Narkotiki. Менты веселятся 2 страница

– А ты им денег предлагал?

Хижняк молча кивает.

– Совсем не берут?

– Не хватило.

– А сколько предложил?

– Косарь грина, у меня больше на карточке нет.

– И они тебя за косарь не отпустили? – Я хлопаю себя ладонями по коленкам.

– Сказали, за двоих мало.

– То есть... – Я встаю. – Ты за меня, что ли, тоже просил?!

– Забей, все равно не отпустили.

– А с чего это вдруг мы стали такие сердобольные?

– Да так просто...

Пауза.

– Ты им правда за меня денег предложил? – сажусь рядом с ним.

Он кивает.

– Ну, спасибо! – жму ему руку.

– Не за что.

– Я как бы... тронут, чувак.

– Это же все из‑за меня получилось. Не знаю, что на меня нашло... правда. – Он хлопает меня по руке. – Sorry.

– Да ладно, я же первый полез.

– Я бы на твоем месте тоже полез.

– Просто прорвало. – Я тру переносицу. – Знаешь, тотальное раздражение. Когда бесит все вокруг. Весь на нервяках.

– Интересно, мы изначально были такими или это издержки работы? Популярности?

– Наверное, с самого начала. На телеке ни один нормальный человек не работает.

– Но мы же вроде нормальные! – Олег смотрит на меня, потом на свои руки. – Я три года назад играл на гитаре. У нас даже команда своя была. Играли что‑то среднее между Coldplay и Muse. И все было значительно проще.

– А я три года назад был гангста‑репером. – Я пожимаю плечами. – Так смешно теперь! Я, Ваня и Антон. На полном серьезе делали вид, будто занимаемся музыкой.

– Три года назад. Кажется, вчера. На самом деле в этом городе год – за пять...

И мы начинаем говорить о прошлом. Всплывают названия клубов, имена, журналы, интернет‑порталы, презентации, концерты, общие знакомые. Музыка, кино, истории, в которых каждый из нас мог оказаться на месте другого. И в какой‑то момент мне кажется, что эта тема была кем‑то придумана для нас. Два человека, которые вышли в дождь, чтобы случайно встретиться на остановке в ожидании последнего троллейбуса, который так и не пришел. Мы пугающе одинаковы, какого же черта не выяснить это раньше?! Тщеславие? Страх раскрыться?

– Я иногда спрашиваю себя: чем ты занимаешься, Олег? Чем ты, блядь, занимаешься, уродец?

– Делаешь хорошее шоу! – хлопаю его по плечу.

– Я?! Я делаю говенное шоу, чувак! Весь его смысл – уесть тебя. Я даже не помню, из‑за чего все это началось, но так оно и продолжается.

– Да брось ты, обычная конкуренция!

– Какая, к черту, конкуренция?!

– Это телевидение, чувак! Такая игра. Знаешь, как рестлинг – где все спектакль, все вроде бы понарошку, но ключицы ломают на самом деле.

– Все это нелепо и банально. Взрослому мальчику вроде меня каждый день думать о том, что завтра я могу потерять рейтинги, или допустить фак‑ап, или просто всем надоесть... – Он встает. – А ты... ты больше ничего и не умеешь. Знаешь, я ведь когда‑то был неплохим журналистом. Писал музыкальные обзоры, брал интервью. «Роллинг Стоунз», «Афиша», «Тайм Аут»... Все к черту растерял! Забыл, как это делается.

– Я тоже многое забыл, но, если честно, мне нравится то, чем я занимаюсь. Напряжение, страх перед будущей невостребованностью – это будет завтра. А я не хочу смотреть в завтра. Для меня это как шестой сезон «Lost». Никогда не знаешь, будет ли продолжение.

– А у меня давнее подозрение, что все, чем мы занимаемся, никому, кроме рекламодателей, не нужно. Иногда мне кажется, что и аудитории‑то нет вовсе. – Хижняк нарезает круги по обезьяннику. – Ну, то есть все тупо дрочат в интернете, а каналы башляют «Гэллап», чтобы показать, что их смотрят какие‑то миллионы.

– А у тебя есть мечта? – неожиданно для самого себя спрашиваю я.

– Хочу свалить за границу, – не задумываясь отвечает он.

– И что ты будешь там делать?

– Пиццу развозить, собирать клубнику, ну чем там арабы занимаются?

– Я там жил. Там все по‑другому. – Я улыбаюсь. – Не лучше и не хуже. Просто там нужно сбросить шкуру, впивать порами людей, их речь, привычки. У меня не получилось. Я свалил сюда.

– Я тебя понимаю, чувак. Еще ты мог бы сказать мне: «попробуй заниматься другим», типа, сделай другой проект, скажи новое слово. Но я сам себе это говорил тысячу раз. У меня не вышло. Сначала. А потом перестал пробовать.

– Думаешь, что сможешь без всего этого?

– Без этого? – Он обводит рукой стены. – Без ментов, рейтингов, понтов?

– Без обожания. Тебя же любят. Наверное, пара фан‑страниц «Вконтакте» и «Одноклассниках» есть?

– Я не хочу, чтобы меня обожали за то, что я раз в неделю занимаюсь пошлыми подъебками, которые всем так нравятся.

– Тебя любят не за это. Ты герой, Олег. Ты герой для своей аудитории.

– Я не герой. Я жертва этого города, чувак. Я покупаю кроссовки, машины, новые зубы, дорогой алкоголь, снимаю дорогую квартиру. Все это из стремления соответствовать социуму. Вписаться в круг, очертить рамки, дать понять. Я покупаю вещи, чтобы... в конечном счете покупали меня. И весь мой андеграунд заканчивается там, где начинается новый контракт. Я с удовольствием продаюсь.

– А ты бы предпочел ездить на метро, жить в Люберцах, ждать новогодней премии, стоять у вечного огня ксерокса, который множит никому не нужные отчеты? Жить отстойной жизнью рядового человека? – Я сажусь напротив, так, чтобы видеть его реакцию. – А в выходные напиваться. Сначала с друзьями, потом в одинаре, думая: «какое же я говно», да?

– Я и сейчас так думаю.

– Это издержки высшего образования. Закончил бы ПТУ, ерунда бы всякая в голову не лезла.

– Чувак, но ведь это тоже называется жизнью, так?

– Ну, так и живи ею. Уйди с канала, устройся на работу менеджером. Женись, наконец. Очень прикольно сидеть в Останкино и жаловаться на жизнь при зарплате в десятку. Такая беспросветность, аж комок к горлу подкатывает.

– В общем, ты прав, все это конченое лицемерие. Только если все так хорошо, почему же нам так плохо, а?

– Я не знаю, Олег. Не разобрался. Не смогу разобраться. Я пытаюсь с тобой спорить сейчас только потому, что все последнее время веду подобный спор с самим собой.

– Мы какие‑то мудаковатые персонажи, – роняет он. – Другие бы жили и радовались.

– Так они живут и радуются! У них даже свое шоу есть, причем ежедневное. Дома, на кухне. Иногда в нем появляемся мы. Представь! И никакого мессианства и душевных терзаний. Но ты же когда‑то так не смог?

– Ты тоже не смог.

– Я очень хотел стать звездой, просто бредил этим. Даже рэп‑группу заделал, чтобы взорвать мозг этому городу. А потом... потом я стал звездой...

– И что теперь? Когда понты конвертированы в деньги, а деньги в еще большие понты. Тебе стало интересней жить? Ты стал счастливым?

– Я чувствую себя востребованным. Я занимаюсь тем, что мне нравится. – Я громко чихаю как бы в подтверждение своих слов. – Не без еженедельных бочек с говном, конечно. Но эскейпизмом стараюсь не болеть. От себя не дезертируешь. Это твоя собственная война, Олег.

– Мне кажется, мы помешаны на этом ящике. – Он пристально смотрит мне в глаза. – Сошли с ума от видеокамер, застряли в кадре. Не смогли однажды выйти из образа. Я не знаю, куда нас это дальше заведет, но хорошо точно не будет. Люди, что работают в офисах, не лепят друг другу таких ублюдских подстав, как мы. Мы готовы на все ради десятой доли процента.

– Знаешь, я тебя в понедельник хотел слить с канала, – говорю я, выдержав паузу.

– Ха! Это как же?

– У меня есть твой бэк‑стейдж, где ты пародируешь съемки социальной рекламы с косяком в зубах.

– Где ты его взял? – Он заинтересовано смотрит куда‑то в область моей переносицы.

– Неважно.

– Это важно.

– Ну... развел Семисветову, она мне его принесла.

– Вот сука!

– Она не врубилась, зачем. В общем, я его хотел на ютьюб выложить, а потом... Сам понимаешь, такие ролики до руководства быстро доходят. Извини, чувак!

– Какой же ты гандон!

– И это говорит человек, который весь год срал мне где только мог и как только мог, а? А теперь сидит обиженный, как девственница перед фаллоимитатором.

– Согласен.

– Ты это... не кури больше на камеру. Они же потом даже стирать это не додумываются.

– Спасибо за совет... партнер!

– Ладно, не злись. Я же в ответку, за то, что вы у нас гостей украли. – Я опускаю глаза. – Слушай, а прикинь, в понедельник все просочится, так сказать, в эфир, и нас выпиздят с канала!

– Было бы здорово, – спокойным тоном говорит Хижняк.

– Почему?

– Сами‑то мы уйти не сможем ввиду тщеславия и малодушия.

– А я и не хочу, если честно.

– Почему? Что осталось такого, что ты не сказал? Во имя чего все это?

– Давай допустим, что иногда мы говорим с экрана правильные вещи. Называем уродов – уродами, а людей – людьми. И кто‑то из тех, кто сидит по ту сторону экрана, говорит: «Чувак, да, ты прав! Я тоже так думаю». Вот ради этой фразы я и работаю.

– А мне кажется, никто такого не говорит. – Его глаза становятся грустными, как у сенбернара. – Мне кажется, что я клоун, чьи шутки уже никого не забавляют. И тогда я беру мегафон и хохочу в него, чтобы казалось, будто смеется весь зал.

– А ты попробуй поговорить с людьми из массовки. Спросить их, нравится им то, что ты делаешь. Отведи в сторонку после съемки нескольких девиц или чуваков и просто спроси: ребят, вам понравилось?

– Мне как‑то неловко. Черт знает! – Он поднимает глаза к потолку. – Боюсь услышать «нет».

– Ты боишься своей аудитории?

– Я боюсь, что они подтвердят мои опасения о ненужности всего этого дерьма.

– Правильно. К тебе же все должны сами под ноги падать, правда? А вдруг не упадут? И кем ты себя после этого будешь считать? У тебя же имидж плейбоя.

– Все мы, блядь, в имидже....

– Мудаки мы все, причем круглые!

– Yeah, baby. Сплошные комплексы. Может, это от старости? Помнишь, как у Pulp? – Он начинает напевать. – «Help the aged, one time they were just like you».

– «Drinking, smoking sigs and sniffing glue. Help the aged», – подпеваю я.

– «Don’t just put them in a home»...

– «When did you first realize»...

– «Its time you took an an older lover baby»...

– «Teach your stuff»...

– Э, алё! – звучат шаги старшины. – Песни там прекратили!

– Э, тут чё, Краснокаменск? – кричу я в ответ. – Одиночная камера? Приговоренные к высшей мере?

– Заткнулись, я сказал! Вам по башке настучать?

– Завтра к тебе камеры с канала приедут, расскажешь им про настучать, – подначивает Хижняк.

– Завтра вы в камеру отъедете!

– А ты прокурор, что ли? – не унимаюсь я.

– Ребят, в натуре, давайте потише, – неожиданно сникает мент. – Заебали!

– Ладно, командир, все окей, – соглашается Хижняк. – Извини, встретились два одиночества.

– «А завтра по телевизору скажут, что милицией, – цитирую я Кровосток, – задержана банда опасных рецидивистов»...

– «А пацаны не успели ни вмазаться, ни раскуриться», – кивает Хижняк.

– Можно личный вопрос? – спрашиваю я после того, как мент уходит.

– Ну?

– Что у тебя с Семисветовой?

– У меня?! – Он широко раскрывает глаза. – Ничего.

– Ты спал с ней?

– Нет.

– Я тебя серьезно спрашиваю. Ты меня приревновал к ней, что ли?

– Говорю же тебе: нет. А у тебя на нее планы?

– Я тебя умоляю! – Я поднимаю ладони вверх. – Нет, конечно. Все мои кривлянья с ней на людях были, чтобы тебя позлить. На всякий случай, я с ней спал... один раз, под кислотой. Не контролировал себя, и все такое.

– Ради бога! У меня с Семисветовой ничего не было и не будет.

– Просто... знаешь, мне сказали, вы раньше, типа, почти встречались... Ездили вместе в Нижний на рокфестиваль... Одна гостиница. Кто‑то говорил про один номер. Вот я и подумал...

– Полная хуйня!

– Нижний?

– Один номер.

– Да? Просто не могу себе представить, чтобы ты жил с ней в одной гостинице и... ну ты понимаешь. Это же очевидно. Зная тебя.

– Ты сам на нее запал, что ли?

– Прекрати, Олег, если серьезно! Я люблю другую женщину. Помнишь, учительницу истории?

– Какую учительницу?

– Из школы, где мы социалку снимали. Наташа. Ты еще ее на вечеринке Bacardi раздевал глазами... урод...

– А! Очень красивая девушка.

– Я тебя тогда убить хотел!

– Как сегодня?

– Нет. Сильнее.

– Зря. Я не по этой части.

– То есть?

– Меня это не интересует.

– Наташа, или...

– Или... Даша, Света, Катя, Оля... Я, – долгая пауза, – как бы тебе доходчивее объяснить, – еще более долгая пауза, – я – гей.

– Э... в каком смысле? – Я сам себя пытаюсь убедить, что не понял ответа.

– В прямом, – снова пауза. – Я сплю с парнями.

– Что?! – Я вспоминаю его обжимания с телкой из программного вещания. – Как думаешь, можно попросить у ментов Bacardi Black с корицей и долькой апельсина? Что‑то во рту пересохло.

– Я гей, Андрюша. У тебя в связи с этим проблемы?

– У меня? Нет... нет, никаких... и... – я даже не знаю, что спросить дальше, – давно?

– Давно.

– Круто!

– Чего крутого?

– Ну... типа... я даже не знаю... Все круто. Ночь откровений... – Спросить, пассив он или актив? Неудобно.

– Это точно.

– Слушай, а как же твои обжимания с этой телкой из программной дирекции? – Я все‑таки пытаюсь вывести его на то, что он, типа, и с девчонками тоже, но понимаю, что шансы ничтожны.

– Борода. Ну, типа, прикрытие. Я тебя сильно шокировал?

– Вообще‑то да. Слишком много информации для одной ночи.

– А ты, что ли, гомофоб?

– Я? – тычу себя большим пальцем в грудь. – Мне по фигу, кто с кем спит, если честно. Главное, с кем сплю я!

– Это правильная позиция. Слушай, может, уже и мы поспим чуть‑чуть?

– В каком смысле?! – Я прижимаюсь спиной к стене.

– Идиот! – Он прыскает со смеху. – В прямом. На разных койках. Ты не в моем вкусе. У тебя некрасивые вены на руках.

– Да?! – Я придирчиво осматриваю свои руки.– Ну ладно. Завтра позвоню отцу, чтобы денег ментам привез.

– Может, лучше я позвоню своим знакомым?

– Забей, я решу! – зеваю.

– Ну, смотри.

– Слушай, Олег, скажи мне... – Я ложусь на спину и смотрю в потолок.

– Что?

– А ты... ну... любишь человека, с которым живешь?

– Своего парня?

– Своего, – выговорить получается трудновато, – парня.

– Да. А ты думаешь, геи только трахаются? А любить может только гетеросексуал?

– Нет... то есть, я никогда не задумывался. А ты давно с ним живешь?

– Полтора года.

– Последний вопрос. Можешь не отвечать. Тебе легко было сказать первый раз: «Я люблю тебя»?

– Мне? – Он задумывается. – Сложно. Это всегда сложно. Как раздеться перед незнакомым человеком.

– А я думал, я один такой закомплексованный.

– Не один. Это нормально. Только комплексы и делают нас людьми.

Разговор зависает, и я чувствую, как глаза начинают слипаться, но тем не менее заставляю себя задать вопрос, который давно меня мучал:

– А тебя правда выгнали с «Бибигона» за «жопу зайчика»?

– Пытаешься провести параллель? – теперь зевает Хижняк. – «Попа». Я сказал: «попа». Им и этого хватило.

– Ясно, – отвечаю я и закрываю глаза.

Определенно, со мной происходят странные вещи, думаю я перед тем, как уснуть: три года назад я дрался с плюшевой игрушкой, теперь – с геем. Веселый апргрейд. Бытовуха с оттенками нетрадиционного секса. Осталось избить проститутку или трансвестита. Перед тем как окончательно провалиться в сон, я на всякий случай поворачиваюсь спиной к стене... Я не гомофоб, просто анекдот глупый вспомнился, на ночь глядя.

В шесть тридцать утра дверь «обезьянника» заскрежетала и явила нам дяденьку милиционера, с сонными, как у сенбернара, глазами:

– Подъем! – гаркнул дяденька так, что я вскочил, будто подброшенный пружиной, и немедленно ощутил биение сердца где‑то у основания шеи.

– Нас во Владимирский централ переводят? – зевая, поинтересовался Хижняк.

– В Бутырку, – мент закашлялся. – Вопросы решать будем?

– Будем, будем, – закивал я.

– Кто? – он протянул руку с двумя абсолютно одинаковыми айфонами.

Я встал, взял у мента свой телефон и минут пятнадцать под его присмотром дозванивался до отца. Еще минут десять у меня ушло на объяснение текущей ситуации. Стоит отметить, что папа оказался весьма содержателен в то утро. Первые минуты разговора скрашивали нецензурные междометия, остальное время – чтение лекции на тему: «Мой сын и его друзья, подонки и наркоманы, как зеркало современного российского общества».

Мент нетерпеливо переминался с ноги на ногу, показывал на часы и сипел о том, что у отца около сорока минут на решение проблемы, а после ментов сменят коллеги, которые немедленно передадут нас следакам («пиздец», «срокаґ», далее неразборчиво). Я передал отцу эти важные нюансы российской юриспруденции вместе с пересказом инструкции, где ему остановиться, не доезжая до отделения, и как сигнализировать о своем приезде, чтобы облегчить работу сотрудников МВД по идентификации отцовской машины.

После того как детали были оговорены, право на звонок получил Хижняк, который долго и путано объяснялся с собеседником на предмет того, где он, и как его отсюда забрать, перемежая диалог постоянными «ты не волнуйся», «я тебе потом все объясню» и «я тебя тоже»,

– Жене, что ли, звонил? – зачем‑то спросил мент.

– Мужу, бля, – буркнул Хижняк, возможно, не преувеличивая.

– С вас станется, – криво усмехнулся тот, забрал наши телефоны и аккуратно запер за собой дверь.

Выпустили нас через час с небольшим. Погода стояла еще гаже, чем накануне, и к дождю прибавился порывистый, пробирающий до стелек в обуви ветер. Мимо нас прошмыгнул хлипкого вида сержант, на секунду задержав цепкий взгляд на Хижняке.

– Сигареткой не угостите? – вопрос Олега прозвучал скорее как утверждение. Мент не удостоил его ответом и юркнул в отделение.

– Как был уродом, так и остался, – процедил Хижняк.

– Кто?

– Одноклассник мой. Вот же тесен мир!

– Да ладно! Нам бы его ночью встретить.

– Думаю, тогда бы тариф был раза в два выше.

– Почему?

– Одно дело в удаленном доступе скролить на «Одноклассниках» дорогие иномарки людей, которых весь класс считал неудачниками, а другое – встретить их наяву. Особенно когда на тебе погоны.

– Весело! – Я вытащил из кармана мобильный, мазнул глазами пять непринятых вызовов от отца. – Начинаешь убеждаться в справедливости поговорки «Полстраны сидит – полстраны охраняет».

– Давай только без патетики, а? – Олег поднял воротник пиджака. – Я, конечно, понимаю, теперь у нас есть все основания подпевать в такси радио «Шансон», но думаю, мы как‑то попытаемся прожить без него. Сложно, но мы ведь справимся?

– Кстати о такси. Твой... приятель приехал? Подбросите меня, а то мне с отцом сейчас... сам понимаешь.

– Легко, – Хижняк кивнул в сторону стоявшей метрах в десяти желтой «Шкоды‑Фелиция».

– Спасибо.

Навстречу нам из машины вылез субтильный юноша, крашеный черно‑желтыми прядями и выглядевший в своих узких джинсах, приталенном пиджаке и серой футболке, будто с показа Comme des Garзons. Он бросился к Олегу, но заметив меня, остановился в метре от него, скромно потупил глаза и что‑то сказал одними губами. В очередной раз позвонил отец, дав мне повод отойти в сторонку и не смущать эти два разлученные застенком сердца.

– Да, папа, – ответил я.

– Ты вообще понимаешь, в какое положение ты меня ставишь, бла‑бла‑бла‑бла‑бла, – заверещала трубка.

– Да, папа.

– Ты думаешь, а‑а‑а‑а‑а‑а‑а!!!

– Нет, папа.

– А если бы у‑у‑у‑у‑у‑у‑у!!!

– Это было бы ужасно, папа.

– Я тебя жду в машине, это (детальные объяснения, словно Google Maps смотришь).

– Я не могу, папа.

– Почему?

– У меня друзья в машине.

– Значит, когда тебе удобно, у тебя друзья, а отец нужен только а‑а‑а‑а‑а‑а‑а‑а!!!

– Папа, я тебе потом все объясню.

– Я тебя больше не хочу слушать!

– Я тебе, правда, потом все объясню.

– И видеть в ближайшем будущем тоже!

Заставив себя выслушать все его гневные тирады практически до конца, провожу быстрые переговоры о временном прекращении огня и обещаю увидеться с ним завтра, поклявшись в противном случае исчезнуть из его жизни, как подвид ядовитых насекомых.

Хижняк курит и томно смотрит, как его друг снимает пиджак, аккуратно складывает и убирает за подголовники заднего сиденья. У Хижняка извиняющийся взгляд, а глаза мальчика мечут молнии. Видимо, мальчик только что закончил гневную отповедь, раскрасив ее собственными страданиями и, возможно даже, упомянул что‑то про его, Олега, вечное раздолбайство и жестокосердие по отношению к любящим людям. И он открыл было рот, чтобы продолжить, но Хижняк так картинно курил и улыбался, а мальчик так порывисто ловил свое отражение в боковых зеркалах, что несмотря на его раскаченные бицепсы и двадцатитрехлетний возраст, становилось понятно, кто тут звезда, а кто красивая, истеричная, но все‑таки домохозяйка. – Ты вперед или назад? – Хижняк щелчком избавился от окурка. – Назад, – ответил я, садясь за водителем. – Я – Андрей, спасибо, что подбросите! – Дима, – не оборачиваясь, ответил мальчик стальным голосом и завел двигатель. – Ну что, «Шансончик» поставим? – предложил я, отчего Дима, кажется, вжался в кресло. – Непременно, – Хижняк сел рядом со мной, подался всем телом вперед и включил компакт‑диск. Через несколько минут мы неслись по Садовому кольцу, и я курил, прижавшись к двери, стараясь избегать ненужных прикосновений в довольно тесном салоне «Шкоды».

 

 

Мы с тобой не пара,

Я об этом знала, я об этом знала,

С самого начала я об этом знала,

Но в глаза тебе прямо не сказала, –

 

 

пела в динамиках «Пеп‑си», –

 

Просто промолчала

И... поцеловала!

 

Хижняк повернулся ко мне, поцеловал воздух губами и захихикал. Дима бросил ревнивый взгляд в зеркало заднего вида.

 

 

С самого начала я об этом знала,

Но в глаза тебе прямо не сказала,

Просто промолчала

И... поцеловала!

 

 

Я выбросил в окно недокуренную сигарету. Перед тем как позвонить Наташе, посмотрел на руки Димы, лежавшие на руле. Понять, что такое красивые вены, в этот раз я так и не смог.

 

– Привет! – У Наташи отчаянно усталые глаза.

– Привет! – Чмокаю ее в губы, скидываю куртку, начинаю на ходу раздеваться.

– А это у нас менты теперь такие гостеприимные или ты пешком возвращался?

– Мы с Хижняком ждали, пока за нами его приятель заедет, – снимаю рубашку.

– А он все не ехал и не ехал.

– Так и было, – стягиваю джинсы. – Я хочу принять душ.

– За что вас в милицию забрали, ты еще не придумал?

– За драку. И за траву.

– Ты дрался? С кем? – Она загораживает мне дорогу, хватает за руки.

– С Хижняком. Нажрались сильно и полезли в бычку.

– А на ваших телевизионных корпоративах менты – это обычное дело? – В глазах недоверие пополам с тоской.

– Залезь, пожалуйста, в правый карман моей куртки, – говорю я, стараясь быть как можно спокойнее.

– Зачем?

– Залезь.

Она идет в прихожую, возится с моей кожаной курткой, достает справку, разворачивает.

– Это что?

– Справка из ментовки. Специально попросил. Для тебя.

– Ты издеваешься? – Она подходит ко мне, держа бумажку двумя пальцами, будто боясь обжечься.

– По‑моему, это ты издеваешься. Можно, я наконец приму душ?

Вхожу в ванную, закрываю за собой дверь. Запираюсь. Смотрю на себя в зеркало. Лицо перекошено раздражением. Надо над собой работать, да что‑то надоело за все эти годы.

– А менты вас за деньги отпустили или как? – слышится из‑за двери.

– Отпустили бесплатно. Ага. С травой, – забираюсь под душ, – а справку за деньги написали.

– Знаешь, я думаю...

– Знаешь, я знаю, что ты думаешь, – огрызаюсь я, – вот если бы так оно все и было, как ты думаешь, поверь, я сочинил бы что‑то позавлекательнее, чем ночь в ментовке. Например, пришел бы домой под утро, сильно пьяный. Корпоратив сам по себе – это же отличная отмазка, правда?

Она что‑то отвечает, но я не слышу. Струи воды попадают мне в уши, я закрываю глаза и переключаю этот канал. В голове только один вопрос: почему получается, что правда – единственная версия, в которую никто никогда не верит?

Выхожу из душа гораздо более спокойным. Достаю из кармана куртки телефон и сигареты. Слышу приглушенные всхлипы со стороны кухни. Наташа сидит за столом, обхватив голову руками, в полной темноте.

– Ну что ты, ну перестань, пожалуйста! – Сажусь рядом, обнимаю ее.

– Я думала, что ты... Я не знаю... – всхлипывает она. – Ты перестал отвечать на мои эсэмэс. Я писала тебе каждые пятнадцать минут, начиная с половины первого...

– У нас забрали телефоны, я же тебе сказал!

–...Я не знала, что думать. Вы напились, кто‑то сел пьяный за руль. Или... вы поехали в другое место... я звонила, а ты был... вне зоны... телефон отключен. И я...

–...И ты подумала, что на самом деле все как обычно. – Я закуриваю, кладу подбородок на ее плечо. – Так уже было. С другими. Он такой же, как они. Только в этот раз еще больнее, да? – Ее плечи начинают содрогаться все сильнее. – Точно, так и думала. У него нет тормозов, его не волнуют чужие чувства. Он же мальчик‑звезда. У него все – игрушки. Скучно стало, он и свинтил. Как‑то сложно у него все... и как‑то глупо...

Я прикрываю глаза рукой. Разом накатывают усталость и тоска. Неужели я настолько предсказуем, что не могу существовать нигде, кроме избитых схем? Да и то кем‑то придуманных. Не мной. Наташа плачет, и мне бы в пору самому зареветь. Мне жалко ее из‑за этой бессонной ночи, и жалко себя из‑за того, что искренность вкупе с ментовской справкой лишь укрепляют версию блядства. Мне жалко нас, потому что мы разучились верить другим. Убивали в себе это чувство годами. Транжирили его, размазывали по стенкам недопитых бокалов, топили в виски. Мы и себе‑то больше не верим, что способны быть искренними.

Очень трудно быть красивыми и успешными одиночками. Таким, как мы, наверное, место в зоопарке, на потеху публике, или в перекрестье объективов, где каждый может убить тебя фотовспышкой.

Жили‑были одинокий мальчик и одинокая девочка. Однажды они встретились и прожили долго и счастливо – двое суток. И умерли в один день, от тоски. Оттого, что не могли поверить, что вся эта любовь и все это счастье настоящие.

– Твой Хижняк ублюдок, ненавижу его! – Наташа поднимает зареванное лицо.

– На самом деле он клевый парень. Мы с ним тоже думали друг о друге слишком много и слишком стандартно. – Вытираю ей слезы тыльной стороной ладони. – Поверь, он клевый чувак, жалко, что пришлось выяснить это в ментовке. Я тебя с ним познакомлю.

– Я люблю тебя! – Она обвивает руки вокруг моей шеи и прижимается ко мне. – Я боюсь за тебя, я не хочу тебя терять... не хочу!

– Нет. – Я мотаю головой. – Нет...

Несколько минут мы сидим, обнявшись. Молча. Я дышу ее запахами, я смотрю на мир сквозь ее спутанные волосы. Мне хорошо. Кажется, что я здесь давно. И здесь я – дома.

На столе жужжит мой телефон, вырывая нас обоих из состояния невесомости.

Даша Семисветова: «Куда ты пропал? Ты в порядке? Я за тебя волнуюсь! Мне сказали, что вы с Хижняком попали в милицию, это правда?»

Айфон рациональная вещь. Для того чтобы хозяин не напрягался открывать сообщения, они сразу высвечиваются на экране, экономя ваше время. И заодно облегчая жизнь вашим спутницам, которым теперь уже можно не спрашивать: «Это кто тебе пишет в такое время?» Достаточно просто посмотреть на экран. Удобная штука.

Кажется, Наташины глаза покрываются инеем. Иголки зрачков. Ногти на поверхности стола. Молниеносная пощечина. Еще одна. Я даже не закрываюсь. Она задевает локтем высокий бокал с водой, который опрокидывается, но не разбивается. Еще пощечина. Теперь уже намеренно смахивает бокал со стола, и тот разлетается по полу мелкими крошками. За ним летит мой телефон и ваза с зелеными яблоками, которые, оказавшись на полу, кажется, сами стараются закатиться подальше, чтобы их не растоптали.

Наташа отталкивает меня и выбегает из кухни, шваркая дверью так, что вздрагивают оконные стекла. Я остаюсь один. Я правда не знаю, что ей сказать. Я не знаю, нужно ли в таких ситуациях говорить. Господи, я всегда считал, что ты создал женские пальцы для маникюра. Ну почему ты не разобрался с тем, кто придумал этим пальцам занятие в виде отправки эсэмэс‑сообщений? Тебя развели? Сказали, что так будет легче всем влюбленным?