пленяя его, или становясь его пленником. Человек пытается
бороться с заблуждением и в конце концов боится открыть, что наша душа
больше приспособлена ко лжи, чем к правде.
Согласно моральному учению Бейля, человек есть одновременно и разумное
существо, и подлый эгоист. Его особая заслуга состоит в том, что он этот
факт не психологизирует, а рассматривает как историческое явление. Он не
дает решения этих проблем, его мышление - критически разоблачающее, а не
систематизирующее. В творчестве Бейля скептицизм достигает своего высшего
пункта. Однако сам скептицизм оказался не в состоянии дать решение
моральных проблем, столь остро и глубоко им поставленных.
Впрочем, как мы увидим, этого не смогла сделать и вся последующая
классическая буржуазная этика. Оставаясь буржуазной, она не могла этого
сделать в принципе, ибо разящий антагонизм между нравами, поведением,
внешним социальным существованием личности, с одной стороны, и ее
моральным сознанием, разумом, внутренним опытом - с другой, принадлежит к
самой сути буржуазных общественных отношений и не может быть решен на их
основе. Но для осознания этой глубокой и печальной истины необходимо было
исчерпать различные варианты теоретического синтеза той противоречивости
морального бытия человека, которая столь остро, смело и искренне была
вскрыта скептицизмом:
чтобы понять безвыходность положения, надо убедиться, что все выходы
закрыты.
Прежде всего поиски сосредоточились на выяснении того, может ли разум и
если да, то каким образом внести гармонию, организовать, упорядочить
хаотичное и противоречивое бытие людей. Возникают различные варианты
рационалистической этики.
Скептицизм всегда выражает нечто большее, чем простое сомнение. Анализ
этического творчества Бейля полностью подтверждает это. В его случае, как,
впрочем, и в случае Монтеня, скептицизм является компромиссной формой, под
прикрытием которой этика Нового времени эмансипируется от теологии, вообще
от средневекового строя мысли. Непреходящая заслуга скептической этики
состоит в том, что она обратилась к исследованию реальных нравов и тем
самым обозначила новую, историческую перспективу морали; она перевела
вопрос о нравственном самоосуществлении личности в эмпирический план.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ Новое Время