Быт и нравы печати при Наполеоне: журналисты и газеты

Мы видели, что наполеоновская эра открылась для печати едино­временным уничтожением 60 органов (из 73).

Протестовать никто не посмел. Только один печатный листок на­шел я в полицейских делах 1800 г., где можно усмотреть — в тоне добродушной (иронии — неодобрение распоряжения генерала Бона­парта (нечего прибавлять, что листок был тотчас же конфискован). Называется этот листок «Feuille de litterature»¹, а интересующая нас статья озаглавлена «Некролог». Вот несколько фраз статьи: «28 ниво­за, ровно в 11 часов утра, различные газеты, мучимые воспалением, скончались в цвете лет, вследствие опаснейшей эпидемической бо­лезни. Некоторые из них обращались к знаменитым врачам и обещали хорошее вознаграждение за избавление от опасности. Все оказалось тщетным, открылась гангрена, пришлось умереть. Некоторые из них скончались в состоянии невыразимого бешенства, другие, всегда сле­довавшие учению Пифагора, умерли тихо, надеясь на метампсихоз... Когда в городе узнали о плачевной участи восьмидесяти² несчастных, их близкие... были крайне подавлены... Так как покойники скончались внезапно, то у них не было времени сделать завещание, их наслед­ство, по праву, переходит к тринадцати, оставшимся в живых» и т.д. Вот, собственно, что сказала легальная (уцелевшая) печать о погиб­ших собратьях, значение же нелегальной было совсем ничтожно.

1 февраля 1800 г. вышел нелегальный журнал «L'Avant-coureur ou retour a 1'ordre», но уже на 3-м номере (1 марта 1800 г.) этот орган роялистов прекратился³. «Узурпатор, управляющий нами, хотел бы сковать общественное мнение, и все его действия направлены к унич­тожению ненравящихся ему истин. Несколько журналистов осмели­лись стать в оппозицию некоторым его поступкам, и тотчас железный

жезл поразил их. Эта мера есть преступление, она разорили множе­ство людей, у которых были только те средства к существованию, какие у них отнимают, эта мера вызвала много банкротств... но эти соображения не остановили тирана... он хочет, чтобы иссякли источ­ники народного просвещения, он хочет царствовать над рабами».

В таком же смысле высказались и издания эмигрантов в Лондоне; впрочем, они высказались об этом предмете лишь попутно. Ни одной специальной брошюры эмигрантского происхождения, посвященной вопросу о закрытии парижских газет, я не нашел ни в Национальной библиотеке, ни в Британском музее.

Наполеон и на эмигрантскую прессу, впрочем, обратил внимание.

Когда шли переговоры об Амьенском мире, министр полиции довел до сведения Иосифа Бонапарта, французского уполномоченного, что в Лондоне издается французскими эмигрантами, «людьми испор­ченными и бессильными», газета «Paris», осмеливающаяся нападать на первого консула. Ее запрещения и должно было домогаться у анг­лийского правительства. «Если бы в Париже существовала газета, ко­торая позволила бы себе печатать против английского правительства и его главы малейшую часть бранных выражений, которые печатают­ся в газете Пеллетье («Paris» — Е. Т.) против первого консула и респуб­лики, то она была бы немедленно закрыта, а авторы подверглись бы преследованию» ⁴. Но из этой попытки ничего не вышло.

Наполеон не установил для газет предварительной цензуры в точ­ном смысле. Это было ему ненужно: во-первых, ни одна газета не осмелилась бы напечатать что-либо в самом деле дерзкое, во-вторых, всегда можно было успеть заарестовать номер до рассылки, в-третьих, газеты были еще более запуганы, чувствуя всю полноту своей ответ­ственности. Он не хотел «разрешать к печати», чтобы это не имело как бы вида одобрения напечатанного в газете.

Наполеоновское правительство всегда подчеркивало, что оно вовсе не желает указывать редакторам, за что именно оно их карает, какие именно мысли, ими проводимые, должны считаться вредными. При том паническом страхе, в котором жила пресса за весь период Кон­сульства и Империи, при той железной диктатуре, которая царила в стране, странно даже было бы и предполагать возможность чего бы то ни было, отдаленно похожего на систематическую оппозицию или, скажем, на последовательно проводимое философское вольномыслие и т.д. Но Наполеон не желал даже позволить газете молчать о том, что она не могла или не хотела говорить. В таких случаях звали в полицию собственника газеты или кого придется (но материально заинтересо­ванного в издании) и предупреждали, что газета будет закрыта, если не переменит свой дух. А как и в чем его менять — призванный дол­жен был уже сам догадаться. Что могло быть смиреннее запуганного «Journal des Debate»? Но вот что оказывается с ним случилось в сен­тябре 1800 г. «Согласно письму вашему от 3 числа сего месяца (пишет

префект министру полиции — Е. Т.), я послал за собственником «Journal des Debate», чтобы объявить ему, что его газета будет закры­та, если она по-прежнему будет составляться в дурном духе (etre redigee dans un mauvais esprit). Так как мое письмо не могло быть доставлено собственнику газеты, то в префектуру явился владелец типографии и обещал, что впредь газета будет иметь ту окраску, какая понравится правительству (que dorenavant le journal aurait une couleur qui conviendrait au gouvernement). Привет и братство. Префект полиции Дюнуа»⁵. Я на­рочно привожу подлинные фразы, чтобы показать, как умышленно неопределенно изъяснял свои претензии префект и как не смел не понимать его невольный собеседник. Этот «mauvais esprit», дурной дух, фигурирует беспрестанно, когда пугают издателей или даже закрыва­ют их газеты, так что, например, префект департамента Ду (Doubs) еще может считаться администратором словоохотливым, когда, вос­прещая своей властью единственную местную газету, выходившую в Безансоне, он так мотивирует свое решение: «Принимая во внима­ние, что эта газета составляется в духе дурных принципов, что она стремится возбудить партийный дух, ненависть между согражданами и ослабить уважение и доверие, какие должно питать к правитель­ству, префект постановляет» и т.д.⁶ Конечно, если есть хоть какая-нибудь возможность указать ясно на провинность газеты, это делается охотно. Но делалось это не часто. Гораздо более принято было просто указывать на общий «дух» газеты.

В министерстве полиции существовало специальное «бюро обще­ственного настроения» (bureau d'esprit public du ministere de la police generate — так называлось в точности это учреждение), и туда газеты еще со времен Директории обязаны были неукоснительно представ­лять все выходящие номера⁷. Это бюро было страшнее всякой предва­рительной цензуры, так как оно конфисковало номера за такие слова и фразы, которые только казались подозрительными или неуместны­ми,— и конфискация всегда происходила вовремя: дело было так орга­низовано, что газета не могла быть разосланной одновременно с представлением номера в полицию. «Бюро общественного настрое­ния» отнюдь не ждало каких-либо проявлений нежелательного духа в том или ином органе: достаточно было узнать от тайных соглядатаев о частной жизни, встречах, сокровенных убеждениях редакции — и судь­ба органа бывала решена. Для этого в широчайших размерах пользова­лись негласно служившими в полиции литераторами, услуги которых полиция высоко ценила.

Бывало в первые годы наполеоновского владычества даже так, что у владельца газеты отбиралось право на издание — и потом воз­вращалось, если издатель обязывался давать полиции секретные све­дения о сотоварищах. Особенно ценились в таких случаях указания об авторах нелегальных памфлетов, о которых, конечно, люди, прикос­новенные к журналистике, могли кое-что выведать. Предо мной ле-

жит такое, например, официальное письмо министра полиции пре­фекту полиции (дело было в сентябре 1800 г.): «Я предупреждаю вас, гражданин префект, что я только что разрешил Леклеру продолжать издавать его вечернюю газету «Courrier de la republique frangaise». Это разрешение дано ему под условием, чтобы он продолжал доставлять сведения, какие сможет добыть, о памфлетах, которые впредь будут появляться. Привет и братство (salut et fraternite)»⁸.

Пресса в первый же год Консульства была задавлена быстро и бесповоротно. Все бумаги следивших за печатью полицейских чинов, все преследования, возбуждавшиеся властями, вся междуведомственная переписка характеризуют этот факт с необычайной яркостью. Каковы преступления печати в этот первый год восстановления фактического абсолютизма? Приведу образчики. «Courrier Universel» напечатал ста­тью о браке, в каковой статье обнаруживает непочтительное отноше­ние к светскому (нецерковному) бракосочетанию и тем самым стано­вится подозрительным по части «фанатизма» (т.е. клерикализма): аресто­вать номер на почте, куда он уже сдан⁹. Префект полиции доносит министру, что некий гражданин Дюлак вознамерился издавать лис­ток, в котором будет обличать игорные дома и игроков: министр на­ходит, что подобный листок был бы чрезвычайно опасен: воспре­тить¹⁰. Тулузская газета «L'Observateur Republicain» напечатала невин­нейшую статейку, о которой месяц спустя воспоследовал чей-то донос министру; министр приказывает префекту Верхней Гаронны призвать редактора, распечь его (le reprimander) и объявить, что его газета при первой же провинности будет закрыта (речь в статейке — очень сми­ренной и скромной — шла исключительно о местном муниципалите­те)¹¹. Но так как префект решил уничтожить эту газету за «подрывание уважения» к его «подчиненным» (т.е. к муниципалитету), то газета вскоре все-таки была закрыта¹². «Journal de Reims» напечатал благона­меренную по существу петицию рабочих к префекту с просьбой разъяс­нить, что десятые дни (decades), установленные республиканским календарем вместо воскресений, суть праздники. Префект за это зак­рыл газету¹³.

Министр полиции был неограниченным владыкой прессы. Из дру­гих министров имел право и возможность непосредственным прика­зом уничтожить любую газету министр внутренних дел, а провинци­альные газеты — соответствующий префект. Так как за политические прегрешения карал специально министр полиции, то громы из ми­нистерства внутренних дел падали на печать больше всего за такие, например, преступления, как известия о вздорожании съестных при­пасов и т.п. Люсьен Бонапарт, в бытность свою министром внутрен­них дел, был в этом отношении особенно беспощаден¹⁴. Ему донесли, что существует в г. Ош газета «Republicain democrate», которая «имеет очевидную тенденцию» вызвать восстание «под предлогом вздорожа­ния хлеба». «Необходимо безотлагательно сломить столь опасное ору-жие в руках агитаторов. Поэтому я вам приказываю,— пишет министр префекту, — закрыть газету, о которой идет речь, не обращая внима^ ния на возможные жалобы со стороны редакторов или заинтересо­ванных лиц»¹⁵.

«Опасное оружие» быстро вырывалось из рук издателей за самые ничтожные провинности.

В 1802 г., при заключении Амьенского мира, Институт (собрание пяти академий) послал Наполеону приветствие, в котором всячески восхвалял качества и заслуги первого консула. Руанская газета «La Vedette» перепечатала этот адрес и снабдила его следующим примеча­нием: «По этому поводу я вспоминаю, что читал следующее место в XXI книге Телемака». И дальше идут строки из Фенелона, где автор говорит, что когда Телемака все цари стали хвалить, то молодой че­ловек просил хвалителей перестать и ничего не ответил на все похва­лы¹⁶. Сейчас же префект донес об этом министру полиции, указывая, что он сам не запретил немедленно газеты, лишь не желая обращать внимание общества на выходку редакции. Министерство приказало газету закрыть, что немедленно и воспоследовало ". В том же году была закрыта «Gazette de Bruges» за невиннейшее известие о предсто­ящих изменениях в конституции: ни единого слова осуждения, хотя бы скрытого, не было. Закрыли газету за эту статью, но не поясняя причин¹⁸.

Когда правительству в эпоху Консульства не нравился почему-либо дух газеты, оно иногда поджидало некоторое время, пока набе­рется, так сказать, партия,— и министр писал префекту парижской полиции такую, например, бумагу: «Я вам поручаю, гражданин пре­фект, уведомить редакторов газет «Tableau de la France», «Le Bulletin litteraire» и «Journal du soir», что их газеты не должны более появляться, начиная с сегодняшнего дня»¹⁹. Объяснений не давалось и не допуска­лось. Это еще было, сравнительно, более мягкой манерой. Ибо нередко бывали случаи иного рода, например такой. Полиция явилась в типо­графию, где издавалась газета «Le Miroir», произвела обыск у типог­рафщика и наложила печати на машины. Газета была закрыта, а печатей еще долго не снимали, и разоренный типографщик слезно просил ми­нистра полиции об этой милости, указывая, что сама полиция удос­товерила безрезультатность обыска, — газета же состояла исключи­тельно из выдержек из других газет²⁰. Таких случаев очень много, осо­бенно в 1800-1802 г.²¹ Бывало и так, что министр полиции просто, приказывал на почте задерживать ту или иную газету, а в редакцию не давал знать ничего. И собственники газет молили полицию, чтобы она только сообщила причину немилости, — и они-де немедленно исправят «невольную ошибку»²², буде таковая за ними нашлась.

Иногда просто начальству начинало казаться, что тот или иной орган слишком интересуется, скажем, флотом или другим ведомством. Тогда газету запрещали и разрешали вновь с условием, что уже ни

одного слова о делах, интересующих данное ведомство, там никто писать не будет. Так, например, было поступлено с «Journal du commerce du Havre», смирнейшей, чисто торговой газетой, которая повадилась помещать сведения, — показавшиеся неуместными, — о судах военного флота. Газету запретили, а потом разрешили, причем издатель письменно обязался «хранить глубокое молчание о флоте» ²³. При этом следует заметить, что, конечно, и раньше, до запрещения, все дело было в известиях о стоянке, о приходе судов, а отнюдь не в каких-либо обличениях непорядков во флоте и т. п. Об этом и думать никто из редакторов не смел.

Иногда даже трудно уразуметь, почему те или иные известия ка­зались полиции неблагонамеренными. В «Journal du departement de Seine-et-Oise» появилась заметка об одном акушере (фамилия не была на­звана), который потребовал у одной крестьянской девушки 80 фран­ков, а она не могла заплатить, он сделал какую-то небрежность, и она умерла. Решение полиции: обратить внимание министерства внут­ренних дел, чтобы оно приняло меры против акушера, и в то же время написать префекту Сены-и-Уазы, чтобы он обратил внимание на «неприличие» этой заметки²⁴. Заметку я читал: это самое сдержан­ное и корректное письмо в редакцию (а не статья), какое только мож­но себе представить²⁵. Нельзя было писать, что в Риме большая смер­тность, что возле Неаполя водятся разбойники²⁶ и т.д.

Департаментские журналы, руководимые префектами, и по­луофициальные издания разрешались по одному на департамент, по представлению подлежащего префекта, и не входили в число тех, которые были оставлены в живых декретом 27 нивоза²⁷. Впрочем, в этом вопросе долго царила путаница: «на всякий случай» внезапно прекращали департаментские газеты и потом недоуменно справля­лись в Париже, относится ли декрет 27 нивоза только к парижским или ко всем вообще газетам²⁸. Префекты дрожали за себя, они твердо знали, что в случаях колебаний необходимо прежде всего закрыть га­зету, что за это из Парижа им будет воздана хвала, даже если закры­тие было неосновательное. Над префектами был министр внутренних дел, следивший за тем, как они следят за прессой, за министром внутренних дел следил министр полиции, за министром полиции сле­дил император.

У Наполеона были осведомители помимо Фуше, и, например, воюя в восточной Пруссии, император узнал, что некоторые ли­тераторы осмелились пообедать у опальной госпожи Сталь. Император сурово пишет об этом министру полиции, грозя ему, что он поручит отныне госпожу Сталь заботам жандармерии²'. Наполеон знал о глу­хой ведомственной вражде между министерством полиции и жандар­мерией, подчиненной военному министру. Дело в том, что госпожа Сталь, получившая временно разрешение побывать в Париже, очень хотела там остаться, и Фуше не прочь был ей посодействовать, но неофициальные соглядатаи осведомляли императора непрерывно обо всем. «Эта дура госпожа Сталь пишет мне письмо на шести страницах, представляющее собой бормотанье (un baragouin), в котором я нашел много претензий и мало смысла. Она мне пишет, что купила землю в долине Монморанси, и заключает отсюда, что может остаться в Па­риже. Я вам повторяю, что оставлять ей эту надежду — значит только напрасно мучить эту женщину. Если б я вам подробно изложил все то, что она делает в деревне в продолжение двух месяцев, которые она там проводит, вы были бы удивлены, ибо, хотя я нахожусь в 500 лье от Франции, но знаю лучше, что там делается, нежели министр по­лиции*³⁰- Император знает даже, кто именно был на обеде у «литера­торов», где была также госпожа Сталь³¹.

Защиты ни от кого ждать было нельзя, консульская и импе­раторская «конституция» давала еще менее гарантий печатному сло­ву, нежели конституция 1795 г., — гарантий даже чисто теоретических.

Вообще ссылок со стороны того или иного притесняемого автора на конституцию Фуше не допускал. «Дорогой мой,— говорил он,— конституция — это красивая женщина, на которую позволяется, про­ходя мимо, бросать взор восхищения, но которая не принадлежит публике»³²- Этот же министр, судя по всему образу его действий, был вообще склонен скорее перечислять предметы, которых разрешено касаться, оставляя все прочее под запретом.

Полиция при Наполеоне не только следила за газетами, она уп­равляла ими, она прекрасно была осведомлена обо всем, что делается и говорится в литературных кругах, и охотно вмешивалась во все инг триги. Например, я нашел среди бумаг министерства полиции один курьезный факт, который до сих пор оставался, кажется, неизвест­ным некому из бесчисленных авторов, писавших о Шатобриане. В 1812 г. вышел направленный против Шатобриана памфлет «Parallele entre M. le Chateaubriand et M. de Cheriier». Этот памфлет был казенного проис­хождения и написан был, как явствует из бумаг полиции, по поруче­нию главного директора по делам печати Поммереля одним из чинов­ников этого ведомства. Но это еще не так любопытно, как то, что министр полиции не одобряет такого поступка со стороны Поммере­ля, ибо это обстоятельство позволит Шатобриану «представлять себя преследуемым человеком» и «это сделает его интересным в глазах партий» (подразумевается, в глазах приверженцев папы, соболезную­щих пленнику Наполеона Пию VII). Как же поправить дело? Весьма просто: приказать газетам (точнее «Journal de Г Empire» как наиболее читаемой) напечатать «умеренную защиту» Шатобриана: это «было бы очень полезно, так как лишало бы его ореола мученика»³³. -»_: •

И газеты беспрекословно и немедленно исполняли эти поручения.

Трудно даже себе представить, пока не столкнешься в документах с конкретными фактами, до какой придирчивости, до какого мелоч­ного вмешательства доходила полиция в своем управлении прессой.

Характерен официальный (хотя и негласный) выговор редактору «Journal des Debate» (или, как он тогда назывался, «Journal de 1'Empire»), сделанный полицией в конце 1811 г. Дело было затруднительное, и вот в чем оно состояло. Газеты, запуганные правительством, напере-

* рыв расхваливали до небес все, что только появлялось на подмостках казенного театра. И пьесы были бесподобны, и актеры выше всяких похвал. Министр полиции решил, что и эта крайность имеет свои неудобства, и приказал своему чиновнику изъявить неудовольствие его превосходительства по поводу слишком большой снисходитель-

J ности критики. «Если излишняя строгость обескураживает, то безгра­ничная снисходительность (une indulgence sans borne) не менее вред­на. Все сведения, доходящие до его превосходительства, свидетель­ствуют о том, что театральное искусство начинает падать с каждым днем все более. Это приписывают вообще той легкости, с которой актеров хвалят в газетах» и т.д., и т.д. Словом, критика нужна для блага дела, для лучшей постановки театрального искусства. А потому впредь — быть в газетах беспристрастными³⁴.

Принцип: пресса должна не только молчать, о чем прикажут мол­чать, но и говорить, что прикажут сказать,— проводился во всех слу­чаях неукоснительно и притом вовсе не путем разговоров с редакто­рами, путем «советов» и т.п., а просто официальными приказами. Вот главный директор по делам печати генерал Поммерель в затруднении: появился труд Табаро (Tabaraud) под названием «Essai sur I'institution canonique des eveques». Труд этот трактует об истории возникновения епископата в том духе, как это нужно правительству (угнетавшему в этот момент папу). А между тем журналисты, хотя и реферировали эту книгу, но ничего от себя не прибавляли, не хвалили ее, т.е. помести­ли articles du rapport, и ни один не поместил compte rendu*³⁵. «Это произведение было цензуровано и одобрено: я его представил его превосходительству министру исповеданий пред тем, как дозволить печатание, я предложил рукопись до напечатания вашему, превосхо­дительству (т.е. министру полиции — Б. Т.) и его превосходительству министру внутренних дел, после стольких предосторожностей отказ журналистов мне кажется неизвинимым (inexcusable)». Поэтому «я про­шу ваше превосходительство приказать гг. журналистам по этому по­воду то, что найдете подходящим». На полях министром полиции на­чертано: «Согласно вашей просьбе, я отдал приказ редакторам глав­ных парижских газет поместить статьи о сочинении Табаро»³⁶, и сочинение это получило желаемую оценку.

При всей запуганности и всем подобострастии парижских газет, они считались все-таки слишком либеральными для провинции. Де- партаментским органам строго внушалось, что перепечатывать извес­тия должно только из «Moniteur'a». В январе 1808 г. единственно за перепечатку известий из парижских газет была закрыта антверпенс­кая «Gazette heft Antwerps»³⁷. Та же участь постигла за то же преступле­ние и майнцскую газету³⁸. Строгий запрет перепечаток постоянно по­вторяется в письмах, отношениях, циркулярах³⁹.

Газеты в провинции постоянно закрывались (в 1807—1809 гг. осо­бенно) то на срок, то навсегда; но вины их были крайне однообраз­ны: перепечатка политических известий не из «Moniteur'a», помеще­ние известий о том, что в Швеции собирается армия, что в России произошло то-то и т.д. Целые картоны набиты такими ничтожнейши­ми «делами» о преступлениях печати. С 1809 г. участились притом и аресты редакторов провинциальных газет⁴⁰. Специальные циркуляры воспрещали газетам печатать что бы то ни было «могущее встрево­жить торговлю», «волновать умы», запрещали писать о вопросах цер­кви, о церковнослужителях⁴¹.

Циркуляром 18 фримера X года (1801 г.) министр полиции пред­писал абсолютное молчание всем газетам обо всем, касающемся воп­роса о продовольственных средствах⁴². Издатели и авторы терялись в догадках относительно того, что именно считать запретным или опас­ным предметом печатного обсуждения. В 1802 г. Наполеону был пред­ставлен анонимный доклад о.том, что газеты позволяют себе писать о самоубийствах и что следовало бы воспретить им это делать. Одно анонимное рассуждение нашло себе живейший и сочувственный от­клик в правительственных сферах. Префекту полиции было приказано следить, чтобы эти «вредные публикации» прекратились, ибо от них только «вред для общественной нравственности». Но наполеоновское правительство редко довольствовалось лишь приказами отрицатель­ного характера. Так вышло и тут. Префект должен был озаботиться еще и тем, чтобы вместо предосудительных известий о самоубийствах впредь печатались известия благонадежные. «Я возлагаю на вас обя­занность впредь следить, чтобы журналисты заменяли известия о са­моубийствах такими известиями, которые могут возбудить бодрость французов и служить к чести национального характера. Примеры доб­родетели одни только могут произвести действие, примеры отчаяния и безумия ведут к противоположному результату. Благоволите уведомить меня о ваших мерах к исполнению сего»⁴³, — так приказано было префекту полиции (за № 133) поддерживать в стране бодрость духа. В том же 1802 г. шла переписка, и власти жалели о недостаточной бдительности цензуры, которая пропустила книжку врача Матгэ (по гигиене), где была фраза с выражением удивления по поводу отсут­ствия в Париже бань с теплыми ваннами «для бедных ремесленни­ков»⁴⁴.

Когда «Le Citoyen francais» осмелился (в 1803 г.) поместить ста­тью, в которой почтительнейше просил правительство об отмене смер-

тной казни, то это вызвало негодование властей и приказ замолчать («что бы было с нашим драгоценным освободителем, что бы было с обществом, если бы безнаказанность благоприятствовала всем убий­цам и заговорщикам!»)⁴⁵.

В высшей степени опасно было даже в почтительнейшем тоне не согласиться с официальным органом печати. С «Moniteur'oM» и даже просто с особенно преданными и близкими правительству газетами никто не смел полемизировать даже по невиннейшим вопросам. Так, «Le Publiciste», напечатавший 15 декабря 1803 г. заметку невиннейше­го содержания, в которой указывал на неправильно переведенную с английского языка фразу в «L'Argus», навлек на себя немилость пре­фекта и вызвал очень для себя опасную переписку между подлежащи­ми властями. (Самая фраза решительно ничего «политического» в себе не заключала.)⁴⁶

Нельзя «нападать» на театры, на школы, даже частные пансионы⁴⁷, на сословие присяжных, стряпчих и адвокатов⁴⁸; нельзя увлекаться полемикой друг с другом по поводу тех или иных книг литературного или философского содержания, и вообще настоятельно рекомендует­ся не полемизировать; нельзя решительно ничего писать о внутренних и внешних делах Империи, кроме перепечатки казенных новостей и чисто осведомительных известий, да еще (и то с опаской) востор­женных излияний в стихах и в прозе; нельзя — как это уже тогда вошло было в обычай в некоторых газетах — напоминать в двух-трех строках о событиях, бывших в данный день и месяц сто лет тому назад: «вообще цитаты этого рода в газетах кажутся мне небезопасны­ми, вследствие сближений... и я полагаю, что было бы осторожно запретить их»⁴⁹. Сказано — сделано. «Цитаты» прекратились. Нужно быть против папы, но бранить его с умеренностью: так, писать анек­доты о папессе Иоанне не рекомендуется⁵⁰; нужно хвалить казенный театр, но тоже с умеренностью, дабы не убаюкать лестью актеров и не лишить их ревности и усердия; нужно льстить императору, но соблюдать меру, считаться с чувством смешного; нужно династию Бонапартов ставить выше Меровингов, Каролингов, Капетингов, Валуа, Бурбонов, но помнить при этом грозный окрик Наполеона: «Я солидарен со всеми, начиная от Хлсдвига и кончая Комитетом общественного спасения».

Строжайше преследовались, между прочим, «ложные новости», особенно идущие из-за границы. Писались суровые циркуляры, вроде того, который был разослан 27 июля 1801 г.⁵¹, запрещались газеты, виновные в помещении того или иного «ложного слуха» о загранич­ных делах, об Англии, о германских дворах и т.п., конечно если этот слух почему-либо казался. Наполеону невыгодным или неудобным.

Весьма не жаловалось в течение всего этого кровавого царствования оплакивание в печати ужасов войны. Когда пришли подробные извес­тия о Бородинской битве, одна голландская газета («Staatskundig Dagblad», от 3 октября 1812 г.) после хвалебнейшего для французс­кой армии описания «победы» позволила себе прибавить: «Верные подданные императора, именно обитатели этого департамента, воз­радуются новой славе, полученной французским оружием. Они не перестанут уповать, что горестная потеря стольких их соотечествен­ников и всех умерших с честью поможет, в путях божественного про­видения, наметить путь ко всеобщему миру, который даст спасение страждущему человечеству, завершит славу Наполеона Великого и обеспечит за ним благодарность самого отдаленного потомства». Сей­час же возникла переписка, и префект департамента Верхнего Эйссе-ля призвал редактора и поставил ему на вид неприличие, выразившееся в словах о горестной потере⁵².

Когда в 1811 г. «Journal du soir» вздумал печатать перевод кое-каких стихов из Ювенала, то министерство полиции положило этому конец⁵³. Ни Ювенал, ни Тацит не пользовались расположением напо­леоновской цензуры.

В июле 1813 г., наконец, французские газеты осмелились навести справки в министерстве полиции: можно ли писать о предполагаемом мире, о будущем конгрессе, о котором писали немецкие газеты и который, по их словам, должен был привести к свиданию Наполеона с другими европейскими монархами и к общему замирению. На это последовала категорическая резолюция министра полиции: «Предуп­редить редакторов газет, чтобы они молчали об этом, написать им об этом официально»⁵⁴.

Немудрено, что при таких условиях уже с первых месяцев нового режима полиция в общих своих рапортах министру отмечает с удов­летворением, что газеты «с некоторых пор» мало занимаются полити­кой или во всяком случае эта их политика не вызывает «особых заме­чаний»⁵⁵.

А очень скоро уже незачем было даже отмечать это само собой понятное явление.

Министерство полиции до самого конца Империи сплошь и рядом отказывало в разрешении издавать самые невинные журналы, часто литературные, и лицам, за которыми решительно никаких провинно­стей не числилось. Постоянно попадаются отказы на том основании, что предполагаемый орган будет «бесполезен». В июне 1813 г. некий Лаблэ просит позволения возобновить некогда им издававшийся жур­нал (специально стихотворного содержания) под названием: «Le Journal des Muses». Министерство полиции ему отказало. Почему? «Я не думаю, чтобы этот журнал мог иметь малейший успех. Публике немного надоели стихи, и, кажется, что очень трудно дать ей двенад­цать сборников хороших стихов, когда «Almanach des Muses», кото­рый выходит лишь один раз за год, с большим трудом достает стихот­ворения, достойные быть предложенными публике, и принужден по­мещать много очень посредственных»⁵⁶. Такого рода замечания беспрестанно попадаются в рапортах, представляемых директорами отделов министерства полиции своему министру и иногда в самых резолюциях последнего. Иногда прибавляются и другие мотивы: жаль⁵⁷ повредить уже существующему органу, увеличивая конкуренцию. О причинах подобной жалости можно в отдельных случаях догады­ваться: редакторы некоторых органов были совсем своими людьми в министерстве полиции.

Собственно, одной из основных мыслей императорской ад­министрации был следующий принцип: должны существовать только надежные, преданные правительству органы, но еще лучше, если и их будет как можно меньше. Некий Ларивальер просит дозволения издавать газету «La Corvette fran§aise», специально направленную про­тив англичан, врагов отечества; он указывает, что его газета будет печатать то, что почему-либо официальный «Moniteur» счел бы не­удобным печатать (дабы не очень связывать правительство), но что все-таки желательно опубликовать. Казалось бы, что может быть бла­гонамереннее? Но нет! Ибо уже есть для этих услуг газета «L'Argus»⁵⁸, которая тоже специально занимается борьбой с англичанами,— а по­тому лучше бы не плодить новых органов печати.

Разрешение издавать новый орган, даже не политический — об этом и просить было иногда целыми годами совершенно бесполезно,— обставлялось необычайными трудностями.

Можно ли позволить отставному кавалерийскому капитану Мар-тэну издавать в Бордо «Journal des dames», посвященный специально «дамам, любви, красоте и грациям»? Можно, но все-таки для этого нужны справки о капитане, переписка, торжественное разрешение со стороны министра полиции⁵⁹. Это только один из нескольких де­сятков не менее курьезных документов, которые постоянно попада­лись мне в соответствующих картонах. Конечно, излишне было бы загромождать статью дальнейшими образцами.

Издатель, затевая газету, пускался на очень сложные хитрости: например, испрашивается сначала у министра полиции разрешение на издание чисто театральной газеты «L'Observateur des spectacles»; но при этом в прошении обозначаются имена будущих сотрудников, ко­торые часто не имеют решительно ничего общего ни с драматургией, ни с театральным делом вообще, но зато известны полиции с наи­лучшей стороны (как обозначает их сам министр полиции). Это — первый этап. Когда разрешение получено, возбуждается новое хода­тайство: в униженнейших выражениях редакция нового органа умоля­ет его превосходительство «во имя славы героя» (т.е. Наполеона) или во имя интересов «мудрого и просвещенного правительства» разре­шить помещать «политические новости». Иногда при этом указывает­ся, что-де муза истории Клио — родная сестра Мельпомены, а пото­му вполне естественно, чтобы театральный орган помещал полити­ческие известия и т.п.⁶⁰ И изредка разрешения давались, но гораздо чаще все эти шитые белыми нитками хитрости прекрасно разгадыва­лись полицией — и следовал отказ. При этом нужно иметь еще в виду, что речь шла только об известиях, об осведомительных заметках, а вовсе не о чем-либо, напоминающем передовые статьи или собствен­ные рассуждения. Об этом и просить не смели.

Я не помню среди всей массы бумаг, сохранившихся в картонах полиции (и впоследствии — главной дирекции печатного дела), за весь наполеоновский период, ни одного прошения о разрешении но­вого органа печати без самой откровенной и грубейшей лести. Никог­да проситель не ограничивается изложением дела, даже изложением программы, даже изложением своей profession de foi, — хотя это офи­циально не требовалось. Он непременно должен начать лестью по ад­ресу властей. Я уж не говорю об эпохе Империи. Но почти то же самое было налицо с первых лет Консульства. Желает некто Брассер открыть научно-педагогический орган «Journal de I'instruction publique». И вот как он почитает долгом своим начать свое прошение министру поли­ции Фуше: «Правительство 18 брюмера дало Франции мир, министр полиции немало этому содействовал, поддерживая бдительным на­блюдением внутреннее спокойствие». И этого ему кажется еще мало — кончается прошение так: «Вот исповедание веры редактора: полные восторга, любви и признательности к правительству, которое спасло Францию и затем дало ей внутренний и внешний мир, мы постоянно будем стремиться возбуждать и поддерживать те же чувства в сердцах всех граждан»⁶¹. Это типичное прошение; бывали и такие, что по срав­нению с ними вышеприведенное является примером благородного мужества и горделивой независимости. И все-таки цели своей проси­тели добивались крайне редко.

В духе времени было не открытие новых органов, а закрытие су­ществующих.

Мы видели, что в начале правления Наполеона к специальным (научным, например) органам правительство относилось сравнитель­но милостивее. Но и тут после учреждения главного управления по­шли придирки и стеснения.

Бдительность императорской цензуры отнюдь не обманывалась внешней, так сказать, формальной принадлежностью тех или иных органов к числу специальных. Конечно, медицина была в смысле по­литической благонамеренности выше всяких подозрений, но, напри­мер, относительно юриспруденции дело обстояло совсем не так. То есть, конечно, речи не могло быть о том, чтобы, скажем, тот или иной юридический орган пустился в критику существующих законов, деятельности судебных учреждений, обнаруживал бы подозритель­ный интерес к государственно-правовым вопросам и т.п. Такой орган, да и его издатель и редакция не уцелели бы и одного дня. Но все-таки юридическая газета может незаметно, украдкой, в самый невинный текст вставить двусмысленное словцо, бросить намек. И вот мини-

стерство внутренних дел сообщает министру юстиции, что положе­ние юридической прессы ненормально и что министерство внутрен­них дел вознамерилось упорядочить эту прессу. Юридических газет в Париже семь: две идут хорошо, три сводят концы с концами, а две едва существуют⁶². Это — неудобно (т.е. неудобно, что их так много), ибо, «таким образом, юриспруденция имеет различных истолковате­лей и притом не имеющих на то поручения». Они, правда, занимают­ся главным образом лишь перепечаткой судебных приговоров, но де­лают это «неточно» и могут этим дурно влиять на читателей. А потому соображения государственной пользы, и соображения важные (d'utilite majeure), повелевают: закрыть все семь юридических органов и заме­нить их (leur substituer) одним, но уж зато правительственным, где редакторы были бы люди «способные и выбранные правительством», а гонорары им следует назначить такие, чтобы «люди признанного таланта могли стремиться занять эти места»⁶³.

Я только что сказал, что, например, медицинские органы были по существу вне всяких подозрений относительно благонадежности. Но это вовсе не значит, что они были в полной безопасности. Мания к обузданию, сокращению, нивелированию не знала удержу. Не толь­ко в недрах самого министерства внутренних дел истощались в усили­ях изобрести что-либо, окончательно убивающее прессу, но со всех сторон присылались добровольцами из общества новые и новые про­екты. Так, небезызвестный Сулави тоже внес свою лепту. Он именно предложил вообще свести число издаваемых в Империи органов к десяти. Почему? Потому что читателю трудно все равно читать все эти газеты, даже специально научных органов расплодилось слишком много. «С другой стороны, лицо, которое по своей профессии обязано углуб­ляться в известную отрасль человеческих знаний, принуждено бывает прибегать к нескольким органам, занимающимся одним и тем же предметом. Натуралист обязан справляться с «Journal de physique», «Journal des mines», «Annales de chimie», «Bulletin des sciences». Медик, который желает следить за наукой, должен читать девять органов» и т.д. Какой же вывод? «Каждая из этих отраслей требует сокращения числа журналов, которые ею занимаются,— сокращения во имя инте­ресов науки и публики»⁶⁴.

И все это писалось с полной авторитетностью и категоричностью и находило в министерстве благожелательный прием.

Остается добавить несколько слов о периодической прессе поко­ренных стран. Конечно, культурный север был более в подозрении, нежели Испания, Италия, Иллирия.

Вообще императорская полиция точно ничего не могла выведать, но чуяла в немецкой прессе неблагонадежный дух. Расстрел книго­продавца Пальма в 1806 г. было началом отношений между Наполео­ном и немецкой прессой. «Политические статьи, печатающиеся в Гер­мании, всегда будут требовать внимания со стороны французского правительства... Немец любит политические рассуждения; он читает с жадностью свои многочисленные газеты, ежемесячники, альманахи и календари, не говоря уже о брошюрах, драмах и романах, в которых ловкие авторы умеют представить Рейнский союз как рабство, союз Франции и Австрии как результат взаимного истощения, Англию как непобедимую страну, русских как наследников всемирной монархии»⁶⁵. Голландия, присоединенная окончательно к Империи, имеет газеты, даже слишком много газет, — и эти газеты, правда, очень робки, но все-таки партийный дух, тенденция (Fesprit de parti) проявляется в них вот как: они «как бы нехотя» перепечатывают известия из фран­цузских газет, а охотнее из иностранных⁶⁶.

Немецкие газеты были на точном учете и под вечным наблюдением. О них представлялись периодически бюллетени и доклады по мини­стерству полиции, и за малейшую провинность, за всякий намек, во-первых, делалось внушение соответствующему королю, а во-вторых, данная газета воспрещалась к ввозу в завоеванные Наполеоном части Германии. Особенно свирепствовал правитель ганзейских городов мар­шал Даву. В 1811 г. он даже запретил ввозить в Гамбург, Бремен и Любек журнал дамских мод, издававшийся в Лейпциге, за то, что в этом органе «проступает вредный дух» (le mauvais esprit a perce dans divers articles)⁶⁷. Более подробных указаний от администрации не тре­бовалось: le mauvais esprit было мечом, рубившим все гордиевы узлы. Нечего и говорить, что Лейпциг, как и вся Саксония, был в совер­шенно вассальных, чтоб не сказать больше, отношениях к Наполео­ну,— и ни в модном, ни в каком другом журнале ничего враждебного Наполеону никто не посмел бы напечатать.

Даву в конце концов решил с чрезвычайной простотой вопрос о немецких журналах и газетах, получавшихся во вверенной ему облас­ти: он запретил 24, потом постановил, чтобы были запрещены все без изъятия иностранные органы, ввозившиеся доселе в Гамбург, Бре­мен, Любек и во всю область так называемой 32-й дивизии, подчи­ненной маршалу; при этом сначала было установлено, чтобы запре­щать к ввозу еженедельно по 12 газет впредь до полного их искорене­ния. Но «его высочество (т.е. маршал Даву, герцог Экмюльский — Е. Т.) нашел, что эта мера — слишком медленна, и это его побудило запретить их разом все» ⁶⁸.

К 1812 г. во всей огромной области «32-й дивизии» осталось всего две местные газеты («политические», т.е. имевшие право перепечаток политических известий из парижских газет): одна в Гамбурге («Korrespondent») и другая в Бремене⁶⁹. Обе издавались с двойным, параллельным франко-немецким текстом, поэтому даже для перепе­чаток сколько-нибудь обстоятельных у них не хватало места. Впрочем, гамбургской газете хотели было разрешить выходить без французского текста, но Наполеон промолчал, когда министр внутренних дел ему об этом доложил⁷⁰.

В октябре 1811г. возник план распространить распоряжение Даву на всю Империю, т.е. вообще запретить ввоз в Империю немецких газет. «Не то, чтобы эти газеты были враждебны Франции, но они предаются часто размышлениям, которые могут ввести общественное мнение в заблуждение». Это во-первых. А во-вторых, протекционизм и тут играет роль: «из-за этих газет бесполезно уходят из Империи деньги, которые могли бы пригодиться для поддержки книжной тор­говли, установленной на территории Империи». Не следует только запрещать ввоз чисто научных органов, «так как это возбудило бы, без всякой пользы для государственного дела, глухое недовольство (un sourd mecontentement) в классе людей, которые имеют большое влияние на общественное мнение»⁷¹. Но дело до поры до времени ог­раничилось тем, что Наполеон запретил ввоз лишь 13 немецких газет (хотя никакой уловимой вины за ними не было)⁷².

С 1811 г. подозрительное внимание Наполеона было обращено на голландскую прессу и брошюры, издававшиеся в Голландии. Особен­но неблагонадежными оказались протестантские церковные псалмы. Почему они так печальны? Почему составители полагают, что гос­подь отвратил лицо свое от Голландии и покарал ее? Посыпались кон­фискации и воспрещения невиннейших произведений печати. Брошю­ры необычайно уменьшались в количестве. «Государь, — докладывал министр полиции, — большая часть этих брошюр занимается религиоз­ными вопросами, интерес к которым в Голландии больше, нежели в остальной Европе; и почти все они обращаются к фанатизму протес­тантов, который теперь, по-видимому, не менее активен и так же опа­сен, как фанатизм католиков»⁷³. (Слова о фанатизме католиков станут понятны, если вспомнить, что в это время, в 1811 г., не только Рим был уже окончательно отобран французским императором, но и лично с папой Наполеон начал обращаться, как с политическим арестан­том, — и все это порождало глухую злобу и отчаяние в преданных церкви кругах европейского общества.) Император не оставался ни­когда глухим к голосу, направленному против печати. Тотчас же по-велено было, во-первых, усилить бдительность цензуры в Голландии, а во-вторых, изъять особенно подозрительные псалмы из обращения⁷⁴.

В частности, газеты Швейцарии, Голландии, некоторых германс­ких частей Империи были под подозрением во вражде к континен­тальной системе. Постоянно бдительное внимание властей направля­лось в эту сторону, выискивались и карались статьи, говорившие о разорении купцов, о торговом застое, о прекращении морской тор­говли⁷⁵. Всякий раз, когда я говорю «статьи», прошу помнить, что в подавляющем большинстве случаев речь идет о чисто осведомитель­ных заметках, о более или менее красноречивом подборе говорящих за себя фактов. Осуждать открыто континентальную систему было так же немыслимо, как, например, открыто бороться против наполео­новского абсолютизма. Несмотря на то, что все газеты в пределах Империи были в одина­ково беспощадных тисках, особенно в недавно завоеванных странах, всякий раз, когда, скажем, какая-либо голландская или бельгийская газета хотела перепечатать что-либо из гамбургской или страсбургская из женевской, — в министерстве полиции шла переписка, местные префектуры сносились с Парижем⁷⁶ и т.д. Это были, так сказать, до­полнительные гарантии, которые оставляло в своем распоряжении императорское правительство.

Для психологии наполеоновской администрации характерна, между прочим, полнейшая убежденность, что, истребляя печать, они в са­мом деле делают нечто в высокой степени полезное для блага Импе­рии. В чисто политических делах, в преследовании тех или иных инди­видуумов, роялистов ли или якобинцев, — такого сознания профес­сиональной гордости, такого удовлетворения честолюбия мы в исполнителях императорской воли не замечаем. Вот, например, ди­ректор голландской полиции горько жалуется своему начальнику, ми­нистру полиции, что приехал в Амстердам инспектор книжной тор­говли, который принялся самолично уничтожать газеты, а его, ди­ректора полиции, к этому делу не подпускает. «Я слышу со всех сторон, что число газет будет сокращено... Я не знаю, сделают ли мне честь посоветоваться со мной, но ведь нельзя же забывать, что когда еще никто, по-видимому, не занимался этой реформой и даже никто не подозревал ее необходимости, я имел честь часто о ней докладывать вашему превосходительству... Я никогда не воображал, что должен охотиться для другого, и очень хотел бы... чтобы мне по крайней мере оставили малую часть славы этой реформы»⁷⁷. Ибо закрывать газеты, по серьезному убеждению наполеоновской администрации, есть сла­ва для чиновника.

Императорское правительство, задавив во Франции и в покоренной Европе всякие признаки сколько-нибудь самостоятельной печати, само почувствовало от этого ущерб. Стоял 1810 год, самый тяжкий период наполеоновского ига. И вот в министерстве полиции с грустью начи­нают замечать, что император лишен возможности «узнать обществен­ный дух» северных стран. Правда, нужно прежде всего иметь под ру­кой все политические газеты Германии, Венгрии, Польши, Пруссии, Дании и Швеции. Но этого мало: «Даже самое полное собрание поли­тических газет этих стран дает лишь очень несовершенную и часто ложную (illusoire) картину общественного духа обитателей. Прежде всего эти газеты, состоя под надзором, обыкновенно хранят осто­рожное молчание, часто они говорят по приказу своих правительств», а «при нынешнем подчинении Европы... нет такого пункта на евро­пейском континенте, где бы власти разрешили печатать известия, прямо враждебные Франции. Все немецкие газеты повторяют буквально французские газеты»⁷⁸. И вообще «они (иностранные органы печати — Е. Т.) все — даже самые лучшие — похожи на наши провинциальные газеты», которые, кроме объявлений и коротеньких перепечаток из парижских газет, ничего не давали. Что же все-таки делать? Следить за отдельными брошюрами, за книгами, улавливать намеки и т.д. Ибо можно выловить таким способом немало: «например, кто бы мог ждать, что в описании Японии, напечатанном в «Альманахе путешествий Цим­мермана», встретится восхваление Англии и англичан или что в од­ной академический диссертации, которая защищалась недавно в Ко­пенгагене, развиваются принципы свободы церкви и речь идет о пап­ских притязаниях?» Или вот еще, например, мистицизм. «Мистическая секта, образовавшаяся в Берлине и в Гейдельберге, относится с весь­ма подозрительным восхищением к Густаву-Адольфу» (подозритель­ным это могло показаться потому, что по старой протестантской тра­диции герой Тридцатилетней войны считался как бы освободителем Германии от императорского австрийского ига). Курьезен тут вывод наполеоновской полиции: «Если мистицизм является тайным союз­ником врагов Франции, то отсюда следует, что деизм и философский дух могут быть с пользой ему противопоставлены». Вот к каким скуд­ным материалам нужно было обращаться всемогущему императору, чтобы уловить настроение угнетенной им Европы. Этот документ⁷⁹ в высокой степени любопытен: мы тут воочию видим, какого могу­щественного орудия сам Наполеон лишил себя, когда он уничтожил всякую возможность предостерегающих отзвуков жизни, и как вместе с тем, стоя на вершине неслыханного в истории могущества, он все-таки нуждался в правдивых голосах, нуждался в не совсем рабской прессе, хотя только такую прессу и терпел!

 

Глава IV АВТОРЫ И КНИГИ

Остается сказать немногое о книгах и брошюрах. «Les brochures etaient rares sous le Grand Napoleon», ядовито писал (уже при Рестав­рации) П.-Л. Курье. Их, действительно, притесняли еще хуже, неже­ли сколько-нибудь «толстые» книги. Но и «толстым» книгам пришлось круто. Я не буду говорить подробно, что было строго воспрещено ка­саться политических вопросов (кроме официально рекомендуемых трактатов), религии, церкви, вопросов общественной жизни, исто­рии революции, последних Бурбонов, запрещено было касаться ино­странных держав иначе как с угодными правительству целями и т.д. Все это в общих чертах известно из сказанного выше, и поэтому рас­пространяться много нечего. Я ограничусь только несколькими конк­ретными примерами, потому что, не зная их, читатель все-таки не поймет реального положения дел.

Предварительно скажу, что так как книги писались поневоле на более отвлеченные и общие темы, нежели газетные статьи, то здесь правительству еще более нужны были частные осведомители, кото­рые вовремя указали бы на скрытые цели автора.

Чуть не в каждом картоне, набитом делами министерства поли­ции и дирекции печатного дела, я встречал время от времени доносы одних литераторов на других с подписями и без подписей. Они обли­чают друг друга в свободомыслии, разврате, потрясении основ нрав­ственности, тайном якобинстве, тайном роялизме, отсутствии надле­жаще горячих чувств к его императорскому величеству и т.д., и т.д. Иногда авторы патетически заявляют, что они-де сначала пробовали полемизировать (с теми, на кого ныне доносят), но слов не хватает (les paroles nous manquent!), чтобы выразить весь свой ужас пред гнус­ностью и преступностью противника, а потому они умолкают и лишь считают своим долгом гражданина «заключительным жестом» указать министру полиции на опасность. Эти «заключительные жесты» пользо-вались широчайшей распространенностью в царствование Наполеона. Задавленный, запуганный литературный мир должен был очень счи­таться с этим явлением.

Наполеон и министр полиции поэтому всегда были в курсе дела и знали подноготную о любом авторе и его книге, если она почему-либо их интересовала.

Наполеону давали знать и о впечатлении, которое производит та или иная книга.

Из Пултускского лагеря, через пять дней после сражения, Напо­леон пишет министру полиции о новой трагедии Ренуара «Тамплие­ры»: собственно, пьеса хороша, но не мешало бы в ней выразить мысль, что «политика часто ведет к катастрофам» даже без вины со стороны виновников этих катастроф. «Если бы автор следовал этому принципу, Филипп Красивый (у него) играл бы хорошую роль, его бы жалели, поняли бы, что он не мог поступить иначе»¹ (т.е. не мог не сжечь и не ограбить тамплиеров). Император только намечает свою мысль, не в Пултуске же ему этими вопросами заниматься. «Вы пони­маете, что мне есть о чем другом думать»².

В 1808 г. Фуше конфисковал издание Расина с комментариями Жоффруа. Сделал он это по проискам литературных врагов Жоффруа; ни малейшего отношения к политике, конечно, это издание не име­ло. Наполеон узнал о конфискации и на сей раз разгневался. «Это совершенно напрасный произвольный поступок... Это те поступки, которые огорчают людей со смыслом больше, нежели серьезные вещи. Говорят, что это вследствие ссор некоторых литераторов. Это очень жалко. Мое намерение, чтобы из этого произведения ничто не было изъято, если только оно не содержит чего-нибудь против правитель­ства. Если частные лица могут на него жаловаться, — на то есть суды. Поступок, подобный тому, который вы сделали, терпим только в том случае, когда дело идет о государственном интересе»³.

Этого примера полнейшего произвола полиции и влияния тайных доносов на участь книги достаточно.

Между прочим, меня интересовал вопрос, позволялось ли при Наполеоне критиковать в печати такие учреждения, которые недо­любливал сам император, но которые он все же терпел до поры, до времени, например трибунал (до его уничтожения Наполеоном) или суд присяжных, к которому императорское правительство относи­лось весьма холодно. Собственно, a priori можно было предполагать, что в такой критике, в «подготовке общественного мнения» к унич­тожению неугодных институтов правительство, даже наиболее дик­таторское, не могло бы видеть ничего для себя нежелательного. Но уже отсутствие статей подобного характера в газетах наполеоновской эпохи говорило о том, что мое априорное предположение непра­вильно. И действительно, в одной из бумаг дирекции по делам печа­ти, в отчете цензора и в резолюции главного директора, я нашел

точный, фактический ответ на этот вопрос. Речь шла о представлен­ной в цензуру в ноябре 1810 г. рукописи члена уголовного суда де­партамента Сены — Ж. Б. Сельва, под названием «Весьма почтительные возражения против суда присяжных» («Remontrances tres respectueuses centre le Jury»).

Автор, находившийся на действительной службе судья, всецело проникнутый видами правительства, хотел напечатать сводку аргу­ментов против жюри,— но то, что могло бы возбудить милостивое внимание, если бы было представлено в виде докладной записки, показалось неуместным в печати. «Автор нападает прямо на установ­ление суда присяжных... Он полагает, что этот суд не представляет никаких преимуществ в той стадии цивилизации, в какой мы нахо­димся... он утверждает, что это учреждение несовместимо с монархи­ческим правительством». А вот мнение цензора: «Цензор, хотя и раз­деляя по существу (quoique partageant au fond) мнение автора, пола­гает, что так как установление суда присяжных, хорошо ли оно или дурно, санкционировано законом, то оно не может быть предметом открытых нападений в печати; что если сегодня позволить печатать что-либо против суда присяжных, то ничего не помешает, чтобы зав­тра не вздумали писать против набора, налогов... Наконец, что нужно особое разрешение его величества, чтобы допустить подобный спор». Главный начальник всецело одобрил цензора: «Главный директор по делам печати принимает мнение цензора; он полагает, что нужно по­виноваться законам потому, что они законы, как говорит Паскаль, а не потому, что они согласны с теми или иными мнениями об их пригодности или полезности, и только государю принадлежит право отдавать на суд публики важные предметы, составляющие часть госу­дарственного законодательства»⁴. Книга Сельва не была пропущена.

Еще любопытная черта: если в рукописях было что-нибудь вроде, например, самой сдержанной критики состояния Франции или жа­лобы на слишком частые наборы, или говорилось о войне как о биче божием и т.п., — то, конечно, не только эти рукописи не пропуска­лись, но еще цензор отмечал на докладе: «Это сумасшедший!» (c'est un fou, c'est un esprit mal regie). Выдержки, которые цензоры при этом приводят (да и изложение содержания), вовсе не свидетельствуют о ненормальности авторов, но цензорам, очевидно, казалось, что только в умопомешательстве человек может думать, что такие дерзкие вещи пройдут чрез цензуру!⁵

Профессор мюнстерского университета Кистмахер за сочинение о супрематии престола св. Петра был схвачен и засажен в тюрьму, так как сочинение показалось властям ультрамонтанским и слишком в духе папской курии. Случилось это в средине июля 1811 г.; спустя месяц власти убедились, что они ошиблись и никакого ультрамонтан­ства в книге нет (а просто заглавие было подозрительное). Напротив, Наполеону был представлен (полицией же) доклад, в котором гово-

рилось: «Это сочинение написано в очень хорошем духе, оно не толь­ко не содержит ультрамонтанских принципов, но и ведет против них сильную борьбу». Наполеон приказал (20 августа 1811 г.) выпустить профессора из тюрьмы⁶.

Был воспрещен «Сонник» (толкователь снов — «Explication des songes»), так как подобные суеверия могут повести низший класс «к более опасным суевериям»⁷. Роман «Erreur et mystere» цензура в об­щем склонна была допустить, ибо «его мораль — чиста», но все-таки вернула для «некоторых изменений» и даже указала погрешность: ро­ман «не представляет счастливой развязки»⁸. Путеводители и описа­ния городов разрешались с тем непременным условием, чтобы было выброшено все напоминающее о революционных событиях⁹. Воспре­щались почти сплошь невиннейшие политико-экономические рассуж­дения, не только те, которые делали страшное преступление и «по­вторяли физиократов» (этого совсем не переносила цензура), но и вообще всякие сочинения по политической экономии, в которых можно было подметить тайное желание дать совет властям в том или ином вопросе экономической политики. Это цензура иронически при­писывала стремлению авторов «управлять царями». Эти слова «regenter les rois», «regenter les gouvernements» я постоянно встречал в цензор­ских бумагах¹⁰. Этой дерзости они не прощали никому.

Не уцелели и притчи Соломоновы, ибо над стихом о повинове­нии властям было заглавие: «Страх божий и законная власть. Здесь идет речь о добром и законном правительстве, которое является слу­гой господним». А потому: «Имею честь предложить вашему превосхо­дительству прекратить обращение этого произведения»¹¹. Полиция не поясняет, почему именно. Она увидела, по-видимому, в словах закон­ное правительство указание на подразумевающуюся незаконность вла­сти Наполеона в завоеванной Голландии.

Запрещая некую «Песнь барда» на рождение римского короля, наследника Наполеона, цензор раздраженно докладывает директору по делам печати: «Все неуместности собраны в этом сочинении. Это — поток похвал... Восхваления так грубы, что они походят на иронию» — и могут возбудить общие насмешки¹². Или вот, например, тоже при­шлось запретить книгу «Некоторые черты из жизни великого челове­ка». Правда, автор «хотел воздать хвалу его величеству, но не должно было примешивать сатиру против Людовика XV, оскорбления по ад­ресу Бурбонов»¹³. Запретили и песнь «Умирающего гренадера», ко­торый, правда, долго и горячо восторгается, умирая, его величеством, но одновременно изрыгает неслыханные ругательства против непо­корных испанцев. Это показалось все вместе как-то неприлично¹⁴. Не пропустили и восторженного превознесения Наполеона в представ­ленной в цензуру книге некоего Грубера — и тоже за отсутствие такта (denue de tact)¹⁵. И так — без конца. Цензура требовала переделки рома­нов, в которых конец не был благополучен для добродетели, но еще суровее она распоряжалась с теми беллетристическими произведени­ями, в которых порок не бывал наказан: она их воспрещала безуслов­но. Вот, например, был представлен в цензуру в декабре 1811 г. роман «La jeunesse de Rosette». Безнравственная Розетта после многих предо­судительных похождений выходит замуж и живет припеваючи. «Роман не бесстыден, в точности говоря, но он по меньшей мере дает худую мораль. Здесь порок ведет к процветанию»¹⁶. Роман поэтому был зап­рещен. Я мог бы привести еще и еще примеры из цензорских рукопи­сей, но довольствуюсь этим, так как здесь вполне точно указана мо­тивировка: роман может быть написан вполне благопристойно, но нельзя, чтобы порок не получил от автора достодолжного возмездия.

Очень зорко следила цензура, в частности, за учебниками и детс­кими книгами, появлявшимися в тех завоеванных странах, за кото­рыми было республиканское прошлое, — например в Голландии, в присоединенных частях Швейцарии. Беспощадно запрещались все та­кие книги, как, например, «Les soirees de famille» женевца Маллэ, за то, что в них «детям внушается энтузиазм к женевской свободе и сожаление о потере швейцарской независимости»¹⁷. Нечего и гово­рить, что все это — «общий дух» книги, ибо ни одной выдержки цензор не может представить (а где есть тень такой возможности, цен­зоры с особой охотой наполняли доклады цитатами).

В декабре 1812 г. цензура остановила печатание нового издания книги Левека «Histoire de Russie» (свободно вышедшей первым изда­нием еще в 1782 г.). Мотив был тот, что Левек слишком сочувственно отзывается о России, а кроме того, преувеличивает ее средства, и это «может обескуражить поляков и наших воинов»¹⁸. В том же 1812 г. не разрешили выпуска в свет биографии Сюлли, написанной Sissot, так как автор «слишком много говорит о Генрихе IV». Не пропущен был и рассказ (Regnault-Varin'a) о воспитании сына Карла Великого, ибо он говорит в одном месте, что король может стать тираном, если его дурно воспитать (дело было щекотливое, ибо могли думать, что име­ется в виду воспитание наследника, маленького «римского короля»)¹⁹. В феврале 1811 г. цензура запретила французский перевод некоторых псалмов Давида, ибо «злонамеренные» (les malveillants) могли бы уви­деть в плаче Давида намек на угнетение папы Наполеоном. «Как поэт, Давид мог дать переводчику лучшие вещи». «На латинском языке, ко­торый мало людей понимают, все это не очень опасно; но на фран­цузском — сочинение может показаться заманчивым для злонамерен­ных»²⁰. И царь Давид был воспрещен.

Через полицию и пьесы попадали на сцену театров. Так, Depuntis написал трагедию «Хлодвиг» и поясняет министру полиции, что в этом произведении есть много параллелей между основателем монар­хии Хлодвигом и восстановителем ее — Наполеоном: «С каким вос­торгом будут подхвачены естественные намеки зрителями, когда наш великодушный император вернется в столицу, покрытый новыми

лаврами и сопровождаемый прославленными спутниками!» И драма­тург скромно «предоставляет его превосходительству оценить, до какой степени подобный мотив может привлечь внимание» министра поли­ции и побудить его «рекомендовать» пьесу театру²¹. (Дело было в августе 1812 г., и автор поэтому говорит в своем письме о «новых лаврах»).

Преследование английских книг дошло до того, что министр по­лиции, к величайшему своему возмущению, узнал, что цензура кон­фискует даже и книги, которые он сам выписывает, для пользы служ­бы, из Англии! Савари написал очень язвительное письмо по этому поводу министру внутренних дел Монталиве; могло быть, что Монта-ливе мстил таким путем своему коллеге за перлюстрацию своих писем и другие неприятности, которые, как известно, министр полиции при Наполеоне всегда мог делать и делал своим товарищам и другим высокопоставленным лицам.

«Ваше превосходительство, разрешите мне заметить вам, что я всегда получал из Лондона большое количество книг, что его величе­ство знает об этом и что только его величеству я обязан отчетом о тех способах, какими я достаю эти книги»,— писал обиженный министр полиции²².

Буквально недели не проходило начиная с 1811 г., когда бы одно, чаще два-три духовных сочинения не воспрещались цензурой за ульт­рамонтанство, за преувеличение власти папы, за «мистицизм», за «ас­кетизм», словом, по подозрению в том, что авторы стоят не на сторо­не Наполеона, а на стороне Пия VII, в борьбе императора с папой, и не одобряют насилий над Пием VII.

Очень не жаловала наполеоновская полиция книг, посвященных истории французской революции. Я, конечно, считаю излишним много распространяться о том, что в царствование Наполеона о временах революции говорилось только в тоне ужаса и негодования, — об иных точках зрения даже и слыхом не слыхали. Но и такие сочинения были не в милости. Например, в 1810 г. некто Barrael-Beauverd издал книгу «Actes de philosophies et des republicains», где яркими красками живо писал зверства, совершенные за период 1789—1799 гг. Мало того. Он ставил там и сям восторженные похвалы «герою, которому мы обя­заны возвращением порядка», — и все-таки книгу конфисковали за «тягостные воспоминания», которые она пробуждает²³.

Полиция не только