Приложение к главе «Союзники». 4 страница

История Еремеева много проще. В начале мая я получаю телеграмму из Тифлиса от Закавказского Совета солдатских и рабочих депутатов с просьбою арестовать некоего Еремеева. Этот дезертир по призванию бежал с Кавказского фронта по первоначалу в Тифлис, где позанимался некоторое время во­ровством и пропагандой, а потом с какими-то не совсем ему принадлежащими суммами поспешил укрыться в более безо­пасное место, каковым не без основания считал Петроград.

Еремеев был нами найден и арестован, но, видимо, имел за собой больших заступников, так как не прошло и недели, как ко мне явился из Таврического дворца член Совета, юрист Л. «Меня послал к вам Чхеидзе; он просит вас выпустить Еремеева, так как получил из Тифлиса телеграмму от Гегечкори (Гегечкори Евгений Петрович (1881 — 1954) — один из руководи­телей грузинских меньшевиков. Депутат 3-й Гос. Думы, с 1917г. член особого Закавказского комитета Врем, пр-ва и член ВЦИК, предсе­датель Закавказского комиссариата, мин. меньшевистского пр-ва Грузии. С 1921 г. в эмиграции), в которой тот настаивает на освобождении Еремеева, считая, что последний полезен их партии». Показывает под­линную телеграмму. Отвечаю Л., что Гегечкори, очевидно, введен в заблуждение, так как, арестовывая Еремеева, я лишь исполнил просьбу Закавказского Совета; но теперь уже и сам не хочу с ним расстаться. Показываю досье, дополнительные данные и отказываюсь выпустить Еремеева. Л. совершенно со мною соглашается, говорит, что Чхеидзе не были известны эти подробности, извиняется и сконфуженный уезжает.

Теперь вернемся ко дню 18 июня.

Узнав от Ловцова имена выпущенных, звоню по телефо­ну начальнику Штаба Балабину: «Сейчас толпа выпустила из «Крестов» Мюллера и Еремеева, которых я посадил по просьбе Петроградского и Закавказского Советов солд. и раб. депутатов. Они ушли на дачу Дурново. Послал вдогонку аген­тов, но, конечно, моих сил недостаточно. Не придумаешь ли что-нибудь под эти советские приказания?»

«Попробуем», — услыхал я ответ.

Узнав от Балабина эти подробности, Половцов едет в Мариинский дворец на заседание Временного правительства; предлагает последнему взять дачу Дурново; но видит колеба­ния некоторых министров, встречает неопределенное отно­шение, иными словами, не может добиться никакого ответа. Отчаявшись, он уже выходит из зала заседаний, когда его нагоняет Переверзев: «Генерал, я санкционирую ваше пред­ложение именем правительства, как генерал-прокурор, беру ответственность на себя и сам еду с вами».

Едва проходит час с небольшим после моего разговора, как меня вызывает к телефону Балабин. «Мы решили под видом возвращения твоих двух беглецов, арестованных Сове­тами, сегодня же ночью взять дачу Дурново. Приезжай поско­рей».

Через четверть часа я в Штабе округа. Первым встречаю Половцова — оживленного, в сильно приподнятом настрое­нии. Он обращается ко мне с дружескими, теплыми словами, вспоминает несколько славных, трудных боев Дикой дивизии:

— Прошу тебя, — кончает он, — забудь свои новые долж­ности, считай, что ты снова в Штабе нашей дивизии, и ра­зыграем вместе дачу Дурново. Неужели ты мне откажешь?

— Конечно, нет: с радостью, — отвечаю я.

Кругом все в движении. Вызываю для юридического над­зора В. Н. Каропачинского и Снегиревского.

Однако положение Главнокомандующего самое нелепое: войска не могут выступить без разрешения Совета, но посвя­щать в наши планы хотя бы контрольную комиссию из 8 чле­нов Совета — прямо опасно, так как мы не только не полу­чим разрешения, но нам попросту запретят выступление. Вот почему Половцов ограничивается принципиальным разгово­ром с тремя членами Совета, наиболее решительно настро­енными, между прочим, с Сомовым. Каждый из них в отдель­ности ясно высказывается, что засевших на даче Дурново сле­дует разогнать немедленно. Добиваться от них большего было бы неосторожно.

Далее, чтобы собрать самый отряд, Половцов пускает в ход всю свою изобретательность. Даже лучшим частям, как 1-му Донскому полку, командам преображенцев и семеновцев из отборных людей, он предложил каждой в отдельности явиться условно на сборный пункт — к Литейному мосту к 4 часам утра и там уже, а не в казармах, убедиться, что выс­тупают они не одни, а вместе с другими и, главное, с разре­шения Совета.

В 4 часа у моста момент критический. Он проходит бла­гополучно только потому, что людей вытянули из казарм и они были тщательно выбраны из тех, кто наиболее сохранил подобие воина.

Вот перед нами последний могикан, чудом уцелевший в наших краях, осколок большой армии, унтер-офицер действи­тельной службы Лейб-Гвардии Семеновского полка. Славный полк пронес через века идеи своего Великого основателя, в которых воспитывал семеновского солдата. Теперь последний семеновец, последний раз предоставлен себе самому. Он при­вел к Литейному мосту роту и сам должен решить, как посту­пить. Ему много раз объясняли, что если прикажут вывести людей, то надлежит потребовать письменного приказания, подписанного членами Совета и скрепленного советской печатью. В полку он привык точно исполнять приказания, а здесь, у Литейного моста, сам Главнокомандующий так при­ветливо говорит ему:

— Неужели вы не верите мне — вашему Главнокоманду­ющему? Разве я могу повести вас на дурное дело?

Унтер-офицер стоит перед Половцовым вытянувшись, каблуки вместе. Ему стыдно требовать, как будто неловко вспоминать о письменном предписании! Он явно избегает титуловать «господин генерал». Так и кажется, что с языка сорвется: «Ваше превосходительство».

— Да ведь члены Совета разрешили захватить тех, кто был пойман по их же приказанию, — продолжает Половцов и тут же, как последняя «была — не была», вдруг заявляет: — Наконец, и бумага у меня в кармане.

Стою рядом, боюсь посмотреть на Половцова: а ну, как попросит показать... Хочу отвести разговор и громко говорю:

— А вот и преображенцы.

— Слушаюсь! Идем! — громко восклицает семеновец, отчетливо поворачивается кругом и идет к роте. Тронулись: одна колонна, человек в 200 (преображенцев и семеновцев) — с запада; другая (измайловцы и егеря) — с востока; при каж­дой полсотни казаков.

Беру автомобиль, быстро еду вперед, чтобы ознакомить­ся с местностью. Объезжаю сначала весь квартал и на углу слезаю. У ворот в парк два стража от засевшей банды, поте­рявшие облик человеческий: грязные, рваные шинели, лица испитые, немытые, бороды нечесаные, в руках винтовки. Иду к воротам, и как раз подходит головной разъезд, а с ним По-ловцов. Входим вдвоем, за нами казаки. При нашем появле­нии оба караульщика исчезают. Беру солдат, оцепляю дом и одновременно приказываю подобрать несколько десятков хулиганов, завсегдатаев ночлежки, мирно спавших под дере­вьями. Дом заперт со всех сторон. Возвращаюсь на крыльцо, а Половцов подходит к окну и стучит.

Тем временем небольшой двор заполняется нашими людьми. Приезжает Переверзев. Наконец, из боковой гале­реи появляется для переговоров высокий представительный матрос — Железняков. Переверзев требует, как генерал-про­курор, немедленно открыть двери. Железняков вступает в пререкания, говорит о свободах и правах народа на дома и земли. Складная речь его течет быстро, слов не подыскива­ет; держит себя непринужденно. По внешности — совсем не татуированная физиономия бульдога; напротив — высоко закинутая голова, с правильными чертами лица при откры­том вороте даже импонирует.

Переверзев настаивает: он, прежде всего, желает полу­чить Мюллера и Еремеева, которые прячутся в доме. Желез­няков отвечает, что Мюллер действительно здесь, а Ереме­ева нет, так как он ушел к большевикам в дом Кшесинской.

— Вы, товарищ министр, войдете в дом только через наши трупы, — заканчивает он и быстро скрывается в гале­рею, откуда уже слышатся стуки молотков, заколачивающих двери.

— Генерал, — обращается Переверзев к Половцову, — предоставляю вам распоряжаться и занять дом войсками.

Едва переговоры кончились, как за окнами в нижней га­лерее начинают вырисовываться какие-то фигуры. Как ока­залось потом, то были не анархисты, а бездомные бродяги самого последнего разбора, которые больше всего боялись пролития своей крови и подошли к окнам, чтобы сразу же попасть нам на глаза и засвидетельствовать покорность.

Половцов идет к окну и командует: «Вперед!» Но наша воинская сила притихла и не двигается; ее как будто и нет совсем. Вдруг вперед кидается ординарец Балабина — сту­дент Петроградского политехникума (К сожалению, не помню его фамилии). Он с разбега вскаки­вает на подоконник, широким взмахом обеих рук разбивает стекла, высаживает переплет рамы и спрыгивает по ту сторону. За ним влезаем мы — три офицера Дикой дивизии: адъ­ютант Половцова корнет М. А. Масленников, ротмистр Ра­гозин и я. Войска безмолвствуют, стоят как вкопанные.

Положение Половцова очень трудное: он снова пускает­ся на хитрость:

— Преображенцы, что же вы стоите? Смотрите, семеновцы уже вошли... — говорит он у одного окна преображенцам. Быстро переходит на другой фас и приглашает уже семеновцев поспешить, «чтобы догнать преображенцев, которые уже вошли». Потом возвращается к преображенцам, невозмути­мо стоящим во дворе, и монолог возобновляется.

Несколько казаков-урядников постепенно втягиваются в дом, за ними десятка полтора солдат. Тут очень быстро про­исходит маленькая неприятность: противник начинает ки­дать ручные гранаты из окон и балкона верхнего этажа во двор; впрочем, он забывает выдернуть предохранители, и ни одна граната не разрывается. Несколько подобных гранат были брошены и около лестницы внутри самого здания. Для наших воинов этого оказалось достаточно: солдаты, забрав­шиеся было в дом, опрометью бросаются назад, высыпаются из окна, в которое мы пролезли, бегут через двор на набереж­ную, а за ними убегает и все наше войско.

Теперь обстановка такая: в здании остались мы — офи­церы. Во дворе стоят Переверзев с прокурором Судебной палаты Карийским, Половцов с Балабиным и несколькими офицерами, а с ними один все он же — последний солдат — унтер-офицер Л.-Гв. Семеновского полка. Он начинает сви­стеть, кидается на улицу, сильной рукой поворачивает и втал­кивает во двор отдельных солдат. Паника постепенно прекращается; многие, но, конечно, не все, возвращаются во двор, после чего наступление начинается сначала.

Уютный когда-то, хорошо обставленный двухэтажный дом, превращенный в ночлежку, постепенно очищается. Со­противление оказывает только одна комната, в которой за­перлись Железняков с Асниным. Выламывая последнюю дверь, один из солдат просовывает в щель винтовку и, воро­чая стволом, нечаянно спускает курок. Раздается выстрел, кстати сказать, единственный. Пуля случайно попадает в спину Аснина и укладывает его на месте.

Аснин был известный вор-рецидивист. Отбыв по суду два наказания за кражи, он был приговорен в третий раз к каторж­ным работам в Сибирь, где его застала революция. Выпущен­ный в марте на свободу, Аснин вернулся в Петроград, подру­жился с Железняковым и, записавшись в анархисты, поселился на даче Дурново. Оттуда он двигал революцию, рассылал угрозы по разным организациям — самое обыкновенное яв­ление тех далеких дней.

Наконец, Железняков «сдается силе», и все пленные со­бираются во дворе.

Те, кто видел эту группу, никогда ее не забудут. Числом около ста, то были не люди, а выходцы из нижнего подвала петроградской трущобы, в грязных лохмотьях, с лицами, от­меченными разъедающим клеймом порока. Вероятно, боль­шинство из них долгие годы не видело куска мыла, а ножни­цы никогда не прикасались к их всклокоченной гриве и ще­тине. Среди других, десятка полтора, судя по одежде, следовало принять за женщин; но они так растеряли и рас­пили малейшие признаки своего былого облика, что почти не отличались от всех остальных. Эти были особенно ужасны.

Отправляем всю группу на расследование. Половцов отда­ет последние приказания полковнику П. Назимову, которого оставляет за начальника: «Вы останетесь здесь с батальоном еще один час, — говорит он, отмечая время, — а потом отведете сол­дат в казармы». Решение правильное, отвечающее обстановке и единственное: солдат уже стало значительно меньше, они начали рассасываться по окрестностям, уже разбрелись.

— Понимаешь, — говорит мне Половцов, — я не могу приказать иначе. Представляешь себе, что будет здесь часа через два, какая соберется толпа народа, и сколько людей останется у Назимова? Да и кто его будет слушаться? Только новый скандал, новое неисполнение приказания!

Возвращаемся вместе в автомобиле. Настроение от ус­пешного конца у обоих повышенное, веселое.

— Что, на аркане тащил свою гвардию, — смеюсь я над Половцовым.

В это время на набережной обгоняем наших пленников. Посредине с гордо закинутой головой выделяется стройная фигура Железнякова. Кругом него, пугливо озираясь по сто­ронам, ползут какие-то убогие, уродливые тени.

— Так вот, эти оборванцы посылали ультиматумы Всерос­сийскому съезду Советов! — восклицает Половцов, указывая на них.

Несомненно, на митинги в парке приходили и другие анархисты и большевики. Но как ни подходить к этим уль­тиматумам и их авторам, все-таки придется признать, что на плацдарме окопались не народные делегаты, а один анархист Железняков — сила черноземная, а с ним разные грабители. Там же мы находим и немецкого агента Мюллера!..

Железняков, Аснин и Мюллер — трое в тесном союзе, как символ разрушения, так и проходят через всю эпоху от 1 мар­та до нынешних дней.

Неужели же это им надлежало отдать парк Дурново? Других мы не видим (См. гл. «Петроградская трясина».). Таково еще одно противоречие рево­люции, где все так запутанно и сложно; а между тем, как легко и просто в прежнее время ликвидировал бы все дело с дачей самый обыкновенный околодочный надзиратель. Нам же предстояло еще защищаться и оправдываться. Для начала приезжаем с Половцовым в Собрание Преображенского пол­ка и распределяем арестованных. К своему большому удо­вольствию, прокурор узнает среди обитателей дачи прежде всего Гусева — мелкого вора-рецидивиста, давно разыскива­емого за последнюю кражу.

Через час приезжает с дачи Дурново оставленный там для наблюдения Каропачинский с сообщением, что не только в парке собралось много народу, но толпа уже запрудила прилегающие улицы. Весть о нашем визите и смерти Ленина бежит по городу. Митинг принимает грандиозные размеры; ораторы сменяют друг друга, объявляют «смерть палачам» и все остальное, что полагается из того же репертуара.

Главное управление Генерального штаба спешит исполь­зовать момент, очень подходящий, по мнению Потапова, для пропаганды. Оттуда посылают на дачу на автомобиле корне­та В. Скосырева с пакетом каких-то прокламаций. Несчаст­ный не успевает доехать, как его стаскивают с машины и жестоко избивают. Скосырев был подобран прохожими в бес­сознательном состоянии и доставлен в госпиталь.

От преображенцев перехожу через Дворцовую площадь, иду к министру иностранных дел Терещенко. Он ждет меня к 11 часам и знакомит у себя в кабинете с офицером француз­ской делегации, капитаном Laurent, оказавшим нам впослед­ствии неоценимые услуги.

— Вот теперь вы знакомы, — говорит Терещенко, — и можете обо всем сноситься друг с другом непосредственно без меня.

От Терещенко еду к Переверзеву, который просил срочно сообщить ему точные данные о Мюллере и Еремееве. Узнаю от Бессарабова, что в Таврическом дворце разразилась буря,...а потому Временное правительство назначило особую смешан­ную комиссию из прокурорского надзора и членов Совета солд. и раб. депутатов для расследования всего «происшествия». Переверзев, уезжая, поручил меня спросить, кого я предложу в эту комиссию от контрразведки. Называю П.А.Александрова (Александров Павел Александрович (1866—1940) — следователь по важнейшим (позднее особо важным) делам окружного петербург­ского Особого суда. За свою безупречную служебную деятельность награжден орденами Св. Станислава 2-й и 3-й степени, медалями. В начале 1917 г. был преподавателем техники производства расследо­ваний по шпионским делам на курсах контрразведки при Глав, управ­лении Ген. штаба. Назначен Временным пр-вом в комиссию по про­ведению следствия над Лениным и др. руководителями большевиков, обвиненных в сотрудничестве с немцами. Следственное дело, собран­ное Александровым, составило 21 том, но не было доведено до суда. После октябрьского переворота П. А. Александров остался в России, работал на незначительных юридических должностях. Дважды (в 1918 и 1925 гг.) привлекался к дознанию в связи со своей ролью в следственной комиссии по делу большевиков. Перед арестом в 1939 г. занимал должность юрисконсульта в сахарном тресте и жил в Моск­ве. 17 января 1939 г. арестован. После многочисленных допросов в 1940 г. приговорен к расстрелу за «фальсификацию уголовного дела в отношении Ульянова-Ленина». (Анисимов Л. Н. Обвиняется Улья­нов-Ленин // Военно-исторический журнал. 1990, № U.C. 3—9.).

Спешу к себе на Воскресенскую набережную; приезжаю как раз вовремя, так как в передней застаю большевика при­сяжного поверенного Козловского, а с ним десятка два во­оруженных солдат и им подобных. Еще с лестницы слышу шум и крики, которыми обычно сопровождаются эти посещения (Среди других — знакомые лица: соседи по верхнему этажу из «боевого отдела Литейной части партии большевиков»).

Несколько человек кричат сразу. «Контрреволюция» по­вторяется на все лады, а за нею выдвигается настойчивое требование немедленно выпустить арестованных. Следом идут соответствующие объяснения, что постигнет контрраз­ведку, если товарищи сегодня же не вернутся на дачу Дурно­во. Для большего вразумления двое бойко размахивают кула­ками и исступленно выкрикивают: «В бараний рог!»

— Да вы не туда попали, — отвечаю я, как мне кажется, спокойным голосом, а у самого внутри так все и прыгает. — Мы исполнили только желание Совета солд. и раб. депута­тов. Поезжайте к ним и все узнаете. Кстати, к ним и обра­щайтесь за освобождением.

Мгновенно замерли; недоверчиво переглядываются. Че­рез несколько секунд заводит один Козловский, но уже ок­тавой ниже:

— Доказательства! Я сам член исполнительного комитета.

— Да я уже вам сказал: поезжайте в Совет, — отвечаю я, повышая голос, — там и специальная комиссия назначена.

Поворачиваю налево, иду по коридору; вызываю Алек­сандрова и запираюсь с ним в своем кабинете. Гости уходят. Еще раза два доносятся с лестницы прощальные возгласы: «Охранка!» Все утихает.

Ночью Александров возвращается из комиссии с хоро­шими вестями:

— Право, Борис Владимирович, как будто по точному заказу. Ведь только эти два по всем нашим делам и были аре­стованы по просьбе Советов. Спроси у нас третьего, мы бы никак не нашли. А по поводу выступления войск без разре­шения, более или менее улеглось, так как за недостатком времени разрешения спросить не успели, тем более что вы­ступили из-за арестованных Советами.

Буря утихает. Только выстрел по Аснину грозит крупными осложнениями. Однако и здесь нам приходит на помощь слу­чайное обстоятельство: оказалось, что буквально все тело Аснина было татуировано рисунками до крайности циничными, дальше которых никогда не уходила подзаборная литература.

Переверзев распорядился сфотографировать эти рисунки.

Под давлением «контактной комиссии», образованной с началом революции по инициативе Нахамкеса, Временное правительство установило положение, в силу которого мини­стры должны были защищать свою деятельность перед Все­российским съездом Советов (О «контактной комиссии» см. главу «Нахамкес». Из нее же видно, что Нахамкес считал себя членом «Законодательной Палаты»). На многолюдном собрании съезда, разбиравшем нашу экспедицию на дачу Дурново, про­тив Переверзева выступает ряд ораторов, среди других осо­бенно ожесточенно большевики Луначарский и Каменев. На крики и упреки в «убийстве народного избранника» Перевер­зев предъявляет фотографии тела Аснина со всеми рисунка­ми. Эффект выходит ошеломляющий. Луначарский и Каме­нев поспешно ретируются; даже Троцкий не умеет найти сло­ва, а собрание провожает министра овациями (Через много лет Троцкий все же разыскал свое слово. На стр. 483 «Моя жизнь» т. II он описывает, как «представители юстиции и милиции выяснили», что на даче Дурново «нашел приют ряд про­светительных рабочих организаций» и там «царил полный поря­док». По самому тщательному обыску, кроме «просветительных» ри­сунков на теле Аснина никаких признаков этих организаций мы не нашли.).

Матросы-кронштадтцы устраивают «борцу за идею» Аснину помпезные похороны с красными флагами, оркестрами, речами «смерть палачам» и т. п.

Таким образом, для нас все кончилось гладко. Внешним образом то же можно было сказать и про Главнокомандующе­го, хотя, несомненно, трюк с выводом войск не мог усилить к нему доверия Совета солд. и раб. депутатов, а потому ак­ции его в Таврическом дворце упали еще ниже.

Хуже всех пришлось Переверзеву. Через несколько дней, войдя в комнату секретарей министра юстиции, застаю такую картину: у стола сидит Бессарабов, перед ним стоит Данчич, размахивает руками и в такт приговаривает: «Убьем, убьем, убьем». — «Так убейте же, черт вас возьми, только избавьте от своего присутствия».

— В чем дело, Иван Иванович, откуда такие ужасы, — прерываю я его ритмическое покачивание.

Все объясняется. Железняков пользовался большой по­пулярностью среди кронштадтских самостийников. И вот каждый день с утра в приемную министра юстиции ввалива­лась пачка вооруженных матросов и не уходила до самого вечера, требовала немедленного освобождения Железнякова, грозя в противном случае убить Переверзева.

Последний выходил к матросам и неизменно отвечал, что Железняков будет сидеть в тюрьме до тех пор, пока он, Пе­реверзев, останется министром. Павел Николаевич твердо держал свое слово. Эти угрозы, естественно, временами до­водили до исступления секретарей министра, которым при­ходилось их выслушивать в приемной в течение целого дня и каждый день.

Думаем вместе, как помочь, как не допускать матросов до приемной. Пробую поставить караул. Передняя министер­ского дома немедленно превращается в свиной хлев с семеч­ками.

Горе-солдаты: добрая половина сразу уходит в город; ос­тавшиеся же мирные мужички, запрятав винтовки, со стра­хом и уважением смотрят на решительных, грубых, вооружен­ных матросов, уверенно и быстро поднимающихся по лест­нице. Какой контраст!.. Эти знают, чего хотят.

 

ИЗ ЖУРНАЛА КОНТРРАЗВЕДКИ

 

В контрразведке волнение. Большая междуведомственная комиссия Потапова закончила в середине июня составление общей инструкции контрразведке. Но беда не в этом. Она даже приступила к составлению плана работ. И это бы еще ничего: я участвовал только в первых двух заседаниях и времени не поте­рял, так как посылал вместо себя заместителя Пашенного.

Вся неприятность — в циркуляре. Это новый сюрприз Потапова. Заботясь о создании новых кадров новой контрраз­ведки, он открывает специальные курсы, что нельзя было не приветствовать. Только в приказании по всем контрразведкам Главное управление Генерального штаба уведомляет, что слу­жить в контрразведке будут только те, кто окончит названные курсы. Агенты и младшие служащие обеспокоены: они уже на службе, не могут ее бросить, чтобы посещать курсы, а потом, оказавшись без диплома, будут подлежать увольнению. Хода­тайства и протесты моего помощника, состоящего для связи при Главном управлении, не приводят ни к чему. Ему твердо разъясняют двумя словами: «Никаких исключений».

Еду к Потапову.

— Да ведь вы сами пригласили читать лекции на курсах всех наших старших юристов, начиная с Александрова! Я разрешил им посвятить часа по два в день на лекции. У нас агенты все время проходят практическую школу тех же про­фессоров. Вашим циркуляром вы срываете всю работу. Мне придется закрыть контрразведку.

Потапов продолжает упорствовать, пока я не говорю, что вынужден буду запретить своим следователям читать лекции, так как останусь один.

Он сдается. Не уезжаю, пока не получаю письменное к циркуляру дополнение, из которого следует, что для нынеш­него состава петроградской контрразведки посещение курсов не обязательно.

На службе я принимал посторонних лиц только один час в день — от 6 до 7 часов вечера, чем вызывал жестокие наре­кания нетерпеливой публики.

— Кто вы такой?! — иногда раздраженно кричали на меня разочарованные ходатаи, — мы любого министра достанем скорее, чем вас.

Тем не менее менять порядка я не собирался. У меня нет времени разговаривать в приемной больше часа в день, а вся­кий явившийся мог поговорить в любой час дня и ночи с дежурным следователем или обратиться в мою канцелярию и условиться о встрече со мной.

Непроходимые трудности были в другой области: нам не удавалось устанавливать систематического наблюдения за лидерами большевиков. В апреле, еще при Корнилове, мне помогла наша студенческая организация. Она начала было представлять ежедневные сводки о том, что происходит в доме Кшесинской. Однако по прошествии нескольких дней регулярные донесения оборвались. Мне заявили, что я втя­гиваю в политику; а после жестокого преследования всех, занимавшихся политической разведкой при старом режиме, уговорить кого-нибудь влезть в политическую партию — было неимоверно трудно. Достаточно сказать, что даже на нас, за­нимавшихся всего только немецкими делами, смотрели как на обреченных. К этому остается прибавить, что видные большевики имели обыкновение тщательно замаскировывать свои следы.

Так, трусливый по натуре Ленин очень любил скрывать­ся. В лучшем случае мне приходилось узнать, где он провел уже истекшую ночь, а поэтому восстановить за ним раз по­терянное наблюдение было совсем нелегко.

В начале июня Балабин мне сообщил, что Петроградский округ получает специальные задания по обороне, а потому наш тыловой Штаб переформировывается. В связи с этим преоб­разованием был восстановлен отдел генерал-квартирмейсте­ра, а меня назначили генерал-квартирмейстером с оставлени­ем контрразведки в моем непосредственном подчинении. Одновременно Половцов приказал мне лично продолжать вести дело по обвинению большевиков в государственной измене.

Начальником контрразведки был назначен по моему представлению талантливый, смелый, решительный судеб­ный следователь В. Кроме большевиков, я оставил непосредственно за собой одно неприятное дело о копии с докумен­та, выкраденного из мобилизационного отдела Главного уп­равления Генерального штаба. Эту бумагу мои агенты раско­пали в одной небольшой гостинице на Фонтанке, где ютились всякого вида подозрительные люди. Мне не пришлось довес­ти этого дела до конца, а потому я лишен права назвать фами­лии. Следующий за мной генерал-квартирмейстер, полковник Пораделов передавал мне уже за границей, что его контрраз­ведка, идя по тому же направлению, также не успела закон­чить расследования; но, продвигаясь дальше, имела все основания ожидать так называемого «громкого процесса» (При таких условиях решать о возможности предать дело глас­ности я предоставляю полковнику Пораделову.).

В мое время о подробностях расследования знали три человека: я, Балабин и Генерального штаба генерал Сатеруп, который взялся нам помочь. Дело в том, что в упомянутой компании, вернее сказать, шайке, из гостиницы на Фонтан­ке часто бывал один довольно видный офицер, который рань­ше служил в Штабе. Он принимал заметное участие в фев­ральской революции, а потом пошел по администрации. В новых учреждениях его бездеятельность, а может быть, и зло­намеренная служба Германии, ознаменовалась невероятным развалом. Этот офицер вел разгульный образ жизни среди по­донков общества, поэтому, естественно, наши подозрения на­правились в его сторону, тем более что выкраденный документ был в его ведении (Этого офицера не было в эмиграции. Он остался у больше­виков). Предстояло проследить, проверить даль­нейшее. Генерал Сатеруп приходил в ужас. Даже Балабин начинал нервничать. Он говорил мне так: «Спасем честь мун­дира; если самое тяжелое подтвердится, то мы с тобой поедем на квартиру, вручим ему револьвер и предложим в нашем присутствии застрелиться».

Но революция спасла и этого, как многих других, чьи дела закрылись на вечные времена.

Как общее правило, шпион на дознании никогда не при­знается в своей деятельности, горячо клянется всеми святы­ми в своей невиновности, для убедительности призывает болезни и несчастия на головы своих детей или близких, а жен­щины сверх того впадают в истерику, падают на колени. И вся эта ложь для непосвященного кажется самой неподдельной искренностью.

Однажды мы с Александровым допрашивали одного очень подозрительного Сорокина, проживавшего в Лигове. Он призывал к забастовкам на заводах района Нарвской зас­тавы, это мы определили точно. О его связях с немцами пря­мых улик вначале не было, но косвенных, по донесениям сек­ретных агентов — порядочно. Сорокин тоже — в слезы и на колени. Александров случайно выходит. Я делаю вид, что смотрю в окно. Он с рыданиями поднимается и, думая, что я не вижу, быстро стягивает первую, попавшуюся бумагу с мо­его стола и скорее в карман. Я поворачиваюсь, хватаю его за руку. Слезы сразу высохли, а косвенные улики прояснились.

Больше всего донесений приходило о несуществующих Т. С. Ф.-ах. Можно подумать, что весь Петроград покрывает лес мачт, по которым посылаются донесения в Берлин. Пред­лагать разыскивать эти станции — простейший способ завя­зать с нами знакомство.

И кто только не приходит с разными услугами! Услыхав как-то шум в приемной, я вышел посмотреть. Застаю офице­ра, юнкера, а кругом толпу народа. Мне докладывают, что офицер привел юнкера, обвиняя его в шпионаже. Приглашаю к себе офицера. На нем форма Казанского драгунского пол­ка. Корнет, уж немолодой — лет 30-ти. Казанский полк я довольно часто встречал на фронте. Задаю корнету ряд воп­росов о полке и действительно убеждаюсь, что славные дела Казанских драгун ему близко знакомы.