Поэзия 1950-х – 1960-х годов: темы, жанры, особенности лирического героя

3.1. В середине 50-х, а особенно в их второй половине и начале 60-х годов поэзия переживала творческий подъем. Непосредственное воздействие на нее оказало начавшееся преодоление последствий «культа личности» И. Сталина, первые выступления против наследия тоталитаризма, командно-административной системы, сложный процесс утверждения демократических принципов жизни.

Именно в то время в литературу вступило новое поколение молодых поэтов; поэтическое слово зазвучало на многолюдных вечерах; стали традицией Дни Поэзии, проводившиеся в разных городах, собиравшие многотысячные аудитории не только в Политехническом музее и концертных залах, но и во дворцах спорта и на стадионах –

начался своеобразный эстрадный поэтический «бум». Как писал тогда в стихотворении «Что-то новое в мире...» (1954) поэт старшего поколения Леонид Мартынов: «Человечеству хочется песен. / Люди мыслят о лютне, о лире. / Мир без песен неинтересен».

Следует заметить, что особенно велика, более того, приоритетна была тогда роль поэзии в отражении общественных настроений, в формировании нового общественного сознания, не скованного всевозможными запретами, – в преодолении догматизма и иллюстративности. Жизнь ставила перед литературой и искусством серьезные и острые проблемы. И прежде всего надо отметить возросший интерес к реальным противоречиям, сложным конфликтам и ситуациям, к анализу внутреннего мира человека.

Стремление к жизненной конкретности, достоверности, факту, к раскрытию нравственных ценностей личности, неповторимой и самобытной человеческой индивидуальности нередко сочеталось с тягой к широте охвата бытия, к масштабности поэтического мышления, с его историзмом и философичностью, а также к утверждению приоритета общечеловеческого содержания литературы и искусства. Важную роль в этих процессах сыграло освоение художественного опыта и традиций отечественной поэтической классики, в частности возвращение в литературу ряда имен крупнейших поэтов XX века: Анны Ахматовой, Сергея Есенина, Осипа Мандельштама, Марины Цветаевой и других.

В середине 50-х годов приметы обновления и подъема отчетливо сказались в творчестве старшего поколения поэтов, по-своему переживавших и осмыслявших накопленный за предшествующие десятилетия «нравственный опыт эпохи», как писала Ольга Берггольц. Именно они активно обращаются в стихах к современным событиям и историческому прошлому, тяготеют к философско-поэтическому осмыслению жизни, ее «вечных» тем и вопросов. Характерны в этом плане вышедшие в середине и второй половине десятилетия лирические книги Николая Асеева «Раздумья» (1955), Владимира Луговского «Солнцеворот» (1956), Николая Заболоцкого «Стихотворения» (1967), Михаила Светлова «Горизонт» (1959) и др. Как бы отозвавшись на страстные выступления Ольги Берггольц в защиту «самовыражения» и «Против ликвидации лирики» (так называлась ее статья в дискуссии 1954 г. в «Литературной газете» от 28 октября), в поэзии этих лет произошел своеобразный лирический «взрыв», сказавшийся и на литературе в целом: появилась «лирическая проза», принадлежавшая, кстати, тоже перу поэтов (О. Берггольц, В. Солоухина). В это время интенсивно развиваются жанры социально-философской и медитативной лирики (в широком диапазоне — от оды и элегии до «надписи на книге», сонета и эпиграммы), в том числе лирики природы и любви, а также сюжетно-лирической баллады, стихотворного рассказа и портрета, лирического цикла, многообразные формы лирической и лиро-эпической поэмы.

Обращением к насущным и сложным вопросам жизни, стремлением раскрыть глубинную суть событий современности, более пристальным взглядом на историческое прошлое страны были отмечены новые главы из лирических книг-эпопей А. Твардовского «За далью – даль» («Другдетства», «Так это было») и В. Луговского «Середина века» («Москва 1956»). В эти же годы А. Ахматова завершает «Реквием», циклы стихов «Северные элегии», «Шиповник цветет», «Тайны ремесла» и продолжает работу над «Поэмой без героя».

В автобиографической заметке «Коротко о себе», предваряющей вышедший в 1961 г. сборник «Стихотворения (1909–1960)», Анна Андреевна Ахматова (1889–1966) так отзывалась о собственных стихах: «Для меня в них – связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны». Современница Блока и Маяковского, Мандельштама, Цветаевой и Пастернака, – Ахматова прожила долгую творческую жизнь, была свидетельницей великих и трагических событий XX века. Ее путь к постижению времени был отнюдь не простым и не легким.

В 40-е она вступила на высокой ноте уже написанных к тому времени стихотворений, составивших великое поэтическое творение середины века – поэму-цикл «Реквием». В датированной сентябрем 1945 г., а задуманной еще в эвакуации в Ташкенте пятой элегии из цикла «Северные элегии», она с горечью отмечает: «Меня, как реку, / Жестокая эпоха повернула. / Мне подменили жизнь, в другое русло, / Мимо другого потекла она, / И я своих не знаю берегов». Вместе с тем поэт не отказывается от своей судьбы: «Но если бы оттуда посмотрела Я на свою теперешнюю жизнь, Я б умерла от зависти».

К этому времени ее поэзия заметно обогащается эпическими мотивами. Чувство необратимого, закономерного движения истории, связи времен и эпох становится определяющим в ее стихах и поэмах. Слова «век», «эпоха», нередко встречающиеся в них, наполняются глубоко реальным и личностно окрашенным образным содержанием. Это хорошо видно, к примеру, в открывающем цикл «Северные элегии" стихотворении «Предыстория» (1940–1943) и в «Поэме без героям, над которой она работала с 1940 г. идо последних лет жизни.

Живое, движущееся время встает со страниц произведений Ахматовой. Стихи о любви, о родном городе, воспоминания о близких людях – стихи о прошлом и пережитом. Сильнее зазвучали раздумья о миссии поэта и поэзии, пронизывающие начатый еще в 30-е годы и за вершенный в 1960 г. цикл «Тайны ремесла». В размышлениях, подытоживающих многолетний творческий опыт, в полную меру проявилась открытость, распахнутость души поэта, обретшего высшую творческую свободу, ощутившего столь необходимое ему единство с теми, о ком он пишет: «Не должен быть очень несчастным И, главное, скрытным. О нет! – Чтоб быть современнику ясным, Весь настежь распахнут поэт» («Читатель», 1959)

Заключительное стихотворение цикла, датированное 1942 г., показывает ту новую широту души, открытой навстречу безграничному миру и стремящейся вобрать его в себя, новые масштабы поэтического мышления, которыми измеряется поздняя лирика Ахматовой:

Многое еще, наверно, хочет

Быть воспетым голосом моим:

То, что, бессловесное, грохочет,

Иль во тьме подземный камень точит,

Или пробивается сквозь дым.

У меня не выяснены счеты

С пламенем, и ветром, и водой...

Оттого-то мне мои дремоты

Вдруг такие распахнут ворота

И ведут за утренней звездой.

Для поздней Ахматовой, при всей реалистичности ее стихов, вырастающих нередко из самой обычной житейской прозы («Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда...»), характерно постоянное устремление за пределы обыденного, к тайнам мира, жизни и смерти, времени и вечности. Это можно видеть во многих ее произведениях. Таков, к примеру, «Приморский сонет» (1958 ): «Здесь все меня переживет, Все, даже ветхие скворешни И этот воздух, воздух вешний, Морской свершивший перелет...»

Менее всего это похоже на простую пейзажную зарисовку. Сама форма сонета создавала условия для диалектического развития мысли-переживания. Начиная с первой строки и строфы, элегическая медитация развертывается неотрывно от пластики и изобразительности рисунка. Конкретные детали сведены до минимума («ветхие скворешни», «над цветущею черешней»). И вместе с тем возникает удивительное ощущение простора, движения, причем не только в пространстве, но и во времени. В последние годы жизни Ахматовой в полную меру сказались «расширение диапазона ее лирики», «ее внутреннего мира (а значит, и стиха) до самых далеких границ общенародной жизни». Ее талант обрел необычайную силу и мощь, приобщившись к движению истории, постигая закономерности времени, трагически-противоречивой эпохи. В то же время Ахматова верна своему лирическому «я», системе излюбленных образов. Ей, так же, как прежде, свойственны лаконизм, емкость поэтической строфы, строки, слова. Примером может послужить стихотворение мини-цикла, обращенного к юношеским, гимназическим годам и предваряемого пушкинским эпиграфом: «И царскосельские хранительные сени...»:

Этой липы листы в девятнадцатом веке увяли,

Чтобы в строчке стиха серебриться свежее стократ.

Одичалые розы пурпурным шиповником стали,

А лицейские гимны все так же заздравно звучат.

Полстолетья прошло...

Щедро взыскана дивной судьбою,

Я в беспамятстве дней забывала теченье годов

И туда не вернусь!

Но возьму и за Лету с собою

Очертанья живые моих царскосельских садов.

(«Городу Пушкина», 1957)

В стихах Ахматовой – ясность и глубина, реалистическая сила, бесстрашие правды и романтическая окрыленность чувства и переживания. Они вобрали в себя столь остро преломившийся в ее собственной судьбе и судьбах близких ей людей социальный и нравственный опыт эпохи, народной жизни. Ее поздняя, глубоко личная и неподдельно гражданственная лирика трагедийна и жизнеутверждающа.

Лирика Анны Ахматовой 50– 60-х годах, ее «Северные элегии» и «Поэма без героя», также как «Стихи из романа» и цикл «Когда разгуляется» Бориса Пастернака, – вершинные явления поэзии этого периода. Позднее творчество двух великих поэтов – блистательная страница, завершающая поэтическую летопись Серебряного века, своего рода «мост», перекинутый из начала столетия к его середине. В этом они близки крупнейшим поэтам русского зарубежья первой и отчасти второй волны эмиграции – Ивану Бунину, Георгию Иванову, Дмитрию Кленовскому.

3.2. Настоящая поэзия не угасала даже в самые тяжелые периоды в жизни нашей литературы. Свидетельство тому – послевоенное творчество Бориса Леонидовича Пастернака (1890–1960). Именно в это время им создаются такие шедевры, как «Гамлет», «Зимняя ночь», «Рассвет» (1946–1947). В них отчетливо проступает острое ощущение неблагополучия в мире, осмысляются судьба и предназначение человека,– тем самым выражена активная, подлинно гуманистическая позиция художника. Личность как бы вписывается в жизнь природы, в историю всего человечества. В стихотворениях «Осень», «Белая ночь», «Свадьба», «Разлука» – «вечные» темы (природа, любовь, жизнь и смерть, назначение художника) переплетаются с библейскими мотивами.

Эти и другие произведения первоначально составили цикл «Старые мастера», в дальнейшем получивший название «Стихи из романа» и вошедшие в качестве заключительной 17-й главы в роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» (1946—1955). Важнейшим среди них можно считать стихотворение «Гамлет» (1946), которое, пользуясь словами самого поэта, надо рассматривать как «драму долга и самоотречения <...> драму высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения». Шекспировский образ осмыслен поэтом глубоко личностно, социально-конкретно, и вместе с тем несомненно углубление его общечеловеческого содержания.

В основе ряда произведений названного цикла лежат вечные евангельские сюжеты и мотивы, нашедшие своеобразную трактовку и осмысление. Это служит расширению гуманистической концепции за счет общечеловеческих ценностей («Рождественская звезда», «Магдалина», «Гефсиманский сад» и др.).

Атмосфера времени отчетливо ощутима в большом, состоящем из 44 стихотворений лирическом цикле Пастернака «Когда разгуляется» ( 1956–1959), в котором все пронизано ощущением света, простора, очистительной свежести, обновляющегося хода жизни. Этот цикл очень симптоматичен для своего времени — начала нового важного периода в жизни страны, народа, в развитии литературы, поэзии. Единство человека и мира, чувство обновления от слияния с ним – живым, звучащим, ярким, целостным в своем движении – с большой впечатляющей силой передано в строфах заглавного стихотворения:

Когда в исходе дней дождливых

Меж туч проглянет синева,

Как небо празднично в прорывах,

Как торжества полна трава!

Стихает ветер, даль расчистив.

Разлито солнце по.земле.

Просвечивает зелень листьев,

Как живопись в цветном стекле.

Пейзажные картины и образы выразительно и поэтически точно передают общее настроение и мироощущение художника. На наших глазах природа одухотворяется, поэт прикасается к ее тайне, сливается с ней. От зарисовок со сравнениями преимущественно бытового плана («Большое озеро как блюдо»; лес, который — «То весь горит, то черной тенью / Насевшей копоти покрыт») поэт переходит к одушевлению природных явлений («небо празднично», «торжества полна трава») и далее к сравнениям иного характера – он ощущает себя в храме природы, испытывает прикосновение к тайне вечности («В церковной росписи оконниц / Так в вечность смотрят изнутри...»; «Как будто внутренность собора – / Простор земли...»). И это чувство освобождения, чистоты, умиротворенности от духовного слияния с миром великолепно передано в заключительной строфе: «Природа, мир, тайник вселенной, Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою».

В стихах Пастернака отчетливо проявляются пластически-живописное и музыкальное начала, в них развиваются философские мотивы лирики, восходящие к традициям русской поэтической классики. Вечные темы предстают здесь в их новизне и неповторимости. Природа, любовь, искусство, человек — сплавлены в ткани стиха. «Живое чудо» бескрайнего мира и — «сердца тайно светящийся пласт» составляют одно целое.

Несомненно, важнейшими в творчестве Пастернака являются лирика природы и любви, пейзажные и интимно-лирические образы и мотивы («Ева», «Без названия», «Единственные дни» и другие стихи). Но поэту свойственно и глубокое чувство времени – современности и истории, раскрывающееся нередко через повседневное течение событий, их естественный круговорот, зорко подмеченные пейзажные и бытовые детали. О многом говорят и сами названия стихотворений: «Весна в лесу», «Июль», «Осенний лес», «Заморозки», «Ненастье», «Первый снег», «Снег идет», «После вьюги», «Зимние праздники»...

Смена времен года, состояний природы, чутко улавливаемая в стихах Пастернака, передает естественный и сложный, но в целом обновляющийся ход жизни, движение времени-истории. Если в цикле «Стихи из романа» преобладали, скажем так, весенне-летние мотивы (ср. названия стихотворений: «Март», «Белая ночь», «Весенняя распутица», «Лето в городе», «Бабье лето», «Август» и лишь одно среди них – «Зимняя ночь»), то в цикле 1956–1959 гг. картина обратная, и на первом плане оказываются образные мотивы, связанные не с «оттепелью» и «весной», а, напротив, – с «ненастьем», «заморозками», «снегом» и «вьюгой».

Для поэта характерно постоянное, очень конкретное одушевление, очеловечивание природы. В его стихах «сосна на солнце жмурится», лесной ручей «что-то хочет рассказать / Почти словами человека», «ветер бредет наугад / Все по той же заросшей тропинке»... С другой стороны, для него органична глубинная связь: человек – вселенная – время. От обычного, ближайшего, сиюминутного, того, что окружает людей в их быту, к необычному, бескрайнему и вечному – таков путь развития поэтической мысли, который наглядно прослеживается в завершающем цикл стихотворении «Единственные дни» (1959). В нем вновь поэтически приоткрывается тайна жизни и времени: их бесконечное разнообразие, вечное движение и неповторимость каждого мига: «На протяженьи многих зим Я помню дни солнцеворота, И каждый был неповторим И повторялся вновь без счета».

Как всегда, обращает на себя внимание мастерство конкретных деталей, которые каждый раз выводят к обобщению, в большой окрестный мир («Дороги мокнут, с крыш течет, / И солнце греется на льдине»; «...И на деревьях в вышине / Потеют от тепла скворешни»). И вместе с тем именно эти детали помогают нагляднее ощутить всю значимость и величие «Тех дней единственных, когда / Нам кажется, что время стало». Отсюда такой естественный переход от обычных, казалось бы, дней, часов и даже минут – к веку и вечности, заложником или посланником которой ощущал себя поэт.

И полусонным стрелкам лень

Ворочаться на циферблате,

И дольше века длится день

И не кончается объятье.

3.3 В середине 50-х годов по-новому мощно и разнообразно продолжил свое творчество Николай Алексеевич Заболоцкий (1903–-1958). В октябре 1953 года им было опубликовано в «Новом мире» написанное еще в 1948 г. стихотворение с многозначительным названием «Оттепель», прозрачная символика которого столь соответствовала духу времени, а после выхода весной 1954 г. одноименной повести Ильи Эренбурга оно стало обозначением периода.

В 1956 г. Заболоцкий пишет стихотворение, обращенное к самым тяжким временам в жизни страны и народа и в его собственной судьбе – «Где-то в поле возле Магадана...» Оно не было опубликовано при жизни поэта и впервые появилось в печати в 1962 г., да и то в урезанном виде, а полностью смогло быть напечатанным лишь в 1965 г. Как и в других стихах середины 50-х годов, в центре внимания поэта судьбы людей – на этот раз глубоко трагические: «два несчастных русских старика» в лагере на Колыме, «вдалеке от близких и родных».

Где-то в поле возле Магадана

Посреди опасностей и бед,

В испареньях мерзлого тумана

Шли они за розвальнями вслед.

От солдат, от их луженых глоток,

От бандитов шайки воровской

Здесь спасали только околодок

Да наряды в город за мукой.

Поэт воспроизводит всего лишь один небольшой эпизод лагерного существования, дает краткую и выразительную зарисовку того, как в этих нечеловеческих условиях иссякали душевные силы, сходили на нет человеческие жизни. Вместе с тем воссозданная в бытовой конкретности, с помощью сугубо земных, реалистических деталей («Вкруг людей посвистывала вьюга, / Заметая мерзлые пеньки»), картина приобретает огромную силу обобщения, поистине вселенский, космический масштаб.

Проблема «человек и страшная социальная действительность» здесь вплотную соприкасается со столь характерными для творчества Заболоцкого проблемами «человек и природа», «человек и мир». Обреченность лагерного существования противостоит беспредельности природного бытия: «Жизнь над ними в образах природы / Чередою двигалась своей». В образную ткань стихов входит высшее, космическое начало, обусловливая соответствующую стилевую окраску текста, выбор лексических и интонационных средств («Дивная мистерия вселенной / Шла в театре северных светил...»). Вместе с тем эта «звездная» символика приобретает здесь конкретный поэтический смысл, представая в контрастном сопоставлении: померкшие, отвернувшиеся от людей «звезды, символы свободы» и – реальные, сверкающие над головой «созвездья Магадана». Финал стихотворения, его заключительный аккорд вновь возвращает нас на землю, озаренную холодным звездным сиянием. И мысль поэта, очевидно, в том, что даже суровая северная природа как бы сочувствует людям, но и она бессильна перед человеческой трагедией: «Стали люди, кончилась работа, Смертные доделались дела... Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой».

Интенсивно разрабатываемые в позднем творчестве Заболоцкого социальные, нравственные, эстетические мотивы не потеснили важнейшую философскую тему человека и природного мира. Важно подчеркнуть, что по сравнению с произведениями второй половины 40-х годов, в стихах видна отчетливая позиция по отношению ко всему, что связано с вторжением в окружающую среду, ее «преображением» и т. п. «Человек и природа, – подчеркивал он в одном из писем 1958 г. – это единство, и говорить всерьез о каком-то покорении природы может только круглый дуралей и дуалист. Как могу я, человек, покорять природу, если сам я есть не что иное, как ее разум, ее мысль? В нашем быту это выражение «покорение природы» существует лишь как рабочий термин, унаследованный из языка дикарей». Вот почему в его творчестве второй половины 50-х годов с особой глубиной раскрыто единство человека и естественного мира. Эта мысль проходит через всю образную структуру его произведений.

В поздних стихах поэта картины родной природы нередко видятся ему в экспрессивно-романтических тонах, реализуясь в образах, отмеченных пластикой, динамичностью, острым психологизмом: «Целый день осыпаются с кленов / Силуэты багровых сердец... / Пламя скорби свистит под ногами, / Ворохами листвы шевеля» («Осенние пейзажи»). Стихотворение «Сентябрь» (1957) – пример одушевления пейзажа. Сын поэта Никита Заболоцкий писал: «В основе этого стихотворения – вполне реальные вещи: тарусская осень, девушка – дочь Наташа, жившие по соседству художники, душевное возрождение автора. Движение образов происходит на двух уровнях: на небе – от ненастной погоды к лучу солнца, на земле – от куста орешины к улыбающейся заплаканной девушке».

Сыплет дождик большие горошины, Рвется ветер, и даль нечиста. Закрывается тополь взъерошенный Серебристой изнанкой листа. Но взгляни: сквозь отверстие облака, Как сквозь арку из каменных плит, В это царство тумана и морока Первый луч, пробиваясь, летит.

Пробившийся сквозь дождевые облака луч солнца осветил куст орешника и вызвал у поэта целый поток ассоциаций-размышлений. Интересна диалектика развития образа-переживания (соотношение мотивов непогоды и солнца, увядания и расцвета, переход ассоциаций из природной сферы в мир человека и обратно). Решению художественной задачи служат сравнения, олицетворения, эпитеты – все компоненты поэтической структуры: «Значит, даль не навек занавешена Облаками и, значит, не зря, Словно девушка, вспыхнув, орешина Засияла в конце сентября. Вот теперь, живописец, выхватывай Кисть за кистью, и на полотне Золотой, как огонь, и гранатовой Нарисуй эту девушку мне. Нарисуй, словно деревце, зыбкую Молодую царевну в венце С беспокойно скользящей улыбкою На заплаканном юном лице».

Стихотворение повествует об осени, но общий колорит его весенний, оно пронизано красками расцвета, дышит ароматом юности. На наших глазах происходит удивительное взаимопревращение молодого деревца и девушки-царевны. Тонкое одухотворение пейзажа, спокойная раздумчивая интонация, взволнованность и сдержанность тона, красочность и мягкость рисунка создают обаяние этих стихов. Но дело не только в образно-живописной конкретике. Их содержание шире: герои здесь – одухотворенный природный мир и человек, торжество в жизни красоты и духовности, истинно гуманных, человеческих начал. Основная проблема творчества Заболоцкого – «человек и природа» нашла глубокое поэтическое воплощение и предстает в их живом движении, взаимоперетекании друг в друга.

Заболоцкий умел тонко передавать одухотворенность мира природы, раскрывать гармонию человека с ней. В поздней лирике он шел к новому и своеобразному синтезу философского раздумья и пластического изображения, поэтической масштабности и микроанализа, постигая и художественно запечатлевая связь современности, истории, «вечных» тем. Одной из таких исконных, издавна тревожащих человечество тем остается тайна и загадка времени.

Отношение и художественное постижение ее всегда различно у поэтов-реалистов (С. Маршака, А. Твардовского) и романтиков (Н. Асеева, В. Луговского). Обострение внимания и интереса к этому «четвертому измерению» характерно для переломной эпохи «оттепели».

Предощущение и ожидание перемен возникало у поэтов еще на рубеже 40-х и 50-х годов. Особое, провидческое, обращенное в будущее своеобразное «седьмое чувство» питает стихи-размышления Леонида Мартынова (1905-1980) о непрерывно движущемся времени, назревающих изменениях в мире, наступающем завтрашнем дне. И тогда, казалось бы, обычная календарная дата, очередная встреча Нового года вдруг заставляет задуматься и с особой остротой ощутить: «Наступает / вторая половина века... /Двадцатый век на переломе!» ( «31 декабря 1950 года»). И в ряде других стихотворений Мартынова тех лет, на первый взгляд, посвященных всего лишь природе и погоде,"– «Примерзло яблоко...» (1952), «Градус тепла» (1954), «В белый шелк по-летнему одета...» (1955), – художественно убедительно и каждый раз по-новому переданы предощущение, потребность и неизбежность входящих в жизнь перемен. На деревьях рождаются листья, Из щетины рождаются кисти, Холст растрескивается с хрустом, И смывается всякая плесень... Дело пахнет искусством. Человечеству хочется песен.

(«Что-то новое в мире...»)

3.4. Поэтические раздумья о времени и мире, активные социально-философские и художественные поиски идут в эти годы не только в творчестве поэтов старшего поколения (Николая Асеева и Леонида Мартынова, Павла Антокольского и Николая Ушакова, Михаила Светлова и Ярослава Смелякова), но и в поэзии фронтового и послевоенного поколений. Пристальнее к жизни и людям, к современности и истории, к «вечным» темам лирики, к нравственным и эстетическим проблемам бытия становятся в стихах своих новых книг поэты-фронтовики: Борис Слуцкий («Память», 1957, «Время», 1959), Сергей Наровчатов («Горькая любовь», 1957), Сергей Орлов («Голос первой любви», 1958), Александр Межиров(«Возвращение», 1955), Константин Ваншенкин («Волны», 1957), Евгений Винокуров («Синева», 1956, «Признанья», 1958).

Естественно, что в поэзии военного поколения в качестве одной из важнейших продолжает звучать тема «жестокой памяти». Подвиг и «трагедия народа в годы Отечественной войны остаются для них нравственным мерилом мыслей, чувств и поступков сегодняшнего человека. Сами мотивы воспоминаний по-разному предстают у поэтов, находящих свои оригинальные художественные решения.

Александр Межиров (род. в 1924 г.) еще в годы войны писал стихи, в которых герой одновременно находится в прошлом, ставшим до ощутимости реальным, как бы происходящим в настоящий момент, и в отдаленном будущем («Человек живет на белом свете...», 1944). Через весь текст стихотворения проходят два лейтмотива: сегодняшней жестокой действительности переднего края (промерзший, заснеженный, обледеневший окоп, непрерывный вражеский огонь и бомбежка, томительное ожидание сигнала к атаке) и – кажущийся нереальным и далеким человек – двойник из какой-то иной – до– или послевоенной жизни: «Я лежу в пристрелянном кювете. Я к земле сквозь тусклый лед приник... Человек живет на белом свете – Мой далекий отсвет! Мой двойник!»

Мечта о человеке, о себе самом в будущей, мирной, свободной жизни помогала вынести тяготы войны, идти в атаку, воевать и побеждать. Через много лет эти чувства вспомнились поэту, и вспомнились те, кто не дошел до Победы, кому не поставили памятников и чьи могилы так и остались безымянными. Об этом размышляет поэт в стихотворении, завершающем книгу «Прощание со снегом» (1964).

В отрезке от шести и до восьми

На этажах будильники звонили;

В подъездах люди хлопали дверьми,

На службу шли. А мертвый спал в могиле.

Мне вспоминалась песенка о том,

Как человек живет на белом свете,

Как он с мороза входит в теплый дом,

А я лежу в пристрелянном кювете.

Воспоминанье двигалось, виясь,

Во тьме кромешной и при свете белом,

Между Войной и Миром – грубо, в целом –

Духовную налаживая связь.

Духовная связь между Войной и Миром составляет содержание многих стихов Межирова, ибо военная тема звучит преобладающей нотой в его сборниках. В стихотворениях «Календарь», «Эшелон», «Десантники» перед нами встают правдивые, предельно реалистически воссозданные картины и эпизоды военных лет. Иногда это жестокие и трагические, казалось бы, случайности («Мы под Колпином скопом стоим, /Артиллерия бьет по своим. / Это наша разведка, наверно, / Ориентир указала неверно»). Однако, все не так просто, как может представиться на первый взгляд, и то, что поначалу воспринимается как частный случай, приобретает характер большого обобщения: «Мы под Колпином скопом лежим И дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она – по своим, по родимым. Нас комбаты утешить хотят, Нас, десантников, армия любит... По своим артиллерия лупит,– Лес не рубят, а щепки летят».

Поэт стремится понять и осмыслить то, что раньше порой ускользало от внимания. Многое видится ему теперь по-новому, он не может забыть и не хочет ничего упустить «Из подробностей белого света / В роковые минуты его». В стихотворениях «Этот год», «Часы» речь идет о «чувстве времени», в них поэтически утверждается неразрывная связь эпох, поколений: «И звенья времени – /В цепи, / Которая нерасторжима». В представлении Межирова, подлинный герой военных лет – это самый обычный человек, но в ряду других именно он становится героем Истории, отстоявшим Отечество: «Невысокого роста И в кости не широк, Никакого геройства Совершить он не смог. Но с другими со всеми, Неокрепший еще, Под тяжелое Время Он подставил плечо: Под приклад автомата, Расщепленный в бою, Под бревно для наката, Под Отчизну свою».

Человек здесь изображен иначе, нежели в более ранних произведениях Межирова. Он заметно отличается от героя «Воспоминания о пехоте», который мог сказать о себе: «Я сплю, / положив под голову / Синявинские болота, / А ноги мои упираются / в Ладогу и в Неву». И такое изменение было характерно не только для одного Межирова. Большинство поэтов военного поколения тяготело к реалистически-бытовой стилевой линии. На фронте они вплотную увидели человека в буднях каждодневных боев и окопного быта, с предельной остротой ощутили ценность каждого мига жизни. Но там же пришло и ощущение масштабов происходящего, чувство столь обыденно и сурово творимой народом и каждым солдатом истории.

Для Бориса Слуцкого (1919-1986) характерна тяга к подробностям и деталям. Вместе с тем его, как, например, А. Межирова и С. Орлова, неотступно влекло к себе Время, История: «Даже если стихи слагаю, /Все равно – всегда между строк – /Я историю излагаю, / Только самый последний кусок». И стихи Слуцкого, вошедшие в сборник «Время» (1959), – это своего рода поэтическая летопись военной и послевоенной поры. По ним можно составить хронологию наиболее суровых и ярких дат в жизни страны и народа. Вот некоторые названия и отдельные строки: «Октябрь 41 -го года»; «Декабрь 41-го года»; «Лето 46-го года. Месяц — ведро. Жара. Погода»; «Но май сорок пятого года / Я помню поденно, почасно...»

В поэтическом осмыслении и воплощении времени Б. Слуцкий опирался на опыт старших собратьев по перу, особенно Л. Мартынова, но при этом находил свои образные решения. Отнюдь не случаен в его стихах мотив схватки, боя. «Собственного почерка письмо» ощутимо даже в таких напоминающих Мартынова строках из книги с характерным названием «Сегодня и вчера» (1961): «...настоящее мне кажется / Не временем глагольным пошлым, /А схваткой будущего с прошлым». Книгу «Работа» (1964) завершает стихотворение, как бы реализующее обычный разговорный троп: «время движется». По мысли поэта, его движет смертельная схватка добра и зла, и прежде всего работа – во всех ее проявлениях. История и поэзия, творчество историческое и поэтическое накрепко связаны здесь цепью ассоциаций: «А страницы истории – не пусты: В месяцы спрессовались века. И страницы истории – как листы Пушкинского черновика».

Поэт не отделяет себя от людей, движущих время – прежде всего, обычных тружеников. И среди героев его лирики чаще всего встретишь фигуру человека, в изображении которого преобладает земная простота. При этом автор предпочитает рисовать человека точными, скупыми, достоверными штрихами, нередко называя его по имени и не чураясь реалистически-бытовых деталей («Ковалева Мария Петров-на; вдова...», «Это мой сосед, Сергей Иваныч, / Инженер немолодой»). По отношению к своим «соседям» он высказывает следующее принципиальное убеждение: «А сто или сто двадцать человек, / Квартировавших рядышком со мною, / Представили двадцатый век / Какой-то очень важной стороною». Раскрывать век, время через судьбу, жизнь, характер рядового человека, не отрываясь от земли, быть неотделимым от нее, «как меридиан, как параллель», – вот его позиция и программа.

Льну к земле. Земля не значит почва,

Сорок сантиметров глубины.

Пусть у почвы есть свои сыны,

Я же льну к земле. Легко и прочно.

Это стремление не отрываться от земли, от всего, что далось нелегким опытом, от жизни и судьбы, так рано ставшей сопричастной судьбе народа в пору тягчайших военных испытаний, характерно для поэтов военного поколения. Отсюда такая жадность к земной жизни во всем многообразии ее проявлений, обнаруживающаяся и в непосредственных, прямых поэтических высказываниях.

«Моей судьбой повелевала / Жестокосердная земля», – подчеркивал А. Межиров. «Любите плотность мира, теплоту / Земли», – призывал Е. Винокуров. «Силу тяготения земли / Первыми открыли пехотинцы», – обобщал Б. Слуцкий. Отсюда и нередкая в творчестве поэтов-фронтовиков предельная реалистическая конкретность –вплоть до прозаизации действительности, что полемически утверждает высокий смысл подвига и жертв поколения ради Победы, доставшейся столь трагически жестокой ценой.

Вместе с тем практика поэтов фронтового поколения неоспоримо свидетельствует, что их лирика никак не замкнута только на «военной теме», представляющей в поэзии достаточно мощный пласт, подобный «военной прозе», получившей столь интенсивное развитие в конце 50-х и в 60-е годы. Война для поэтов-фронтовиков была источником их опыта и отправной точкой формирования жизненной философии, художественно-эстетических принципов. Их творчество многогранно, широк проблемно-тематический диапазон и художественно-стилевая палитра. Об этом свидетельствует поэзия 60-х, 70-х -80-х годов.

3.5. Творческая активность старших мастеров и поэтов фронтового поколения отражала общую ситуацию подъема, своеобразного «лирического наступления», на фоне которого проходили социальные и художественные искания более молодых поэтов. В 50-е годы в литературу вступило новое поколение – те, чье детство совпало с Великой Отечественной войной, а юность – с послевоенными годами: Евгений Евтушенко и Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский и Владимир Соколов, Белла Ахмадулина и Новелла Матвеева, Александр Кушнер и Виктор Соснора и другие. Обратившись к жизненным истокам стиха, к опыту непосредственных предшественников и старших современников, к разным художественным традициям, они стремились воплотить черты духовного облика современного человека, пробуждение его самосознания, напряженное раздумье, творческий поиск, активное действие.

Многообразие тем и актуальных вопросов, рожденных самой жизнью, поиск новых жанровых форм, художественно-изобразительных и выразительных средств стиха, его свежего образно-интонационного рисунка привлекло интерес и внимание масс слушателей в концертных залах и на стадионах. Первые опыты молодых поэтов были одобрительно встречены Н. Асеевым, Б. Пастернаком, Я.Смеляковым, нашли положительную оценку в статьях Л. Аннинского, А. Меньшутина и А. Синявского, Б. Рунина и других.

Первый сборник Евгения Евтушенко (род. в 1932 г.) «Разведчики грядущего» (1952) был ученическим – поэт назвал эту книжку «ходульно-романтической». В стихах, посвященных работе геологов, было немало риторики, описательности. Но уже в следующих книгах - «Третий снег» (1955), «Шоссе энтузиастов» (1956), «Обещание» (1957) – голос поэта звучит отчетливее и увереннее. Справедливо отмечал позже А. Межиров: «Евгений Евтушенко прославился стихотворной публицистикой, стремлением поднять фельетон до уровня проповеди. Однако, мне кажется, его поэзия не только, точнее, не столько в этом. <...> В действительности Е. Евтушенко прежде всего лирик, подлинный лирик по преимуществу, а может быть, и всецелый. Не ритор, не публицист, а именно лирик...».

В книгах 50-х годов выразились сильные стороны его поэтического дарования: лиризм, непосредственность, исповедальность. «Е.Евтушенко создал целый ряд упоительных, редкостно оживленных, навсегда драгоценных стихотворений...» (Л. Аннинский), внеся свой оригинальный вклад и сыграв немалую роль в развитии лирической поэзии своего времени. В раннем стихотворении «Я шатаюсь в толкучке столичной...» (1954) возникает образ героя – одного из многих, но в чем-то особенного («возмутительно нелогичный, непростительно молодой»), хорошо передана общая атмосфера времени, ощущение весны и молодости. В герое располагает к себе, вызывает доверие искренность, открытость миру. Подкупает и юношеское упоение жизнью и собою, отсутствие самоуверенности, быть может, даже некоторая растерянность («Наделили меня богатством. / Не сказали, что делать с ним»).

Лирическое «я» в ранних стихах Евтушенко носит отчетливые автобиографические черты, и в то же время поэт стремится выявить в нем нечто общезначимое и в известной мере заданное. Так, персонаж стихотворения «Я сибирской породы...» (1954) ближе к схеме утвердившегося в литературе тех лет молодого положительного героя. В этом юноше все логично и закономерно («Раздавалась команда... / я заклепки клепал /и глубокой лопатой, / где велели, / копал. /...а топор мне вручали, / приучали к труду»). Отсюда, быть может, и черты некоей самонадеянности, даже бахвальства («Не боюсь я обиды, / не боюсь я тоски. / Мои руки оббиты / и сильны, как тиски. / Все на свете я смею, / усмехаюсь врагу, / потому что умею, / потому что могу»).

Одно из лучших стихотворений раннего периода творчества, в котором Евтушенко обратился к военной теме и которое с неизменным успехом читал на вечерах, – «Свадьбы» (1955). На первый взгляд, это своего рода жанровая зарисовка, но за ней встает и нечто большее. Здесь все пронизано ощущением трагедийности происходящего. Поэт нашел свой поворот, угол зрения в освещении военной темы, и быть может, не только она, а – шире – эпоха выразительно показана им глазами подростка своего поколения:

«Летят по стенам лозунги, Что Гитлеру капут, А у невесты слезыньки горючие текут.

Невесте горько плачется, Стоят в слезах друзья. Мне страшно. Мне не пляшется, Но не плясать –нельзя».

В том же году Евтушенко пишет программное стихотворение «Пролог» (1955): «Я разный – /я натруженный и праздный. /Я целе- / и нецелесообразный. / Я весь несовместимый, / неудобный, / застенчивый и наглый, / злой и добрый». В то время оно вызвало усиленное, ревностно-придирчивое внимание критиков, упрекавших поэта в самолюбовании, упоении своей мнимой «сложностью». В действительности же здесь было полемическое утверждение реальной сложности и противоречивости в характере героя, его «торжествующей жадности» к жизни и, таким образом, богатства и разнообразия окружающего мира и, соответственно, воплощающего его искусства:

Хочу искусства разного, как я!..

Я в самом разном сам собой увиден.

Мне близки

и Есенин,

и Уитмен,

и Мусоргским охваченная сцена, и девственные линии Гогена.

Упоение жизнью, готовность отозваться на сиюминутные запросы дня обусловили дальнейшее развитие поэзии Евтушенко, в частности появление его публицистических и политических стихов, получивших широкую известность. Чутко улавливая многообразные темы и конфликты, волнующие людей, обращаясь к современным проблемам, поэт воплощал их в свежих образах, ритмах, красках. Отчетливее становились мотивы раздумий, гражданские и публицистические интонации, «антикультовая» направленность стихов. Большой общественный резонанс в стране и в мире получили его стихотворения «Бабий Яр» (1961), «Наследники Сталина» (1962).

Критически рассматривая многие явления жизни, поэт с тревогой и беспокойством говорил о трудностях и противоречиях в характере своего героя («Я что-то часто замечаю, / к чьему-то, видно, торжеству, / что я рассыпанно мечтаю, / что я растрепанно живу»). Некоторые стихи–1957-1959 гг. вызвали полемику в печати («Что делает великою страну...», «Ты спрашивала шепотом...»). По прошествии времени следует заметить, что далеко не всегда эти упреки были справедливы.

Вместе с тем в начале 60-х годов в творчестве поэта намечаются новые черты и тенденции. Наряду с тягой к «злобе дня», фельетонной публицистичности, ораторской риторике идет углубление раздумий, отчетливее становятся нравственно-гуманистические мотивы творчества, о чем свидетельствуют многие стихи книг «Яблоко» (1960), «Взмах руки» и «Нежность» (1962). С пронзительной глубиной нежности и боли, пристального внимания к каждому, даже самому незаметному человеку звучит стихотворение, открывающее последний из названных сборников:

«Людей неинтересных в мире нет. Их судьбы как истории планет. У каждой все особое, свое, И нет планет, похожих на нее».

Не случайно в последующие годы его обращение к темам природы, родины, жизни и смерти. В стихотворении «Идут белые снеги...» (1965) герой вбирает боли, тревоги и надежды России, подводя в какой-то мере «предварительные итоги» прожитого, он ощущает глубокое, кровное единство с ней («А любил я Россию / всею кровью, хребтом...»; «Пусть я прожил негладко – /для России я жил»). Конечно, есть здесь и некоторый оттенок декларативности, но, бесспорно, преобладает искренность выношенных чувств: «И надеждою маюсь / (полный тайных тревог), /что хоть самую малость/я России помог».

Эти стихи вместе с написанными незадолго до того «Монологом Тиля Уленшпигеля», главой «Казнь Стеньки Разина» из поэмы «Братская ГЭС» с большой впечатляющей силой прозвучали в конце 1965 г. на авторском вечере Е. Евтушенко в Театре эстрады, на котором присутствовали Б. Ахмадулина и А. Вознесенский. Этот вечер стал одним из последних крупных событий эстрадного поэтического «бума» 60-х, хотя авторские выступления поэтов-«шестидесятников», собиравшие большие аудитории, не раз проходили и впоследствии – в 70-е - 80-е годы.

Поколению, выступившему в «оттепельный» период, при всех сложностях индивидуальных творческих судеб, было свойственно острое чувство современности, поиски новых художественных форм и средств, обращение к разнообразным поэтическим традициям А. Блока и С. Есенина, В. Маяковского и В. Хлебникова, Б. Пастернака, М. Цветаевой и других поэтов Серебряного века, не говоря уже "об опыте классической русской литературы. В начале 60-х годов, в программном стихотворении Владимир Соколов утверждает:

«Вдали от всех парнасов, От мелочных сует Со мной опять Некрасов И Афанасий Фет. Они со мной ночуют В моем селе глухом. Они меня врачуют Классическим стихом. Звучат, гоня химеры Пустого баловства, Прозрачные размеры, Обычные слова». («Вдали от всех парнасов...», 1960)

3.6. Когда речь идет о молодой поэзии шестидесятых, дело конечно не сводится к трем-четырем наиболее известным именам. Несомненно, картина была бы совершенно неполной без имен Александра Кушнера, Анатолия Жигулина, Алексея Прасолова, Николая Рубцова, Юрия Кузнецова, Николая Тряпкина, Ольги Фокиной и других. И хотя Андрей Вознесенский уверял в стихотворении, посвященном Белле Ахмадулиной: «Нас мало. Нас может быть четверо... И все-таки нас большинство», – вряд ли стоит целиком полагаться на такие самохарактеристики.

Время подтвердило широту и интенсивность развернувшегося тогда по стране процесса пробуждения поэтических сил. В частности, следует отметить ярко проявившуюся на рубеже 1950-х –1960-х годов активность жизни и деятельности литературных объединений Ленинграда, сопровождавшуюся появлением интересных и крупных имен (Глеб Горбовский, Виктор Соснора, Евгений Рейн, Иосиф Бродский и другие). В эти годы зарождается и формируется неофициальная культура, поэзия «андеграунда»: «Лианозовская школа» в Подмосковье, «ахматовский кружок» в Ленинграде, позже – московская группа «СМОГ» («Самое Молодое Общество Гениев») и др.

После позорной травли Б. Пастернака в 1958 г. уже в начале 60-х состоялось сокрушительное осуждение творчества молодых поэтов и художников партийным руководством. Н.С. Хрущев подверг А. Вознесенского, Е. Евтушенко грубой проработке и разносной критике во время встреч с творческой интеллигенцией в 1962-1963 годах. А немногим позже, в 1964 г. состоялся уникально циничный судебный процесс над И. Бродским. Этими событиями обозначился спад и последовавшее за ним завершение кратковременной и не оправдавшей связанных с нею надежд «оттепели». Однако некоторые существенные сдвиги и перемены в общественном сознании произошли, стали необратимыми, вопреки давлению и запретам официоза.

3.7. Следует подчеркнуть, что в поэзии 1960-х годах продолжались и углублялись процессы, наметившиеся в предшествующее десятилетие, вместе с тем в ней обнаружились и новые тенденции, свойственные всей литературе. Возрастание духовных и эстетических запросов людей обусловило, в частности, и остроту споров о роли и задачах искусства, о его специфике, о соотношении литературно-художественного творчества и научного познания. Так, немало копий было скрещено в начале десятилетия в острой, хотя и непродолжительной полемике о науке и поэзии, поводом для которой послужили стихотворение Б. Слуцкого «Физики и лирики» и статья инженера И.Полетаева в «Комсомольской правде» (1959, 11 октября).

Более основательными и долгими были развернувшиеся в первой половине 60-х годов дискуссии, посвященные собственно литературным проблемам (о «громкой» поэзии и «тихой» лирике, о «современном стиле», о «лирическом герое», о том, «что есть поэма?» и др.). Они были вызваны потребностью определить перспективы развития тех или иных жанров и стилевых образований, проверить их жизнеспособность, соответствие переменам в общественном самосознании, в самой направленности литературного процесса.

Если говорить о наиболее существенных чертах и тенденциях лирики тех лет, следует выделить прежде всего обострившееся и возросшее у поэтов чувство времени-истории. Затем – пристальное внимание к сложному и противоречивому внутреннему миру современного человека. Наконец, интенсивность художественных, жанрово-стилевых исканий, опирающихся на заново открывшиеся перед ними богатейшие традиции отечественной и мировой литературы и искусства. Все это свидетельствовало об общем оживлении поэтического процесса.

В стихах и поэмах того времени актуальное и вечное, общечеловеческое нередко сопрягаются и осмысляются в свете опыта истории – в социальном и гуманистическом аспекте. По-новому углубленно и остро звучат в них темы жизни и смерти, природы и любви. Поэтические произведения несут в себе не «санкционированные» свыше, а – реальные, земные тревоги, печали и радости человека. Стремясь ответить на запросы читателя, поэты делают это каждый по-своему, соответственно индивидуальной художнической манере.

Леонид Мартынов в «Новой книге» (1962) пишет о сложных путях человечества, преодолевающего «пошлость, косность — все, в чем прошлое погрязло». Человек у Мартынова духовно самостоятелен и независим, многообразен и целен. Его главные качества — высокая интеллектуальность, свободный и прихотливый полет фантазии — отчетливо проступают в философски насыщенной, публицистически страстной, богатой ассоциациями и звуковыми повторами лирике в его книгах «Первородство» (1965), «Голос природы» (1966), «Людские имена» (1969).

Лирика Михаила Светлова отличается особой доверительностью и сердечностью переживаний. Перед читателем открывается мир добрых эмоций, задушевных чувств, теплого юмора, неиссякаемой юношеской романтики. Наряду с этим в книгах «Горизонт» (1959), «Охотничий домик» (1964), «Стихи последних лет» (1966) можно отметить и обусловленный временем смелый полет поэтической мысли, философскую масштабность и характерную для поэта лукавую жизнеутверждающую иронию.

Лирические произведения Л. Мартынова, М. Светлова, А. Твардовского и других поэтов старшего поколения свидетельствуют об их пристальном внимании к нравственно-духовной сфере человека, об углублении в область его сознания, эмоций, психологии. В стихах, являющихся порою прямым откликом на события дня, какими стали тогда первые полеты в космос («Начало эры» Л. Мартынова, «Космонавту» А. Твардовского), авторы вместе с тем раскрывают черты эпохи и человека, его разума и чувств, диалектику душевной жизни.

Стремление глубже постичь движение времени видно в творчестве многих известных поэтов, обратившихся к истории, по-новому ощутивших биение ее пульса. Постоянные раздумья над ходом жизни, опирающиеся каждый раз на своеобразную философско-поэтическую концепцию, раскрываются в стихах книг Н. Асеева «Лад» (1961), в самом построении которой, ее основных разделах «Нынче» – «Вчера» – «Завтра» непосредственно соотносятся настоящее, прошедшее и будущее. Жизнь человеческая со всеми ее страстями и тревогами вписана в контекст истории в книге И.Сельвинского «О времени, о судьбах, о любви» (1962). Сборник стихов П. Антокольского «Четвертое измерение» (1964) переводит размышления о времени в философский план. В книге А. Ахматовой «Бег времени» (1965) трагедии эпохи, пропущенные через сердце художника, непосредственно преломляются, становясь его глубоко личностным переживанием. Так же заметны были и с пониманием восприняты книги С. Орлова «Дни» (1966), Я. Смелякова «День России (1967), М. Дудина «Время» (1969).

Пути художественного осмысления времени в поэзии всегда различны, индивидуальны и неповторимы. Но они предполагают и постижение неких более широких и общезначимых тенденций и закономерностей истории. При этом общность подхода не мешает самобытности образных решений, художественно-стилевых оттенков и различий, обусловленных авторской индивидуальностью, тяготением к разным поэтическим традициям и стилевым направлениям. Так, для Николая Асеева (1889-1963) особенно характерен окрашенный в романтические тона, экспрессивный и динамический «образ летящего времени». «Время мое величавое, / время мое молодое, / павшее светом и славою / в обе мои ладони», – пишет он в стихотворении «Семидесятое лето» (1959). В ряде стихов книги «Лад», по-своему обновляющих фольклорные традиции, художественно реализуется мысль об истории и народе («Россия с Москвы начиналась», «Илья», «Микула», «Богатырская поэма»). Бросая взгляд в былинное, историческое прошлое, поэт видит его глазами современника. Позднее творчество Асеева философично, не лишено публицистических черт и в лучших проявлениях пронизано лиризмом, позволяющим преодолеть черты умозрительности и риторики.

Человек и народ, история и природа как бы сливаются в общем потоке жизни («Здравица», «Сердце человечества»). В этих стихах эпоха предстает в сложности, драматизме, противоречивости. Вместе с тем размышления поэта о времени нередко охватывают историю человечества, вселенной. Обращение к далекому прошлому и романтика порыва в будущее, которое кажется близким и вполне осуществимым, вызваны желанием осмыслить исторический путь народа. Это воплощено в формах одически-торжественных, средствами романтической поэтики и стилистики включающими особую возвышенность лирико-патетического тона, склонность к гиперболизации чувств, подчеркнутую яркость и контрастность образной ткани.

Иной путь художественного воплощения жизни обнаруживается в творчестве Ярослава Смелякова (1913—1972). Поэт умеет передать прежде всего естественную и живую, неподдельную красоту самого обычного. Он тоже видит жизнь во всей сложности и многообразии, пишет ее «крупно и подробно». И лучшим его произведениям присуще сочетание точной и емкой художественной детали с масштабностью образа, реалистической конкретности с широтой обобщения. В книге Смелякова «День России» (1967) проявились зрелость и глубина историзма поэтического мышления: «И современники и тени в тиши беседуют со мной. Острее стало ощущенье шагов истории самой».

Обращение к нашим дням и к прошлому вызвано стремлением осмыслить реальную, живую связь времен. По словам Смелякова «история не терпит суесловья», она требует честного и бережного отношения к себе. В стихах на исторические темы и сюжеты «Иван Калита», «Меншиков», «Кресло», «Русский язык» освещаются драматические страницы прошлого, сложные фигуры и события и в то же время — «спервоначалу и доныне, как солнце зимнее в окне», утверждаются неиссякаемые святыни народного духа, глубинная суть самоотверженного русского характера, дающая народу опору на трудных путях истории. Стихи же, непосредственно посвященные современности, порою не отличаются глубиной, они описательны и декларативны.

3.8. В поэзии тех лет, как в литературе в целом, видное место заняла так называемая «деревенская тема», хотя подобное обозначение выгладит еще более условным, чем в прозе. И все же с трудовыми, нравственными, народно-поэтическими традициями сельской жизни, основанными на исконной, изначальной нераздельности человеческого существования и природного бытия, тесно связано творчество Николая Рыленкова, Владимира Солоухина, Николая Тряпкина, Ольги Фокиной, Николая Рубцова и других видных поэтов. Острые, сложные проблемы судеб деревни стали не просто «темой» и «материалом», но – сокровенной заботой, душевной болью, внутренним нервом многих по-настоящему гражданственных и глубоко лирических произведений.

В 1960-е – 1970-е годы поэты разных поколений в полный голос заговорили о все возрастающей опасности для человека, связанной с неправильным отношением к природе как среде его обитания, с варварскими способами освоения ее богатств. Экологическая проблематика, рожденная тревогой за судьбы не только природы родной страны, но и всей планеты, получила развитие в стихах А. Твардовского и Л. Мартынова, А. Яшина и А. Вознесенского и других поэтов. Своеобразным призывом самой природы к людям – «живым, мыслящим существам» – звучат строки Леонида Мартынова:

И твердит природы голос:

В вашей власти, в вашей власти,

Чтобы все не раскололось

На бессмысленные части!

(«Голос природы», 1965)

Тревога поэтов за будущее человечества была вызвана не только издержками научно-технического прогресса, но и вполне реальной опасностью ядерного конфликта. Вот почему так настойчиво повторяется в стихах и поэмах того времени антивоенный призыв. Эти мотивы взволнованно и страстно звучат в циклах Р. Рождественского «На самом Дальнем Западе» (1963- 1965), К. Симонова «Вьетнам, зима семидесятого» (1971), Е. Евтушенко «Дорога номер один» (1971).

Обострившееся чувство истории, углубление гуманизма, духовная насыщенность лирики, столь явные у старших мастеров, проявились и в творчестве поэтов фронтового поколения. Жертвы и подвиг народа в годы Отечественной войны, долг оставшихся в живых, жизнь и смерть, природа и история, сложность и противоречивость окружающего мира – эти темы отражены в книгах Евгения Винокурова «Слово» (1962), «Характеры» (1965), Александра Межирова «Прощание со снегом» (1964), «Ладожский лед» (1965), Сергея Орлова «Колесо» (1964), «Страница» (1969), Бориса Слуцкого «Сегодня и вчера» (1961), «Современные истории» (1969), Давида Самойлова «Второй перевал» (1963), «Дни» (1970), Юрия Левитанского «Земное небо» (1963), «Кинематограф» (1970) и др.

Творчество поэтов военного поколения, при всем различии художественной манеры каждого, обладает общими свойствами, вытекающими из фронтового опыта, армейской юности, особого мироощущения. Поэтическое видение родной земли, любовь к ее приметам и подробностям так же объединяли фронтовое поколение лириков, как и нелюбовь к отвлеченности, к пустым и громким словам. Сохраняя верность памяти военных лет, эти поэты в 60-70-е годы все более активно обращаются к насущным социально-этическим проблемам.

Возрастающая сложность жизни, расширение сферы переживаний, а также творчески воспринимаемого художественного опыта и традиций русской поэзии обусловливали интенсивность нравственных, жанровых, стилевых поисков. Обостренное внимание к духовному миру личности в ее связях с природой, обществом, историей вело к разнообразию лирических жанров и форм. В поэзии 1950-х - 1960-х годов видное место заняли различные виды философских, публицистических, интимно-лирических стихотворений.

В стихах этих лет авторские размышления, сюжетно-повествовательные картины нередко предстают в формах лирического монолога или баллады (к примеру, у Асеева и Луговского), стихотворного рассказа и портрета (у Заболоцкого, Твардовского). Активно используются и традиционные жанры, строфические формы, имеющие многовековую историю. Например, в творчестве ряда поэтов старшего поколения примечательна ориентация на развитие классических жанров оды и элегии. Таковы многие стихи поздней А. Ахматовой («Царскосельская ода», «Мартовская элегия», «Приморский сонет»), П. Антокольского («Баллада о чудном мгновении», «Венок сонетов», «Старинный романс»), И. Сельвинского и др.

Естественное стремление к жанровому разнообразию заметно у Я. Смелякова –«Элегическое стихотворение» и «Ода русскому человеку», у А. Межирова – своеобразные формы баллады («Баллада о цирке», «Предвоенная баллада») и монолога («Монолог, обращенный к хирургу», «Монолог художницы»). Эти же жанры использует Е. Евтушенко: «монологи» самых различных персонажей – Тиля Уленшпигеля, американского поэта, бродвейской актрисы, доктора Спока и др., а также «баллады» о Муромце, штрафном батальоне, браконьерстве, нерпах, самородках и т. п. В книгах Р. Рождественского чаще встречаются формы «письма», «послания», «разговора»: «Париж, Франсуазе Саган», «Людям, чьих фамилий я не знаю», «Письмо московскому снегу», «Разговор с горой Карадаг», а в лирике Н. Рубцова – песня, элегия, посвящение: «Осенняя песня», «Дорожная элегия», «Посвящение другу».

Потребности самой жизни 1950-х–1960-х годов определили способы воплощения народной и человеческой судьбы, лично пережитого опыта истории в большой поэтической форме.

В лиро-эпическом произведении – эпопее – была возможность постановки важных социально-философских и нравственных проблем, осмысления исторических событий в их героико-трагедийном звучании, передачи сложности движения времени, создания психологически углубленного образа героя-современника. Создателями крупных полотен выступили А.А. Ахматова, В.А. Луговской, А.Т. Твардовский, Б.А. Ручьев и другие.

Крупнейшим явлением поэзии 1950-х - 1960-х годов стал лирический эпос Александра Трифоновича Твардовского (1910 -1971). Его лирико-философская эпопея о современности и эпохе «За далью - даль» (1950-1960), сатирическая поэма- сказка «Теркин на том свете» (1954—1963) и лирико-трагедийная поэма-цикл «По праву памяти» (1966-1969) вместе составляют своеобразную поэтическую трилогию, с разных сторон раскрывающую исторические судьбы страны и народа, лирический образ человека середины столетия, 30 - 60-х годов. В своих лиро-эпических произведениях он постоянно испытывал новые возможности поэмного жанра.

Видное место в поэзии 50-х годов заняла «книга поэм» Владимира Александровича Луговского (1901 -1957) «Середина века» (1943-1957) –- самое большое его произведение, своеобразный итог творческого пути. Публикация ее в 1958 году (к сожалению, уже посмертная) была в то время несомненным событием. Она состоит из 27 поэм. Сам поэт определял ее как «автобиографию века», которая была пережита в душе рядового участника великих событий столетия»². Лирический герой книги растет и развивается в столкновении с «невероятным многообразием действительности», он идет к творческой победе «над огромным то зловещим, то радостным миром» (Там же. С. 20).

Книга Луговского – многогеройна. Наряду с выделением целого ряда эпических, «объективированных» персонажей, основное в ней – это раздумья о судьбах времени, страны, мира. История народа, родины, человечества становится идейным и композиционным стержнем «Середины века». В книге как бы слышно биение «пульса истории». Поэт раскрывает движение времени, как сложный, драматический, противоречивый процесс, подводя нас вплотную к современности и на основе осмысления исторического развития стремясь убедить в торжестве справедливости. «Вошла душа в большое время правды», – искренне верит он. Этот вывод возникает в результате художественно-философского постижения острейших противоречий века, включающих и «вечный спор / Между одной на свете единицей / И государством...»

Луговской пытается понять, постичь «трудную правду» о своей эпохе, при этом взять на себя ответственность за все больное и тяжкое в ней, «за муки и ошибки», но для него несомненна победа жизни, правды, человечности. Одна из завершающих книгу поэм – «Москва» – пронизана искренней устремленностью «к родному ленинскому свету», что в общем-то, можно сказать, отражало идеологические заблуждения поэта, однако в целом вполне вписывалось в тогдашнюю официальную установку на «восстановление ленинских норм жизни».

Написанная белым стихом, свободная и непринужденная в развертывании мыслей-переживаний, книга Луговского сложна в жанрово-композиционном построении. Некоторые поэмы драматизированы по форме, как, например, «Новый год». Ряд из них построен по ассоциативному принципу и носит сказочно-фантастический характер («Сказка о сне», «Сказка о зеленых шарах»). В свою очередь «Лондон до утра» напоминает стихотворный очерк, лирическую запись путевых впечатлений. Наконец, в поэме «Москва» отчетливо проступает публицистическая тональность. Здесь лирический герой наиболее полно выражает свои идейно-философские взгляды.

Однако при всем разнообразии жанровых оттенков входящих в нее поэм «Середина века» художественно едина. В целом она остается лирико-философской, раскрывая события и картины внешнего мира прежде всего в восприятии и размышлениях лирического героя. Этой цельности добивался сам Луговской, говоря, что здесь — «попытка обобщить время», «осмысливание мира». И если попытаться определить главное в жанре книги, учитывая ее сложность и многогранность, то «Середину века» можно было бы считать своеобразной лирико-философской эпопеей с центральным, объединяющим повествование образом лирического героя.

Особое место в поэзии тех лет занимал лирический эпос Анны Ахматовой. В 50-60-е годы она завершает два крупнейших лиро-эпических произведения – поэму-цикл «Реквием» и «Поэму без героя» (1940-1965). В них отразились и по-своему неповторимо воплотились главные пути и тенденции развития этого жанра в русской литературе середины века. Постижение трагических противоречий времени, народной и человеческой судьбы, пережитых как свои личные, безысходные боль и горе, привело к созданию поэм, отмеченных глубиной жизненной правды, высокой и сложной художественной цельностью.

К.И. Чуковский, назвавший Ахматову «мастером исторической живописи» и показавший ее великолепное мастерство, подлинное чувство истории на множестве примеров, в частности, заметил: «...в «Поэме без героя» есть самый настоящий герой, и герой этот — опять-таки Время¹. Можно, конечно, по-разному относиться к этому суждению, но, думается, оно нисколько не принижает роли и места лирического героя поэмы, и автора, организующего и определяющего ее жанровую специфику, делающего ее единой и цельной. Интересно сопоставить с выше приведенными словами К. Чуковского свидете