Другие ветви моей родословной можно увидеть на древе (см. приложение)

Б. Д. ГИРШОВ

 

ПОЧТИ ВЕК

ЗА МОИМИ ПЛЕЧАМИ…

О прожитом

И пережитом

Санкт-Петербург

Посвящается памяти

Моего внука Кости

В

ся моя долгая жизнь прошла в России. Людям моего поколения довелось быть свидетелями многих, оставивших заметный след в памяти исторических событий. И мне интересно сравнивать, как я воспринимал их в молодые годы и как смотрю на них сейчас. Когда открылась правда о «гениях и злодеях ХХ века» и предали гласности документы, которые многие годы оставались совершенно секретными, я более чётко стал определять и оценивать современную жизнь.

Кому нужны эти записи? Надеюсь, что моему сыну. Был у меня внук, но в прошлом году он трагически погиб. Детей у Кости не было – так что и правнуков у меня нет.

Из близких мне людей есть родные брат и сестра. Нина (Нехама) младше меня всего на три года, живёт с мужем в Израиле, в городе Ашкелон, а брат Аркадий, который моложе меня на 13 лет, – в Новосибирске. Он выпускник Ленинградской консерватории – музыкант-скрипач, долгое время работал в оркестре Новосибирской филармонии, был первой скрипкой… Недавно из-за болезни ему пришлось оставить работу. Жена его умерла, и живёт Аркадий с сыном. Думаю, родным воспоминания мои нужны, ибо это часть их жизни тоже. В Питере живет мой двоюродный брат Боря Поляков с семьёй, а ещё племянники – сыновья двоюродных братьев, из которых в живых уже никого не осталось. Есть ещё Гиршовы – с других «ветвей» нашего родословного древа, но, к сожалению, я с ними фактически не знаком.

Эти страницы могут когда-нибудь прочитать люди следующих поколений, если их заинтересует время, в котором жил я. Эта мысль пришла мне в голову, когда завершил мои «Записки старого врача-фтизиатра советского здравоохранения», которые посвятил своей профессиональной деятельности. Книжечка в 60 страниц, напечатанная в 2008 году в количестве 100 экземпляров, быстро разошлась не только среди медиков и получила много добрых отзывов. Это и явилось для меня стимулом к тому, чтобы сесть за… компьютер и вспомнить наиболее значительное, что было в моей жизни. Да к тому же людей, которые прожили почти девять десятков лет и пытаются вообще что-то «повествовать», замечу без ложной скромности, – единицы. Может быть, кто-то из них последует моему примеру и тоже захочет оставить «мемуары»…

В последние годы, особенно накануне разных юбилейных дат, мне, как участнику Великой Отечественной войны, приходилось давать интервью, делиться воспоминаниями – и не потому, что совершал какие-то героические подвиги, а потому, что я – уже один из немногих живых фронтовиков, принимавший участие в боях под Ленинградом, на Черноморском флоте. На моих глазах гибли мои боевые товарищи. Мне повезло – я остался жив. Из друзей-фронтовиков, которые по традиции вместе собирались в День Победы 9 Мая, остались единицы, да и те по состоянию здоровья не выходят из дома.

Моё счастье не только в том, что долго живу. А в том, что всегда рядом со мной моя любимая женщина – моя жена Тамара Абрамовна Гиршова. В августе 2011 года исполнилось 65 лет нашей совместной жизни.

Ну что ж, пора начать свой рассказ, который кому-то может показаться длинным, а кому-то – коротким… Очень трудно передать всё, что накопилось в памяти, а ещё труднее – припомнить самое важное из пережитого за девять десятков лет

Ã

 

 

ДЕТСКИЕ ГОДЫ,

РОДНЫЕ МЕСТА

Родился я 24 августа 1922 года (по еврейскому календарю – 30 Ава 5682 года) в местечке Усвяты. Это районный центр Псковской области, на границе с Белоруссией, в средней полосе России. Рядом такие города, как Велиж (40 км от Усвят), Невель (60 км), Витебск (80 км).

В Усвятах есть озёра Усвяча и Узьмень, где летом мы купались, ловили рыбу. Зимой отправлялись с мальчишками на холмы – кататься на лыжах. Весной, когда начинался разлив в окрестных речках и озёрах, они составляли одно водное пространство. В этот период приходили большие пароходы и буксиры, плотами сплавляли лес. Природа в Усвятах красивая, летом сюда приезжало много отдыхающих, преимущественно из Ленинграда, в том числе и наши родственники. Помню, как с дядей Ваней (мужем тёти Доры) я первый раз стрелял из охотничьего ружья, – мы ходили вместе охотиться на уток. Около Усвят была деревня Прудище, где обычно размещались отдыхающие, совсем рядом – сосновый бор, много грибов и ягод…

Население Усвят в довоенные годы составляло 3-4 тысячи человек, преимущественно русские и белорусы, а 200–300 дворов были еврейскими. Здесь жили в большинстве своём ремесленники: кузнецы, сапожники, портные, слесари по ремонту домашней утвари, часовщик, несколько человек были заготовителями сельхозпродукции – они скупали её у крестьян посёлка и окружающих деревень, сдавали в Райпотребсоюз, потом всё отправлялось в Ленинград. Некоторые жители занимались извозом, имели собственную лошадь и повозку.

В центре Усвят стояла роскошная, по архитектуре, православная церковь – высокая, с красивой железной оградой, за которой был сад с большими деревьями: дубы, каштаны, клёны… Усвятский храм был виден издалека, за 10–15 километров. Во время войны он был разрушен, сейчас на его месте промкомбинат.

К церкви примыкали три площади. Одна – базарная, вторая – со сквером, в центре которого стоял памятник Ленину, третья площадь – спортивная. Это был центр городка, через который проходили главные улицы: 25 Октября, Велижская и улица Красной Милиции, на которой мы жили. Собственного жилья у нас не было – наша семья арендовала дом у одного еврея-кузнеца. Помню, как родители отправляли меня к нему с деньгами – платой за аренду.

Центром культурной жизни посёлка был клуб. Здесь ежедневно «крутили» кино – для этого имелась ручная динамо-машина, «производившая» электроэнергию. Иногда появлялись в нашем посёлке артисты, в основном, цирковые. Большим событием всегда были драматические спектакли, когда приезжали на гастроли артисты из Ленинграда. Помню, что первый раз «Ромео и Джульетту» я видел в нашем клубе.

Событием в жизни Усвят были ярмарки, когда сюда съезжались крестьяне из соседних деревень. Они торговали прямо с телег, нагруженных фруктами, овощами, всякой живностью (куры, утки, гуси, овцы, телята). Продавали глиняную посуду, ткани собственного производства. В такие дни разворачивалась «встречная торговля» – усвятские магазины приобретали товары у приезжих торговцев, которые, в свою очередь, запасались тем, что было необходимо в деревенском хозяйстве. В центре Усвят стояли два ряда кирпичных зданий, в них размещались магазины продовольственных и промышленных товаров, книжный магазин с канцелярскими принадлежностями.

В этом же торговом ряду располагалась пожарная команда. О пожаре возвещал большой церковный колокол – и тогда пожарные прибывали к месту службы верхом на своих лошадях, впрягали их в пожарные телеги и мчались на пожар. В тушении пожара принимали участие и другие жители посёлка. Несколько раз я сам, когда был подростком, тоже помогал насосом качать воду.

В центре посёлка, как и полагается, сосредоточились административные учреждения: исполком, райком партии, милиция, прокуратура, суд и банк.

В конце улицы было кладбище и… местный «аэродром» – большая площадка для посадки самолёта, который доставлял почту, иногда пассажиров.

Достопримечательностью Усвят была Замковая гора с двухэтажным белым домом (бывшее поместье владельца этих мест Родзянко), в котором располагалась наша начальная школа, – любимое место наших детских, подростковых сборищ. Здесь любили прогуливаться взрослые горожане. Сейчас здесь Мемориал Славы – в честь героев Великой Отечественной войны. Ведь здесь во время войны шли жестокие бои, с большими потерями…

Расскажу чуть подробнее о жизни евреев в Усвятах. Наш посёлок по сути был настоящим еврейским штетлом – местечком, подобным тем, которые описаны в произведениях Шолом-Алейхема или в романе Анатолия Рыбакова «Тяжёлый песок».

Центром еврейской жизни была синагога – двухэтажное деревянное здание находилось прямо за нашим домом. Я посещал её с 6 лет вместе с отцом – по субботам и в дни еврейских праздников. Когда приезжал наёмный кантор, я с большой радостью слушал его пение. Прислушивался я и к разговорам, которые вёл папа с приятелями. Они обсуждали качество исполнения отдельных частей молитвы, что-то напевали сами.

Синагога содержалась за счёт сборов с еврейского населения, с этой целью по домам ходил специально назначенный общиной человек. Такие же сборы делались и для того, чтобы приглашать в синагогу кантора. Еврейские школы, где преподавали язык идиш, существовали в нашей стране до конца 1920-х годов.

В хедер – школу при синагоге, еврейские ребята ходили по желанию родителей, сын раввина учился дома, у отца. Раввин был «по совместительству» и шойхетом (резником). По пятницам мама отправляла меня к нему, чтобы приготовить кур для субботней трапезы. Был в посёлке мясник, который торговал и кошерным мясом.

Надо заметить, что мои родители не были очень религиозными. Но папа следовал традиции, и дома соблюдался положенный кашрут в употреблении пищи. Имелась отдельная посуда для мясных и молочных блюд; отдельно, на чердаке, хранилась пасхальная посуда. Помню, она была очень красивой.

Подготовка к Песаху начиналась сразу после праздника Пурим. Еврейское население разделялось на небольшие группы. В каждой определялся дом, где будут печь мацу. Имелись несколько человек, которые умели готовить её лучше других, все бережно хранили специальные принадлежности, доставшиеся от бабушек… Для мацы хозяйки заранее готовили белую первосортную муку. Мы, мальчишки, тоже не оставались без дела: каждый лист теста прокатывали специальными зубчатыми колёсиками – для того, чтобы маца, когда её станут выпекать в печи, не пузырилась. Другие готовили для марор («горькую траву», в качестве которой использовали хрен), харосет (сладкую смесь из фруктов, орехов корицы и красного вина). В общем, каждая еврейская семья старалась сделать всё, чтобы достойно встретить праздник, чтобы всё в доме соответствовало традиции. Я всегда с энтузиазмом готовился к участию в праздничной домашней трапезе – седеру, запоминал заранее, в какой момент следует задавать отцу, ведущему седер, «фир кашес» – четыре вопроса.

Хочу заметить, что христианская Пасха, которую отмечали тоже в весенние дни, от еврейского Песаха отличается по своей сути. В их основе лежат совершенно разные события. Еврейский Песах связан с исходом евреев из Египта под руководством Моисея. Христианская пасха – с распятием и воскрешением Иисуса Христа, в чём обвиняли евреев. Этот навет на протяжении многих веков являлся для малообразованных верующих людей импульсом к антисемитизму. Однако на втором Ватиканском соборе в 1963 году, при содействии Папы Иоанна ХХIII была принята специальная декларация, в которой указывалось, что католицизм осуждает ненависть к евреям и их преследование как в прошлом, так и в настоящем, ценит то общее, что имеется в иудаизме и христианстве, отмечает еврейское происхождение апостолов и непричастность евреев к распятию Христа. Православная церковь эти очевидные истины признать пока не желает.

…У каждого двора в Усвятах был огород, у некоторых рядом с домом росли фруктовые деревья. Мы с сестрой, когда были подростками, получали от родителей задание по возделыванию нашего огорода – копали грядки, удобряли почву, сажали огурцы, лук, картофель, морковь и всякую зелень. Некоторые еврейские семьи содержали корову и мелкий рогатый скот. Помню, как ходил за молоком и другими молочными продуктами в один и тот же дом. У нашей соседки по двору была корова, и я брал там навоз для удобрения огорода. Утром по посёлку проходил пастух и трубил в какую-то трубу, созывая стадо, которое уводил на пастбище.

Отношения между евреями и другими жителями посёлка не были враждебными, дети все играли вместе. Я дружил с русскими ребятами, бывал у многих из них дома, и никакой неприязни ко мне в их семьях не чувствовал.

Хочу ещё отметить, что во времена моей молодости такого пьянства, как сейчас, не было. Помню только одного усвятского алкоголика, звали его Терех «дэр пьянице». Иногда он выкрикивал антисемитские выражения, нецензурно бранился, когда встречал кого-то из евреев, даже детей. Но он не пользовался поддержкой у других жителей посёлка. Была у него «слава» как у алкоголика, организатора всяких эксцессов и нарушителя порядка в посёлке.

Во время войны почти все усвятские евреи были согнаны в гетто под «Бугром», где их затем расстреляли, в том числе и моего друга и родственника Нону (Нохем) Нахмансона. В гетто попали и малолетняя Рая Серебренникова, беременная Доба Нахмансон, оказались там и евреи, застрявшие в Усвятах при эвакуации из западных областей страны. О том, что происходило в Усвятах во время войны, мне рассказывали чудом уцелевшие Рая и Доба. В уничтожении евреев принимали участие и местные жители, хотя раньше, в мирное время, они свою ненависть к евреям не проявляли. После прихода Красной Армии каратели понесли заслуженное наказание.

Теперь расскажу о моих родителях. Мой папа работал на складе «Заготзерно» – принимал зерно, которое крестьяне района сдавали по так называемому «продналогу». Я помогал папе в его деле, особенно при составлении отчётов. Считать-то он умел хорошо, а вот с русским письмом были затруднения. В предвоенные годы отец занимал солидную должность: был заведующим районной продовольственной базой. Жители посёлка и многих окрестных деревень хорошо знали Давида Гиршова. Он был заметной фигурой среди жителей: в молодые годы участвовал в Первой мировой войне и на фронте был ранен. Среди сверстников он отличался недюжинной физической силой. По рассказам его друзей, отец «демонстрировал» такие вот богатырские умения: гнул подковы, поднимал в зубах (!) стол (!!) с кипящим самоваром (!!!) и, конечно же, умел драться, отстаивая своё достоинство.

Моя мамочка Раиса (по еврейски Рохл-Лее) – тоже из простых людей. В юности она жила в Витебске, работала продавщицей, научилась швейному мастерству. А когда после замужества родила меня и через несколько лет сестру, стала заниматься детьми, вела домашнее хозяйство.

Во время нэпа (новая экономическая политика) мама с отцом открыли маленькую лавчонку, где продавалась всякая хозяйственная мелочь. Потом мама была направлена на курсы по производству безалкогольных напитков, которое организовал в нашем посёлке Райпотребсоюз. Это дело поручили нашей маме. Усвятские женщины в основном работали в районных учреждениях, исполкоме, райпотребсоюзе, в банке и других учреждениях посёлка.

Материально мы жили, можно сказать, удовлетворительно. Помню, как я таскал из дома бутерброды, чтобы поделиться со своими приятелями, в семьях которых достатка не было.

Из односельчан помню семью Серебренниковых: Гришу (Гиршл), Соломона (Шломо), их сестёр Раю и Аню; Семёна Фридмана, Забежинских, Израилевых, Романова, Сюрькова, Расчевского, Туренкова, Журавлёва… Это всё были одноклассники. С евреями я был ближе, ибо родители наши дружили домами. Помню сестёр Кузютиных – Таню и Катю, медсестру Марию (Мэри) – это была первая в моей жизни девушка, которую я поцеловал.

Школа-десятилетка, которую я окончил в 1940 году, находилась в новом здании на центральной улице – 25-го Октября. Моё образование, как я уже говорил, начиналось в хедере, куда я ходил два года. Много тогда болел и учился плохо. Настоящая учёба началась с 4-5-го класса. Стал старше – почувствовал ответственность, понял, что знания, которые дают в школе, нужны для дальнейшей жизни.

Вот тогда я начал учиться хорошо. И даже стал отличником. Литературу и русский язык нам преподавал бывший драматический артист. Уроки были интересными, ибо он использовал свои артистические способности, и мы, затаив дыхание, слушали в его исполнении стихи Пушкина, Лермонтова, отрывки из прозы Тургенева, Чехова, Толстого… Захотелось поглубже познакомиться с их творчеством, появился интерес к русской классике… Я был также одним из лучших учеников по математике и физике. Математик обычно давал на дом три задания: первая задача – трудная, вторая – лёгкая и пример. Помню, что первую задачу не всегда удавалось решить сразу, она не выходила из головы целый вечер. Иногда решение приходило утром – тогда я быстренько вставал и записывал его. Учитель обычно в начале урока спрашивал меня: «Гиршов, сколько решил задач?» – а я почти всегда решал всё, что он задавал. Поэтому спокойно подходил к столу математика с тетрадью, он быстро проверял и ставил «пятёрку». Также он поступал и с другими ребятами, решившими домашнее задание полностью и правильно. «Четвёрку» получали те, кто осилил лёгкую задачу и пример, ну а за решённый пример доставалась только «троечка». Остальным, кто ничего не решил, оценки не ставил. У математика я научился правильно строить чертежи и применять формулы. На физике учитель главное внимание уделял физическому пониманию задач, и это тоже мне давалось довольно легко.

Отец поощрял моё стремление к знаниям, высказывал похвальные слова, обещал что-то купить для развлечений. А ещё папа очень хотел, чтобы я научился играть на скрипке, потому что сам любил музыку и играл на этом инструменте. Помню, как мы вместе ходили покупать мне скрипку. Частные уроки я брал в семье наших местных клезмеров (музыканты, игравшие на еврейских праздниках, свадьбах) по фамилии Кац. Я учился играть на скрипке по учебнику Берио – профессора Ленинградской консерватории, изучал ноты, играл простые пьески, а потом перешёл к классике. Вершинами моей детской музыкальной «карьеры» был концерт Зейтца, «Турецкий марш» Моцарта, «Музыкальный момент» Шуберта, «Адажио» из концерта Чайковского, «Чардаш» Монти… Папа очень любил все эти вещи и всегда просил меня сыграть, когда приходили гости.

Мои занятия музыкой благотворно повлияли на маленького брата Аркадия. Когда я разучивал домашние задания, он мне «ассистировал» – стоял рядом на стуле, у пульта, где лежали ноты, и в нужный момент их переворачивал. Вскоре он научился играть на балалайке – по слуху. Мы вместе с ним выступали на детском конкурсе, где Аркадий оказался самым маленьким и получил награду. Пройдёт много лет со времени нашего детства в Усвятах, и брат станет скрипачом, а я – врачом…

После окончания школы-десятилетки я получил так называемый «золотой аттестат», дающий право поступления в высшее учебное заведение без экзаменов. Но в 1940 году правительство приняло постановление, по которому поступление в вуз не освобождало от службы в армии. Меня вызвали в райвоенкомат и предложили получить направление в военное училище. Мне же хотелось получить высшее образование. Решил сам поехать в Ленинград, где жили мои родственники, и «попытать своё счастье» – поступить в одну из военных академий.

Надо сказать, что в старших классах школы я уже, как и все ребята, готовился к службе в армии. Отец мне всегда внушал, что мужчина должен быть сильным, а в армии уважают и силу, и ловкость. В Усвятах у нас был хороший преподаватель физкультуры, имевший разряд по спортивной гимнастике, и я начал заниматься под его руководством. Хорошо делал упражнения на турнике, коне, брусьях... Все эти снаряды были на открытой площадке. Играл с ребятами в лапту, футбол, волейбол. Папе удалось купить мне велосипед – я был просто счастлив, ведь это было моей мечтой! Моя двухколёсная машина была со мной всюду! Когда родным пришлось бежать от немцев, велосипед так и остался в коридоре нашего дома…

Можно считать, что моё детство и юность закончились в предвоенный, 1940 год, когда я уехал из родных мест и начал самостоятельную жизнь.

Ã

 

 

РОДОСЛОВНАЯ

Я самый долгоживущий из Гиршовых, поэтому хочу отразить в записках и свою родословную. Фамильное древо, которое удалось составить[1], включает пять поколений. Там представлены мои родные по линии отца.

Вот, можно сказать, главная ветвь моего рода:

Прадед – Меер Гиршов. У него было четыре сына: Иосиф (мой дед), Наум (Нахман), Соломон, Абрам и дочь Сара (по мужу Дубнярская).

Дед – Иосиф Меерович Гиршов и бабушка Роза Нахамсон имели 3 сына и 2 дочери: Давид, Залман, Иероним, Рая и Дора.

Отец – Давид Иосифович Гиршов (1888–1943), умер 22.07(19 тамуз).

Мама – Рая (Рахиль/Рохл-Лее) (1901 – 1983), умерла 28.05 (17 севан).

Брат – Аркадий Давидович, родился17.07.1935.

Сестра – Нина (Нехама) Давидовна, родилась 16.02.1925.

Жена – Тамара Абрамовна Гиршова (Герштейн), родилась 1.11.1926.

Сын – Эдуард, родился 6.04.1947.

Внук – Константин (1976 – 2011).

Другие ветви моей родословной можно увидеть на древе (см. приложение).

Уже больше 65 лет я живу с моей Тамарой и поэтому часто общался с её родными, которых считаю и своими близкими людьми. Это Герштейны и Гинзбурги (см. фамильное древо Тамары).

Ã

 

МОЯ АКАДЕМИЯ

Когда летом 1940 года я приехал в Ленинград для того, чтобы выбрать учебное заведение, где мог бы получить высшее образование, дядя Иероним, можно сказать, взял надо мной шефство. Мы с ним объехали все военные академии, но, как оказалось, ни в одной из них гражданских лиц не принимали. Однако в Военно-медицинской академии нам сказали, что при Первом мединституте есть морской факультет, куда принимают выпускников школ. Это оказалось правдой. Туда я и сдал свои документы, и через несколько дней нужно было явиться на медкомиссию.

Один из моих однокашников, работавший в Военно-медицинском музее, разузнал, что на морфак подано 40 тысяч заявлений со всех концов страны! По рекомендациям мандатной комиссии к экзаменам было допущено 8 тысяч человек, ориентировочно – на 400 мест. Конкурс был колоссальным! Многие, правда, отсеялись после медкомиссии, которую проходили до экзаменов.

С 1-го по 28 июня надо было сдать 13 экзаменов! Диктант, сочинение, арифметика, алгебра, геометрия, тригонометрия, физика, химия (органическая и неорганическая), история ВКП(б), Конституция СССР, русский язык, литература… От экзамена к экзамену, которые проходили ежедневно, группы редели прямо на глазах. Мне удалось сдать все предметы без помех, и трудно передать волнение и радость, которые я испытал, когда отыскал свою фамилию в списке зачисленных! Я сразу отправил телеграмму родителям и оповестил всех родных.

355 абитуриентов стали кандидатами в курсанты Военно-Морской Медицинской Академии. Она была образована в Ленинграде 10 июня 1940 года в соответствии с постановлением Совета Народных Комиссаров (СНК) на базе 3-го Медицинского института, военно-морского факультета 1-го ЛМИ, и Обуховской больницы. Срок обучения был определён пять с половиной лет.

Нас разместили в Гренадёрских казармах, которые находились у набережной реки Карповки, недалеко от Первого медицинского. Оттуда мы вскоре отправились на лагерные сборы в район станции Лисий Нос, недалеко от Сестрорецка. Там мы жили в палатках, занимались строевой подготовкой и изучением уставов. Начальником лагеря был полковник Дмитриев, уже немолодой человек. Он вёл строевую и культурную подготовку курсантов. Запомнился мне как строгий, хорошо образованный командир. Ежевечерне у нас проводились проверки и построения с духовым оркестром, переклички и доклады подразделений. Почти ежедневно объявлялись ночные боевые тревоги с построением всего курса по стойке «смирно» – проверялись внешний вид, выправка. Бывали смешные моменты, когда кто-то оказывался в строю без ремня, с незашнурованными ботинками… В первую неделю мы собирались за 10–15 минут. Но Дмитриев вскоре добился, что мы это научились делать за 3-5 минут, стоять в строю как полагается…

Однажды по тревоге мы отправились бегом, трусцой, в район Дубков. Впереди был наш командир Дмитриев. Мы, новобранцы, тогда очень устали и шли обратно довольно вяло, а он приказывал: «За-а-а-пе-вай!» Оставалось только выполнять команду и удивляться силе и бодрости командира.

После лагерного сбора, который длился 2-3 месяца, мы вернулись в Ленинград, в свою Академию и стали готовиться к торжественному принятию военной присяги. Было торжественное построение всего курса, и мы хором за начальником Академии повторяли слова Воинской присяги, а потом каждый подходил к столу и ставил подпись под её текстом.

Нам выдали парадную форму с бескозыркой, украшенной ленточкой с надписью «ВОЕННО-МОРСКАЯ МЕДИЦИНСКАЯ АКАДЕМИЯ».

Жили мы на территории бывшей Обуховской больницы, в зданиях, где размещался 3-й мединститут. Это набережная Фонтанки, 106. В этом районе, до Загородного проспекта, находились клиники, здания администрации и наши казармы. Казарменная жизнь для молодого «домашнего» человека была нелёгкой, хотя и беззаботной – жили мы на полном обеспечении. Но – под постоянным контролем командиров. Ничего нельзя было делать самостоятельно. Твоё собственное «Я» уже просто не существовало, и если оно вдруг проявлялось, то немедленно пресекалось! Даже когда надо было отлучиться в туалет, нужно спрашивать разрешение у командира! Выйти покурить – тоже. Койки должны быть заправлены одинаково, без единой складки на одеяле, подушки положены определённым образом, одежда перед сном сложена на тумбочке в определённой последовательности, чтобы при подъёме быстро одеться. Винтовка, которая была у каждого, должна всегда быть в полном порядке, чистой, хотя мы с ней только маршировали… Всё это строго проверялось командирами. Если получал за что-то замечание, нужно было немедленно исправить. Если это случалось повторно, то получал взыскание, внеочередной наряд на работу или лишался увольнения, или подвергался более строгому взысканию, вплоть до ареста – всё на усмотрение командира. Никакие объяснения, отговорки, пререкания не принимались, они только раздражали командира, и он находил что-то ещё, чтобы наказать более строго.

Первые полгода казарменный режим переносился очень тяжело. Помню, что иногда после командирских «разборок» от обиды и беззащитности появлялись слёзы, душила горечь от сознания, что ты – никто, твои мысли и мнение никому здесь не нужны! И к этому нужно было привыкнуть. Со мной учились ребята из всех союзных республик. Я дружил с парнем из Украины, он плохо говорил по-русски, и я ему помогал. После окончания академии, спустя годы, он стал генералом, главным хирургом ВМФ.

…Нас редко отпускали в увольнение, и гражданской жизни мы фактически не знали. Помню, как я, получив увольнение, покупал в магазине, «любительскую» колбасу и свежий батон, а потом с огромным удовольствием съедал всё это, присев где-нибудь на скамейке. Часто я отправлялся в гости к своим родным – меня всегда хорошо принимали, угощали домашней едой. Помню, как приехал повидаться со мной папа. Он остался вполне доволен моим устройством, тем, как складывались мои дела в Ленинграде. Но накануне отъезда домой у него случилась неприятность: потерял кошелёк с деньгами, и не на что было купить билет на обратную дорогу. Я дал ему денег из своей стипендии, весьма скромной. Папа очень переживал из-за этого – ведь он приехал, чтобы оставить «подкрепление» мне, а тут такое ЧП приключилось… Больше мне никогда не довелось его увидеть – таким он остался в моей памяти навсегда.

Наши учебные будни были весьма нелёгкие и напряжённые. В набор основных учебных предметов входили целых пять химий, биология, но доминантой была анатомия. Сдашь её – станешь врачом! Изучение этой дисциплины связано с колоссальной нагрузкой на память. Нужно было зазубрить, причём на латинском языке, все анатомические образования! Начали с костей. К примеру, только на одной височной кости черепа – 43 латинских названия! Важное значение имела работа на трупах – к этому надо было привыкать, мягко говоря, не без труда… Помню, что первый зачёт я провалил: мне показали две кости – больше-берцовую (тибия она называлась) и мало-берцовую (фибуля!). Я же назвал их с точностью наоборот – фибия и тибуля. Мне вернули зачётку и велели прийти снова.

Нужно сказать, что с учителями нам повезло. На кафедры были приглашены лучшие преподаватели морского факультета 1-го и 3-го мединститутов, был объявлен конкурс на свободные места. Предложений поступало много, поскольку заведовать кафедрой ВММА считалось престижным. Кафедры у нас возглавляли академики Джанелидзе, Быков (ученик И.П. Павлова), Лепорский, Мельников, Красногорский, Заварзин, а также выдающиеся врачи Буш, Нечаев, Волынский и другие. Военно-морская медицинская академия не уступала тогда по уровню профессуры 150-летней Военно-медицинской академии.

Во время учёбы на 1-м курсе особенно запомнился профессор А.П. Быстров, который был прекрасным художником. На занятиях по анатомии он цветными мелками рисовал на доске строение того или иного органа так чётко и красиво, что это хорошо запоминалось. Или, например, рисовал гримасы и другие разные выражения лица человека, и надо было ответить, какие мыщцы при этом напрягались. При изучении гортани он изображал, как выглядит гортань у… южно-американских обезьян, крики которых разносились на несколько километров. Профессор объяснял и показывал, чем и почему позвонок… селёдки отличается от человеческого. Он мог показать направление полёта пули через то или иное место, и нам надо было последовательно перечислить поражённые органы и ткани.

Ещё хорошо запомнился профессор Галкин, который читал лекции по патофизиологии. Особенно впечатляющими были эксперименты на животных. На лекции он демонстрировал работающее сердце животного, отделённое от организма и питающееся искусственными растворами. На старших курсах у нас преподавал профессор Джанелидзе – хирург высокого класса. Он был первым в России, кто оперировал на сердце. Мы с огромным интересом слушали его рассказы о поездке в Америку, об американской медицине, новой профессии врача анестезиолога-реаниматолога. Такие замечательные учителя запомнились на всю жизнь.

ГОДЫ ВОЙНЫ

В июне 1941 года я успешно окончил первый курс, сдав все курсовые экзамены, и был переведён на 2-й курс. Обстановка в стране становилась всё тревожнее и тревожнее, чувствовалось, что вскоре что-то должно произойти. Отношения СССР и Германии были весьма непонятными… Приблизительно 18-19 июня в клубе Академии состоялась лекция о международном положении, которую читал майор из Политуправления. Он прямо, с предельной откровенностью сказал, что мы – накануне войны и скоро будем воевать с Германией. Однако у нас даже тогда было бодрое, патриотическое настроение. Мы считали, что наша армия непобедима, что «Красная Армия всех сильней!»

В воскресенье 22 июня мы готовились к увольнению, но в 12 часов по радио прозвучала речь Молотова – так мы узнали, что началась война! Стало ясно, что мы, военнослужащие, и должны ждать приказа. Патриотизм, как я уже говорил, у нас был на высоком уровне – многие в первые же дни войны подали заявления с просьбой отправить их на фронт. Однако в глубине души была надежда, что война скоро закончится, наша доблестная я армия быстро расправится с немцами, и все мы будем праздновать победу над вероломным врагом…

В июле немцы подошли уже совсем близко к Ленинграду, и в больницы города начали привозить раненых. Во время дежурства я увидел их впервые в жизни, и от одного из них, с огромными мучениями добравшегося до медпункта, довелось услышать правду о положении на фронте. Боец говорил мне, что немцы бьют нас изо всех сил, целые части попали к ним в плен, что мало оружия, что фашисты доминируют и в воздухе… Наших самолётов практически не видно – в общем, всё очень плохо. Так впервые появились разочарования и сомнения в высокой готовности нашей армии к войне с фашистами…

Вскоре пришёл приказ о формировании 7-й бригады морской пехоты из курсантов младших курсов военно-морских учебных заведений. Из нашего курса был создан истребительный батальон, который отправили на Лужский рубеж. Мы заняли оборону в районе деревни Гостилицы. Вырыли окопы в человеческий рост, которые соединились в линию… В ожидании наступления немецких войск ходили в разведку в их расположение – готовились дать отпор врагам.

Но немцам удалось нас обнаружить, и они начали нас прицельно бомбить. Это было страшно! Соседние батальоны, наскоро сформированные из курсантов Фрунзенского училища, училищ имени Дзержинского, Кронштадтского уже вступили в бой. Вооружены мы были из рук вон плохо: винтовки образца 1891–1930-х годов, несколько автоматов на роту, гранаты РГД и бутылки с зажигательной смесью… И это – против мощных немецких танков! Один из моих однокашников в своих воспоминаниях цитирует сохранившуюся у него памятку – из тех, что вручали нам, практически необученным и необстрелянным:

«Смелому бойцу танк не страшен!! Подпустите танк близко, чтобы он вошёл в мёртвое поле, так как в мёртвом пространстве из танка поразить бойца из пушки и пулемёта нельзя. После этого нужно бросить гранату, или связку гранат под гусеницы танка и бутылку с зажигательной смесью на корму, где находится мотор. Вскочить на танк и закрыть смотровые щели плащ-палаткой, стрелять в щели. Слепой танк – уже твой танк! Если открывается люк, то бросить внутрь танка гранату»

По содержанию этой памятки можно судить о квалификации командиров и нашей подготовке к бою. Соседние батальоны были все уничтожены. Каждый день рядом с нами рвались снаряды, падали бомбы, гибли товарищи… Мы видели, как эти самые бомбы отделялись от самолётов и летели прямо на нас! Но меня каждый раз как будто спасал ангел- хранитель – я остался жив! Чудом уцелел после этих жестоких боёв, когда из нашей бригады осталось только 2-3 батальона!

Как мы потом узнали, о гибели курсантов доложили наркому ВМФ Н.Г. Кузнецову, а он, в свою очередь, доложил об этом И.В. Сталину. Ответ был таков: во всём разобраться; виновных наказать; курсантов вернуть на доучивание. Командир бригады, начальник военно-медицинских вузов контр-адмирал Самойлов, сформировавший по указанию первого секретаря Ленинградского обкома партии, члена Главного военного совета Военно-Морского Флота СССР А.А. Жданова бригаду морской пехоты из курсантов, был расстрелян.

8-го сентября немцы замкнули кольцо вокруг Ленинграда. В блокированном городе учёбу продолжать было невозможно – принимается решение о немедленной эвакуации ВММА из Ленинграда. Первая попытка эвакуации оказалась неудачной. Нас привезли пригородным поездом на берег Ладожского озера. На первую баржу погрузили старшекурсников, совсем недавно получивших дипломы врачей. Эта баржа утонула из-за шторма и немецкой бомбардировки – все погибли. Нас отправили обратно в Ленинград, поскольку такой способ эвакуации отменили. Ангел-хранитель спас меня и на этот раз! Повезло, что на ту, первую баржу не попал.

А Ленинград уже испытывал все ужасы блокадного положения. Резко сократились нормы питания. Мы получали по 300 граммов хлеба в день… Постоянные бомбёжки и артобстрелы. На нашу Академию, которая находилась вблизи Витебского вокзала, днём и ночью летели бомбы и зажигалки. Мы постоянно дежурили на крышах зданий и сбрасывали эти зажигалки. Несколько товарищей тогда погибли. Курсанты-медики несли также патрульную службу в городе, охраняли объекты.

В конце ноября, когда на Ладожском озере начал формироваться лёд и стала действовать Дорога жизни, нас снова решили эвакуировать на Большую землю. Опять пригородным поездом доставили на берег Ладоги. За спиной в вещевых мешках был скудный запас еды, комплект нижнего белья и учебники. За ночь нужно было успеть пройти по льду 40 километров до деревни Кобоны. Переход был очень тяжёлым, было скользко, под ногами – неокрепший лед, всюду полыньи, промоины, провалившиеся машины… Мы шли, шаг за шагом теряя силы, велико было искушение просто сесть на лёд и покориться судьбе. Я шёл вместе с курсантом Колей Алфимовым*. Мы поддерживали один другого, не давали друг другу расслабиться, остановиться, присесть… Так мы дошли к утру до деревни Кобоны, не досчитавшись нескольких своих товарищей, провалившихся под лёд….

В деревне была церковь, где расположился фронтовой госпиталь. Недолго здесь передохнули, поели хлеба – ужасно были голодны. Из Кобон группами, на попутных машинах или пешком предстояло добраться до железнодорожной станции Ефимовская, где формировались санитарные поезда. Военный комендант определил нас санитарами на один из них, следовавший на восток.

И вот, наконец, мы добрались до города Кирова (Вятка), где должна была дислоцироваться Военно-морская медицинская академия, расположившись в зданиях, где находились местные вузы – Лесотехническая академия и Педагогический институт. В центральной гостинице был организован госпиталь, который стал учебной базой нашей академии. Киров – областной центр, был тогда небольшим городом с деревянными тротуарами, асфальт – только на центральной улице. Сюда был эвакуирован из Ленинграда Большой драматический театр, спектакли которого нам посчастливилось посещать во время увольнений.

Учёба наша была ускоренной. Нас учили лучшие профессора, опытные, прекрасные преподаватели. Их лекции нередко заканчивались под аплодисменты курсантов. Практические занятия были интересными, они проходили в военных госпиталях и гражданских больницах. Мы использовали все возможности, чтобы научиться премудростям ухода за больными, тонкостям различных манипуляций.

В 1943 году началась практика уже в действующей армии и на флоте. Меня с группой курсантов направили на Черноморский Флот, который базировался в Сухуми и Поти. Ехали железной дорогой через среднеазиатские республики в Красноводск, а затем по Каспийскому морю в Баку. Потом снова по железной дороге – через Азербайджан, Грузию. И вот, наконец, добрались до Сухуми. Меня определили фельдшером на корабль «Красная Абхазия», входивший в отдельный дивизион канонерских лодок, которые применялись для траления мин и перевозки грузов для фронта. Благодаря малой осадке они могли пришвартовываться к берегу без причала.

Выходили в море тралить мины каждый день. Мины подсекались тралом, они всплывали, и когда корабль отходил на безопасное расстояние, их расстреливали из пушки. Несколько раз ходили на Малую землю, около Новороссийска, где шли интенсивные бои. За ночь мы должны были доставить туда подкрепление, боеприпасы и снаряжение и вывезти раненых. Однажды мы с погрузкой раненых у Малой земли задержались, и на рассвете в море нас обнаружили немцы и начали бомбить. Мы шли кильватерной колонной, впереди нас шла «Красная Грузия», и в неё попала бомба. Я видел, как корабль начал тонуть: поднялся нос, и кормой лодка ушла в воду. Погибли все. Это была страшная картина. Нашу лодку бомбы миновали… Будто мой ангел-хранитель снова был со мной и здесь, на Чёрном море!

В 1944 году, после окончания 4-го курса, пришло время клинической практики. Нас отправили, уже в качестве помощников врачей, в медсанбаты и фронтовые госпитали Ленинградского и Северного фронтов. Я попал в госпиталь № 1448, который базировался в Ленинграде, в центре города. Он был на 3000 коек. Задачами госпиталя было оказание неотложной помощи раненым и больным и дальнейшая их отправка в тыл для длительного лечения. Здесь проводилась первичная обработка ран, наложение гипса при переломах, операции разной сложности, в зависимости от ранения. Именно здесь я получил солидную хирургическую подготовку.

Полостные операции практикантам не доверяли – мы только ассистировали. Но мне как-то попался боец, раненный в коленный сустав. Сустав был открыт, торчали суставные поверхности бедренной и большой берцовой костей… Я позвал старшего врача, он подошёл и сказал мне: «Нужно сделать ампутацию», показав на бедре место разреза. Такую операцию мне предстояло делать впервые, и до сих пор я помню все её этапы: наложение жгута – анестезия – круговой разрез бедра до кости – оттяжка мышц, до оголения кости – распил кости пилой – некоторое ослабление жгута – перевязка крупных сосудов… Затем снятие жгута и перевязка более мелких сосудов – до окончательной остановки кровотечения – и, наконец, формирование культи. Да, до сих пор помню все детали – такого напряжения сил и сосредоточенности потребовала эта первая в моей жизни серьёзная операция.

…Так как война уже шла к победе, командование решило нас в Киров обратно не направлять, а оставить в Академии, чтобы подготовить её здания для возобновления учёбы. Кроме того, после блокады, обстрелов нуждались в ремонте и квартиры некоторых профессоров и преподавателей. Под руководством мастеров мы, будущие врачи, побывавшие на фронте, стали на время штукатурами, малярами, плиточниками, быстро освоили другие строительные специальности. И, кроме того, несли гарнизонную службу по городу, дежурили на охраняемых объектах.

Ещё во время учёбы в Кирове выяснилось, что многие курсанты умеют играть на музыкальных инструментах, имеют хорошие вокальные данные, среди нас оказались танцоры, чтецы – в общем, хорошая художественная самодеятельность. Курсант Слава Лингарт организовал струнный оркестр: два-три скрипача (одним из них был я, причём – самым подготовленным), по три-четыре балалаечника и гитариста, несколько ребят играли на мандолинах. Ещё были аккордеонист, пианист и, конечно, ударник – Боря Канделис (впоследствии – организатор проктологической службы в Ленинграде). Он к тому же хорошо исполнял эстрадные песни из репертуара Лещенко, Вертинского и песни уже военного времени... По каким-то неведомым путям они попадали к нам раньше, чем к профессиональным певцам. Борис пользовался большим успехом, как и Миша Фрадкин – он был у нас конферансье, «артистом-разговорником», сочинял репризы, весёлые сценки, шутки… Силами нашей самодеятельности была даже поставлена оперетта «Раскинулось море широко». Она несколько раз шла для широкой публики в Кирове, а потом и в Ленинграде. Часто курсанты Академии выступали в этих городах перед ранеными. Был у нас и свой поэт – Семён Ботвинник, который писал стихи и поэмы о нашей курсантской жизни, о войне, о медицине… После окончании академии он стал специалистом по переливанию крови, кандидатом медицинских наук, а затем – поэтом-профессионалом, занимал должность секретаря отдела поэзии Союза писателей Ленинграда. После его кончины в Военно-медицинской академии был установлен памятный барельеф.

…В сентябре 1944 года я в качестве поощрения получил отпуск на 10 суток и поехал к своим родным в Куйбышев (ныне Самара), где они оказались в эвакуации. Отца уже не застал – он умер 22 июля 1943 года. Мамочку отправили на работу в леспромхоз. Я узнал, где она находится, и поехал её искать, чтобы привезти в город. Мне это удалось сделать – и какой радостной была наша встреча! В Самаре мама жила на улице Льва Толстого вместе с моей сестрой Ниной и братом Адиком (так мы звали нашего Аркадия). Несколько дней отпуска пролетели как несколько часов. Нина познакомила меня со своими новыми друзьями. В общем, почти ежедневно были застолья. Мама умудрялась доставать всякий «дефицит» иизощрялась в приготовлении разнообразных закусок…

В Самару мои родные попали в начале войны. Они бежали от немцев, наступающих на Усвяты. По рассказам матери и сестры, они решились на это по настоянию папы. Он воевал во время Первой мировой войны и поэтому знал, что ничего хорошего от немцев ждать не стоит, немцы – антисемиты, и всем евреям будет очень плохо. Поэтому надо уезжать! Папа достал лошадь с повозкой, все срочно погрузились на неё, из дома ничего, кроме документов, с собой не взяли. Ехали быстро, по просёлочным дорогам, добрались до пристани притока Волги, а затем на пароходе – до Самары, где жили какие-то дальние родственники. В первое время было очень тяжело, и в это время моим родным помогала семья Воркуновых, у них была девушка, которая подружилась с Ниной. Сестра во время эвакуации тоже где-то работала, а потом стала студенткой. Они вместе учились в педагогическом институте. Семью выручала мама – она работала на складе кладовщицей, а вечером шила на ручной швейной машинке частные заказы. Отец болел, и в 1943 году умер. Маме удалось получить более удобную комнату в центре города, куда я и приехал.

МОЯ ТАМАРА

В 1944 году, кроме долгожданной встречи с родными, произошло ещё одно счастливое событие в моей жизни. Это было 4 ноября! Нас, группу курсантов Военно-морской медицинской академии, пригласили на торжественный вечер, посвященный очередной годовщине Октябрьской революции, – его устраивали студенты расположенного рядом Технологического института. Тогда уже чувствовалось, что война идёт к победе, и у всех было приподнятое настроение. Мы все явились на вечер в парадной форме – белоснежные воротнички, тщательно отглаженные кителя и брюки, надраенные до зеркального блеска ботинки. Это произвело соответствующее впечатление на девушек-студенток, совсем недавно вернувшихся в Ленинград из эвакуации.

После торжественной части и концерта курсантской самодеятельности начались танцы. Зазвучала музыка танго «Чёрные глаза» в исполнении Петра Лещенко. Я пригласил приятную и привлекательную девушку, с которой сразу же не захотелось расставаться. И я весь вечер танцевал с Тамарой!

Мне сразу понравилась не только её внешность, но и воспитанность, образованность, которые были заметны во всём. Она только что окончила школу и поступила на 1-й курс Химико-технологического института. Оказалось, что совпадают наши литературные вкусы, что и она помнит наизусть замечательные стихи Константина Симонова «Жди меня…»

Я почувствовал, что Тамара – моя девушка. Этот вечер запомнился мне на всю жизнь – в 22 года встретил свою половинку! К сожалению, проводить её домой я тогда не смог – должен был вернуться в Академию в строю остальных курсантов.

…В 1945 году завершалось наше обучение, надо было серьёзно готовиться к выпускным экзаменам. Но я успевал довольно часто встречаться с Тамарой, бывал у неё дома, где радушно принимали и моих друзей. Хорошие отношения у меня складывались с подругами Тамары – Ириной Демченко, Людмилой Павлоцкой и с будущей тёщей. Берта Абрамовна всегда устраивала угощение и участвовала в наших дружеских беседах.

Великий праздник – День Победы 9 мая 1945 года мы отмечали вместе! Я и мои друзья, захватив с собой ужин из курсантской столовой, отправились к Тамаре домой, и Берта Абрамовна прибавила всё принесённое нами к своим продуктами, устроила хорошее угощение, помню, и водка на столе была. У всех было замечательное настроение, веселились, танцевали. Тамара пригласила тогда своих подруг. Сохранилось фото, на котором запечатлены мы с Томой и мои однокурсники Миша Портной, Коля Шкворов, Боря Шлепков и другие.

…Приближалось расставание с Академией – среди выпускников не утихали разговоры о предстоящей службе. Ходили слухи, что большинство из нас будут направлены на Дальний Восток – во Владивосток, Советскую Гавань, на Камчатку, в Порт-Артур… Честно говоря, ехать так далеко не хотелось. И тут мне помог случай, но нельзя сказать, что счастливый. Перед присвоением воинского звания проводилась медицинская диспансеризация, и у меня были обнаружены туберкулёзные изменения в лёгких. Положили на лечение в Морской госпиталь, там диагноз подтвердили, и к тому же оказалось, что такого же характера изменения у меня находили, когда я ещё был на практике во фронтовом госпитале! Это было записано в моей медицинской книжке, однако об этом меня в известность тогда не поставили. А сейчас врачи сказали, что, пока я ещё числюсь в рядовом составе, могу быть по болезни демобилизован…

Моя Тома неприятного диагноза не испугалась и меня тогда не бросила, а постоянно навещала в госпитале, мы говорили с ней о многом, и о моей болезни тоже. Я уверял её, что с этим заболеванием можно прожить 10–15лет, и что нам, видимо, придётся расстаться, потому что после демобилизации я уеду к родным в Самару. Но Томочка и слушать не хотела эти разговоры – продолжала меня навещать, постоянно уверяя, что я обязательно буду здоров и, пока буду в Самаре лечиться, она будет меня ждать. А я считал, что любовь наша на этом закончится…

После выписки из госпиталя я сдал все госэкзамены, председателем комиссии у нас был главный хирург Военно-Морского Флота СССР профессор Джанелидзе, возглавлявший в академии кафедру госпитальной хирургии. На выпускном банкете, который проходил в ресторане гостиницы «Астория», со мной рядом была моя Тамара!

Получив диплом врача, я уехал в Самару, к своей матери. К счастью, я ошибся: Тамара согласилась продолжать наши отношения. Во время разлуки мы всё время переписывались. Более того – неожиданно представился случай увидеться! Когда реабилитировали её тётю – Веру Либман, приехавшую жить в Самару, Тамара привезла туда из Ленинграда её сына Рудольфа, которого Берта Абрамовна опекала, воспитывала с малых лет. Я представил Томочку маме, сестре, брату и сообщил, что эта девушка будет моей женой!

В Самаре мне предложили работу по фтизиатрии – то есть лечение туберкулёзных больных. Я знал, что оно связано с применением хирургических методов – ведь некоторую практику в этом направлении во время войны, во фронтовом госпитале, уже приобрёл. Поэтому с готовностью согласился, и меня сразу же направили на курсы в городской тубдиспансер, где был и стационар. После окончания курсов получил должность главного врача районного тубдиспансера на Безымянке. Там вообще не было врачей-специалистов этого профиля, в основном работали терапевты.

Безымянка – это рабочий район Самары, куда во время войны были эвакуированы заводы авиационной промышленности. Я довольно быстро и хорошо освоил методику лечения туберкулёзных больных. Они охотно шли ко мне на лечение – доверяя, наверное, моему фронтовому опыту и диплому выпускника Военно-морской медицинской академии. Среди них были руководители крупных заводов, которые раньше лечились в других городских медучреждениях. В туберкулёзном отделении больницы лежали больные после лёгочных кровотечений, с гнойными плевритами, которые нуждались в частых плевральных пункциях. Никто в больнице до меня это квалифицированно не делал. Вскоре я стал авторитетным врачом. Мои «солидные» больные нередко делали мне подарки – талоны на промтовары (ведь после войны ещё несколько лет была карточная система!). Все эти талоны я сам не использовал и отдавал их своим самарским приятелям.

Немного расскажу о Самаре (тогда город назывался Кукйбышев). Это областной центр, расположенный на восточном берегу Волги. Центральная улица называлась Куйбышевская (сейчас, может быть, другое название), длиной около двух километров. Её пересекают около 10 улиц, идущих с востока до набережной Волги, параллельно центральной протянулись ещё 10–15 улиц, образующих старую часть города, к которой примыкают новые районы. Послевоенный Куйбышев был застроен в основном одно-двухэтажными домами. Только на центральной улице были многоэтажные. Куйбышевская была тогда местом встреч и прогулок, на первых этажах зданий были разные магазины.

Продуты и промышленные товары, как я уже говорил, выдавались тогда по карточкам и талонам. В городе было несколько рынков, на которых торговали овощами, фруктами, молочными продуктами, мясом. Всё это привозили из ближайших городков и деревень, а также из среднеазиатских республик. На окраине имелась «барахолка», где можно было купить разнообразные товар, как новые, так и бывшие в употреблении. Свой первый костюм я купил на «барахолке» и носил его несколько лет.

В Куйбышеве находились несколько довольно крупных заводов, в основном машиностроительные, помню, был и завод, изготавливавший шарикоподшипники. Были в городе несколько кинотеатров, два театра – оперный и драматический, филармония, где иногда были симфонические концерты, но в основном здесь выступали гастролирующие артисты... Вот таким запомнился мне послевоенный Куйбышев. Прожил я там недолго.

В августе 1946 года я вернулся в Ленинград к своей Томочке, и 17 августа мы зарегистрировались в загсе Адмиралтейского района – стали мужем и женой.

С тех пор прошло 65 лет – разве это не божье счастье мне, теперешнему старику! Эта дата была достойно отмечена в 2011 году, в том же загсе, где мы когда-то расписывались: звучали поздравления от руководителей района и депутатов, нам вручили хорошие подарки. Приятно было присутствие на этом торжестве моего сына Эдуарда и его жены Марины.

Ã

 

МОЙ ДОМ, МОЯ СЕМЬЯ

Теперь немного расскажу о семье, в которой я начал жить, когда приехал из Самары в Ленинград. В небольшой квартире (всего около 30 квадратных метров) на набережной канала Грибоедова, 113, было три комнаты. Меня приняли дружелюбно, особенно тёща Берта Абрамовна, с которой сложились дружеские отношения ещё в начале моего знакомства с Тамарой. Тесть, Абрам Рафаилович Герштейн, только что демобилизовался из армии – всю войну он был на фронте. Родители Тамары были старые большевики: отец – с дореволюционным стажем, а Берта Абрамовна – член партии с 1920 года, когда она была библиотекарем штаба в коннице Будённого! Так что мой новый дом был поистине коммунистическим!

Тесть служил в армии и в правоохранительных органах до 1937 года. В армии он был прокурором Балтийского флота, а затем прокурором на Октябрьской железной дороге. Случалось, он рассказывал, как ему доводилось бывать на совещаниях у наркома юстиции Крыленко и генерального прокурора СССР Вышинского. Один из таких рассказов мне особенно запомнился. Абрам Рафаилович спросил у Вышинского, должен ли он, как прокурор, подписывать санкции на арест, которые ему представляли из НКВД, без изучения материалов дела, которое при этом на рассмотрение в прокуратуру не передавалось. Вышинский ответил: «Это не ваше дело, кого арестовывает НКВД. Ваша подпись – формальность». В скором времени отец Тамары был снят с должности прокурора и исключён из партии за «связь с врагом народа». Оказалось, что его непосредственный начальник в Москве был расстрелян как «враг народа» (во время командировок в Ленинград он обычно останавливался на квартире у Абрама Рафаиловича). Герштейн, как юрист, был обвинён в «потере бдительности», в рядах партии его восстановили на съезде партии только перед войной, и он снова мог получить приемлемую работу.

Когда началась Отечественная война, он ушёл на фронт добровольцем. Во время войны был прокурором дивизии, затем прокурором корпуса, а потом назначен прокурором Южно-Уральского военного округа.

После демобилизации Абрам Рафаилович работал юрисконсультом в разных организациях. Помню, был период, когда он долго не мог устроиться на работу из-за анкетных данных, так называемого 5-го пункта (национальность – еврей), хотя направление на работу ему давали партийные органы. Всё это он понимал, но был сдержан, дома никогда не вёл разговоров на политические темы. Иногда, общаясь с приятелями, критиковал отдельных руководителей партии, особенно, Хрущёва. Тесть выражал недовольство, когда я в еврейские праздники ходил в синагогу, предупреждая меня, что там могут находиться «негласные агенты», и у меня могут возникнуть неприятности.

В апреле 1947 года родился наш сын Эдик. Моя Тамара была тогда студенткой 1-го Медицинского института (из Технологического она ушлапо моему настоянию). Уход за малышом взяла на себя Берта Абрамовна, уволившись с работы. Так что Тамара обошлась без академического отпуска, а продолжала учёбу, не пропуская занятий, сдавала зачёты и экзамены. Мне, конечно, пришлось ей помогать готовиться к ним, и поэтому сам снова взялся за учебники, проработал теоретические предметы медицинского вуза. Тамара училась 6 лет – такой срок получения высшего медицинского образования был установлен по новому закону. На какое-то время пришлось даже нанять домработницу, чтобы облегчить домашние заботы Тамаре и её маме. Летом мы арендовали какое-то жильё за городом, чтобы наш сыну мог проводить больше времени на свежем воздухе, а сами каждый день ездили с дачи на работу в Ленинград, вечером возвращались, нагруженные продуктами…

В 1951 году Тамара окончила мединститут и стала врачом-терапевтом крупной городской больницы, называвшейся «В память 25 Октября», ныне – Александровская. Эта многопрофильная больница ежедневно принимала больных из города по скорой и неотложной помощи. Она до 1956 года была базой Военно-морской медицинской академии, а затем и других медицинских вузов, включая Институт усовершенствования врачей. Здесь Тамара получила хорошую медицинскую подготовку и стала врачом 1-й категории, длительное время замещала заведующего отделением, а также преподавала у врачей, проходивших ординатуру.

Мы с женой всегда были много заняты на работе, и главой нашего дома были её родители – Берта Абрамовна и Абрам Рафаилович. Мы, можно сказать, были «подчинёнными», ибо морально и даже материально зависели от них. Тамара, по договорённости с отцом, вносила определённую сумму на хозяйство, остальные наши деньги мы копили для покупок вещей и летнего отдыха, который обычно проводили у Чёрного моря. Благодаря стараниям Берты Абрамовны дом у нас всегда был в порядке, сиял чистотой, каждая вещь имела своё место. Родители Тамары даже записывали в блокнотике, какие вещи убраны на антресоли или находятся в других местах, чтобы, когда понадобится, не тратить время на их поиски…

Систематические генеральные уборки квартиры проводились с моим участием, я умел это делать – научился во время морской службы. Кроме того, я был ответственным за покупку овощей и фруктов, следил, чтобы они всегда были в доме. Ещё я занимался заготовками на зиму картофеля, квашением капусты, консервированием огурцов, томатов – их привозили с юга. Абрам Рафаилович вставал рано. Отправлялся на Невский, в Елисеевский магазин к открытию, покупал там мясо и разные деликатесы, рыбные и колбасные. Тамара покупала продукты, которые нужны были на каждый день. Обеды готовила Берта Абрамовна, а ужины и завтраки – каждый себе сам.

Когда Эдик был школьником и студентом, ему помогал дедушка. Абрам Рафаилович выполнял все поручения внука: покупал канцтовары, книги, подбирал материалы для рефератов по истории КПСС… Мне казалось, что наш сын, окружённый со всех сторон заботой старших, может вырасти «маменькиным сыночком». Но получилось совсем не так – Эдик воспитал себя сам! В старших классах, а затем в студенческие годы он увлёкся авторскими песнями Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, Юрия Визбора и других бардов, овладел игрой на гитаре. Кстати, в детстве он учился частным образом игре на фортепьяно. Учительница определила у него хорошие музыкальные способности и даже советовала заниматься музыкой профессионально. Но Эдик был неусидчивым мальчиком, «разбросанным», не было упорства, столь необходимого для серьёзных занятий музыкой. Сын занимался тем, что давалось ему легко, без особых трудностей, и тем, что было ему интересно.

…Вуз для себя сын выбрал сам – Кораблестроительный институт. Он активно участвовал в студенческой самодеятельности. Концерты «корабелов» пользовались успехом не только в Ленинграде, но и в других городах страны. В каникулы Эдик работал в строительных отрядах, всегда с удовольствием ходил в походы с ночёвками…

После окончания вуза сын попал в НИИ военного профиля и 18 лет отработал инженером, но с творческой жизнью не расстался, более того – продолжая работать по специальности, окончил четыре курса Института культуры. Как-то будучи в командировке в Севастополе и Феодосии, он познакомился с девушкой. Александра Картавцева стала его женой, молодожёны стали жить в нашей квартире. В 1976 году у них родился сын – наш внук Костя. Первые несколько лет Эдик и Саша занимались ребёнком вполне достаточно, но потом Костя нуждался в большем внимании, ибо имел некоторые особенности. Со временем интересы Эдуарда и Саши разошлись, ибо появились другие спутники. После развода Саша хотела уехать к своим родным в Крым, но Эдуард не хотел расставаться с сыном и упросил нас, чтобы мы жили вместе с Сашей и Костей, а сам ушел к другой женщине…

Мы прожили с Сашей и Костей 17 лет, потом Эдик купил для них квартиру. Жизнь у них была трудная – и морально, и материально. Тамара очень любила внука и прощала ему его прегрешения, выполняла все его просьбы, помогала деньгами…

Больше о Косте писать не могу, ибо не может утихнуть боль после его недавней гибели – 4 апреля 2011 года его насмерть сбила автомашина…

Сейчас мы живём с сыном и его женой Мариной Александровной Мельниковой. Это хорошая женщина, я считаю, что нам повезло – Марина оказалась приятным человеком, она с уважением относится к нам, оказывает посильную помощь в наступившей старости, а главное – помогает сыну жить полной жизнью, ухаживает за ним, активно помогает ему в творческой работе, связанной с организацией концертов, гастрольными поездками… У них хорошие взаимоотношения, что для нас очень важно. Марина работает в досуговом центре, где её ценят, отмечают всякими поощрениями. У Эдика по-прежнему активная артистическая жизнь. Он организовал творческое объединение «Антракт», часто выступает с концертами в разных залах Петербурга, участвует в бардовских фестивалях.…В свой коллектив он привлекает профессиональных артистов, довольно часто выезжает на гастроли в другие города, в 2011 году был в Израиле.

Наш сын – порядочный, честный человек, живёт любимой работой, поглощён ею. Не знаю таких людей, которые бы обижались на него за какие-то его поступки. Даже предыдущие жёны Эдика, Саша и Нина, относятся к нему без обид, по-прежнему поддерживают дружеские, человеческие отношения, и с нами тоже.

Когда наш сын был студентом, его дедушка Рафаил Абрамович завёл журнал, на страницах которого друзья, сокурсники внука и даже малознакомые люди, которые бывали на молодёжных «сборищах» в обществе Эдика, высказывали свои впечатлении и душевные порывы после общения с ним. Там были очень искренние слова благодарности. К сожалению, этот журнал где-то у него в архиве, и я не могу здесь ничего процитировать.

Хочу заметить, что наши отношения с сыном обычно строились на невмешательстве в дела друг друга. Сейчас мы Томой уже в таком возрасте, когда, конечно же, нуждаемся в его помощи. И мы её, как правило, получаем. Но случается, что порой у сына находятся отговорки, чтобы выполнить ту или иную просьбу не сразу, а потом. И мы в таких случаях не ропщем, потому что знаем его характер. Если наступит такой момент, когда он нужен будет нам больше, то всё обязательно будет сделано! Такое случалось, когда, например, я оказывался в тяжёлом состоянии в больнице. Это запомнилось!

Ã

 

 

О ДЕЛЕ МОЕЙ ЖИЗНИ

Про свою профессиональную работу, как здесь уже говорилось, я несколько лет тому назад уже написал маленькую книжечку. Отпечатанная тиражом всего100 экземпляров, она быстро разошлась – в основном, среди медиков, на Научном обществе врачей-фтизиатров города. Я подарил её также директору НИИ туберкулёза и главному врачу городского тубдиспансера. Все, кто прочёл её, отзывались положительно. Здесь же я хочу кое-что из сказанного в книге повторить и немного дополнить.

Стоит ли говорить, что к своей профессии, которую выбрал, вроде бы, случайно, перед самой войной, я всегда относился серьёзно. Готовил себя к работе с больными, ещё будучи курсантом Военно-медицинской академии, где учился старательно, на 4 и 5. Активно работал на всех практических занятиях, научился выполнять все сестринские манипуляции по уходу за больными, делать инъекции подкожно и внутривенно. Даже уже став врачом, специально для тренировок, совершенствования навыков ходил в процедурный кабинет, где делал больным внутривенные вливания, ставил капельницы и выполнял другие процедуры.

Вспоминается случай, когда мне пришлось срочно ехать к больному другу, у которого открылось лёгочное кровотечение. Фельдшер и врач неотложной помощи, вызванной к нему, пытались сделать внутривенное вливание, но так и не смогли попасть в вену… Вот друг и попросил их, чтобы сделал я. С согласия врача «неотложки» я быстро и точно произвёл эту процедуру. Все были довольны, а мне было приятно помочь своему другу в трудный для него момент.

Моё мнение о нашей современной медицине, которой я прослужил много лет, не изменилось, хотя сейчас мне приходится судить о ней уже с точки зрения пациента. Успехи науки огромны – это касается всех разделов медицины. Большие сдвиги пр