Основные направления развития литературы 3 страница

В ряде произведений откровенно фиксируются достаточно интимные переживания (возрождается так называемое эротическое направление, поддерживаемое премией «Декамерон»). Такая литература рассчитана на читателя, которого привлекают многочисленные перипетии, переживания героев, острые конфликтные ситуации. Однако новый жизненный тип не складывается, он просто констатируется, нет индивидуальности.

В так называемой гламурной литературе фиксируется герой, относящийся к богемной, тусовочной среде, на читателя выплескиваются правила хорошей жизни, «comme il faut» в виде сплошного речевого потока. Действия героя подчиняются естественному ходу обстоятельств. Он активен, но не глубок, не наделен сложными чувствами и переживаниями, его жизненные установки просты и конкретны.

Появляется и архаический тип культурного героя-демиурга, создающего «новую землю» и «новые небеса». Меняется интерпретация героя, ему придаются новые функции, по-иному решается проблема авторского идеала. Она связывается с надеждой на преображение мира.

Возвращается молодой герой – эпатажный, нестандартный, переполненный самыми разными идеями. Хотя частично перед нами возникает экранный образ типа Данилы Багрова (героя фильма «Брат»), которому стремятся подражать и внешне, и в лексике, все же воссоздается настроение определенной части общества данного времени. Правда, индивидуальный портрет героя отсутствует, поскольку стиль унисекс не предполагает особой конкретизации личности. В американской культуре подобный тип обозначается как «парень из соседней двери», сосед («next-door boy»). К таким текстам можно отнести произведения В. Козлова, И. Стогова, «Вольтерьянцы и вольтерьянки» (2005) В. Аксенова.

Круг описываемых фигур расширяется, в качестве персонажей выступают даже современные политики, общественные деятели и представители шоу-бизнеса. Иногда реальные личности являются своеобразными манекенами, участвующими в игре, которую затевает автор. Так поступают, в частности, авторы постмодернистских текстов, используя сложную семантическую игру с именами и включая в свои произведения представителей разных времен и народов. Они выглядят как герои на сцене, участвующие в конструировании нестандартной ситуации. «Постмодернистский художественный идеал фиксирует не завершенность, а становление, подвижность и независимость от трансцендентальных ценностей, которые центрировали выработанные ранее идеалы в рамках других парадигм», – отмечает А. Мережинская.

Мир предстает разрозненным, алогичным, не складывающимся в общую картину, зыбким, не предопределенным. Зарождается множество точек зрения, формируются разные позиции. В этой реальности и появляется герой, подчиненный авторской идее, авторскому замыслу. Он «призрачен», если пользоваться определением В. Набокова. Появление различных типов героя связано с необходимостью фиксации разнообразных отношений в обществе. Кроме того, увеличение числа жанровых модификаций также предопределило расширение типажей.

Отмечается и своеобразная безгеройность, когда персонификация героя оказывается не такой уж значимой для автора, передается только его мироощущение, поток мыслей, настроений, мироощущений. Происходит обратный процесс: раньше не важна была психологическая характеристика, теперь внутреннее описание доминирует над внешним.

Поиски героя продолжаются. Поэтому ряд авторов обратились к публицистике, разнообразным эссе и путевым заметкам как к форме, где пока прорабатывается общая схема героя, но не происходит углубление в его внутренний мир. Следовательно, оказываются возможными два подхода – внешний и внутренний, обозначение отдельных черт или подробное прописывание состояний героя. Только в отдельных произведениях, тяготеющих к романному описанию, они соединяются в целостный характер, превращаясь и в тип времени.

Очевидно, что в 90-е меняется стиль, предполагающий или выработку шаблонного унифицированного языка с трафаретными клишированными выражениями, или создание яркого авторского слова с использованием элементов словесной игры. Отмеченные два направления объясняются резким различием элитарной и массовой литературы. Традиционно предполагают, что эстетические новации и стилевые упражнения характерны только для первого направления, а второе отличается невыразительным, клишированным или излишне разговорным языком.

Различие персонажей по языку происходит, если они наделяются индивидуальной лексикой, выполняющей характерологические функции. Борьба за свободу творческого самовыражения приводит к тому, что разговорная речь, сленг становятся составляющими литературной речи, они последовательно заполняют повествование, замещая диалектизмы и варваризмы. Подобная лексика воспринимается как атрибутивный признак общего словесного потока, связанного, например, с выражением молодежной мировой культуры.

Потребность в создании подобных произведений приводит к вполне предсказуемым результатам. Участвовавшая в конкурсе «Национальный бестселлер» начинающая писательница из Екатеринбурга, студентка УрГУ И. Денежкина с рассказами и повестями «Дай мне!» (Song for Lovers) (2002), в которых попыталась показать жизнь отечественной молодежи, заняла второе место после известного советского писателя А. Проханова.

В диалогах персонажей часто используется сниженная, иногда грубая или ненормативная лексика, которая появляется как оценочная характеристика и в словах автора. Наблюдается тенденция расширения внелитературных языковых потоков. Но от употребления в художественном тексте маргинальная лексика вовсе не перестала быть таковой. Поэтому продолжаются дискуссии о возможности ее использования.

В книге М. Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва» (название отражает невозможность однозначно определить свойства современного языка) выделены четыре социальных диалекта: гламурный, бранно-бандитский, иностранно-заимствованный, интернетский, отражающих речевые дискурсы отдельных социальных и общественных групп.

Действительно, процесс обновления языка развивается по нескольким направлениям. Расширение контактов, соединение литературы эмиграции и метрополии привело к своеобразному жаргонному образованию, которое можно, например, встретить в прозе Д. Рубиной. Иногда элементы данного языка (язык еврейской диаспоры) воссоздают отдельные авторы, как, например, Л. Улицкая в «Веселых похоронах»: «Вы же понимаете, всем нашим мужчинам по вкусу шиксы, но это до тех пор, пока они не имеют настоящую еврейскую жену». «Ой, не жмите меня так горячо! Ой, Фая, скажите мне, только честно, как перед богом: вы кушали чеснок?»

Речевой симбиоз возникает не только как следствие миграции, вхождения в иноязычную среду с необходимостью освоения иного языка, но и в результате виртуозного использования и сочетания разных речевых пластов. Организация речи героев Л. Улицкой напоминает речь персонажей И. Бабеля. Сознательно выстраивал из лексики разных языков свои последние произведения В. Аксенов: «предложили воинам ботл джина», «встал на гостевом паркинге».

Писатели пытаются связать обновление языка с формированием русской культуры как мирового явления. Отдельные рассуждения о языке эмиграции содержатся в эссеистической прозе Т. Толстой (сборники «День», «Изюм»). Л. Петрушевская, например, прочитала в Гарвардском университете лекцию с характерным названием: «Язык толпы и язык литературы».

Лексическими средствами авторы фиксируют свое время, однако насыщение текстов словами из одной сферы употребления приводит к обеднению и усреднению языка, а в ряде случаев – к самоповторяемости («Голубое сало» (1999) и «Лёд» (2002) В. Сорокина). Правда, сами авторы данную особенность воспринимают в соответствии с поэтикой постмодернизма, полагая, что смысловая невыразительность стала особенностью времени. В. Сорокин оказывается не единственным автором, употребляющим нелитературные выражения и обсценную лексику.

Стилевая раскрепощенность, публицистическая окрашенность текстов, включение разнообразной лексики изменили структуру:, авторы стали выстраивать свой текст из самых разных элементов. Так, если в ранних текстах А. Слаповского нецензурная лексика передавалась сокращениями, то позже она вошла в текст своеобразными вкраплениями. Очевидно, употребление подобных слов нужно рассматривать как проблему личного выбора автора, не забывая, что в любом языке они составляют маргинальную зону.

Фиксация разных лексических слоев отличала произведения представителей русской эмиграции, где подобное словотворчество становилось своеобразной визитной карточкой, отличительным признаком. Писатели ставили проблемы и решали их в той форме, которая им оказывалась наиболее удобной. Такова словесная игра, которую ведет в своих произведениях Юз Алешковский (Иосиф Ефимович, р. 1929).

Позже расширение состава лексики начало происходить и в митрополии, только гораздо резче – в эпатажной форме. Ничего нового здесь нет, как уже отмечалось, подобные стилевые поиски всегда происходили в культуре, где начинается новый период собственного развития и соответственно поиски новых смыслов слов. Подобное языковое разнообразие позволяет свободно перемещать действие из одной временной плоскости в другую. Особое значение имеет стилизация в историческом повествовании. Ряд писателей прекрасно овладели искусством стилизации, осваивая приемы самых разных литературных школ и особенности книжной, фольклорной, разговорной, простонародной речи разных эпох.

Обязательными становятся сигнальные слова-переключатели. В каждом из направлений они выполняют свои функции. В мифологическом контексте обычно вводят в интертекст, где раскрывается семантика названия произведения («Медея и ее дети» Л. Улицкой, «Кысь» Т. Толстой). В фантастике, «женской прозе» и детективе ключевые слова становятся частью языковой системы, понятной посвященным. Автор как будто составляет особый словарик, которым и пользуется (в произведениях М. Юденич, например, классифицируются и определяются с помощью эпитетов и наречий абстрактные понятия – «страх», «память», «голос»» и др.).

В то же время увлечение чисто художественными приемами может выглядеть и нарочитым, при этом воздействие самого текста ослабляется. Подобный текст легко анализировать, он выстроен как компьютерный файл, но авторский стиль обедняется обилием формул, клише, расхожих оборотов, цитат.

Вероятно, подобный процесс объясняется тем, что и автор, и читатель оказываются в общем смысловом поле, материал хорошо им знаком, ситуации узнаваемы. Возникает общий код. Так строится, например «космическая опера» – разновидность фантастики, где герой перемещается по мирам и пространствам. Обычно подобная ситуация возникает и когда время действия незначительно удалено от времени повествования.

В ходе анализа важно устанавливать своеобразие стилизации, ее художественную функцию и необходимость существования в тексте. Подробного анализа заслуживает также усиление метафорики, появление в тексте своеобразных сигналов, ярких метафорических оборотов, цветовых эпитетов (определений).

При схожести ситуаций, обращении ряда авторов к одной и той же проблематике, подробном описании бытового сознания определенного времени такая изобразительность необходима. Для самостоятельной работы можно предложить сравнить стилевые особенности таких авторов, как, скажем, Д. Рубина, Т. Толстая и Л. Улицкая.

 

Переходный период завершился, его выделение оказалось обусловленным, как и предшествующие этапы развития русской литературы, социально-эстетическими факторами. Рамки этого периода достаточно условны, поскольку литературный поток оказался разноликим. Это современная литература (создававшаяся в переходный период) и публикуемые тексты благодаря интенсивной издательской деятельности («возвращенная литература», «литература письменного стола», произведения писателей разных волн русской эмиграции). Причем в количественном отношении эти потоки оказались практически равнозначными.

Изменение политической ситуации обусловило переход к отражению иной картины мира, сложной и противоречивой, введению тем, ранее табуированных. В поисках новой методики осмысления реальности обратились к опыту предшественников. Стало ясно, что писатели перестали развиваться в формате единой реалистической парадигмы. Об этом свидетельствовали и споры о возможности существования постмодернизма.

С уходом в прошлое метода социалистического реализма, с его черно-белым мировосприятием, четким социальным конфликтом, наличием положительного героя и отсутствием фантастики и сатиры усложнилась структура текстов, получили развитие фантастический реализм, неосентиментализм, новый реализм.

Многообразие жанровых форм становится приметой времени, появляются проза писателя, филологический роман, авторские жанры, практически обновляются все традиционные жанры. Возникают формы хоррора, триллера, трэша. Отдельные направления теряют свои позиции: с завершением творческого пути Дм. Балашова, Ю. Давыдова трансформируется исторический роман. Фактически тема прошлого становится основой текстов, но собственно документальная составляющая отводится на второй план.

Реализуется женское письмо, что приводит к появлению иронического детектива, где мелодраматическая линия соединяется с психологической. Сам классический детектив трансформируется в ретродектив (произведения Б. Акунина, Л. Юзефовича), резко контрастируя с милицейским и политическим детективами прошлых десятилетий.

Изменения в содержании и форме обусловлены вкусами адресата, установками на восприятие текста определенными группами читателей, тяготеющими к повествовательной манере, рассказу о бытовых проблемах, семейных отношениях, иных мирах. Словом, практически обо всем. Появляется проза офисной интеллигенции, глянцевые и бизнес-романы. Хотя это явление связано и с усилением развлекательных функций литературы, явной коммерсализацией, созданием проектов.

Поэтика текстов становится более разнообразной, допускаются фантасмагория, гротеск, ассоциативно-хронологическое построение текстов, приходит маргинальный герой. Осваиваются новые лексические группы. Вводятся разговорный и компьютерные дискурсы.

Премиальный процесс способствует появлению новых авторов, хотя понятия «молодой» и «начинающий» писатель не совпадают. Входит и большое количество писателей из провинции, формируются своеобразные топосы – уральский, красноярский.

Литература нового, XXI в. получила название литературы 2000-х годов, нулевого периода, первого десятилетия XXI в. Различие терминов не носит определяющего характера, оно указывает на новый этап развития отечественной словесности, который следует изучать отдельно.

Резкое разделение литературного потока по читательским интересам обусловливает иные методики описания и библиографической систематизации. Критерии типа элитарный/массовый не отражают сути авторских намерений. Так, детективная интрига используется в приключенческой форме, в любовном романе, и в семейной саге. Современный читатель прагматичен: если книга несет в себе информацию и в то же время обладает интересным сюжетом, она будет прочитана. Сами авторы нередко работают в нескольких формах: так, Ю. Латынина пишет и детективные истории, и политические романы, и фантастику.

Отбор авторов диктуется издательской политикой, но, как отмечал В. Топоров, наметилась и другая тенденция – выпуск книг с расчетом на то, что некоторые станут бестселлерами. Поэтому допускается определенный риск, публикация «нераскрученных» авторов. Издатели выпускают самую разнообразную литературу, рассчитанную на разного читателя.

Следовательно, нужно говорить об активном поиске, который начался в литературе переходного времени. Свойством времени можно считать и откровенную публицистичность, проявившуюся в выступлениях писателей соответствующих жанров и в более «журналистской» манере, свойственной стилю ряда книг, употреблении религиозных конструкций, экспрессивности авторской речи.

Происходит вхождение русской литературы в пространство мировой культуры, освоение не опыта А. Белого, как было в начале 20-х годов, а М. Пруста и В. Набокова, показавших специфику приема потока сознания, ведь сюжетом книг вновь становится жизнь писателя.

В 1990-е происходят концентрация, фиксация широкого спектра историко-литературных, культурных и философских проблем как самого ХХ в., так и разнообразных систем человеческого знания прошлого. Фактически речь идет о создании новой реальности и типа героя. В 1990-е завершаются многие явления, связанные со стилевыми экспериментами, трансформацией формы и художественных подходов к герою. Становится ясной перспективность и неперспективность развития отдельных направлений.

 

ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ РАЗВИТИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

 

Эхо «деревенской прозы»

Ретроспективное осмысление «деревенской прозы» позволит понять истоки ее создания и осмыслить те новые формы, которые сегодня отражают жизнь российского села. Уже во времена расцвета «деревенской прозы» было ясно, что выразившая традиционную национальную жизнь «Матёра» уходит в прошлое. В статье 1995 г. В. Распутин справедливо заметил: «Сейчас вспоминать о «деревенской» литературе – все равно, что вспоминать о художниках-передвижниках прошлого века… За тем временем, той литературой опущен тяжелый занавес, вставший едва не стеной, за которой осталась минувшая эпоха» («Москва». 1995. № 2. С. 4.).

Но жизнь народа в новых формах продолжается. В этой связи интересно оценить и проанализировать новейшее творчество В. Белова, Е. Носова, В. Распутина, некоторых иных писателей, прошедших школу «деревенской прозы» 60-80-х годов.

 

Е. Носов (Евгений Иванович, 1925-2002). В начале 90-х, как и многие другие, писатель печатается меньше, публикует произведения, тематика и тональность оценок которых ранее не одобрялись. Рассказ «Красное, желтое, зеленое» (1992) автобиографичен, повествует о трудных временах, когда коллективизация привела к голоду не только в деревне, но и в городе, где пытаются устроиться бывшие сельчане. Необычна для автора сама ситуация, выводимая из острого социального конфликта. Мать вынуждена «не узнавать» собственного сына и даже относиться к нему более строго, чем к иным людям, стоящим в очереди за хлебом, чтобы сохранить право на ровное и беспристрастное отношение ко всем, необходимое для должности распределителя хлеба по карточкам. Передавая психологическое потрясение ребенка, автор показывает одно из проявлений жесткой правды трудных лет, представляя ситуацию изнутри.

Бывший фронтовик, Е. Носов вновь возвращается к военной тематике, не повторяя самого себя. Ранее редко обращались к повествованию о жизни людей в селах, оказавшихся «под немцем». В рассказе «Синее перо Ватолина» (1995) неброская и отнюдь не героическая жизнь изображается как часть общенародного духовного сопротивления, ставшего основой Победы. Герою рассказа «Памятная медаль» (2000) Петровичу, 1925 г. рождения, кажется, что его награждают очередной юбилейной медалью не по заслугам. Но и рассказ о единственном бое, в котором довелось участвовать Петровичу, убеждает, что все оставшиеся в живых, немногочисленные ветераны заслуживают благодарности потомков. Рассказ интересен обращением писателя к непосредственному изображению сцен сражения, чего он раньше избегал. Е. Носову удается передать атмосферу боя на уровне лучших страниц русской батальной прозы.

Много лет Е. Носов прожил в Курске. В последние годы жизни все труднее ему было выбираться в деревню. Противоречивую и стремительно меняющуюся жизнь современных ее жителей писатель не изображает, в основном создает образы доживающих стариков и старух («Темная вода»). Характеры сохраняют очарование подлинности, но автор выглядит несколько растерянным, похожим на человека, поднявшего с земли осколок некогда прекрасного сосуда народной жизни, совершенно не встраивающегося в современные «конструкции».

Показателен грустной тональностью сюжет рассказа «Тепа» (2001) о том, как возвращается пожилая женщина в родной деревенский дом после трех лет жизни «на стороне, при внуках». Она как бы попыталась сотворить заново прежний мир. Снова освящает избу, разводит если не «всякой твари по паре», то хотя бы посильную для себя живность – цыплят. И те начинают, подрастая, биться за место под солнцем, звучит ироническая реплика: «С людей пример берут». Но жизнь наиболее интересного из новых жителей земли, задумчивого изгоя, петушка Тепы, обрывается, едва начавшись, с первым серьезным заморозком. «Клюв, так и не исполнивший своего первого «кукареку», прочно сковало мерзлотой». Авторский голос соединяется с голосом его героя, выносится опосредованная оценка.

Трудная жизнь неперелетных, голодающих и гибнущих на родной неласковой земле птиц в рассказе «Покормите птиц» (2001) сравнивается с судьбой людей, «не накопивших валютного жира». Но кроме этих очевидных нравственно-социальных ассоциаций чего-то большего в собственно современной духовной ситуации писателю открыть не удается. Напечатанный в подборке с двумя названными выше произведениями рассказ «Картошка с малосольными огурцами» (2001) интересен воспроизведением бытовых реалий старой российской деревни. Приехавший на каникулы в деревню к бабушке внук воспринимает приметы прежней жизни и быта уже как экзотику. Его «поход» в подвал, подземелье, где хранятся не только огурцы, но и многочисленные, открываемые в полутьме на ощупь неведомые предметы деревенского обихода, воспринимается как прикосновение к уже абсолютно ушедшей в прошлое жизни.

В творчестве Е. Носова последних лет его жизни это горькое чувство утраты проявляется и в таких рассказах, как «Кулики-сороки» (1995), «Сронилось колечко» (2002). Характерно ощущение исторической глубины и многоаспектности тех проблем, которые привели русскую деревню к сегодняшнему ее состоянию, воплощенное в заглавии и содержании последнего рассказа. Здесь из дней своего детства, совпавшего со временем коллективизации, автобиографический повествователь уводит читателя к воспоминаниям о своих дедах, органично связанных с еще дореформенной (1861 г.) Россией. Все это – череда перемен, под воздействием которых и «распалась связь времен», «сронилось колечко», не зацепив следующего. Вспомним здесь и казавшееся некоторым критикам умозрительным, но по сути весьма глубокое размышление героини повести В. Распутина «Прощание с Матёрой» о неразрывной цепи взаимосвязанных человеческих судеб, образующих жизнь семьи, рода, народа.

Е. Носов пережил в 90-е годы серьезный и глубокий творческий кризис. Конечно, об этом можно говорить, сравнив «нового» Е. Носова с прежним. Средний уровень его вещей остается недосягаемым для большинства пишущих. Сохраняя стилистическое мастерство, обеспечивающее лирическую задушевность произведений, вызывающее теплое и сочувственное отношение читателя, писатель с трудом пробивался к новому в характерологии.

Такая попытка была сделана писателем на рубеже десятилетий. Рассказ «Алюминиевое солнце» (1999) является одним из наиболее глубоких в творчестве Носова последних лет. Здесь ненавязчиво организуется второй план художественных размышлений и обобщений. Жизнь отдельного человека осознается в связи с процессами духовного выбора.

Герой рассказа Кольча напоминает персонажей Е. Носова из рассказов «Течет речка», «И уплывают пароходы, и остаются берега…». Несмотря на удары судьбы, Кольча сохраняет до старости живость характера, любознательность, способность к переживаниям и озарениям. «Не дать душе зазябнуть», – достойная цель повседневных человеческих усилий, поисков, даже чудачеств. Не случайно и увлечение героя жизнью именно муравьев. Наблюдения над муравьями позволяют сделать обобщения, весьма важные для оценки людей: «Просто такое – иди куда хочешь – ему не нужно. Он один все равно пропадет. Мучается он без дела. Истратит всего себя на пустую беготню и начнет затихать, гибнуть от ненужности. Ему идея нужна. Общая задача». Социальная задача – звучит подспудно.

Символична и сама мысль – оживить муравьев, замерзших под корой привезенных с дальнего Севера деревьев, поселить этих муравьиных «мамонтов» на старорусской обезлюдевшей земле центральной России. Этому замыслу герой отдает всего себя в буквальном смысле. Никто не может понять, почему Кольча, избитый до полусмерти подростками, полз не к людям, а от людей, в сторону леса. Он же хотел открыть крышку банки, заброшенной мальчишками в кусты, спасти последнего, оставшегося в живых муравьишку-рабочего, труженика.

Впрочем, усиление в финале драматизма рассказа до трагедии нам кажется несколько искусственным. В рассказе встречается множество тонких и ненавязчивых намеков, аллюзий, косвенных оценок современной жизни и людей, рождающих сложную и горькую мысль, оживляющих не только эстетическое, но и гражданское чувство. Прямое, лобовое противопоставление чудака и показанных лишь с внешней стороны малолетних современных «монстров» вредит произведению, как бы насильственно вытягивает художественную мысль с прозрачной глубины органической образности на мутноватое мелководье дидактической публицистики.

В этой связи гораздо более естественным выглядит финал рассказа из последней прижизненной подборки писателя «Два сольди» (2002). В основе – переживания героини, хотя главным остается событийный ряд. Много испытала на своем веку тетя Маня: работала, приворовывала, чтобы поднять четверых детей, нарушала закон, долгие годы торгуя самогонкой, страдала, мучалась, грешила, каялась. Все ее чувства обостряются в связи с проводами в армию сына.

Кажется, что дети выросли и она получает освобождение от каторги, ежедневной рутины, когда можно не насиловать совесть. Однако как много уже взято на себя… В этом рассказе прыжок героини с обрыва в реку – не самоубийство, как можно было бы предложить при менее органичном решении темы. Выплеск в финале большой души еще раз обнаруживает главное в героине – жизненную стойкость, оптимизм, силу, пересилившую уж такие невзгоды, что сохраняется надежда: многое еще сумеет преодолеть наш народ, станет иным, но не погибнет. Проблема национального характера решилась своеобразным образом.

 

В. Белов (Василий Иванович, р. 1932) говорил: «Деревни сегодня нет совсем. Она погибла. Сначала под ударами сталинской коллективизации, потом под ударами войны, далее последовали хрущевские удары, ликвидация малых деревень и тому подобное. И все это на моей памяти. Весь двадцатый век непрерывные удары по русской деревне и русскому крестьянству. Перестройка добила окончательно».

В 90-е годы В. Белова не отпускают политические страсти, общественные эмоции («Лейкоз», «У котла», «Медовый месяц» – 1995). Героям рассказа «Душа бессмертна» (1996) душевный покой обрести мешает «дым Приднестровья» – мысль о судьбе России, всех русских, где бы они ни оказались.

Интересно, что на вопрос, что делал бы «сегодня в нашей жизни Иван Африканович? Или таких людей уже нет даже в деревне?» В. Белов ответил в цитируемом интервью: «Нет, они есть. Думаю, что также старался бы выжить. И дух не потерял, если не спился бы только. Стреляться бы не стал. Суицид, стремление к самоубийству, кстати, русскому человеку не свойственно. Ты должен нести свой крест в жизни, какой бы она ни была. В любых условиях».

Похожие интонации встречаем и в художественной прозе самого В. Белова. Он немало справедливого написал о полной экономической бесперспективности, тягостном душевном состоянии немногочисленных жителей сельской вологодской глубинки 90-х годов, тяжелой материальной и нравственной ситуации, в которой оказались заслуженные люди, ветераны, пенсионеры («Во саду при долине», 1999). Но в основном стремился избегать мрачности и бесперспективности.

Восприятие В. Белова как классика русской литературы смягчает и отчасти объясняет некоторую легковесность его собственных художественных опытов последних лет. Писатель создает тексты, несущие большой нравственный и социальный заряд (см., например: Белов В.И. Повседневная жизнь русского Севера. Очерки о быте и народном искусстве крестьян Вологодской, Архангельской и Кировской областей). Не оставляет его и чувство народного здравого смысла, юмор, помогающий пережить невзгоды, выстоять. На нетерпеливые призывы «будить» народ писатель откликнулся в упомянутом интервью так: «Подавай тебе пробуждение. А может, народу выспаться надо? Пусть еще поспит немного. Накопится энергия. Во время сна он тоже растет».

Определяя пути, на которых и сегодня возможно выполнение писателем его предназначения, В. Распутин (Валентин Георгиевич, р. 1937) писал: «Там, в родном, и надо искать читателя. Оттуда он и придет. Не заманивать его, не заискивать. Не повышать голоса, а выдохнуть из души чистейшее слово, и так выдохнуть, чтобы высеклись сладкие слезы и запело сердце. Мы умеем это делать. И мы обязаны это сделать». Он один из немногих, у кого социально-дидактические тенденции в творчестве никогда не берут верх, несмотря на естественное усиление внимания писателя к вопросам общественной борьбы, его прямое вмешательство в политику.

Но даже когда ужасы жизни изображены излишне концентрированно, натуралистично, когда соседство судеб, одна одной безрадостнее может показаться натянутым, когда выводы и рассуждения героев откровенно перекликаются с высказываниями самого писателя в публицистической форме, все это искупается и становится не столь важным под влиянием высокой художественности повествования В. Распутина.

Рассказы «В больнице» (1995), «В ту же землю» (1995), «Новая профессия» (1998) так же убедительно, как и более ранние произведения, свидетельствуют, что В. Распутин остается мастером слова, способным оживить корневой смысл примелькавшегося, высветить неожиданные стороны привычного. Слово у него, как и должно быть в подлинной литературе, «самодостаточно»: интеллектуально значимо и духовно наполнено, определенно; оно точно характеризует предмет, явление, героя, ситуацию; неисчерпаемо и красочно. Эта неоднозначность слова становится основанием сложной картины мира, которую создает В. Распутин и в рассказах последних лет.