Виктор Петрович Покровский 1 страница

Солженицын А. И.

С60 Архипелаг ГУЛАГ, 1918—1956: Опыт художественного исследова- ния: [для ст. школ. возраста]: сокращённое изд. / Александр Солженицын; [сокращение, вступ. статья, справ. аппарат Н. Д. Сол- женицыной; худож. Ю. В. Христич]. — М.: Просвещение, 2010. — 512 c., ил. — ISBN 978-5-09-024363-6.

«Архипелаг ГУЛАГ» — всемирно известная книга, показавшая жестокость репрессий в СССР от ленинских ранне-советских лет до послесталинских.

УДК 821.161.1 ББК 84(2Рос-Рус)6

Литературно-художественное издание

СОЛЖЕНИЦЫН

Александр Исаевич

Архипелаг ГУЛАГ 1918 —1956

Опыт художественного исследования

Сокращённое издание

Заведующий редакцией В. П. Журавлёв. Редактор Е. П. Пронина. Художественный редактор А. П. Присекина. Технический редактор Р. С. Еникеева. Корректоры И. А. Приглашвили, И. Б. Окунева,

И. П. Пашкова, Н. А. Смирнова, И. В. Чернова

Налоговая льгота — Общероссийский классификатор продукции ОК 005-93— 953000. Изд. лиц. Серия ИД № 05824 от 12.09.01. Подписано в печать 15.09.2010. Формат 60×90 1/16. Бумага офсетная. Гарнитура CharterC. Печать — листовой офсет. Уч.-изд. л. 32,00. Заказ № 00000.

Открытое акционерное общество «Издательство „Просвещение“». 127521, Москва, 3-й проезд Марьиной рощи, 41.

Открытое акционерное общество «Смоленский полиграфический комбинат». 214020, г. Смоленск, ул. Смольянинова, 1.

ISBN 978-5-09-024363-6

ДАР ВОПЛОЩЕНИЯ

Странная рукопись появилась в журнале «Новый мир» осенью 1961 года: печать с двух сторон, без полей, без пробелов между строчками, название — «Щ-854», и без имени автора. Редактор отдела прозы Анна Берзер сразу поняла цену удивительной но- винки и передала её главному редактору Александру Трифоновичу Твардовскому со словами: «Лагерь глазами мужика, очень народ- ная вещь». «В шести словах нельзя было попасть точнее в сердце Твардовского, — оценил позже Солженицын. — К этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущёв… Как Твардовский потом рассказывал, он вечером лёг в кровать и взял рукопись. Однако после двух-трёх страниц решил, что лёжа не по- читаешь. Встал, оделся. Домашние его уже спали, а он всю ночь, перемежая с чаем на кухне, читал рассказ — первый раз, потом и второй. Так прошла ночь, пошли часы по-крестьянскому утрен- ние, уже Твардовский и не ложился. Он звонил и велел узнавать: кто же автор и где он. Особенно понравилось ему, что это — не мистификация какого-нибудь известного пера, что автор — и не литератор, и не москвич».

С той ночи задался Твардовский недостижимой, казалось, целью — опубликовать рассказ об одном дне Ивана Денисовича в своём журнале. «Печатать! Печатать! Никакой цели другой нет. Всё преодолеть, до самых верхов добраться… Доказать, убедить, к стенке припереть. Говорят, убили русскую литературу. Чёрта с два! Вот она, в этой папке с завязочками. А он? Кто он? Никто ещё не видал».

«Он» оказался школьным учителем. Последние пять лет — в Рязани, преподаёт физику и астрономию. А прежде? Математи- ку преподавал, в сельской школе под Владимиром. А до того? В ссылке был, в Казахстане. (И сослан притом «навечно» — но в 1956 хрущёвская оттепель растопила ту «вечную мерзлоту».) Однако по порядку.

Александр Исаевич Солженицын родился в 1918 году в Кисло- водске. Родители его (оба — из крестьян, первые в своих семьях получившие образование) венчались в августе 1917 на фронте, где отец служил подпоручиком в Гренадерской артиллерийской бригаде. В 1914 году добровольцем уйдя на германскую войну из Московского университета, провоевав три с половиной года и вер- нувшись на Кубань в начале 1918, — отец погиб от несчастного случая на охоте за полгода до рождения сына. Мать растила маль-

чика одна, они бедствовали, жили в холодных гнилых хибарках, топили углем, воду носили в вёдрах издалека. Саня много читал и «непонятным образом с восьми-, девятилетнего возраста почему- то думал, что должен быть писателем, когда ещё понятия не имел, во что это может вылиться». Детство и юность Солженицын прожил в Ростове, там окончил среднюю школу, потом физмат Ростовского университета, совмещая с заочной учёбой на литера- турном факультете Института Истории, Философии и Литературы (МИФЛИ). Война застала его в Москве во время летней сессии.

Начав войну рядовым, прошёл краткосрочный курс артилле- рийского училища и с декабря 1942 стал командиром батареи зву- ковой разведки, в звании лейтенанта. Воевал на Северо-Западном фронте, затем на Брянском. После Орловской битвы награждён орденом Отечественной войны 2-й степени, после взятия белорус- ского Рогачёва — орденом Красной Звезды. Командуя своей ба- тареей, был непрерывно на фронте до февраля 1945, когда — уже в Восточной Пруссии, в звании капитана — был арестован за пе- рехваченную цензурой переписку со школьным другом. В письмах молодые офицеры именовали Сталина — за «измену делу револю- ции», за коварство и жестокость — Паханом. Расплата была неми- нуема. Ему было 26. Он получил 8 лет лагерей и «вечную ссылку» по отбытии срока.

В заключении Солженицын, переполненный впечатлениями предвоенной юности, картинами войны, рассказами однополчан, жестокими буднями следственных тюрем и первых лагерей, начал писать, вернее — сочинять в уме, без бумаги. На вопрос: «Как вы стали писателем?» — Солженицын ответил: «Глубоко — уже в тюрьме. Я делал литературные опыты и перед войной, писал уже настойчиво в студенческие годы. Но это не была серьёзная работа, потому что у меня не хватало жизненного опыта. Глубо- ко в тюремные годы я стал работать конспиративно, скрывая сам факт, что я пишу, — более всего скрывая это. Запоминал и за- учивал наизусть сперва стихи, а потом уже и прозу». Часть сро- ка он провёл на «шарашке», где заключённые специалисты разра- батывали средства радио- и телефонной связи. На этом жизнен- ном материале написан роман «В круге первом».

С 1950 по 1953 Солженицын — в каторжном лагере Экибас- тузе (Казахстан), где заключённые лишались имён, их выкликали по номерам, нашитым на шапку, грудь, спину и колено. Там он работал в бригаде каменщиков, потом в литейке, этот лагерь и описан в рассказе «Один день Ивана Денисовича». Писатель вспоминал: «…в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и подумал: как описать всю нашу лагер- ную жизнь? По сути достаточно описать один всего день в по- дробностях… день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь. И не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб

это был какой-то особенный день, а — рядовой, вот тот самый день, из которого складываются годы. Задумал я так, и этот за- мысел остался у меня в уме, девять лет я к нему не прикасался». За год до конца срока обнаружилась у Солженицына раковая опухоль, его оперируют в лагерной больнице, но рак успел дать метастазы. Сосланный в аул Кок-Терек Джамбульской области, он преподаёт в средней школе математику, физику, астрономию — и пишет. Однако метастазы разрастаются, боль мучает неотступ- но, и Солженицын, с трудом получив от комендатуры разреше- ние, едет в онкологическую клинику Ташкента «почти уже мерт- вецом». Вопреки безнадежным прогнозам мощные дозы рентгено- терапии возвращают его к жизни. Лечение длится несколько ме- сяцев. (Позже этот опыт умирания и выздоровления напитает по- весть «Раковый корпус».) Чудом излечившись, Солженицын расце-

нил это как данную свыше «отсрочку».

И только в мае 1959, уже в Рязани, сел и написал задуман- ный рассказ. Написал — и спрятал. А рискнул предложить в пе- чать — лишь спустя два с лишним года, после заливистой атаки Хрущёва на «культ личности» Сталина на ХХII съезде. И Твардов- ский теперь, начав битву за «Ивана Денисовича», стал собирать для передачи на властный Олимп рецензии самых авторитетных писателей. К. И. Чуковский назвал свой отзыв «Литературное чу- до»: «Шухов — обобщённый характер русского простого челове- ка: жизнестойкий, „злоупорный”, выносливый, мастер на все ру- ки, лукавый — и добрый… С этим рассказом в литературу вошёл очень сильный, оригинальный и зрелый писатель… Мне даже страшно подумать, что такой чудесный рассказ может остаться под спудом». С. Я. Маршак, сверх официального отзыва: «По простоте и мужеству [автор], пожалуй, от протопопа Аввакума… В его вещи народ от себя заговорил…» Прочитав рукопись, Анна Ахматова отчеканила: «Эту повесть о-бя-зан прочи-тать и выучить наизусть — каждый гражданин изо всех двухсот миллионов граж- дан Советского Союза».

И вот, спустя год как «пещерная машинопись» попала в жур- нал, венчая одиннадцать месяцев усилий, манёвров, отчаяний и надежд Твардовского, в ноябрьской книжке «Нового мира» рас- сказ напечатан, тиражом более 100 тысяч. Это было чудо. «Напе- чатание моей повести в Советском Союзе, в 62-м году, — гово- рил спустя 20 лет Солженицын, — подобно явлению против фи- зических законов, как если б, например, предметы стали сами подниматься от земли кверху или холодные камни стали бы са- ми нагреваться, накаляться до огня».

В том ноябре не умолкал телефон в «Новом мире», благода- рили, плакали, искали автора. В библиотеках записывались в оче- редь, на улицах москвичи осаждали киоски, — память о том не побледнела и через треть столетия, вот вспоминает академик

С. С. Аверинцев: «С незабвенным выходом в свет того одиннадца- того новомирского номера жизнь наших смолоду приунывших по- колений впервые получила тонус: проснись, гляди-ка, история ещё не кончилась! Чего стоило идти по Москве… видя у каждо- го газетного киоска соотечественников, спрашивающих всё один и тот же, уже разошедшийся журнал! Никогда не забуду… чело- века, который не умел выговорить название „Новый мир” и спра- шивал у киоскёрши: „ Ну, это, это, где вся правда-то написана! ” И она понимала, про что он; это надо было видеть… Тут уж не история словесности — история России». В том же ноябре Вар- лам Шаламов писал Солженицыну: «Я две ночи не спал — читал повесть, перечитывал, вспоминал… Повесть — как стихи — в ней всё совершенно, всё целесообразно. Каждая строка, каждая сцена, каждая характеристика настолько лаконична, умна, тонка и глу- бока, что я думаю, что „Новый мир” с самого начала своего су- ществования ничего столь цельного, столь сильного не печатал». Хрущёвская «оттепель», однако, скоро кончилась, и уже во второй половине 60-х «Один день Ивана Денисовича» тайным рас- поряжением изымали из библиотек, а в январе 1974 приказом Главного управления по охране государственных тайн в печати был введён директивный запрет на все произведения Солженицы- на, напечатанные в СССР. Но к тому времени рассказ был про- читан миллионами наших граждан, переведен и издан на десят-

ках европейских и азиатских языков.

А главное — публикация «Ивана Денисовича» будто прорвала плотину: «Письма мне, письма, уже сотни их, — ошеломлён Сол- женицын, — и новые пачки доставляют из „Нового мира”, и каж- дый день притаскивает рязанская почта — просто „в Рязань”, без адреса… Взрыв писем от целой России, нельзя вобрать ни в ка- кие лёгкие, и какая же высота обозрения жизней зэческих, ни- когда прежде не достижимая, — льются ко мне биографии, слу- чаи, события»… Неудивительно, что нравственная необходимость писать «Архипелаг» стала для него непреложной.

Так Солженицын стал доверенным летописцем народного горя.

————————

Нелегко, однако, найти способ обработать огромный, неожи- данно приходящий, незапланированный, неорганизованный мате- риал. Нужно принять всё, что сохранилось, и каждому эпизоду найти место: «В лагере мне приходилось бить чугун, тяжёлые чу- гунные предметы на куски, их бросали в печь… и получался чугун совсем иного назначения. Так я для шутки называю свои материалы кусками чугуна, очень ценного качества. Пускать его в переплавку, и он в новом виде появляется».

В какую же форму отлить этот переплавленный чугун? Солже- ницын был убеждённым противником измышления новых форм лишь ради новизны, он полагал, что, если чутко вслушаться, — материал сам подскажет и форму, и плотность, и ткань произве- дения. Так было и на этот раз: «Я никогда не думал о форме ху- дожественного исследования, а материал „ Архипелага” мне её про- диктовал. Художественное исследование — это такое использова- ние фактического (не преображённого) жизненного материала, чтобы из отдельных фактов, фрагментов, соединённых, однако, воз- можностями художника, — общая мысль выступала бы с полной доказательностью, никак не слабей, чем в исследовании научном». Но и вольно, спокойно расположиться с этим взрывным ма- териалом было невозможно. Скрывать приходилось даже сам факт, что идёт работа над такой книгой. Писатель никогда не дер- жал, не совмещал на одном столе всех собранных материалов. А главный корпус «Архипелага» написал в потайном месте, в Укрывище, как его называл. Он работал там две зимы кряду — 1965/66 и 1966/67. Но лишь через четверть века, в 1991, смог назвать — без опасности для верных друзей — место своего Укры- вища и рассказать, как шла работа. То был хутор под Тарту, в Эстонии, зимой пустовавший; в доме — большие окна, старин- ные печи, запас дров. «В любимый Тарту я приехал в снежно- инеистое утро, когда особенно была изукрашена его университет- ская старина и особенно казался город — полной заграницею, Европою… и посетило меня впервые в жизни ощущение безопас- ности, будто совсем я уехал из-под треклятой облавы ГБ. Это

успокаивающее чувство облегчило начало моей работы».

В первую зиму писатель пробыл в Укрывище 65 дней, во вто- рую — 81. За это время сотни разрозненных заготовок преврати- лись в жгучий текст, в машинописную книгу, больше тысячи стра- ниц. «Так, как эти 146 дней в Укрывище, я не работал никогда в жизни, это был как бы даже не я, меня несло, моей рукой пи- сало, я был только бойко´м пружины, сжимавшейся полвека и вот отдающей… Во вторую зиму я сильно простудился, меня ломило и трясло, а снаружи был тридцатиградусный мороз. Я всё же ко- лол дрова, истапливал печь, часть работы делал стоя, прижимаясь спиной к накалённому зеркалу печи вместо горчичников, часть — лёжа под одеялами, и так написал, при температуре 38°, един- ственную юмористическую главу («Зэки как нация»). Связи с внешним миром я себе не оставил никакой… но то всё, во внешнем мире, и не могло меня касаться: я соединился со сво- им заветным материалом, и единственная и последняя жизненная цель была — чтоб из этого соединения родился «Архипелаг»… а воротясь во внешний мир принять хотя б и казнь. Это были вершинные недели и моей победы и моей отрешённости».

Ещё год дописывался, добавлялся, доправлялся «Архипелаг», наконец в мае 1968 в дачном домике под Москвой — пока сосе- дей нет, и стук машинок не слышит никто — собрались писатель с помощницами в три пары рук печатать и выверять окончатель- ный текст. «От рассвета до темени правится и печатается „Архи- пелаг”, а тут ещё одна машинка каждый день портится, то сам её паяю, то вожу на починку, — вспоминал Солженицын. — Самый страшный момент: с нами — единственный подлинник, с нами — все отпечатки „Архипелага”. Нагрянь сейчас ГБ — и слитный стон, предсмертный шёпот миллионов, все невысказан- ные завещания погибших, — всё в их руках, этого мне уже не восстановить… Столько десятилетий им везло — неужели попу- стит Бог и теперь? неужели совсем невозможна справедливость на русской земле?»

И вот «Архипелаг» закончен, отснят, плёнка скручена — так хранить будет легче, а когда-то и переслать в недосягаемое, надёжное место. И в этот самый день приходит новость: есть воз- можность на днях отправить «Архипелаг»! — «Только потянулись сладко, что работу об-угол, — как уже в колокол! в колокол!!! — в тот же день и почти в тот же час! Никакой человеческой пла- нировкой так не подгонишь! Бьёт колокол! бьёт колокол судьбы и событий — оглушительно! — и никому ещё неслышно, в июнь- ском нежном зелёном лесу».

Приехал в Москву на неделю с группой ЮНЕСКО Саша Андре- ев, русский парижанин, внук писателя Леонида Андреева — друзья Солженицына хорошо знают всю семью. Просить его, не просить? И согласится ли? А если на таможне досмотрят? — гибель и кни- ге, и автору, и ему самому. Но и — будет ли другой такой слу- чай? «Зато — руки чистые: не корыстные люди, с русским под- линным чувством». — Так бы хорошо сейчас вздохнуть, отдох- нуть — но не даёт послабленья долг перед погибшими. Решили отправлять. «Только-только вынырнуло сердце из тревоги — и ны- ряет в новую. Отдышки нет». — Прошла мрачная, тревожная, да- вящая неделя, пока пришла весть об удаче. Солженицын был счастлив: «Свобода! Лёгкость! Весь мир — обойми! я — разве в оковах? я — зажатый писатель? Да во все стороны свободны мои пути! Сброшено всё, что годами меня огрузняло, и распахи- вается простор в главную вещь моей жизни — „Красное Колесо”».

————————

В октябре 1970 — радио-взрыв из Стокгольма: Солженицыну присуждена Нобелевская премия по литературе! «За нравственную силу, с которой он продолжил извечную традицию русской литературы».

«Премия свалилась, как снегом весёлым на голову!» — вспоми- нал то время Солженицын. Уж какое, казалось бы, веселье? — пять лет как имя его под запретом, личный архив — изъят и арестован, не печатается в СССР ни единая строка, — да всего-то и было на- печатано после «Ивана Денисовича» четыре рассказа, а роман, по- весть, пьесы, даже стихотворения в прозе — перед ними стена не- прошибаемая, только Самиздат благодарно впитывает их. Год на- зад Солженицына исключили из Союза писателей. А он — с упое- нием кончает, кончает «Август Четырнадцатого», первый «Узел» за- ветной своей эпопеи о русской революции. В Стокгольм получать премию — не едет, боится, что не пустят обратно.

Но в том удача, думает Солженицын, что премия пришла, по сути, рано: «Я получил её, почти не показав миру своего напи- санного, лишь „Ивана Денисовича”, „Корпус” да облегчённый

„Круг”, всё остальное — удержав в запасе. Теперь-то с этой высо- ты я мог накатывать шарами книгу за книгой, утягчённые грави- тацией… Главный-то грех ныл во мне — „Архипелаг”. Сперва я намечал его печатанье на Рождество 1971. Но вот оно и пришло, и прошло… уже Нобелевская премия у меня — а я отодвигаю? для тех, кто в лагерные могильники свален, как мороженые брёв- на, с дрог по четыре, мои резоны — совсем не резоны. Что было в 1918, и в 1930, и в 1945 — неужели в 1971 ещё не время гово- рить? Их смерть хоть рассказом окупить — неужели не время?..» Но ведь Архипелаг — только наследник, дитя Революции.

А о ней у нас — ещё больше искажено, перевёрнуто, скрыто, и следующим поколениям докопаться будет ещё трудней. Открыть

«Архипелаг» — голова на плаху, эту книгу — автору не спустят, и зэкам-свидетелям не поздоровится. После «Архипелага» уже не дадут писать роман о революции — значит, как можно больше надо успеть до.

«В мирной литературе мирных стран — чем определяет автор порядок публикации книг? Своею зрелостью. Их готовностью. А у нас — это совсем не писательская задача, но напряжённая стратегия. Книги — как дивизии или корпуса: то должны, зако- павшись в землю, не стрелять и не высовываться; то во тьме и беззвучии переходить мосты; то, скрыв подготовку до послед- него сыпка земли, — с неожиданной стороны в неожиданный миг выбегать в дружную атаку. А автор, как главный полководец, то выдвигает одних, то задвигает других на пережидание».

И Солженицын — с головой погружён в «Октябрь Шестнадца- того», и материалы собирает для Узлов следующих, и в Тамбов- скую область едет, ища наглухо втоптанные следы Антоновского восстания, — а появление «Архипелага» окончательно назначает на май 1975. Но судьба распоряжается иначе. В августе 1973, по- сле долгой слежки за одной из помощниц Солженицына, в череде

трагических событий КГБ обнаруживает и захватывает промежу- точный машинописный экземпляр «Архипелага». Писатель узнаёт об этом «совсем случайным фантастическим закорочением, каки- ми так иногда поражают наши многомиллионные города», — и тут же, 5 сентября, шлёт в Париж распоряжение: немедленно печатать! И чтоб на первой странице стояло:

«Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печата- ния этой уже готовой книги: долг перед ещё живыми перевеши- вал долг перед умершими. Но теперь, когда Госбезопасность всё равно взяла эту книгу, мне ничего не остаётся, как немедленно публиковать её».

Книгу тайно набирают и печатают в старейшем русском эми- грантском издательстве «ИМКА-пресс» — и 28 декабря 1973 ми- ровое радио и пресса сообщают: «Архипелаг ГУЛАГ», первый том, вышел в Париже. Сначала — полное обомление и тишина, да ведь Новый год, — но с середины января распаляется шумная газет- ная травля, с каждым днём накалявшая градус «народного гнева». Навстречу ей несутся европейские отклики: «Огненный знак во- проса над всем советским экспериментом с 1918 г.». «Может быть, когда-нибудь мы будем считать появление „Архипелага” отметкой о начале распада коммунистической системы». «Солженицын при- зывает к покаянию. Эта книга может стать главной книгой на- ционального возрождения, если в Кремле сумеют её прочесть». И на травлю: «Против вооружённых повстанцев можно послать танки, но — против книги?» «Расстрел, Сибирь, сумасшедший дом только подтвердили бы, как прав Солженицын». Западные журна- листы в Москве пробиваются к писателю: «Как, вы думаете, по- ступят с вами власти?» — Он отвечает: «Совершенно не берусь прогнозировать. Я выполнил свой долг перед погибшими, это да- ёт мне облегчение и спокойствие. Эта правда обречена была из- ничтожиться, её забивали, топили, сжигали, растирали в порошок. Но вот она соединилась, жива, напечатана — и этого уже никому никогда не стереть». Он объявляет, что отказывается от гонора- ров за «Архипелаг»: «они пойдут на увековечение погибших и на помощь семьям политзаключённых в Советском Союзе».

Власть лихорадочно ищет, как избавиться от Солженицына. Раздавить его на глазах у мира, уже читающего «Архипелаг», не решились. 12 февраля 1974 его арестовывают, привозят в Лефор- товскую тюрьму, предъявляют обвинение в «измене родине», на следующий день зачитывают Указ о лишении гражданства, везут под конвоем в аэропорт и высылают из страны.

————————

Что же за книга такая — «Архипелаг ГУЛАГ»? Что вышло из переплавки тяжёлых чугунных осколков?

«Архипелаг возникает из моря» — так названа глава о леген- дарных раннесоветских Соловках. Каковы же очертания всплыв- шего Архипелага?

Вслед за автором мы ступаем в ладью, на которой поплывём с острова на остров, то протискиваясь узкими протоками, то не- сясь прямыми каналами, то захлёбываясь в волнах открытого мо- ря. Такова сила его искусства, что из сторонних зрителей мы быстро превращаемся в участников путешествия: содрогаемся от шипения: «Вы арестованы!», изводимся в камере всю бессонную первую ночь, с колотящимся сердцем шагаем на первый допрос, безнадёжно барахтаемся в мясорубке следствия, заглядываем по соседству в камеры смертников, — и через комедию «суда», а то и вовсе без него нас вышвыривает на острова Архипелага. — Мы сутки за сутками едем в забитом арестантами «вагонзаке», муча- ясь от жажды; на пересылках нас грабят блатные; в лагерях на Колыме и в Сибири мы, истощённые голодом, замерзаем на «об- щих работах». Если хватает сил, мы оглядываемся и видим вокруг — и слушаем рассказы — крестьян и священников, интел- лигентов и рабочих, бывших партийцев и военных, стукачей и «придурков», уголовников и «малолеток», людей всех вер и на- родов, населявших Советский Союз. И лагерное начальство ви- дим, охранников, «сынков с автоматами». И каторжные лагеря, колонны зэков с лоскутными номерами в окружении овчарок, рвущихся с поводков. Мы сами, может быть, никогда не реши- лись бы на побег — но с какой страстью, и надеждой, и отчая- нием следим мы за побегами смельчаков! И вот приходит время восстаний, — мы читаем о них и уверенно знаем, что и мы бы- ли бы со всеми, «когда в зоне пылает земля». — А те из нас, кто выжил, попадают в ссылку, и ссылка та иногда тяжелее лагеря. Тут узнаём, что миллионы наших сограждан были, оказывается, выброшены из родных мест: «мужичья чума» сгноила лучших, ра- ботящих, независимых крестьян с их семьями, при каждой судо- роге внутрипартийной борьбы «вычищали» и высылали сотни ты- сяч ни в чём не повинных горожан, а во время и после Великой войны — ссылали целые народы.

И ещё сверх этого гигантского полотна, сверх сотен людских судеб — разворачивает Солженицын историю наших карательных потоков, «нашей канализации», прослеживает путь от ленинских декретов к сталинским указам, — и становится видно с жестокой ясностью, что не цепь «ошибок» и «нарушений законности» воз- двигла проклятый Архипелаг, а был он неизбежным порождени- ем самой Системы, без этой нечеловеческой лютости не удержать бы ей власть.

Но если бы всем тем исчерпывался «Архипелаг ГУЛАГ» — его постигла бы судьба исторических трактатов: с уходом в прошлое описанной эпохи они становятся источником сведений о ней,

в лучшем случае — её памятником. Однако «„Архипелаг” невоз- можно рассматривать как всего лишь произведение литературы, хотя это литература, и литература великая… Это нечто совершен- но уникальное, не имеющее аналогов ни в русской, ни в запад- ной литературе», — писал один из первых критиков. Что это? — историческое исследование? личные мемуары? политический трактат? философское размышление? — нет, «скорее сплав всех этих жанров, где целое значительнее суммы отдельных его состав- ляющих».

Точнее всех те, кто назвал «Архипелаг» эпической поэмой.

Но о чём поэма?

«Пусть захлопнет книгу тот читатель, кто ждёт, что она будет политическим обличением, — написал Солженицын. — Если б это было так просто! — что где-то есть чёрные люди, злокозненно творящие чёрные дела, и надо только отличить их от остальных и уничтожить. Но линия, разделяющая добро и зло, пересекает сердце каждого человека… Линия эта подвижна, она колеблется в нас с годами. Даже в сердце, объятом злом, она удерживает ма- ленький плацдарм добра. Даже в наидобрейшем сердце — не- искоренённый уголок зла».

Книга эта — о восхождении человеческого Духа, о единобор- стве его со злом. Вот почему, закрывая её, помимо боли и гнева читатель чувствует прилив силы и света.

————————

«Эта книга уникальна ещё и тем, что она мгновенно стала международным бестселлером и расходится миллионными тира- жами (такого до сих пор не смог достичь ни один писатель, клас- сический или современный), но при этом так и не опубликована на родине автора», — писали на Западе.

Вот уже на десятки языков переведен «Архипелаг», множество раз переиздан, в сотнях статей обсуждён, — а в СССР за под- польное чтение слепых отпечатков можно и срок получить. И всё же отчаянные множат и множат, на машинках и на фотобумаге, и один смельчак ухитрился нелегально ксерокопировать с париж- ского издания, а другой в своей столярной мастерской режет и переплетает, получаются самодельные книжечки, и одну такую переслал автору с запиской: «С радостью посылаю Вам в подарок здешнее издание Книги. (Тираж — 1500, первый завод — 200 экз.) Верю, что Бог не попустит пресечь это дело. Издание — не только и не столько для московских снобов, а для провинции. Охвачены города: Якутск, Хабаровск, Новосибирск, Красноярск, Свердловск, Саратов, Краснодар, Тверь и более мелкие...» —

«Чувство было необычайное: здесь, за границей, получить такую

книгу из России! — записал Солженицын. — Невероятное изда-

ние, смертельно опасное для своих издателей… Так — кладут головы русские мальчики, чтобы шагал „Архипелаг” в недра России. Нельзя представить их всех — без слёз...»

…Прошло 16 лет. Наша страна изменилась. «Архипелаг ГУЛАГ» напечатали. С автора сняли обвинение в «измене», он смог вернуться на родину. Многое, хоть и не всё, рассекретили. И пишет исследователь, долгие месяцы просидевший в наших ар- хивах: «Когда через пятнадцать с лишним лет после крушения СССР перечитываешь „Архипелаг ГУЛАГ”, поражаешься не тому, что в книге есть фактические ошибки, а тому, насколько их ма- ло, учитывая, что у автора не было доступа ни к архивам, ни к официальным документам… Именно благодаря своей прав- дивости „Архипелаг” не утратил актуальности и значимости, ко- торых у него не отнимешь» (Энн Эпплбаум, автор книги об ис- тории ГУЛАГа (2003), получившей Пулитцеровскую премию). — Но «в том-то и всё дело, что, сколь правдиво и объективно ни было „исследование”, любое исследование, никогда не может оно стать самим я в л е н и е м правды, ибо не имеет оно в себе си- лы воплощать. В том-то и всё дело, что дар претворения и вопло- щения дан только художнику, в этом его призвание, назначение и служение, и… в этом претворении и воплощении, наполненное плотью и кровью, новой жизнью и силой зажило „художество”» (о. Александр Шмеман).

Да как бы не сбылось печальное пророчество Л. К. Чуковской в её письме Солженицыну по прочтении «Архипелага»: «Это чу- до, воскрешающее людей, меняющее состав крови, творящее но- вые души. И вот беда: Вы дожили до войны, тюрьмы, каторги, славы, любви, ненависти, изгнания — до всего. Есть только од- но, до чего Вы не доживёте: до художественного анализа. Восхи- щения и возмущения мешают людям оценить художественную ге- ниальность и постичь природу её… Когда же родится критик, ко- торый объяснит фразу Солженицына, абзац Солженицына, главу Солженицына? Легче всего с особенностями словаря, а синтаксис? Скрытый ритм, при отсутствии явного? Ёмкость слова? Новизна движения, развития мысли? Кто поднимет такую работу или хоть бы начнет её? Для того чтобы анализировать, надо привыкнуть, перестать обжигаться, — а мы прикованы к смыслу, сведениям, обжигаемся болью...»