Елизавета Евгеньевна Аничкова 6 страница

Однако государству не было экономического и организацион- ного смысла делать эти лишние перемещения, кого-то из лагеря на фронт, а кого-то вместо него в лагерь. Определён был каждо- му свой круг жизни и смерти; при первом разборе попавший к козлищам, как козлище должен был и околеть.

Но и не вовсе пренебрегали лагерные власти этим порывом патриотизма. На лесоповале это не очень шло, а вот: «Дадим уголь сверх плана — это свет для Ленинграда!», «Поддержим гвар- дейцев минами!» — это забирало, рассказывают очевидцы. Арсе- ний Формаков, человек почтенный и темперамента уравновешен- ного, рассказывает, что лагерь их был увлечён работой для фрон-

та; обижались зэки, когда не разрешали им собирать деньги на танковую колонну («Джидинец»).

А награды — общеизвестны, их объявили вскоре после вой- ны: дезертирам, жуликам, ворам — амнистия, Пятьдесят Вось- мую — в Особые лагеря.

 

* * *

В таких формах каменели острова Архипелага, но не надо ду- мать, что, каменея, они переставали источать из себя метастазы. К предвоенным годам относится завоевание Архипелагом без- людных пустынь Казахстана. Разрастается осьминогом гнездо ка- рагандинских лагерей, выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган с его отравленной медной водой, в Моинты, в Балхаш. Пухнут новообразования в Новосибирской области (Мариин- ские лагеря), в Красноярском крае (Канские, Краслаг), в Хакасии,

в Бурят-Монголии, в Узбекистане, даже в Горной Шории.

Не останавливается в росте излюбленный Архипелагом рус- ский Север (УстьВымлаг, Ныроблаг, Усольлаг) и Урал (Ивдельлаг). Да просто не было такой области, Челябинской или Куйбы-

шевской, которая не плодила бы своих лагерей.

В 1939 году, перед финской войной, гулаговская alma mater Соловки, ставшие слишком близкими к Западу, были переброше- ны Северным морским путём, кто не на Новую Землю, те — в устье Енисея, и там влились в создаваемый Норильлаг, скоро до- стигший 75 тысяч человек. Так злокачественны были Соловки, что, даже умирая, они дали ещё один последний метастаз — и какой!

 

 

Г л а в а 5

 

НА ЧЁМ СТОИТ АРХИПЕЛАГ

 

Был на Дальнем Востоке город с верноподданным названием Алексеевск (в честь Цесаревича). Революция переименовала его в город Свободный. Амурских казаков, населявших город, рассея- ли — и город опустел. Кем-то надо было его заселить. Заселили: заключёнными и чекистами, охраняющими их. Весь город Свободный стал лагерем (БАМлаг).

Так символы рождаются жизнью сами.

Лагеря не просто «тёмная сторона» нашей послереволюцион- ной жизни. Их размах сделал их не стороной, не боком — а едва ли не печенью событий.

Экономическая потребность проявилась, как всегда, открыто и жадно: государству, задумавшему окрепнуть в короткий срок (тут три четверти дела в сроке, как и на Беломоре!) и не потреб- ляя ничего извне, нужна была рабочая сила:

а) предельно дешёвая, а лучше — бесплатная;

б) неприхотливая, готовая к перегону с места на место в лю- бой день, свободная от семьи, не требующая ни устроенного жилья, ни школ, ни больниц, а на какое-то время — ни кухни, ни бани.

Добыть такую рабочую силу можно было лишь глотая своих сыновей.

Была, однако, в Уголовном кодексе 1926 года статья 9-я, слу- чайно я её знал и вызубрил:

«Меры социальной защиты не могут иметь целью причинение физического страдания или унижение человеческого достоинства и задачи возмездия и кары себе не ставят».

Вот где голубизна! Любя оттянуть начальство на законных основаниях, я частенько тараторил им эту статью — и все охра- нители только глаза таращили от удивления и негодования. Бы- ли уже служаки по двадцать лет, к пенсии готовились — никог- да никакой Девятой статьи не слышали, да впрочем, и кодекса в руках не держали.

«Собственного достоинства»! Того, кто осуждён без суда? Ко- го на станциях сажают задницей в грязь? Кто по свисту плётки гражданина надзирателя скребёт пальцами землю, политую мо- чой, и относит — чтобы не получить карцера? Тех образованных

женщин, которые как великой чести удостаивались стирки белья и кормления собственных свиней гражданина начальника лагпункта?

 

————————

 

...Огонь, огонь! Сучья трещат, и ночной ветер поздней осени мотает пламя костра. Зона — тёмная, у костра — я один, могу ещё принести плотничьих обрезков. Зона — льготная, такая льготная, что я как будто на воле, — это Райский остров, это «ша- рашка» Марфино в её самое льготное время. Никто не нагляды- вает за мной, не зовёт в камеру, от костра не гонит. Я закутал- ся в телогрейку — всё-таки холодновато от резкого ветра.

А о н а — который уже час стоит на ветру, руки по швам, голову опустив, то плачет, то стынет неподвижно. Иногда опять просит жалобно:

— Гражданин начальник!.. Простите!.. Простите, я больше не буду…

Ветер относит её стон ко мне, как если б она стонала над са- мым моим ухом. Гражданин начальник на вахте топит печку и не отзывается.

Это — вахта смежного с нами лагеря, откуда их рабочие при- ходят в нашу зону прокладывать водопровод, ремонтировать се- минарское ветхое здание. От меня за хитросплетением многих ко- лючих проволок, а от вахты в двух шагах, под ярким фонарём, понуренно стоит наказанная девушка, ветер дёргает её серую ра- бочую юбочку, студит ноги и голову в лёгкой косынке. Днём, ког- да они копали у нас траншею, было тепло. И другая девушка, спустясь в овраг, отползла к Владыкинскому шоссе и убежала — охрана была растяпистая. А по шоссе ходит московский городской автобус, спохватились — её уже не поймать. Подняли тревогу, приходил злой чёрный майор, кричал, что за этот побег, если бег- лянку не найдут, весь лагерь лишает свиданий и передач на ме- сяц. И бригадницы рассвирепели, и все кричали, особенно одна, злобно вращая глазами: «Чтоб её поймали, проклятую! Чтоб ей ножницами — шырк! шырк! — голову остригли перед строем!» (То не она придумала, так наказывают женщин в ГУЛАГе.) А эта девушка вздохнула и сказала: «Хоть за нас пусть на воле погуля- ет!» Надзиратель услышал — и вот она наказана: всех увели в ла- герь, а её поставили по стойке «смирно» перед вахтой. Это было в шесть часов вечера, а сейчас — одиннадцатый ночи. Она пыта- лась перетаптываться, тем согреваясь, вахтёр высунулся и крик-

нул: «Стой смирно, б..., хуже будет!» Теперь она не шевелится и только плачет:

— Простите меня, гражданин начальник!.. Пустите в лагерь, я не буду!..

Но даже в лагерь ей никто не скажет: святая! войди!..

Её потому так долго не пускают, что завтра — воскресенье, для работы она не нужна.

Беловолосая такая, простодушная необразованная девчонка. За какую-нибудь катушку ниток и сидит. Какую ж ты опасную мысль выразила, сестрёнка! Тебя хотят на всю жизнь проучить. Огонь, огонь!.. Воевали — в костры смотрели, какая будет По- беда... Ветер выносит из костра недогоревшую огненную лузгу.

Этому огню и тебе, девушка, я обещаю: прочтёт о том весь свет.

Это происходит в конце 1947 года, под тридцатую годовщину Октября, в стольном городе нашем Москве, только что отпразд- новавшем восьмисотлетие своих жестокостей. В двух километрах от Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. И километра не будет до останкинского Дома творчества крепостных.

 

* * *

Крепостных!.. Это сравнение не случайно напрашивалось у многих, когда им выпадало время размыслить. Не отдельные чер- ты, но весь главный смысл существования крепостного права и Архипелага один и тот же: это общественные устройства для при- нудительного и безжалостного использования дарового труда мил- лионов рабов. Шесть дней в неделю, а часто и семь, туземцы Ар- хипелага выходили на изнурительную барщину, не приносящую им лично никакого прибытка. Хворыми признавались только те, кто уже совсем не мог слезть с печи (с нар). Так же существова- ли и наказания для провинившихся, только помещик, действуя в собственных интересах, наказывал с меньшей потерей рабочих дней плетьми на конюшне, карцера у него не было, начальник же лагпункта помещает виновного в ШИЗО (штрафной изолятор) или БУР (барак усиленного режима). Как и помещик, начальник лагеря мог взять любого раба себе в лакеи, в повара, парикмахе- ры или шуты (мог собрать и крепостной театр, если ему нрави- лось), любую рабыню определить себе в экономки, в наложницы или в прислугу. Как и помещик, он вволю мог дурить, показы- вать свой нрав.

Как крепостной не выбирал своей рабской доли, он не

виновен был в своём рождении, так не выбирал её и заключён- ный, он тоже попадал на Архипелаг чистым роком.

Это сходство давно подметил русский язык: «людей накорми- ли?», «людей послали на работу?», «сколько у тебя людей?», «при- шли-ка мне человека!». Людей, люди — о ком это? Так говорили о крепостных. Так говорят о заключённых. Так невозможно, од- нако, сказать об офицерах, о руководителях — «сколько у тебя людей?» — никто и не поймёт.

Но, возразят нам, всё-таки с крепостными не так уж много и сходства. Различий больше.

Согласимся: различий — больше. Но вот удивительно: все раз- личия — к выгоде крепостного права! все различия — к невыго- де Архипелага ГУЛАГа!

Крепостные не работали дольше чем от зари до зари. Зэки — в темноте начинают, в темноте и кончают. У крепостных воскре- сенье было свято, да все двунадесятые, да храмовые, да из святок сколько-то (ряжеными же ходили!). Заключённый перед каждым воскресеньем трусится: дадут или не дадут? А праздников он во- все не знает: эти 1 мая и 7 ноября больше мучений с обысками и режимом, чем того праздника. Крепостные жили в постоянных избах, считали их своими и, на ночь ложась — на печи, на по- латях, на лавке, — знали: вот это место моё, давеча тут спал и дальше буду. Заключённый не знает, в каком бараке будет завтра. Нет у него «своих» нар, «своей» вагонки. Куда перегонят.

У крепостного бывали лошадь своя, соха своя, топор, коса, ве- ретено, коробы, посуда, одежда. Даже у дворовых, пишет Герцен, всегда были кой-какие тряпки, которые они оставляли по на- следству своим близким — и которые почти никогда не отбирались помещиком. Зэк же обязан зимнее сдать весной, летнее — осенью, на инвентаризациях трясут его суму и каждую лишнюю тряпку от- бирают в казну. Не разрешено ему ни ножичка малого, ни миски, а из живности — только вши. Крепостной нет-нет да вершу заки- нет, рыбки поймает. Зэк ловит рыбу только ложкой из баланды. Бо´льшую часть своей истории прежняя Россия не знала голо-

да. «На Руси никто с голоду не умирывал», — говорит послови- ца. А пословицу сбрёху не составят. Крепостные были рабы, но были сыты*. Архипелаг же десятилетиями жил в пригнёте жесто-

 

* По всем столетиям есть такие свидетельства. В XVII пишет Юрий Крижа- нич, что крестьяне и ремесленники Московии живут обильнее западных, что самые бедные жители на Руси едят хороший хлеб, рыбу, мясо. Даже в Смутное время «давные житницы не истощены, и поля скирд стояху, гумны же пренаполнены одоней, и копен, и зародов до четырёх-на десять

кого голода, между зэками шла грызня за селёдочный хвост из мусорного ящика.

Крепостные жили семьями. Продажа или обмен крепостного отдельно от семьи были всеми признанным оглашаемым варвар- ством, над ним негодовала публичная русская литература. Сотни, пусть тысячи (уж вряд ли) крепостных были отрываемы от своих семей. Но не миллионы. Зэк разлучён с семьёй с первого дня ареста и в половине случаев — навсегда. Также и всякого зэка и зэчку, сошедшихся в лагере для короткой или подлинной люб- ви, — спешили наказать карцером, разорвать и разослать.

Да вообще всё положение крепостных облегчалось тем, что помещик вынужденно их щадил: они стоили денег, своей рабо- той приносили ему богатство. Лагерный начальник не щадит за- ключённых: он их не покупал, детям в наследство не передаёт, а умрут одни — пришлют других.

Нет, зря мы потянулись сравнивать наших зэков с помещи- чьими крепостными. Состояние тех следует признать гораздо бо- лее спокойным и человеческим. С кем ещё приблизительно мож- но сравнивать положение туземцев Архипелага — это с заводски- ми крепостными, уральскими, алтайскими и нерчинскими. Или — с аракчеевскими поселенцами. (А иные возражают мне: и то жир- но, в аракчеевских поселениях тоже и природа, и семья, и празд- ники. Только древневосточное рабство будет сравнением верным.)

И лишь одно, лишь одно преимущество заключённых над кре- постными приходит на ум: заключённый попадает на Архипелаг, даже если малолеткой в 12—15 лет, — а всё-таки не со дня рож- дения! А всё-таки сколько-то лет до посадки отхватывает он и во- ли. Что же до выгоды определённого судебного срока перед по- жизненной крестьянской крепостью, — то здесь много оговорок: если срок не «четвертная»; если статья не 58-я; если не будет «до особого распоряжения»; если не намотают второго лагерного сро- ка; если после срока не пошлют автоматически в ссылку; если не вернут с воли тотчас же назад на Архипелаг как повторника. Ого- ворок такой частокол, что ведь вспомним, иногда ж и крепостно- го барин на волю отпускал по причуде...

Вот почему когда в камере на Лубянке новичок сообщил нам

 

лет» (Авраамий Палицын). В XVIII веке Фонвизин, сравнивая обеспечен- ность русских крестьян и крестьян Лангедока, Прованса, пишет: «нахожу, беспристрастно судя, состояние наших несравненно счастливейшим». В XIX веке о крепостной деревне Пушкин написал:

Везде следы довольства и труда.

ходящую среди московских рабочих анекдотическую расшифров- ку ВКП(б) — Второе Крепостное Право (большевиков), — это не показалось нам смешным, а — вещим.

 

 

* * *

Коммунисты искали новый стимул для общественного труда. Думали, что это будет сознательность и энтузиазм при полном бескорыстии. Потому так подхватывали «великий почин» суббот- ников. Но он оказался не началом новой эры, а судорогой само- отверженности одного из последних поколений революции. Ещё на десяток лет хватило этого порыва для комсомольцев и для нас, тогдашних пионеров. Но потом и у нас пресеклось.

Что же тогда? Где ж искать стимул? Деньги, сдельщина, пре- миальные? Но это в нос шибало недавним капитализмом, и ну- жен был долгий период, другое поколение, чтоб запах перестал раздражать и его можно было бы мирно принять как «социали- стический принцип материальной заинтересованности».

Известно было заклинание, сколько раз его повторяли: «В но- вом общественном строе не может быть места ни дисциплине палки, на которую опиралось крепостничество, ни дисциплине го- лода, на которой держится капитализм».

Так вот Архипелаг сумел чудесно совместить и то и другое. И всего-то приёмов для этого понадобилось: 1. Котловка;

2. Бригада; 3. Два начальства.

Так вот на этих трёх китах стоит Архипелаг.

А если считать их «приводными ремнями» — от них крутится. Котловка — это такое перераспределение хлеба и крупы, чтобы за средний паёк заключённого, который в паразитических обществах выдаётся арестанту бездействующему, наш зэк ещё бы поколотился и погорбил. Чтобы свою законную пайку он до- брал добавочными кусочками по сто граммов и считался бы при этом ударником. Проценты выработки сверх ста давали право и на дополнительные (у тебя же перед тем отнятые) ложки каши. Ни эти кусочки хлеба, ни эти крупяные бабки не шли в сравне- ние с тем расходом сил, которые тратились на их зарабатыва- ние. Но по своей извечной бедственной черте человек не умеет соразмерить вещь и цену за неё. Как солдат на чужой войне де- шёвым стаканом водки поднимается в атаку и в ней отдаёт жизнь, так и зэк за эти нищенские подачки, скользнув с брев- на, купается в паводке северной реки или в ледяной воде месит

глину для саманов голыми ногами, которым уже не понадобит- ся земля воли.

Однако не всесильна и сатанинская котловка. Не все на неё клюют. Как крепостные когда-то усвоили: «хоть хвойку глодать, да не пенья ломать», так и зэки поняли: в лагере не маленькая пайка губит, а большая.

Ленивые! тупые! бесчувственные полуживотные! они не хотят этого дополнительного! они не хотят кусочка этого питательного хлеба, замешенного на картошке, вике и воде! они уже и досроч- ки не хотят! они и на доску почёта не хотят! Они разбредаются по закоулкам шахт, по этажам строительства, они рады в тёмной дыре перепрятаться от дождя, только бы не работать.

Было думано. И придумана была — бригада. Да и как бы нам не додуматься? У нас и народники в социализм идти хотели — через общину, и марксисты — через «коллектив».

Соответственно целям бригады подбираются достойные зада- чи и бригадиры (по-лагерному — «бугры»). Прогоняя заключён- ных через палку и пайку, бригадир должен справиться с брига- дой в отсутствие начальства, надзора и конвоя. Шаламов приво- дит примеры, когда за один промывочный сезон на Колыме не- сколько раз вымирал состав бригады, а бригадир всё оставался тот же. В Кемерлаге такой был бригадир Переломов — языком он не пользовался, только дрыном.

Однако к чему не приспосабливаются люди? Было бы грубо с нашей стороны не досмотреть, как бригада становилась иногда и естественной ячейкой туземного общества — как на воле бывает семья. Я сам такие бригады знал — и не одну. Правда, это были обычно бригады специальные: электриков, слесарей-токарей, плотников, маляров. Чем эти бригады были малочисленнее (по 10—12 человек), тем явнее проступало в них начало взаимо- защиты и взаимоподдержки.

Для такой бригады и для такой роли должен быть и бригадир подходящий: в меру жестокий; проницательный и справедливый в бригаде; со своей отработанной хваткой против начальства — кто хриплым лаем, кто исподтишка; страшноватый для всех при- дурков, не пропускающий случая вырвать для бригады лишнюю стограммовку, ватные брюки, пару ботинок. Хорошо знающий ра- боты и участки выгодные и невыгодные. С острым взглядом на тухту — где её легче в эту пятидневку вырвать: в нормах или в объёмах. И неколебимо отстаивающий тухту перед прорабом. И лапу умеющий дать нормировщику. И знающий, кто у него в бригаде стукач (и если не очень умный и вредный — пусть и бу-

дет, а то худшего подставят). А в бригаде он всегда знает, кого взглядом подбодрить, кого отматерить, а кому дать сегодня рабо- ту полегче. И такая бригада с таким бригадиром сурово сживает- ся и выживает сурово. Нежностей нет, но никто и не падает. Ра- ботал я у таких бригадиров — у Синебрюхова, у Павла Бараню- ка. И по многим рассказам совпадает, что чаще всего такие хо- зяйственные разумные бригадиры — из «кулацких» сыновей.

А два начальства удобны лагерям так же, как клещам нужен и левый и правый захват, оба. Два начальства — это молот и на- ковальня, и куют они из зэка то, что нужно государству, а рас- сыпался — смахивают в мусор.

В руках одного начальства находится производство, материа- лы, инструмент, транспорт, и только малости нет — рабочей си- лы. Эту рабочую силу каждое утро конвой приводит из лагеря и каждый вечер уводит в лагерь. Производственному начальству важно принудить заключённых за день сделать побольше, а в на- ряды записать им поменьше, ибо надо же как-то покрыть губи- тельные расходы и недостачи производства: ведь воруют и тре- сты, и СМУ (строительно-монтажные управления), и прорабы, и десятники, и завхозы, и шофера, и меньше всех зэки, да и то не для себя (им уносить некуда), а для своего лагерного начальства и конвоя.

В руках лагерного начальства — только рабсила (язык знает, как сокращать!). Но это — решающее. Лагерные начальники так и говорят: мы можем на них (производственников) нажимать, они нигде не найдут других рабочих. (В тайге и пустыне — где ж их найдёшь?) И потому они стараются вырвать за свою рабсилу побольше денег.

А что ещё важно: что два начальства эти совсем друг другу не враждебны, как можно думать по их постоянным стычкам и взаимным обманам. Там, где нужно плотнее сплющить, они при- мыкают друг к другу очень тесно. Хотя начальник лагеря — отец родной для своих зэков, но всегда охотно признает и подпишет акт, что в увечье виноват сам заключённый, а не производство; не будет очень уж настаивать, что заключённым нужна спецодеж- да или в каком-то цеху вентиляции нет (нет так нет, что ж поделаешь, временные трудности).

И если всё-таки тухту в нарядах непрерывно дуют, если за- писывается копка и засыпка траншей, никогда не зиявших в зем- ле; ремонт отопления или станка, не выходившего из строя; сме- на столбов целёхоньких, которые ещё десять лет перестоят, — то делается это самими заключёнными (бригадирами, нормировщи-

ками, десятниками), потому что все государственные нормы рас- считаны не для земной реальной жизни. Человек самоотвержен- ный, здоровый, сытый и бодрый — выполнить эти нормы не мо- жет! Что же спрашивать с измученного, слабого, голодного и угнетённого арестанта?

Трёх китов подвело под Архипелаг Руководство: котловку, бригаду и два начальства. А четвёртого и главного кита — тух- ту — подвели туземцы и сама жизнь.

Тухта — это затея как прожить, а вовсе не нажиться, а вовсе не — ограбить государство.

Нельзя государству быть таким слишком лютым — и толкать подданных на обман.

Так и принято говорить у заключённых: без тухты и аммо- нала не построили б Канала.

 

 

Вот на всём том и стоит Архипелаг.

 

 

Г л а в а 6

 

ФАШИСТОВ ПРИВЕЗЛИ!

 

— Фашистов привезли! Фашистов привезли! — возбуждённо кри- чали, бегая по лагерю, молодые зэки — парни и девки, когда два наших грузовика, каждый груженный тридцатью фашистами, въехали в черту небольшого квадрата лагеря Новый Иерусалим. Мы только что пережили один из высоких часов своей жиз-

ни — один час переезда сюда с Красной Пресни — то, что назы- вается ближний этап. Хотя везли нас со скорченными ногами в кузовах, но нашими были — весь воздух, вся скорость, все крас- ки. О, забытая яркость мира! — трамваи — красные, троллейбу- сы — голубые, толпа — в белом и пёстром, — да видят ли они сами, давясь при посадке, эти краски? А ещё почему-то сегодня все дома и столбы украшены флагами и флажками, какой-то не- ожиданный праздник — 14 августа, совпавший с праздником на- шего освобождения из тюрьмы. (В этот день объявлено о капи- туляции Японии, конце семидневной войны.) На Волоколамском шоссе вихри запахов скошенного сена и предвечерняя свежесть лугов обвевали наши стриженые головы. Этот луговой ветер — кто может вбирать жаднее арестантов? Мы с Гаммеровым вмес- те попали на этап, сидели рядом, и нам казалось — концом та- кого пути не могло быть ничто мрачное.

И вот мы спрыгиваем из кузовов, разминаем затекшие ноги и спины и оглядываемся. Зона Нового Иерусалима нравится нам: она окружена не сплошным забором, а только переплетенной ко- лючей проволокой, и во все стороны видна холмистая, живая, де- ревенская и дачная, звенигородская земля. — Так вы — фашис- ты? Вы все — фашисты? — с надеждой спрашивают нас подхо- дящие зэки. И, утвердившись, что — да, фашисты, — тотчас убе- гают, уходят. Больше ничем мы не интересны им.

(Мы уже знаем, что «фашисты» — это кличка для Пятьдесят Восьмой, введенная блатными и очень одобренная начальством: когда-то хорошо звали «каэрами», потом это завяло, а нужно мет- кое клеймо.)

— А что? Здесь неплохо... как будто... — говорим мы между собой, стараясь убедить друг друга и себя.

Один паренёк задержался подле нас дольше, с интересом рас- сматривая фашистов. Чёрная затасканная кепка была косо надви-

нута ему на лоб, руки он держал в карманах и так стоял, слушая нашу болтовню.

— Н-неплохо! — встряхнуло ему грудь. Кривя губы, он ещё раз презрительно осмотрел нас и отпечатал: — Со-са-ловка!.. За-гнётесь!

И, сплюнув нам под ноги, ушёл. Невыносимо ему было ещё дальше слушать таких дураков.

Наши сердца упали.

Зона. Двести шагов от проволоки до проволоки, и то нельзя подходить к ней близко. Да, вокруг будут зеленеть и сиять зве- нигородские перехолмки, а здесь — голодная столовая, каменный погреб ШИЗО, худой навесик над плитой «индивидуальной вар- ки», сарайчик бани, серая будка запущенной уборной с прогнив- шими досками, — и никуда не денешься, всё. Может быть, в тво- ей жизни этот островок — последний кусок земли, который тебе ещё суждено топтать ногами.

В комнатах наставлены голые вагонки. Вагонка — это изобре- тенье Архипелага, приспособление для спанья туземцев и нигде в мире не встречается больше: это четыре деревянных щита в два этажа на двух крестовидных опорах — в голове и ногах. Когда один спящий шевелится — трое остальных качаются.

Матрасов в этом лагере не выдают, мешков для набивки — тоже. Слово «бельё» неведомо туземцам новоиерусалимского острова: здесь не бывает постельного, не выдают и не стирают нательного. И слова «подушка» не знает завхоз этого лагеря, по- душки бывают только свои и только у баб и у блатных. Вечером, ложась на голый щит, можешь разуться, но учти — ботинки твои сопрут. Лучше спи в обуви. И одежонки не раскидывай: сопрут и её. Уходя утром на работу, ты ничего не должен оставить в ба- раке: чем побрезгуют воры, то отберут надзиратели: не положе- но! Утром вы уходите на работу, как снимаются кочевники со сто- янки, даже чище: вы не оставляете ни золы костров, ни обгло- данных костей животных, комната пуста, хоть шаром покати, хоть заселяй её днём другими. И ничем не отличен твой спаль- ный щит от щитов твоих соседей. Они голы, засалены, отлоще- ны боками.

Но и на работу ты ничего не унесёшь с собой. Свой скарб ут- ром собери, стань в очередь в каптёрку личных вещей и спрячь в чемодан, в мешок. Вернёшься с работы — стань в очередь в каптёрку и возьми, что´ по предвидению твоему тебе понадобится на ночлеге. Не ошибись, второй раз до каптёрки не добьёшься.

И так — десять лет. Держи голову бодро!

 

* * *

«Фашистов привезли! Фашистов привезли!» — так кричали не только в Новом Иерусалиме. Поздним летом и осенью 1945 года так было на всех островах Архипелага. Наш приезд — «фашис- тов» — открывал дорогу на волю бытовикам. Амнистию свою они узнали ещё 7 июля, с тех пор сфотографировали их, приготови- ли им справки об освобождении, расчёт в бухгалтерии — но спер- ва месяц, а где второй, где и третий амнистированные зэки томились в опостылевшей черте колючки — их некем было заменить.

Их некем было заменить! — а мы-то, слепорожденные, ещё смели всю весну и всё лето в своих законопаченных камерах на- деяться на амнистию! Что Сталин нас пожалеет!.. Что он «учтёт Победу»!.. Что, пропустив нас в первой июльской амнистии, он даст потом вторую особую для политических... Но если нас поми- ловать — кто спустится в шахты? кто выйдет с пилами в лес? кто отожжёт кирпичи и положит их на стены?

«Фашистов привезли!» Всегда ненавидевшие нас или брезго- вавшие нами, бытовики теперь почти с любовью смотрели на нас за то, что мы их сменяли. Вот какова оказалась та великая ста- линская амнистия, какой «ещё не видел мир». Где, в самом деле, видел мир амнистию, которая не касалась бы политических?!

Освобождались начисто все, кто обворовывал квартиры, раз- девал прохожих, насиловал девушек, растлевал малолетних, обве- шивал покупателей, хулиганил, уродовал беззащитных, хищничал в лесах и водоёмах, вступал в многожёнство, применял вымога- тельство, шантажировал, брал взятки, мошенничал, клеветал, лож- но доносил (да такие и не сидели), торговал наркотиками, свод- ничал, вынуждал к проституции, допускал по невежеству или без- заботности человеческие жертвы (это я просто перелистал статьи Кодекса, попавшие под амнистию, это не фигура красноречия).

Половину срока сбрасывали: растратчикам, подделывателям документов и хлебных карточек, спекулянтам и государственным ворам (за государственный карман Сталин всё-таки обижался).

Но ничто не было так растравно бывшим фронтовикам и пленникам, как поголовное всепрощение дезертиров военного времени! Все, кто, струсив, бежал из частей, бросил фронт, не явился на призывные пункты, многими годами прятался у ма- тери в огородной яме, в подпольях, в запечьях, превращаясь в сгорбленного заросшего зверя, — все они, если только были из-

ловлены или сами пришли ко дню амнистии, — объявлялись те- перь равноправными незапятнанными несудимыми советскими гражданами. (Вот когда оправдалась осмотрительность старой по- словицы: не красен бег, да здоров.)

Те же, кто не дрогнул, кто не струсил, кто принял за родину удар и поплатился за него пленом, — тем не могло быть проще- ния, так понимал Верховный Главнокомандующий.

 

 

* * *

Весь кирпичный завод это — два завода, мокрого и сухого прессования. Наш карьер обслуживает только мокрое прессова- ние. Из-за амнистии везде не хватало рабочих рук, шли переста- новки. На короткое время меня из карьера «бросили» в цех. Всем здесь доставалось, но удивительнее всех работала одна девчон- ка — поистине героиня труда, но не подходящая для газеты. Её место, её должность в цеху никак не называлась, а назвать мож- но было — «верхняя расставлялка». Около ленты, идущей из прес- са с нарезанными мокрыми кирпичами (только что замешенные из глины, они очень тяжелы), стояли две девушки — нижняя рас- ставлялка и подавалка. Этим не приходилось сгибаться, лишь по- ворачиваться, и то не на большой угол. Но верхней расставлял- ке — стоящей на постаменте царице цеха — надо было непре- рывно: наклоняться; брать у ног своих поставленный подавалкой мокрый кирпич; не разваливая его, поднимать до уровня своего пояса или даже плеч; не меняя положения ног, разворачиваться станом на прямой угол (иногда направо, иногда налево, в зави- симости от того, какая приёмная вагонетка нагружалась); и рас- ставлять кирпичи на пяти деревянных полках, по двенадцати на каждой. Движения её не знали перерыва, остановки, изменения, они делались в быстром гимнастическом темпе — и так всю 8-ча- совую смену, если только не портился пресс. Ей всё подкладыва- ли и подкладывали — половину всех кирпичей, выпускаемых за- водом за смену. Внизу девушки менялись обязанностями, её же никто не менял за восемь часов. От пяти минут такой работы, от этих махов головой и скручиваний туловищем должно было всё закружиться. Девушка же в первой половине смены ещё и улыба- лась (переговариваться из-за грохота пресса было нельзя), может быть ей нравилось, что она выставлена на пьедестал как короле- ва красоты и все видят её босые голые крепкие ноги из-под подобранной юбки и балетную гибкость талии.