Правосудие в условиях новой экономической политики

 

Новая «нэповская законность» начала претворяться в жизнь с принятием в 1922–1923 гг. достаточно либеральных Уголовного[388], Гражданского[389] и процессуальных кодексов. Все принятые законы должны были обеспечивать физическим лицам (гражданам) и юридическим лицам определенный спектр прав и законное основание на судебную защиту. Однако права некоторых категорий граждан («нэпманов» и прочих «классово-чуждых» элементов) были ограничены законодательно: сохранялся классовый характер права. В изданных законах были определены рамки и пределы нэпа, некоторые положения законов закладывали легальную основу для развития в дальнейшем репрессий. В течение периода нэп в правовые акты вносились поправки и дополнения, постепенно ужесточавшие судебную политику. Уголовный кодекс 1926 г.[390], который был введен в действие с 1 января 1927 г., уже содержал многие положения, закладывающие основу для дальнейшего развязывания судебных репрессий. Так, если по Уголовному кодексу 1922 г. предусматривалась высылка лиц, признанных по тем или иным критериям «социально опасными», то по Уголовному кодексу 1926 г. допускался их расстрел. Система судебных наказаний называлась «меры социальной защиты населения», при этом расстрел был высшей мерой социальной защиты населения (ВМСЗ). Система преступлений включала в себя преступления государственные, против порядка управления, хозяйственные, имущественные, воинские и др. Сохранялась дифференциация преступлений но степени их социально-экономической опасности, вводилось такое понятие, как «экономическая контрреволюция». Однако нарастание антиправовых тенденций происходило постепенно, и первые годы нэп стали временем реального соблюдения социалистической законности.

Приспособление органов юстиции Среднего Зауралья к новой правовой политике происходило долго и проблематично. Руководствовавшиеся до сих пор только революционной совестью, судебные работники должны были теперь перестроиться и начать работать с огромным количеством правовых актов. Развитие гражданского правооборота привело к тому, что количество гражданских дел в Среднем Зауралье стало преобладать над уголовными и контрреволюционными делами (до и после периода нэпа ситуация была противоположной). Необходимость их разрешения на новых правовых началах требовала умения разбираться в существующем законодательстве по всем отраслям государственной жизни и народного хозяйства.

Введение нового законодательства совпало в Среднем Зауралье с всплеском преступлений имущественного характера и увеличением должностных преступлений, вызванным голодом. Все это вместе взятое поставило перед органами юстиции целый ряд ответственных задач, справиться с которыми при крайнем недостатке судебных работников и еще более остром недостатке материальных средств было нелегко.

Процесс приспособления к новым формам судопроизводства в Тюменском губернском ревтрибунале также шел непросто, поскольку его члены, привыкшие руководствоваться исключительно «революционной совестью», не особенно считались с формальной стороной дела и не сразу могли привыкнуть к иным требованиями. Однако постепенно они освоили новые формы работы, и начали правильно применять законы. Это было подтверждено ревизией Тюменского губревтрибунала, проведенной инструктором-ревизором Верховного трибунала 5-7 декабря 1922 года[391].

Реализация новой судебной политики в Среднем Зауралье началось с исполнения центрального циркуляра НКЮ, разосланного в виде радиотелеграммы всем судам и трибуналам РСФСР[392], предписывавшего прекратить все судебные и следственные дела, связанные с невыполнением продовольственной разверстки и с продажей различных предметов продовольствия, поскольку означенные деяния отныне не считались преступными (согласно постановления ВЦИК о замене разверстки натуральным налогом[393] и декрета Совнаркома о свободном обмене[394]). Это было одно из первых «нэповских» распоряжений, резко изменивших карательную политику. В соответствие с этим, Тюменский губтрибунал пересмотрел в распорядительных заседаниях и прекратил 91 дело[395].

Рассматриваемые в 1922–1923 гг. в губтрибунале дела были типичны для времени нэпа: по обвинению партийных, советских и военных работников в ряде должностных преступлений. Если эти дела не имели "нэпманский" характер (т.е. не были связаны со спекуляцией государственным имуществом), приговоры выносились достаточно мягкие. В следственных делах часто отмечалось, что "большинство обвиняемых представляет собой людей малоразвитых и малокультурных, которые, возможно, совершали преступления по своей несознательности, не понимая всей величины совершаемого деяния, как и вообще не ясно представляли себе всю величину возложенных на них обязанностей"[396]. Эти дела считались "не представляющими общественного интереса" и при вынесении по ним приговора часто учитывалось, что преступление было совершено до той или иной амнистии, а арестованные уже долго находятся под стражей.

По «нэпманским» делам в Тюменском ревтрибунале обвинялись в основном служащие советских хозяйственных учреждений по злоупотреблению служебным положением (хищение из государственных складов, самоснабжение, составление фиктивных актов и т. п.). По этой категории дел выносились суровые приговоры, которые впрочем, по сложившейся традиции вскоре смягчались. Примером может служить процесс над заведующим государственной аптеки Краковским. Он похищал в больших количествах медикаменты, спирт и вина и продавал их спекулянтам через свою жену, имевшую лавку на базаре. Краковский был приговорен к расстрелу, но по амнистии казнь была заменена пятью годами заключения[397].

Смягчение приговоров практиковалось и в отношении специалистов. Интересно дело врача-ординатора военного госпиталя, инспектора охраны труда Хмельницкого, обвиненного в членовредительстве красноармейцев с целью освобождения от военной службы, в торговле кокаином, морфием и другими наркотическими средствами. Он также был приговорен к расстрелу, но «в силу высокой квалификации» приговор был заменен пятью годами заключения[398]. Еще один пример - дело членов правления Тюменского губернского производственного союза кооперативов: они обвинялись в «полном игнорировании органов власти», в частности Губернского экономического совещания, в хищении государственных средств, «в подтасовке выборов на Всероссийском съезде промкоопративов, представлении фиктивных балансов с целью получения кредитов из госбанка»[399]. Все они были приговорены к различным срокам наказания.

Если считалось, что дело имеет большое политическое и общественное значение, по нему проводился показательный процесс. Примером может служить дело в отношении тридцати сотрудников Тюменского губернского уголовного розыска (1921 - начала 1922 гг.). Подсудимым, «потерявшим человеческий облик, все нравственные чувства», инкриминировались следующие преступления: «…неоправданный расстрел арестованных, зверское избиение допрашиваемых, беззастенчивое взяточничество, хищение вещественных доказательств, пьянство с преступным миром»[400] и др. Также им вменялось то, что они «не только способствовали сокрытию преступлений, но и сами через своих секретных сотрудников участвовали совместно с рецидивистами в крупных кражах». Среди жертв убийц были женщина и ребенок. Действия, совершенные работниками Тюменского губугрозыска, были признаны преступлениями особо тягчайшего характера, «нарушающими порядок управления государством», «дискредитирующими советскую власть в глазах трудящихся». Дело слушалось около двух недель. Десять человек, из которых восемь входили в администрацию губрозыска, а двое были рядовыми агентами, совершившими по два особо тяжких убийства, были приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Однако для последних двух во внимание были приняты следующие смягчающие обстоятельства: молодость одного из них (18 лет), «возможность на исправление», а также их «пролетарское происхождение». Расстрел для них был заменен десятью годами строгой изоляции с дальнейшим поражением прав. Остальные обвиняемые были приговорены к лишению свободы на сроки от одного года до 10 лет. Приговор был оставлен в силе Кассационной коллегией Верховного трибунала и утвержден ВЦИК[401].

В ходе подготовки этого показательного процесса был нарушен ряд процессуальных норм: заключенным под стражу обвиняемым в течение 42 дней не предъявляли обвинений, не вызывали на допросы, содержали в одиночных камерах, без права передачи и свидания. Всего под арестом они находились 5 месяцев (при том, что последние два месяца дело было закончено следствием и лежало без движения). Подследственным не оказывалась медицинская помощь и неделю не предоставлялось горячее питание. В направляемых в Верховный трибунал записках обвиняемые жаловались на пристрастность следствия, на факты давления в отношении свидетелей и применение пыток. По версии бывшего начальника губрозыска, дело против них инициировали местные ответственные работники, после того, как губрозыск начал расследование фактов крупных хищений госсредств (растраты в итоге были списаны на работников губрозыска). Расследования по данным показаниям произведено не было. Факты нарушений прав обвиняемых были скрыты от общественности[402].

Показательные процессы использовались и в целях широкой антирелигиозной пропаганды. Таким было дело епископа Иринарха, осужденного за противодействие изъятию церковных ценностей. Судебное заседание длилось 5 дней при большом стечении трудящихся, в ходе заседания разоблачались «темные делишки» духовенства. Как позднее констатировал Тюменский ревтрибунал, этот процесс «в корне подорвал доверие к духовенству и веру в мощи»[403].

Дела, связанные с духовенством, слушались показательными процессами и позднее, после ликвидации ревтрибунала. Большой общественный резонанс получило уголовное дело, заведенное на двух монахов Абалакского монастыря по обвинению в педофилии. Дело слушалось в 1925 г. выездной сессией Тюменского облсуда в Тобольске. Ход процесса со всеми подробностями сексуальных извращений, примененных к двум детям, освещался в местной прессе. В итоге оба монаха были приговорены к пяти годам лишения свободы. Однако принимая во внимание «темноту и невежество обоих обвиняемых, отсутствие корыстных целей, престарелый возраст… и болезненное состояние»[404], суд сократил срок наказания одному до 4, другому – до 2 лет без строгой изоляции.

В 1922–1923 гг. Тюменский ревтрибунал продолжал рассматривать дела по крестьянскому восстанию, которые делились на две группы. К первой относились деяния советских работников, направленные против крестьян до и во время восстания 1921 г. (самочинные расстрелы, мародерство, грабеж имущества и проч.). Эти преступления носили признаки «красного бандитизма», и по некоторым из них выносились суровые приговоры[405].

Вторая группа дел касалась крестьян – участников восстания. Эти деяния квалифицировались как «бандитские» дела по участию в мятеже 1921 г.[406] Перед судом, как правило, оказывались второстепенные участники, и лишь небольшое число главарей восстания и карателей. Следствие по этим делам вели чекисты, а с ликвидацией ЧК - следователи народных судов. Законченные дела направлялись в ревтрибунал, где они слушались без участия защиты, обвинения и без вызова свидетелей. Дела были в основном групповые, проходили по ним десятки людей. Исключительным можно считать дело, по которому к ответственности было привлечено 93 повстанца. До суда почти все участники восстания находились на свободе, отпущенные под подписку о невыезде, по разным основаниям: «для принятия участия в сельхозработах», «является единственным кормильцем в семье»[407] и т. п. Лишь единицы самых опасных содержались под стражей (иногда более двух лет). Некоторые мятежники были объявлены в розыск.

К участникам восстания были применены разные меры наказания. Тех, кто участвовал в мятеже по мобилизации без оружия (их было большинство), приговаривали к условному наказанию на короткий срок (до 1 года) или к принудительным работам без содержания по стражей. Если у мятежников имелись отягчающие обстоятельства (например, выдача коммунистов и захват их вещей), либо они участвовали в выступлениях с оружием, условный срок увеличивался от 1 года до 3 лет, мог быть наложен штраф или конфисковано имущество (чаще всего коровы и лошади). К условному осуждению нередко добавлялось множество нетрадиционных мер наказания: «...заготовить для нужд школы 10 саженей дров с доставкой к месту», «отапливать школу в течение учебного сезона», или «...доставить помголу (комитету помощи голодающим) по 5 мешков зерна и картофеля», заплатить деньги в местный комитет взаимопомощи[408].

К заключению на разные сроки (от 2 до 10 лет) в концлагере или исправдоме, со строгой изоляцией и поражением прав (на год-два после заключения), осуждались те, кто добровольно служил в рядах «бандитов» с оружием в руках, мародерствовал или активно участвовал в созданных повстанцами органах управления (в горсовете, при главном штабе и т. п.). К расстрелу были приговорены организаторы восстания, его «командный состав», а также те, кто по своей инициативе убивал коммунистов, красноармейцев и советских работников. Между тем, в условиях нового политического курса – «союза с крестьянством» - приговоры о расстреле часто отправлялись на кассацию, где, как правило, заменялись «по ряду смягчающих обстоятельств» пятью годами строгой изоляции с поражением прав. Некоторым «бандитам» срок наказания снижался на общих основаниях по ежегодным Октябрьским амнистиям. Так, высшая мера наказания организаторам мятежа в Сургутском уезде была заменена по амнистии десятилетним сроком лишения свободы[409]. Многие повстанцы были освобождены от наказания на основании «двухнедельной явки бандитов». Допускалось досрочное освобождение из мест лишения свободы «в связи с тяжелым продовольственным положением в стране», т. е. отпускали «лишних едоков», не представлявших опасности для новой власти.

Часть крестьян оправдали «за отсутствием вины». Характерно, что среди них не было «кулаков». За одно и то же преступление бедняки и зажиточные крестьяне получали разные меры наказания: первые, как правило, осуждались условно, а вторые приговаривались к заключению, несению трудовой повинности, штрафам и конфискации имущества. Трибунал всегда учитывал социальное происхождение, партийную принадлежность, должностное положение в период восстания. Наряду с другими смягчающими обстоятельствами учитывалось то, что бедняки «всю жизнь тяжелым и честным трудом доставали средства к существованию»; в отношении обвиняемого могло быть дано «общественное одобрение»; учитывался и молодой возраст некоторых повстанцев. Мотивировкой такой мягкости было следующее: «… чтобы обвиняемые, наученные горьким опытом тяжелых ошибок, обратились из врагов советской власти в ее сообщников и стали вразумлять тех товарищей, которые все еще скрываются и состоят тайными врагами советской власти»[410].

В 1922 г. Тюменским губернским ревтрибуналом было организовано только 6 выездных сессий: по две в Ишиме и Ялуторовске, одна в Тобольске, и одна в Сургуте, Березове и Обдорске[411]. В основном сессии рассматривали дела «бандитского» характера (по восстанию 1921 г.). Выездная сессия на Обь-Иртышский Север стала первым опытом контакта местного населения с советским правосудием. Сессией ыло разобрано 38 групповых «бандитских» дел. Слушание дел на севере отличалось рядом особенностей. Во-первых, выездной сессии суда на период ее действия приходилось включать в свой состав временных членов из работников местных советских учреждений. Однако они были совершенно не незнакомы со спецификой работы, допускали множество процессуальных ошибок, и на их решения в большей степени влияли местные обычаи[412].

Во-вторых, большинство обвиняемых, проживавших далеко от места проведения сессии, нередко не могли своевременно явиться на судебное разбирательство. Дела слушались в крайней спешке, иногда сутками, поскольку сессии зависели от средств передвижения (например, в Обдорск пароход приходил только раз в месяц, и сессия задержалась здесь только на 4 дня). Заявления обвиняемых о вызове новых свидетелей и об отложении дел часто не могли быть удовлетворены, так как это затянуло бы слушание дел до бесконечности. В таких условиях было невозможно соблюдать все формальности, предписанные процессуальным кодексом.

Аборигенное население проявляло большой интерес к судебным заседаниям выездных сессий. Разбор дел проходил при большом стечении публики, инородцы выражали свои чувства громкими криками. Это вызывало ряд трудностей: на гласном процессе почти все свидетели отказывались от своих первоначальных показаний, данных на предварительном следствии (заявляя, что их вынудили дать показания). Это объяснялось тем, что местное население было сплочено и всегда имело возможность запугать свидетелей, угрожая им местью. По этой причине при вынесении приговоров приходилось в большинстве случаев базироваться на материалах предварительного следствия. На суде явно проявлялся существующий антагонизм между русскими и инородцами (они попросту перекладывали вину друг на друга). Национальность обвиняемых принималась в расчет при определении наказания, поскольку одни инородцы (зыряне) открыто принадлежали к ярым врагам советской власти, а другие (остяки) относились к ней нейтрально.

Приговоры в отношении участников восстания не были суровыми. Крупных преступников перед сессией трибунала не предстало: командиры мятежных соединений или погибли в боях, или скрывались в тайге. Туземцы, активно участвовавшие в восстании и уничтожавшие коммунистов (в основном, зыряне), были отпущены в тундру под подписку о невыезде, на суд не явились, а поймать их было невозможно. В отношении остальных, второстепенных участников восстания, сессия считала нецелесообразным выносить приговоры об условном наказании по целому ряду соображений: малочисленность населения, ценность звероловов и охотников как работников для советской власти, невежество и неграмотность населения, отсутствие собственной инициативы при участии в восстании («...население было обмануто и привлечено прибывшими из Тобольска бандитами»)[413]. В итоге рядовые участники были оправданы.

Мягкость приговоров произвела, как отмечалось в отчетах, «огромное впечатление на осужденных и присутствовавших на заседаниях»[414]. Тем не менее, в отношении советского суда старейшины кочевников высказывались: «Мы опасаемся, что советский суд разрушит наши вековые традиции, поэтому углубляемся в далекие окраины, где мы можем жить по своим обычаям. Дайте нам … суд, который уважал бы наши вековые обычаи»[415].

В целом, за весь 1922 г. трибуналом было разобрано 171 дело, по которому обвинялось 1724 человека. Из них было оправдано 480; осуждено к лишению свободы: условно - 544, до 6 месяцев - 128, от 6 мес. до 1 года - 53, от года до двух лет – 10, от 2 лет до 5 - 80, от 5 до 10 лет – 161. К принудительным работам без лишения свободы осуждено 42 человека, к имущественным взысканиям - 188, к выговору и общественному порицанию - 20, к другим видам наказания - 178 человек.

К расстрелу за этот период было приговорено 75 человек - 4,35% от числа осужденных (из них по должностным преступлениям 10, за убийства с целью ограбления - 10, остальные - за активное участие в восстании 1921 г.). По утвержденным приговорам Верховного трибунала ВЦИК приведены в исполнение 35 приговоров (что составляло 2%) (из них за убийство - 3, по бандитским делам - 25, за преступления по должности - 7 (по делу Тюменского губрозыска). Расстрел заменен 5-ю и 10-ю годами лишения свободы для 11 человек. Были отменены Верховным трибуналом и возвращены на новое рассмотрение несколько дел по отношению к 21 осужденным. Умерло до расстрела в местах лишения свободы 6 человек[416].

В качестве обвиняемых привлекалось 60 членов РКП(б) и 2 кандидата. Большинство правонарушений, совершенных членами РКП(б) исчерпывалось статьями 74-104 УК (преступления по должности), и только 4% приходилось на другие виды преступлений (государственные, контрреволюционные - 2 (ст.57-74), имущественные - 1). Высшая мера наказания по отношению к членам РКП(б) присуждалась в 6 случаях, из которых была приведена в исполнение для 4 человек - по делу Тюменского губрозыска, а в двух случаях заменена пятью годами заключения. Остальные виды наказания были следующими: условно - 1, от 6 мес. до 1 года - 1, от 1 до 2 лет - 2, от 2 до 3 лет - 2, от 3 до 5 лет - 3, выговор общественного порицания - 4, прочие - 6 человек. Прекращено 31 дело[417].

В целом, вопреки сложившимся стереотипам, за все время деятельности Тюменского губревтрибунала, преобладающей мерой пресечения было условное осуждение. Даже во время судебных разбирательств по восстанию 1921 г. и показательных «нэпманских» процессов Тюменский губревтрибунал старался не применять в полной мере карательную политику. В соответствии с классовым подходом суд всегда учитывал социальное происхождение обвиняемых, и «классово чуждым элементам» действительно назначались более жесткие меры, но все же огульные репрессии не применялись. Высшая мера наказания приводилась в исполнение лишь в исключительных случаях. Тюменский ревтрибунал больше следовал воспитательным, а не карательным задачам, что не отвечало цели трибунала.

В судопроизводстве народных судов «классовый подход» также применялся непоследовательно и не в полной мере. С изменением экономической политики следование классовому принципу на время отступило на второй план. В суд хлынула масса гражданских дел об имущественных правах. В уездах преобладали дела об имущественно-семейных разделах, споры, вытекающие из договоров мены и займа хлеба, а также о возвращении конфискованного имущества в период бандитизма. В городах же преобладали дела торгового характера, о нарушении договоров и сделок, жилищные споры и иски о возврате бывшим собственникам конфискованного имущества. Следует отметить, что некоторые народные суды ошибочно принимали к своему производству последние дела и выносили по ним решения, тогда как согласно указаний, данных центром, дела эти должны быть разрешаемы губисполкомом. Эти нарушения исправлялись в кассационном порядке с разъяснением существующих законоположений[418].

Появилась масса дел по установлению разного рода фактов, например на право получения пенсии. Хотя это была и легкая работа, но просителей было так много, что секретарям суда подчас приходилось заниматься только этим месяцами[419]. Вообще с развитием гражданского правооборота и с осознанием граждан своих прав поток гражданских дел все возрастал. Нарсудьи не могли справиться с текущим поступлением дел. Не разбираясь в вопросах процессуального права, оторванные от сессий и областного центра, предоставленные почти исключительно самому себе судьи низового судебного аппарата совершенно бессознательно совершали серьезные процессуальные ошибки.

Суд стал склонен к отложению дел слушанием и прекращению дел производством за неявкой сторон или по другим основаниям. Прекращение дел производством в 24% случаев от общего количества исковых заявлений в 1924 и 1925 гг. показывало стремление суда всеми способами - допустимыми и недопустимыми, бороться с наплывом поступающих к нему дел (из них - 14% прекращалось по примирению сторон и другим допускаемым процессом основаниям). Отсюда следует, что 10% дел прекращалось совершенно незаконно, что было равносильно отказу стороне в ее праве обратиться в суд за разрешением спорных отношений.

Много истцов по своей юридической неграмотности не доказывали свою неявку по уважительным причинам, и винили и сами себя и суд, не отложивший дело, но ходатайства о новом рассмотрении дела не возбуждали, полагая, что дело уже разрешено и возобновлено быть не может. Когда не являлся подолгу ответчик - суд откладывал дело слушанием по нескольку раз, теряя совершенно связь с ответчиком, допускал огромное накопление нерассмотренных дел, или предлагал истцу указать в установленный судом срок точный адрес ответчика. Подобная практика, особенно когда она применялась по искам о зарплате, алиментах, разделах крестьянского двора или исках госорганов к растратчикам госсредств, расценивалась как «не удовлетворяющая требованиям классового подхода к разрешению дел», так как в конечном счете от такой волокиты и прекращения дел выигрывало не государство и не истцы, а злостно укрывающийся от ответственности ответчик[420].

В связи с введением Декрета о сельхозналоге в народном суде стали слушаться дела о его нарушении. В центре для рассмотрения таких дел организовывались выездные сессии. В Среднем Зауралье, из-за сравнительно небольшого количества таких дел, решено было ограничиться возложением их разбора на народных судей по месту их возбуждения. Подобные дела с более серьезными нарушениями были подсудны губсуду, который для их рассмотрения в 1923 г. организовал 3 выездные сессии по волостям районов народных судов[421].

Процесс приспособления народных судей к новым формам судопроизводства, как и в ревтрибунале, шел трудно, судопроизводство в судах на основе кодексов мало чем отличалось от принятого ранее. Дела в народных судах продолжали разбираться крайне медленно, и в результате образовывался большой их остаток. Как отмечалось в отчетах, народные судьи оторвались от окружающей их жизни, не учитывали развивающуюся преступность и выносили наказания по низшему пределу статей Уголовного Кодекса. Для решения этой проблемы, в соответствии с предложением НКЮ, проводились «ударные двухмесячники» по энергичному разбору дел, чтобы избавиться от их остатка. Во исполнение этого указания, на объединенном заседании Тюменского губернского суда с народными судьями, было решено увеличить количество разбираемых дел. Был установлен минимум - 150 дел в месяц для каждого участка, введена отчетность при прохождении меньшего их количества (в этом случае уполномоченный губсуда по уезду должен был входить с мотивированным докладом в губернский суд)[422].

Но часто такие меры не давали должного результата в силу местных условий. Так, народный судья Березовского уезда отмечал, что из-за огромной территории, с разъездом населения по промыслам и отсутствием у него связи с центром уезда, быстрый разбор дел не было возможности произвести до наступления санного пути. Кроме того, в Березовском уезде не было постоянного следователя, и по некоторым делам, особенно мелким (т. к. крупные старались рассмотреть быстрее), лица находились под стражей более месяца, а законченные дела лежали без исполнения[423].

Для периода нэпа были характерны также другие ударные кампании по борьбе с преступностью. В частности, всесоюзные кампании против взяточничества и самогоноварения, и губернские - по борьбе с конокрадством и по другим особенно развивающимся видам преступлений. По этим преступлениям и центральными судебными властями, и Губернским судом предписывалось налагать особенно решительные и суровые репрессии, и такие преступления ни в коем случае не должны были оцениваться низшими пределами наказания статей Уголовного Кодекса, с тем, чтобы эти преступления «пресечь в корне»[424].

Защиту в суде с 1922 г. стали осуществлять члены Коллегии защитников, в большинстве своем высокообразованные и имеющие немалый стаж работы. В соответствии с этим им указывалось, что так как «...состав теперешнего суда включает весьма значительный процент судей малоподготовленных... было бы не достойно звания члена Коллегии защитников использовать эту неподготовленность в интересах клиентуры. Чем менее сведущим представляется состав суда, тем более осторожным должен быть защитник в оперировании судебным материалом, и особенно при толковании закона»[425]. Исполнение этого указания обрекало подзащитного на плохую защиту при еще более низком уровне ведения судебного разбирательства.

Однако, к чести региональных адвокатов надо отметить, что не смотря на эти обстоятельства они активно проявляли инициативу при ведении дел. Так, председатель одной из выездных сессий с горечью замечал, что «местная защита при малейшем промахе с нашей стороны кассировала договор»[426].

Граждане, не привыкшие или не доверявшие государственным правозаступникам, по-прежнему обращались к защите платных частных адвокатов. Подобные защитники правозаступниками коллегии назывались «подпольными адвокатами». Так, в Ишимском уезде народные суды допускали выступать на судебном заседании лиц, не являвшихся членами коллегии защитников. Как только эта ситуация стала известна, она была обсуждена на заседании губсуда и народным судьям Ишимского уезда был предоставлен список лиц, которых не надлежало допускать к выступлению в суде в качестве представителей сторон[427].

Население призывалось обращаться за юридической помощью в Консультационные бюро при Коллегиях защитников. Помощь выражалась в виде советов, разъяснении прав и написания несложных бумаг. Надо отметить тот положительный момент, что бюро коллегий предоставляли юридическую помощь для бедных слоев бесплатно, рабочим и служащим - по установленной таксе (за умеренную плату), остальным гражданам - по соглашению. Но эта помощь была доступна далеко не всем. В Тобольске, Ишиме, Ялуторовске было только по одному члену Коллегии, которые действовали как уполномоченные президиума Коллегии по уезду. Они были перегружены делами по защите, и просто физически не успевали оказывать юридическую помощь. В других населенных пунктах их вовсе не было, и часто население не могло добраться до ближайшего бюро. Количество дел у консультационных бюро сильно уменьшалось во время распутицы или сельскохозяйственных работ. Тем не менее, оно продолжало расти. Коллегия с удовлетворением рапортовала о том, что население проникается к ним доверием, но возможно дело было в том, что у граждан просто не было альтернативы обращения к независимым адвокатам, или на это влияло снижение материальной обеспеченности населения. Учитывая все выше сказанное, можно отметить, что оказываемая гражданам юридическая помощь не была достаточно доступной и полной. Однако по сравнению с предыдущим периодом население имело большую возможность узнавать о своих правах и защищать их.

Поскольку судебный процесс изобиловал огромным количеством организационных ошибок, многие решения народных судов опротестовывались в вышестоящих судебных органах (сначала в губСНС, потом в губернском суде, Уральском Областном суде), т. к. судьи часто выносили свои решения в противоречии с существующими законами и декретами, либо по незнанию, либо намеренно игнорируя их.

Например, в течение 1922 г. по гражданским и уголовным отделениям ГубСНС из народных судов и особых сессий поступило на кассацию 1769 дел, из которых было 811 уголовных и 958 гражданских. Из рассмотренных дел, приговоров по уголовным делам было отменено около 30% - 213, а решений по гражданским делам около 35% - 324 дела[428].

Как на главные мотивы, служившие к отмене приговоров народных судов по уголовным и гражданским делам или к прекращению дел за неподсудностью, можно указать на неправильное применение народными судами статей УК и в зависимости от этого назначение не соответствующего законодательству наказания, а также на нарушения процессуального характера, вследствие неправильного толкования статей УПК. Много приговоров народных судов приходилось отменять из-за неполноты судебного следствия, что отчасти объяснялось поверхностностью и неумело произведенными дознаниями органами милиции и розыска, а также предварительным следствием, т. к. в губернии было мало квалифицированных нарследователей. Частым было понижение народными судами наказания ниже минимального размера, указанного в соответствующей статье УК без точного изложения мотивов, вынудивших к тому суд и применение 34 статьи УК (лишение свободы на срок менее 6 месяцев). Не мало дел было прекращено вышестоящими судебными органами ввиду подсудности их административным органам, а не народным судам, например: дела о возврате конфискованного или реквизированного имущества их владельцам, дела о наследстве, возбужденные лицами, не имеющими по декрету права получения последними имущества, дела по земельным спорам и т. д. По многим обнаруженным при кассационном рассмотрении дел дефектам, имеющим принципиальное значение, рассылались циркуляры вышестоящих судебных органов для руководства народным судам региона[429].

Не смотря на все усилия вышестоящего судебного руководства, судебная система региона даже в период нэпа не смогла стать в полной мере эффективной. Безусловно, это объяснялось рядом объективных причин: перегрузкой и недостаточной квалификацией судей, материальными проблемами и т. п. В результате одной из основных проблем судебного аппарата Среднего Зауралья была волокита. Редко в каком другом учреждении дела так долго путешествовали по инстанциям, как в суде и прокуратуре (порою по несколько лет).

Характерным примером этого является уголовное дело Тюменского окрсуда, начавшееся в разгар нэпа и законченное после свертывания политики нэп. Суть дела заключалась в следующем: 29 сентября 1924 г. в деревне Завьяловой Тюменского округа произошло убийство крестьянина этой же деревни В.М. По подозрению в убийстве был арестован Н.М. Показания свидетелей, вещественные улики, экспертизы врачей доказывали его виновность. Пока шло следствие, Н.М. был выпущен на свободу и как утверждалось лицами из рабоче-крестьянской инспекции, разбиравшими позднее это дело, «Н.М. угощал милиционера К. водкой и требовал срочной помощи из Москвы». К. угрозой стал требовать от свидетелей по делу В.М. показаний, порочащих местного селькора К.С. Милиционер произвел незаконные обыски у К.С. и составил на него ложные протоколы.

В это же время «подоспела помощь из Москвы для Н.М.»: Х. - член ВКП(б), отрекомендовавший себя студентом Академии Коммунистического воспитания и бывшим юристом и судработником, обратился с письмом в Тюменский окрсуд: якобы Н.М. его родной дядя, а селькор К.С. – темная личность и может быть убийцей. Необоснованная аргументация «образованного» партийца подействовала на Тюменских служителей законности. Свидетельства 39 человек, обвинявших Н.М., были проигнорированы, прокуроры Беренштам и Смородинцев приостановили дело. Дело Н.М., готовое к слушанию, пошло на доследование. Оно стало переходить от одного следователя к другому и вновь вернулось к первому расследовавшему дело следователю С. Тем временем, милицейскими работниками был откопан разложившийся за 7 месяцев труп В.М. и над ним проводили следственные эксперименты.

Селькор К.С. предпринял попытки по разоблачению милиционера К., начальника раймилиции и следователя С. Однако его письмо в окрпрокуратуру попало к самому следователю С. Тот вызвал К.С. к себе в кабинет и угрожал ему с оружием в руках. 12 декабря 1925 г. К.С. был арестован и направлен в тюменский изолятор без предъявления обвинения, без допроса. Обвинение ему было предъявлено через 3,5 месяца тюрьмы, после 11 дней голодовки.

Следователь вызвал жену К.С. и под его «насильственным влиянием» жена подписала «обвинительный акт» своему мужу. В результате волокиты хозяйство К.С. разорилось, жене К.С. пришлось тратить время на опротестование своего «обвинительного акта». На третий год волокиты К.С. выпустили из тюрьмы на поруки. Дело продолжалось, новый следователь Ж. прекратил производство дела на Н.М. Очередное доследование лишь подтвердило виновность Н.М. Но вместо Н.М. в изолятор снова попадает К.С.

4 ноября 1927 г. состоялся суд над К.С. На суде 39 свидетелей подтверждают виновность Н.М. К.С. был освобожден. Суд отдал распоряжение о привлечении к ответственности Н.М. Но вместо Н.М. в изолятор попадает жена К.С.

Наконец, в дело вмешался прокурор республики Н. Крыленко. Он издал распоряжение о привлечении к суду Н.М. и его партийного племянника Х. Продлившись 4 года, 4 месяца и 16 дней, пройдя больше 40 инстанций, дело кончилось 13 мая1929 г. осуждением Н.М. и Х.[430]

Но вторая часть распоряжения Н. Крыленко - о привлечении к ответственности волокитчиков - так и не была выполнена. Начатое было расследование Уралоблпрокуратуры закончилось вынесением заключения: «упущения имели место у Смородинцева и Беренштама как у прокуроров, - и только, при том, в довольно отдаленное время». В отношении следователей С. и Ж. говорилось: «в силу отсутствия приписываемых им действиях состава преступления, дело против них прекратить»[431]. Виновных лиц в деле не оказалось… Извинения и компенсации К.С. принесены не были…

Данное дело Тюменского окрсуда является не только ярким примером судебно-следственной волокиты, оно демонстрирует и вскрывает ряд типичных проблем региональной юстиции и в целом советской системы правосудия.

Во-первых, слабость и неотлаженность системы досудебного расследования. Сроки предварительного заключения и предъявления обвинения, установленные законом, как правило, нарушались. Расследование страдало неполнотой, проходя или в рекордно сжатые сроки, или крайне затягиваясь. Львиная доля дел в судебном заседании отправлялась на доследование или прекращалась производством за недоказанностью, и подозреваемые оправдывались по суду. Отправленные на доследование дела в итоге тянулись по несколько месяцев, а задержанные тем временем томились в тюрьмах. Объявление голодовок задержанными в региональных следственных изоляторах были не единичным явлением[432].

Во-вторых, даже в разгар «нэповской законности» уже встречались методы нарушения прав и свобод граждан в досудебном расследовании, характерные для более позднего времени массовых судебных и внесудебных репрессий: случаи угрозы со стороны следователей, принуждение близких обвиняемого к даче заведомо ложных показаний. Проявлялись признаки грядущего «телефонного права» - одного ничем не подтвержденного заступничества из Москвы со стороны «партийного» лица оказалось достаточным, чтобы придать делу другой ход. Это демонстрирует то, что к местным работникам юстиции порою даже не требовалось применять прямого давления: достаточно было авторитетного мнения сверху.

В третьих, достаточно часто решения и приговоры суда не исполнялись вовсе или подолгу затягивались. Это было обычным явлением для гражданских дел (особенно по делам об алиментах, по делам, связанным с торговыми отношениями и т. п.). Иногда не исполнялись и распоряжения по уголовным делам.

В четвертых, очевидным было отсутствие ответственности за судебные ошибки. Круговая порука, имевшая место в судебных и прокурорских органах, зачастую не давала выявить виновных в волоките лиц. Не смотря на распоряжение вышестоящих судебных властей, никто не понес наказания, дело против судработников было «замято». В свою очередь, вышестоящие судебные инстанции не проконтролировали внутриведомственное расследование, не настаивали на привлечении к ответственности виновных, и не предприняли действий для недопущения в будущем подобных ситуаций.

В пятых, это и многие другие дела показывают сложившееся отношение органов юстиции и в целом государства к отдельному человеку. Дело развивалось в те годы, когда много говорилось о правах и свободах человека и гражданина. Однако на деле эти права открыто нарушались, и восстановить их порою уже было нельзя. Многие из неоправданно привлеченных к судебной ответственности не могли позже вернуться к нормальной жизни. Как отмечалось в газете «Уральский рабочий», «селькор К.С.... больше не опасен для тюменских кулаков. Волею судей, прокуроров и следователей, разглагольствующих о классовости суда, он-таки превратился в ненужную бросовую человеческую солому»[433]. Разрушение хозяйства, потеря здоровья, зачастую чести и достоинства, а иногда и воли к жизни – вот результаты неправомерной судебно-следственной политики судебных органов региона.

В шестых, подобные явно незаконные действия следствия и прокуратуры, несправедливые решения суда, и невыполнение его приговоров приводили к подрыву доверия граждан к советской судебной системе. Нэповские директивы «об усилении законности и повышении авторитета органов юстиции в глазах населения» шли насмарку. Наблюдавшее за делом население деревни делало собственные выводы. Так, накануне ареста К.С. заявлял односельчанам: «…у нас есть советская власть и управа». После заключения К.С. встретили в деревне насмешливо: «Съездил в коммунию, агроном?», «Где же управа, ну?»[434].

Наконец, «нэповская законность» не предполагала отказа от классового принципа. От судов по-прежнему требовалось вынесение классово выдержанных решений. Однако на деле зачастую все происходило наоборот. Дело селькора К.С. было далеко не единичным: преследование селькоров на селе и рабкоров на производстве все усиливалось, и судебные органы порою использовались для неправомерного осуждения неугодных местному руководству лиц. Трудовые дела также часто разрешались не в пользу пострадавших рабочих[435].

Вышеперечисленные проблемы региональной судебной системы встречались практически по всем уголовным и гражданским делам периода нэп. Ко времени свертывания нэп эти проблемы усиливались и приобретали все более тяжелые формы.

В целом, в период нэп в Среднем Зауралье произошли определенные положительные сдвиги в ведении судопроизводства. Население получило возможность защищать свои гражданские права и свободы. Оказывать юридическую помощь и осуществлять защиту в суде стали заинтересованные в деле, квалифицированные адвокаты. Судьи стремились соблюдать формальности судебного процесса. На фоне улучшения социально-политической обстановки в регионе произошло снижение уголовных преступлений, население чувствовало относительную правовую защищенность. Однако ряд не решенных в полной мере проблем региональных судебных органов не позволял достаточно эффективно вести судебные разбирательства. В судопроизводстве проявлялись антиправовые тенденции, ставшие основой для деформации «нэповской законности» в Среднем Зауралье на рубеже 1920–1930-х гг.

 

 

§2.3 Судебная практика в период социалистической реконструкции (1928–1938 гг.)

 

На рубеже 1920–1930-х гг. нэп был заменен политикой ускоренной индустриализации и кампанией коллективизации, ответственность за успешный ход которых была возложена в том числе на судебную систему. Правосудие стало «компанейским»[436], т. е. обеспечивающим проведение очередной чрезвычайной кампании, выполняющим политический заказ (хлебозаготовки и посевные кампании, борьба за выполнение плановых заданий на производстве, за повышение качества продукции, укрепление трудовой дисциплины и др.). Такое положение было закреплено рядом законодательных актов[437], внедряющих чрезвычайные методы в экономику, а затем и в жизнь общества, изменениями через дополнения уголовного кодекса, и практикой издания секретных инструкций. Эти акты перечеркивали нэповское законодательство и были несовместимы с общими принципами права.

Судебная практика судебных органов Среднего Зауралья периода 1928–1938-х гг. напрямую зависела от социально-политической обстановки в стране, от проводимых партией и правительством мероприятий и кампаний. Она определялась чрезвычайными законами и секретными директивами центральных партийных и судебных органов и ощутимо менялась в течение короткого времени.

Партийные и центральные судебные органы регулярно давали региональным органам юстиции директивы по претворению определенных задач в жизнь[438]. При этом они требовали ужесточения карательной политики, особенно к классовым врагам и их пособникам. Необходимость усиления мер судебных репрессий обосновывалась «особым обострением классовой борьбы в деревне в связи с проведением в жизнь лозунга партии о коллективизации и на ее базе ликвидации кулачества как класса».

Проведение в жизнь других лозунгов партии - «о ликвидации остатков капиталистических элементов», о выполнении промфинплана, сопровождалось дальнейшим увеличением контрреволюционных дел на предприятиях, в сфере снабжения и торговли. Этот период также характеризуется значительным увеличением количества дел, направленных «против государства и порядка управления», в том числе дел о так называемой «деревенской контрреволюции».

Наконец, закон от 7 августа 1932 г. «Об охране…социалистической собственности» (так называемый «закон о пяти колосках»), вызвал массовые судебные репрессии по делам, связанным с хищениями социалистической собственности. В соответствии с инструкцией от 8 мая 1933 г. судебные органы встали на путь отказа от массовых репрессий в деле борьбы с контрреволюцией. Остановимся подробнее на этих этапах.

 

На протяжении 1928–1931 гг. судебную практику определяло проведение кампаний хлебозаготовок и коллективизации. Госзадания по сельхозкампаниям по Уральской области были распределены неравномерно: они были выше для основных хлебозаготовительных округов (особенно для Тюменского и Ишимского: они относились к округам сплошной коллективизации).

Хлебозаготовительная кампания 1927–1928 гг. была первой массовой хозполиткампанией в деревне. Основными хлебосдатчиками были единоличники. Кулака распознавали по внешним признакам (экономическая мощность, наличие эксплуатации наемной силы, машин и т. п.). Контрреволюционные выступления и агитация совершались почти открыто (пение антисоветских частушек, срыв собраний, а также избиения и убийства работников низового советского аппарата, сопротивление конфискации имущества, поджоги, в том числе собственных конфискованных домов кулаками).

Обстановка последующих кампаний изменилась, особенно с завершения компании коллективизации на Урале и в Сибири и объявления о ликвидации кулачества как класса. Основной хозяйственной единицей в деревне к этому времени стал не единоличник, а колхозник. Главными участниками кампаний были совхозы и колхозы. «Остатки кулаков» по внешним признакам отличить уже было нельзя, и декларировалось, что кулачество перешло на скрытые методы сопротивления. Такими скрытыми формами подрывной работы кулацких элементов считались: а) вредительство проникшего на производство кулачества и его агентуры; б) развал колхозов путем порчи сельхозинвентаря, разложения труддисциплины, уничтожения поголовья скота; в) сокращение посевов, разбазаривание имущества, убой скота и т. п.

С другой стороны, с первой сельхозкампании на местах наблюдались открытые серьезные перегибы со стороны местной администрации в ходе проведения сельхозкампаний (массовые незаконные аресты и привлечения граждан к административной ответственности, избиения, объявления бойкота путем лишения пищи, воды, дров и т. п.). Администрирование сохранялось и при проведении последующих кампаний, но приобрело иной характер. С 1932 г. перегибы со стороны местных властей заключались в исключениях из колхозов бедняков и середняков, в незаконных изъятиях имущества и т. п. Такие действия ущемляли в основном права колхозников, составлявших большинство населения.

Потому первой задачей, стоявшей перед органами суда и прокуратуры при проведении сельскохозяйственных кампаний, была борьба с «противодействием кулачества и чуждых элементов» во всех проявлениях (открытых и скрытых). Второй задачей, приобретавшей со временем большее значение, была борьба с «левацкими загибами» со стороны должностных лиц в отношении ущемления прав середняков, бедняков и колхозников. Третьей задачей была борьба с должностными преступлениями руководителей колхозов в отношении государства.

Однако задача по контролю за соблюдением законности органами местной власти со стороны представителей юстиции была трудновыполнима. Во время проведения хозяйственно-политических кампаний органы юстиции Уральской области испытывали все возраставшее давление со стороны центральных и местных властных структур[439], что не позволяло в полной мере проводить судебные разбирательства по административным перегибам и, в свою очередь, приводило к нарушениям в судебной практике. Особенно ярко это проявилось в основных хлебозаготовительных районах Уральской области – Тюменском и Ишимском округе.

Работники юстиции Уральской области активно привлекались партийными органами в качестве уполномоченных во время проведения сельхозкампаний для выполнения контролирующих функций, разного рода общественной и политической работы. В 1928–1930 гг. практически все работники юстиции Среднего Зауралья были мобилизованы на хлебозаготовки в качестве уполномоченных[440]. Судьи и прокуроры Тюменского, Ишимского и Тобольского окружных судов основное свое время проводили на выездных сессиях в деревнях и своей прямой судебной работой практически не занимались. Порою, получив срочный вызов от местного парткома, судья вынужден был прерывать уже идущее заседание в зале суда: свидетели распускались, подозреваемый возвращался в изолятор; возобновить процесс возможно было лишь спустя продолжительное время[441]. В Тюмени залы судов вовсе временно закрылись[442].

Прокуроры и судьи пытались опротестовывать такое положение дел, отмечая в докладных записках вышестоящему судебному руководству различные факты незаконного отрыва их от выполнения функций ведения судопроизводства. Так, один из прокуроров отмечал: «…местные руководящие организации в районе смотрят обычно на участкового прокурора, как на своего работника и дают в соответствие с этим большую нагрузку по проведению всякого рода общественно-государственных и местных заданий (хлебозаготовки, самоснабжение, посевкампании), окончательно прикрепляя участкового прокурора к обслуживанию только лишь данного района. С остальными районами участковый прокурор вынужден поддерживать преимущественно связь на бумаге, и осуществление надзора за ревзаконностью на основе установления живой связи с трудовыми массами и приближение прокурорского аппарата к населению не достигается»[443]. Попытки местных органов судебного управления изменить ситуацию к успеху не приводили.

Условия аврала не способствовали соблюдению элементарных требований форм ведения судопроизводства и норм правосудия в Среднем Зауралье. Прокурорам и судьям при выездах в деревни не было предоставлено элементарных жилищно-бытовых условий: порою приходилось ночевать прямо на поле в стогах. Судебные заседания чаще всего проходили в неприспособленных помещениях, имевшихся в деревнях. Судьи получали материалы дела прямо на заседании и не успевали проверить не только полноту расследования, но даже установить социальную принадлежность подсудимых. Подсудимые зачастую только на суде узнавали, в чем их обвиняют. Судья, прокурор (и в редких случаях народные заседатели и защитник), обвиняемые и свидетели обеих сторон находились в одном тесном помещении рядом с публикой, ни о какой тайне совещания и об исключении давления на судейский состав и свидетелей не могло быть и речи.

В этот период, как никогда, стала очевидна подчиненность судей местным органам власти. Можно определить прямую зависимость вынесения приговора суда в интересах силы, преобладавшей в правлении местных властных органов. Поскольку в 1927–1929 гг. зачастую в сельсоветах правили зажиточные представители деревни, нередкими были случаи жестких приговоров по отношению к беднякам и применение мягких судебных мер к кулакам. Попытки некоторых судей опротестовывать администрирование местного правления и проводить классовую линию жестко прерывались.

Вышестоящие партийные и судебные органы, в свою очередь, обвиняли суд в притуплении классового чутья, в искажении линии партии и правительства, в правом уклонизме, мягкотелости. При этом они замалчивали о перегибах в отношении кулаков, неправомерном привлечения к судебной ответственности зажиточных слоев деревни. Эту сторону судебной политики возможно узнать лишь из секретных сводок ОГПУ-НКВД и закрытых внутриведомственных отчетов судебных органов[444].

Начавшийся процесс коллективизации еще более усугубил ситуацию с зависимостью судебных органов от властных структур. В основных хлеборобных районах Среднего Зауралья суды превратились в придаток административных органов, пытаясь легализовать явно незаконные массовые аресты путем вынесения необоснованных приговоров и даже создания искусственных дел[445]. Так, в основном сельскохозяйственном районе региона - Ишимском округе, суд стал мерой воздействия для вовлечения крестьян в колхозы. Суд заведомо знал, что в деле отсутствует состав преступления, и все же приговаривал крестьян к принудительным работам на 2-4 недели – «за не вхождение в колхоз»[446]. При этом в отношении советских работников суды выносили в основном мягкие приговоры за перегибы. Так, в том же Ишимском округе, суд «за вопиющие злоупотребления в деле коллективизации»[447] осудил местное правление на 2 недели принудработ, и только с вмешательством прокуратуры меры были ужесточены.

Факты применения жестких карательных мер к лицам пролетарского происхождения становились широко известными стараниями местной прессы (по сообщениям селькоров и рабкоров), РКИ, ОГПУ и прокуратуры.

Так, широкий общественный резонанс получило дело Сорокинского суда Ишимского округа, ставшее известными благодаря газете «Серп и молот». В 1929 г. судом был обвинен бедняк-активист председатель сельсовета Н. «по ложным доносам … кулаков и подкулачников». Суть проблемы заключалась в том, что у Н. был конфликт с зажиточными односельчанами. Накануне, по его заявлению, было проведено расследование, по которому были сняты с должности и осуждены за злоупотребления ряд работников районного масштаба (в том числе бывший председатель сельсовета). Н. же был избран новым председателем. Родственники осужденных подали на нового председателя иск в исполком. Было инициировано судебное заседание, на котором Н. было предъявлено обвинение по злоупотреблению положением, однако не было представлено веских доказательств, показания свидетелей со стороны обвинения были противоречивыми. Ходатайства Н. о вызове свидетелей со стороны защиты были судом отклонены. Прокурор оскорблял обвиняемого, защитник предоставлен не был. Суд приговорил Н. к 1 году лишения свободы с поражением в правах на 3 года. По письму в газету прокуратура освободила Н., окружной суд отменил приговор «позорного суда», «обезличивающий классовость закона»[448]. Специальная комиссия окружкома партии и окрпрокуратуры начала проверку работы не только местных суда и прокуратуры, но и районной парторганизации. Последняя знала показатели деятельности Н. на должности председателя, однако допустила суд по несправедливым обвинениям, ход которого не соответствовал юридическим нормам.

Этот случай является характерным примером использования суда для устранения неугодных людей. Ход судебного заседания позволяет сделать вывод о том, что суд был инициирован заинтересованными лицами, состав суда и прокурор были либо запуганы, либо подкуплены. В данном случае несправедливый приговор был отменен, но это было скорее исключением, чем правилом. Кроме того, этот процесс демонстрирует нараставшее пренебрежение нормами правосудия.

Упрощенчество судебного процесса приобретало все более открытые формы и широкий размах. Заместитель председателя Уралоблсуда Гольм отмечал по этому поводу: «Соблюдение революционной законности суда уменьшается с каждым днем. На всякие законы стали смотреть наплевательски. Больше того, нарушение законности норовят считать за проявление революционности»[449].

Применение статей УК становится формальностью, на первый план выходила «политическая база дел и мнение трудмасс»[450]. Ход наиболее крупных дел контролировался общественностью через прессу. Зачастую, после опубликования материалов предварительного следствия, проводились собрания рабочих и колхозных коллективов, на которых принимались требования применения жестких мер к лицам, виновность которых еще не была доказана в судебном заседании. Эти обращения рабочих коллективов печатались в местной прессе. Также нередкими были ситуации, когда окружные комитеты направляли в Уралобком ВКП(б) секретные записки такого, например, содержания: «В связи с решением общих собраний рабочих…, требующих применения ВМСЗ к аферисту Х., вторично просим воздействовать на судебные органы области и через ЦК ВКП(б) на НКЮ, чтобы к Х., независимо от инкриминируемой ему статьи УК, на основании требований рабочих масс, была применена ВМСЗ. Результаты просим сообщить в самом спешном порядке»[451].

Дела компанейские и вообще дела, имеющие общественное значение, рассматривались показательными процессами и приговоры затем прорабатывались на колхозных собраниях и производственных совещаниях. Это стало для судов обычным правилом.

Для этого периода были типичными были дела по обвинениям, многие из которых были характерны только для советского правосудия: преступления на почве классовой ненависти (мести), вредительство и т. п. Преимущественной статьей, применявшейся по всем окрсудам Уральской области по контрреволюционным преступлениям в период хлебозаготовок, была ст. 58-8 УК (81,7%) – терракты (под эту статью подводились любые действия, направленные против представителей власти или государственного имущества). Большую долю контрреволюционных дел (до 45%) занимала ст. 58-10 УК: пропаганда и агитация. Основными темами агитации являлся призыв к отказу от выполнения государственных заданий и неповиновению властям, против коллективизации. Обвинения зачастую звучали так: «разложение колхозных масс», «развал колхозов», «умышленное торможение мероприятий, проводимых партией и правительством в деревне», «подстрекательство населения на сопротивление проводимым мероприятиям», «вызов на контрреволюционные преступления против существующего строя», «массовый сговор хозяйств на выход из колхоза», «агитация с целью замедлить темп роста коллективизации», «организация недовольства соввластью у крестьян»[452] и т. п.

Одинаково карались как действие, так и бездействие. Крестьяне обвинялись, к примеру, в «срыве снабжения промышленных рабочих путем умышленного срыва посевной кампании», уборочной кампании и невыполнении хлебозаготовок, в саботаже. Покушения на убийства и побои совработников и активистов карались, как правило, так же, как и совершенные убийства – преимущественно расстрелом. Оскорбления совработников расценивались как «оскорбление власти и угроза коммунистам» и жестоко карались.

Ответственные деревенские работники чаще обвинялись в злоупотреблении служебным положением в личных целях - «разбазаривание фуража, самоснабжения, групповые пьянки и связи с чуждыми элементами», «взяточничество, пособничество кулакам и дискредитация служебных органов», «покровительство политическим преступникам, подделка документов». Часто обвинялись в травле бедняков и середняков и намного реже – в перегибах в отношении кулаков: «изъятие продуктов при обыске, незаконная конфискация и присвоение кулацкого имущества».

Вновь стали в большом количестве возбуждаться дела по так называемой «исторической контрреволюции»: по участию в восстании 1921 г., за активную деятельность против соввласти в годы гражданской войны, за «провокаторскую деятельность» в дореволюционное время и службу при Колчаке, за «расправу над сочуствующими соввласти» и по «убийству совработников» еще в 1918 г.

Обвиняемым ставилось в вину «участие в контрреволюционной организации, ставившей целью свержение соввласти», «пособничество к свержению соввласти и захвата таковой в руки врагов», «организация контрреволюционной группировки, ставившей целью подрыв устоев соввласти и разложение совхозов путем вредительства».

На производстве основными видами контрреволюционных обвинений были: «срыв рабочего процесса», «сговор на забастовку», «невыполнение производственного плана», «бесконтрольство в работе», «вредительство, выразившееся в поломке станков» и т. п. В области рабочего снабжения и питания частыми были дела о «вредительстве в пищевой промышленности»: «слухи о пирожках из человеческого мяса», «отравление детей и нянь детских яслей» и т. п.

С выходом закона о хищениях социалистической собственности преобладать стали дела следующего характера: «хищение колхозного имущества», «расхищение товаро-продуктов», «вредительство, выразившееся в целях экономического подрыва мощи кооперации», «подделка документов и истребление имущества, принадлежащего госучреждению, разбазаривание государственных денег»[453] и т. п. Большинство таких дел рассматривались по месту совершения преступления показательными процессами.

С начала хозполиткампаний наблюдалось резкое повышение количества осужденных к лишению свободы. Повсеместное переполнение тюрем и отрыв большого количества людей от выполнения производственных и сельскохозяйственных задач потребовали срочной корректировки карательной политики. В марте 1928 г. правительством был издан закон о замене кратких сроков лишения свободы принудительными работами. Однако на места этот закон попал в августе 1928 г. и только спустя год стал применяться судебным аппаратом Среднего Зауралья[454]. В 1929 г. наблюдалось снижение применения лишения свободы за счет замены малых сроков на принудительные работы на 49,5%[455]. Однако вскоре были изданы директивы, вновь предписывавшие применять длительные сроки лишения свободы.

Однако действовавшие на момент кампаний хлебозаготовок директивы о преимущественном наказании в виде принудработ объясняют относительно невысокие цифры осужденных к лишению свободы. В целом, согласно отчету Уральского областного суда, по всей Уральской области по делам о хлебозаготовках к лишению свободы было осуждено[456]:

В 1928 г. - 84 ч. – из них к расстрелу (ВМСЗ) единицы

В 1929 г. – 582 ч. – из них к расстрелу 188 ч. (т. е. 32,3%, по другим данным - 273 ч. – 46,9 %)

За два месяца 1930 г. – 482 ч. (к ВМСЗ – 66 ч. – 15,6%)

По Тюменскому Окрсуду отмечался самый высокий % расстрелов по сравнению с другими округами Уральской области: из 129 осужденных за месяц (с 1.10 по 1.11.1929 г.) к расстрелу были приговорены 53 человека (или 41,08%). Для сравнения, в Верхне-Камске из 37 человек – к ВМСЗ приговорены - 11(29,73%), в Ирбите из 31 человека – 9 (29,03%), в Шадринске из 40 человек - 15 (37,5%)[457]. Таким образом, особо очевидны были перегибы в основном хлебозаготовительном районе - в Тюменском округе: необходимость выполнять сельхоззадания в повышенном объеме приводила к усилению судебных репрессий: к широкому неосновательному привлечению по контрреволюционным статьям, к излишней суровости приговоров (к повышенному применению ВМСЗ).

Так же как и в период хлебозаготовок, во время кампании за коллективизацию 1929–1930 гг. наиболее ощутимые судебные перегибы были допущены в районах сплошной коллективизации. Так, во время кампании 1929–1930 гг. Тюменский окрсуд вынес смертные приговоры по обвинению в совершении контрреволюционных преступлений 76 подсудимым. В январе 1930 г. Верховный суд осудил неудовлетворительную работу Тюменского окружного суда[458]. Особой критике была подвергнута тюменская практика вынесения смертных приговоров на основании голословных обвинений, без допросов свидетелей и выяснения социального положения обвиняемых: три четверти судебных заседаний имели место при полном отсутствии свидетелей и пострадавших; не было представлено документации о социальном положении обвиняемых; в отдельных случаях не было проведено никакого судебного расследования.

Во время кассационного пересмотра Уральский областной суд не только не исправил допущенные ошибки, но усугубил нарушения, издав собственные директивы, требовавшие заслушивать дела без привлечения свидетелей. Из 76 смертных приговоров Верховный суд изменил 46, остальные были приведены в исполнение[459]. Вскоре Верховный суд утратил права надзора и кассации по отношению к окружным судам, и ничто уже не могло остановить катастрофическое нарастание произвола на местах.

Новый виток судебных репрессий начался с издания закона от 7 августа 1932 г.[460]. Закон дал определение социалистической собственности (включавшей всю общественную собственность: государственную, колхозную, кооперативную) как священной и неприкосновенной основы советского строя. Соответственно хищения были признаны тягчайшими преступлениями, направленными против основы советского строя, а виновники этих преступлений расценивались как враги народа. Хищение в любом размере каралось расстрелом с конфискацией имущества, и только при наличии смягчающих обстоятельств расстрел заменялся лишением свободы на 10 лет. Таким образом, закон устанавливал явно несоизмеримое наказание по отношению к общественной опасности деяния.

До появления «закона о пяти колосках» дела о хищениях в колхозах, совхозах и на предприятиях рассматривались как обычные кражи, к ним применялись дифференцированные меры наказания в зависимости от размера похищенного: от административных мер до 5 лет лишения свободы, и часто дело ограничивалось одним товарищеским судом. В силу закона 7 августа 1932 г. степень общественной опасности подобных действий была признана качественно иной. Теперь деяния, за которые еще недавно можно было получить минимальный срок, должны были теперь караться расстрелом или максимальными сроками лишения свободы.

Не смотря на контроль и давление со стороны местных органов власти, «закон о пяти колосках» в регионе стал применяться не сразу, а после временного колебания и даже сопротивления политике насилия со стороны следователей, прокуроров и суде