Часть четвёртая. Белая река 6 страница. Егор видел, что, когда воины поднялись с колен и повернулись к ней спинами, уходя, Арина сама перекрестилась и поклонилась им до земли

Егор видел, что, когда воины поднялись с колен и повернулись к ней спинами, уходя, Арина сама перекрестилась и поклонилась им до земли.

Общее движение увлекло Егора по широкому подземному ходу, люди шли молча, их лики были смиренны и наполнились благостной силой.

Они вошли в огромный зал, на ходу разоблачаясь и кидая одежду в общую кучу, получая взамен гимнастёрки и трёхлинейки, автоматы и полушубки, лыжи и противотанковые ружья, подвешивали гранаты на пояс, щёлкали затворами и загоняли обоймы, умело строились и уходили колоннами дальше по тоннелю: повзводно, поротно, полками и дивизиями, бесчисленной организованной и молчаливой ратью...

Егор, в нерешительности, остановился, уже начав разоблачаться, получил армейскую одежду и винтовку, когда на его плечо легла тяжелая рука монаха-богатыря. Малопонятно, но уверенно тот проговорил:

— Облачайся и иди! Тебя ждут иные дела.

Быков оглядел монаха и повиновался, подумав, что именно таким и был Пересвет, сваливший копьём Челубея.

Он шёл встречь общему движению, воины давали ему путь у стены, шли и шли, ровным гудом звучали шаги, спокойное дыхание и уверенный взгляд их являл такую несокрушимую силу, что Егор понял их ток, осознал бессмертие России, постиг разумом и посвящением своим небесных воинов...

А когда вошёл в подземный храм, он был снова полон людей, уже другие монахи читали молитвы и пел новый хор, но также мощно и богоносно.

Войдя в свою келью, Егор прислонил к стене винтовку и прилёг на лежанку. Мимо закрытых дверей шаги... шаги... робкий гул голосов, смолкающих на пороге храма.

Уснул и проснулся от тишины. Догадался, что на земле утро. Побудил Окаемова с Николаем в соседних кельях; тускло горели свечи вдоль стен коридора и в храме. Окаемов разглядывал его удивленно и промолвил:

— Ты где это так вырядился в новое... армейское? И винтовка при тебе? Где?

— Ночью...

Арина свела их в трапезную, вновь накормила и напоила медами, велела собираться в дорогу, дала в путь еды и повела в храм. Попросила оставить вещи и поманила рукой вслед за собой. Открыла потайную дверцу в стене и, освещая узкую лестницу, витую, как на колокольнях, стала спускаться вниз под храм.

Егор шёл следом, слыша за собой Окаемова и Николая. Вскоре они все очутились в маленькой подземной церкви, скромно убранной. Посреди её зала возвышался помост и стояла всего одна икона. Под ней горела лампадка.

— Образ Знамения Пресвятой Богородицы, — проговорил вслух Окаемов, внимательно разглядывая икону. Он сразу определил, что она была очень древнего письма, ещё греческой или иной какой школы, но необычна в своём исполнении.

Без всяких украшений, на простой кипарисовой доске написана Богородица со вскинутыми обеими руками, её голову и плечи скрывает алая парчовая накидка. Над головою нимб. А на её груди, в кольце из растительного орнамента, маленький Сын, тоже с нимбом и в парче, с двумя поднятыми перстами...

Над вскинутой правой рукой Богородицы парил красный, над левой рукой тёмный шестикрылые серафимы и тоже с нимбами...

— Эта церковь самая глубокая и самая святая, — тихо проговорила Арина. — Над нею храм Спаса, в нем вы всё видели, а над ним — третья церковь, разрушенная... вы её тоже помните.

Монастырь и верхнюю, Христорождественскую церковь разрушали много раз инородцы... начиная с татар и кончая нынешней войной. В храме Спаса не было врагов, и о нём никто не знает... именно в нём творились молитвы во спасение во время войн...

В этой же маленькой, глубинной церкви вы — первые из мирских. Так надо... Я благословлю вас и выведу на свет, но вы должны утешиться тем, что икона обновилась и грядет победа над злыми врагами...

Первым она подвела к иконе суетно озирающегося Николая, благословила его, Селянинов поцеловал святой лик и выслушал напутствие:

— Ты — северный боярин... Род твой был всегда свободен при всех царях, только в веке нынешнем будет закабалён за грехи и непочтение Бога... Но избавится от напасти вместе со всей Россией и возродится радость, опять запоют русские песни в деревнях, и прибудет много детей, и всё кончится миром...

Тебя и твой род гнетёт, что живёте не по своей воле. А воля в вас и в тебе... надо скинуть оковы и обрести благодать Божью. Ты должен сделать духовный подвиг в жизни, не боясь ничего... Ты — боярин!

— Я знаю, что делать, — уверенно ответил Селянинов, — как только кончится война, я возьму топор и построю храм в своём селе, срублю церковь и распишу её сам...

— Радей за землю русскую! — улыбнулась Арина.

Вторым она подвела к иконе Илью Ивановича, благословила его, Окаемов поцеловал святой лик и выслушал напутствие:

— В тяжкую пору неслыханных потрясений и бед для России на тебя ниспослана миссия богатыря-мыслителя, духовного Муромца... Ты избрал тернистый и тяжкий путь, но найдёшь, что ищешь, и явится великий соблазн, преодолеть коий ты не в силах будешь... Соблазн управлять миром...

Но ты — русский человек и найдёшь выход, укрепишь могущество Державы... У тебя великая сила будет, но народ о тебе не будет знать, хоть именно ты не дашь ему погибнуть... Ты совершишь подвиг, достойный великих предков, и вернёшь дух народу...

Претерпев и преодолев ниспосланные России испытания... тягчайшие испытания, вместе с нею оправдаешь своё великое предназначение... Ты умрёшь в глубокой старости, и только потом узнают, кто ты, и прославят тебя... Иди... путь твой усыпан шипами... Но ты — силён и знаешь, что ищешь...

Третьим она подвела к иконе Егора, благословила его. Быков поцеловал святой лик и выслушал напутствие:

— За свою жизнь тебе приходилось чаще сталкиваться со злом, чем с добром: ты верил — тебя предавали; ты жертвовал — твои жертвы были не нужны; ты искал тепла — находил холод, и ты закрыл своё сердце...

Слушай меня, и ты услышишь... Смутные мысли уйдут из твоей головы; тяжесть покинет твоё сердце; тёмные силы отступят от тебя, ибо ты — непобедим для них... Свет войдёт в твою душу...

Каждый час, каждый день ты будешь чувствовать, как прибывают силы, потому что цели твои — державны, потому что душа твоя добра. Отныне жизнь твоя будет окрашена новым, великим Смыслом... Тебя ждут, в тебя верят, и ты победишь... Ступай...

Нет, постой... Ты должен знать себя и верить в себя. Кто ты?.. Ты — и ребёнок, и зрелый муж, беззащитный и решительный, стихийный и мягкий. В тебе всего много, как годовых колец в вековом дереве...

Но в центре твоего духовного мироздания теплится космический лучик высшей чистоты, он излучает тепло, подаёт сигналы, их дано воспринять тебе и воспользоваться этим чудом, этим светом небесным, позволяющим тебе знать то, что недоступно простым людям... Иди... Будь верен дару своему...

Арина помолчала, обошла вокруг иконы и подняла на них взор. Вскинула благословляюще обе руки и снова заговорила:

— А теперь, моё слово к вам, к детям вашим. В конце века сего Россия вновь окажется на краю гибели. В прошлой гражданской войне, в голодах, в этой войне, в пыточных мучениях и лагерях у неё погублены лучшие люди...

Их души начнут возвращаться в Россию в конце века, вновь явятся во плоти для защиты её в час смертного испытания... Станут рождаться особые, моленные дети, верящие в Бога с колыбели, умные и сильные воины, мудрые девы...

Но силы Зла это тоже знают и постараются устроить великий голод и хаос в России, чтобы матери перестали рожать небесное воинство; власть захватят инородные бесы...

Их жрецы приложат все силы и поступятся всем мировым золотом, только бы помешать воскресению Руси. Чтобы эти дети не спасли её...

Вы должны помешать бесам надругаться над нею, вы должны спасти Россию. Благословляю вас...

* * *

Со свечами в руках они шли бесконечным подземным ходом за Ариной. От него отходила масса разветвлений и бесчисленное количество келий. Во многих из них стояли на коленях седобородые старцы и молились при свечах, не обращая внимания на проходящих мимо.

В сухих больших залах и отвилках лежало грудами старинное оружие: пушки и луки, арбалеты и пищали, копья и сабли хранились целыми возами...

На их лезвиях были заметны зазубрины от боёв на поле Куликовом и Бородино, во многих баталиях принимали участие небесные воины Руси, охраняя её, очерчивая круг обережный мужеством и духовной крепостью.

Они вышли на свет за Днепром. Густой сосновый бор принял и укрыл их. Всхрустывали сухие веточки под ногами, шуршала палая хвоя, корабельные сосны возносились к голубеющему небу. Кроны гудели в порывах утреннего ветерка.

Густо пахло смолой, хвоей и грибным духом, тяжёлая роса осыпалась с кустов, холодила руки и лица. Гомонило множество птиц, лучи солнца золотили сосны у вершин.

Откуда-то доносились взрывы и пулемётные очереди, ревели танки. Шёл бой. Туда вело множество следов, взлохмативших палую хвою, путь воинов из храма Спаса...

Арина неожиданно остановилась и повернулась, и они снова удивились её красоте и неземному образу, чему-то неуловимо-таинственному, испускающему свой животворный свет, благость и покой. И вновь, чем больше они смотрели на неё, тем труднее было оторвать взгляд от её лика и сказать слово...

Они так и пошли, оглядываясь, видя её со вскинутыми к плечам руками, благословляющую их крестный путь...

* * *

Сокол летел над разрушенным Смоленском, видел жаркий бой под Вязьмой, где схлестнулись в смерти тысячи и тысячи человецев... Он всё зрил с непомерной высоты. В небе хищно кружились самолёты, ахали на земле взрывы бомб, размётывая всё живое.

Он видел страшный бой под Ельней, горящую пшеницу, воронки, кишащие трупными червями... Стонала земля от нашествия, от боли людской, пылали деревни, расстреливался бессловесный скот, люди обезумели в коловерти смерти...

Сокол зрил с высоты, как к измотанным русским частям идёт густыми колоннами пополнение со всех лесов и концов света. Пополнение в новеньком обмундировании и с новыми винтовками смешивалось с поредевшими частями и с ходу шло в бой, предпочитая штыковую атаку.

Сокол зрил неистовый напор этих частей, он слышал крики этих людей в рукопашной и дивился старому выговору слов...

Они не сквернословили, как красноармейцы, стремительно бежали со штыками наперевес, и древний, памятный далеким предкам сокола крик: «У-РА...РА...РА!!!» — парализовал волю врага. Немцы стали бояться, как священного огня, атак этих русских, — пронзала пугающая мысль: «Смертны ли они?!»

Сокол зрил, как мимо него возносились светлым пухом души убиенных в небо, а оттуда косым непрерывным дождём шёл звездопад и, коснувшись земли, оборачивался воинскими полками: побатальонно, поротно, повзводно... примыкали штыки и единым махом, прямо с марша, бросались в штыковую атаку...

Еще выше взлетел сокол и зрил оттуда, как, со всех концов России, ползли эшелоны с техникой и живой силой... как за Москвой эта сила копилась и клубилась, готовая, подобно туче, грозно оборонить её, покарать врага молниями, смыть с земли русской всеочищающей грозой.

Сокол зрил со своей высоты и Княжий остров, и разрушенный монастырь, зрил под ним храм Спаса и новые тысячи воинов, получающих в нём благословение, до его слуха дотекал стройный монашеский хор из-под земли, сокол зрил много таких мест по всей Руси, овитой океанами и бессмертной в своих пространствах.

Он зрил с высоты разбегающихся бесов, досель угнетавших её, зрил лики новых военных вождей русичей...

Сокол зрил зловонные эшелоны с возвращающимися из лагерей заключёнными, пожелавшими воевать с немцами, видел эти штрафные батальоны измождённых людей, бросающихся в атаку с такой же неистовой страстью и отвагой, как и небесные воины...

Они всё прощали, всё вынесли и шли на смерть, ради земли самой, а не из страха перед бесами, принёсшими им столько зла и горя.

...Были войны, были смутные времена, грозившие расчленить и погубить навсегда эти пространства и этих людей, весь их непокорный род...

Но видел сокол такую святую любовь этих маленьких людей к своей огромной Родине, созданной их великими предками, что не сомневался в их победе, как это было много-много раз. Они сливались воедино ратью, и все враги, все беды отступали, только укрепляя её и расширяя границы...

Сокол зрил Серафима, шатко идущего через болото со своей клюкой и ветхой сумой на боку, в коей животворно и сладко пахла краюха ржаного хлеба.

Та самая малость, чем сыт будет вовеки русский неприхотливый человек, отдающий себя до самоистязания работе, молитве, бою смертному, укреплению духа своего...

Часть вторая. Храм

Глава 1

Утро следующего дня застало их посреди неубранного пшеничного поля. Вдоль него пролегал шлях, и внезапно появившиеся немецкие машины вынудили упасть в пшеницу, чтобы не быть замеченными.

Колонна шла долго — и совсем рассвело. Можно было уползти назад в лес, но в нем тоже послышались близкие голоса немцев и удары топоров.

— Переднюем тут, будем спать по очереди, — распорядился Егор.

Высокая переспелая пшеница колыхалась над ними от ветра, шептала, роняя зёрна. Николай жалостливо и любовно срывал колоски, тер их в руках и выдувал ость. Губами нежно собирал с ладони тугие зерна, медленно и сладостно жевал, зажмурив от наслаждения глаза. Сокрушенно выдохнул:

— Гос-спо-оди-и! Сколь хлеба зазря пропадает... Грех-то какой, а, небось, люди где-нибудь от голода мрут... Хоть оставайся тут и коси, молоти... Не могу глядеть на такое горе, сколь хлеба... И мы тут примяли круговину, теперь не поднять, надо хоть колоски оборвать, кутью сварим, — он зашелестел мятыми стеблями, обламывая колоски и складывая их в сумку от противогаза.

— Как накосишься вдоволь, разбудишь меня, — шутливо проговорил Окаемов, — а мы пока поспим... Все одно немцам не достанется пшеница, ночью подожжем поле.

— Да ты что! А вдруг наши наступят, иль партизаны соберут... Не-е... я хлеб жечь не стану и вам не дозволю, пусть лучше враги съедят и подавятся, но палить хлеб — грех великий, неотмывный, — зашипел возмущённо Николай, — да он и осыпается уж... трудов стоит много его собрать без потерь, мышам и птицам пропитание. Эх! Будь она проклята эта война... Некому хлебушек убрать. Беда.

Егор проснулся в полдень. Николай спал, положив под голову набитую колосьями противогазную сумку и обрушив полный котелок отборной пшеницы.

Окаемов лежал на животе и внимательно следил за двумя спарившимися кузнечиками, медленно ползущими по стеблю пшеницы вверх.

Глаза Ильи часто и влажно взмаргивали, он так увлёкся созерцанием, что вздрогнул от шевеления Егора и недоуменно, откуда-то издалека вернулся на это поле, вернулся с неохотой и расстроенно.

— Видишь, — прошептал он и кивнул головой на кузнечиков, — так интересно-о... кавалер её долго уговаривал, стрекотал, крылышки топорщил, усами шевелил... Ну, прямо гусар. И вот чудо! Любовь — это бессмертие. Вечность. Всё, как у людей...

Если человека любят, он и живёт много, и болезни его обходят стороной, и дел сотворит несть числа за свою долгую и счастливую жизнь... Жизнь в нелюбви — это смерть! Нет ничего страшнее одиночества и ощущения, что ты никому не нужен...

Но, самое безутешное — потеря любимого человека. В крепких русских семьях зачастую один из супругов сразу же уходит вслед за любимым в горний мир и почитает за великое счастье оказаться опять с ним вместе.

Егор лежал навзничь и смотрел на белую чистоту облаков, молча слушал Окаемова и видел образ Арины.

Она всколыхнула неясную и светлую печаль в его душе, горючую тоску о прожитой жизни, она верно сказала в напутствии, угадала всё в нём: что чаще приходилось сталкиваться со злом, чем с добром, многим верил, а его предавали, искал тепла, а находил холод...

Особенно больно ударила его изменой жена с тем учёным-лиходеем, убитым тунгусской стрелой от ловушки на крупного зверя. Всё пошло прахом... Но, более всего тоска и печаль охолонула о погибшей в бурунах перекатов Тимптона хрупкой и дорогой сердцу первой любви... Марико...

Она всплыла в памяти омороком, и Егор, в этот миг, вдруг, понял, что все эти прошлые годы тосковал о ней, помнил её, видел во снах.

Окаемов всё говорил и говорил, потом затих и уснул, а Быков всё смотрел снизу на тихий бег табунящихся к востоку облаков, печально провожая их за леса и долы, в невесть какие пространства безмерной России.

Николай засмеялся во сне, и Егор посмотрел на него. По лицу спящего блуждала такая радостная улыбка, так сбежались морщинки у висков и раскрылись губы, что верным делом снилась ему Настюха и соловьиная Вологда или село родное Барское в майские дни.

Селянинов и впрямь спешил с гармонью на плече и весёлой Настей, одетой празднично, светящейся, бойкой песенницей на луг, где кружились в игрищах парни и девки, слышен был звон балалаек и рёв гармоней, и наяривали вовсю соловьи в кустах над рекой...

Сон Окаемова был высок и далёк... Затянутый в тесный мундир на выпускном балу... Офицер... Слегка надменный, целеустремлённый, подчас циничный от чрезмерных знаний и успехов... Любим в кругу друзей и женщин, хоть рдел от взглядов их и тонок был в искусствах...

Бал, музыка, шампанское, круженье пар изысканно учтивых. И вот она, та памятная встреча. Стоит скромна, потупив взор, нарядна, испуганно взглянёт и вновь за веер свой... Какой-то пёс блудливый вился рядом из старших офицеров, вот нахал... Она ему ответила отказом... Каков наглец, он снова шепчет ей...

И полыхнули щёки, шея, руки. Замкнутые уста и... веером хлестнула наглеца. О, гнев каков, о ярость глаз девичьих и жалкий поиск их в толпе того, кто защитит... Божественна, стройна... Наталья ищет... Его нашла, глазами говорит... «Спасите же меня!»

О-о, Боже... Как далеко... как стар я стал и не вернуть ничто. О, Боже... Как помнится и танец первый, робкий, и взгляд лучистый, ясный и простой... Кичливые друзья, им с ними было скучно... На этом же балу мешали люди им... Глупы, толсты, от их дыханья душно... Хотелось высоты, любви и чистоты...

Прощальный шумный бал и дивная услада, от глаз её, от мелкой дрожи рук, заветные слова... печали расставаний, но встречи были слаще от разлук... Наталья Фомина... Её уж нет на свете... Её последний след в расстрельных списках был... Наташа Фомина, нет имени дороже... Какое счастие, что я её любил...

Тяжёлый сон... По крови брёл Илья, коленями расталкивая трупы, дворян и офицеров, упитого свободою дурного солдатья, а голос звал опять к оружью...

Боже... Наталья Фомина печальна... по-девичьи, невинна и строга лежала среди них... Наташа Фомина. Бал выпускной столичный, шампанское и музыка, любви трагичной стих...

Шелестела переспелая пшеница над головами укрывшихся в ней троих скитальцев, сыпались зёрна на землю...

Разожравшееся от непригляда русского поля мышиное стадо тащило золотые семена в тухлые норы, набивая впрок свои безмерные кладовые; нагло шуршали и бегали вокруг людей в алчной радости, плодились и спаривались вновь; обогатели, разленились, растолстели на дармовых харчах русского поля...

Не желая понимать, что ежели его не засеют, то подохнут от голода и хищного зверья... Мыши...

Егор лёжа чистил оружие, набивал обоймы и проверял каждый патрон, чтобы не было осечки в смертельной схватке с нашествием врагов, чтобы не перекосило его и пуля точно нашла цель...

Свой пистолет он отдал Окаемову, а себе оставил тот самый, вынутый из осклизлых пальчиков молоденькой сестры милосердия, им она пыталась остановить танки и последнюю пулю послала себе в висок...

Пистолет в руках Георгия Быкова работал безотказно. Он словно сам видел цель и бил точно, уверенно и намертво. Всё русское оружие — это оружие возмездия, оно особенно красиво и одухотворено...

Егор смазал ТТ, зарядил, дослал патрон в патронник и спокойно вздохнул, положив его на землю, усыпанную зёрнами пшеницы...

У самого лица Окаемова рос одинокий василёк, он колыхался от неспокойного дыхания спящего, качался и приманивал затуманенный думами взгляд Егора Быкова, стерегущего поле и сон другов своих...

Лёгкая поступь послышалась Егору и шелестение нивы. Он вскинул голову и оторопел... Стремительно, прижав руки к груди, металась по полю, невдалеке, дивной красоты и легкости туманной, в платье подвенечном, стройная девушка.

Вот она всё ближе и ближе... сыплется, гулким градом стучит о землю пшеница, потревоженная ею, вспискивают и разбегаются мыши, запахом духов дивных нанесло, глаза огромны, лицо благородно, кудряшки волос на щеках.

Милая, восторженно-ищущая, стремительная, тонкая в талии, неутолённые уста горячечно раскрыты... Кружевное платье летит, шуршит пшеница: ветер ли, видение ли, явь ли... Замерла над спящим Ильей и пала на него в рыданьях; неутешна скорбь — слезы, слезы...

Точёная ладонь прикоснулась к щеке Окаемова, гладит, ласкает щетину, губы трогает спящего, веки, волос теребит, словно и не видит Егора, никого и ничто не замечает... А в глазах радость, лёгкость движений...

Илья застонал во сне, перевернулся с бока на спину и открыл глаза. Смотрят они друг на друга и наглядеться не могут. Егору стыдно стало, хоть уходи... А Илья как-то невесел, словно и не рад, или не видит её... Не видит, только вздохнул и промолвил вслух...

— Печаль моя светла... Но жизни срок отмерен...

Егор встряхнул головой, закрыл и открыл глаза... нет же, вот она, стоит над Ильёй, ладошки к щекам алым прижаты, смеётся... ветер ли шелестит, перепел ли стучит неподалёку в поле, коростель ли, птица ли неведомая...

Туманна, легка на ногу, юна и восторженна... Не видит Илья, тоскливо вздыхает и скрипит зубами.

— Илья Иванович, что с тобой? — спрашивает Егор.

— Да так... Сон страшный снился... Жуткий... Словно иду Петроградом... Сначала думал Нева разлилась, потом глядь... а это кровь... бреду по колено... Ищу её и найти не могу. Боже... А она в подвенечном платье, мертва...

Взял её на руки и несу... выстрелы кругом, осатанелые лица... из парадных, из подворотен домов — кровавые ручьи льются. Как я любил её... Всю её семью казнили накануне нашего венчания... Наташа...

Егор видит её и ничего не может сказать Илье. Нельзя спугнуть радость её, счастье её. Он понял, что так уж хотел увидеть её Окаемов, так затосковал во сне, что призвал душу её, в плоть облёк... Эфирную плоть, недоступную самому для глаза.

А она опустилась на колени, легонько прикоснулась губами к его устам и тихо ушла, осыпая зёрна, в своё страшное никуда... Илья улыбнулся, тронул ладонью сухие губы и промолвил:

— Ты тоже поспи, никто нас тут не найдёт и не тронет, поле нас охранит. Спи...

— Нет, я покараулю, что-то не спится. — Прилёг и стал дремать.

Убаюкивая его и пробудив Николая, продолжал звучать голос Окаемова, странно печальный, полный гордости к женщине русской, к любви её безмерной:

— Мне довелось прочесть подлинник летописца Бату-хана о походе на Русь... На арабском языке описан удивительный случай тех лет, поразивший даже бездушных кочевников. В ряду прославлений монгольского полководца, сладостной восточной похвальбы ему, бесстрастно описан один эпизод...

Тщётно пыталось войско хана взять один русский город, возможно, Козельск... Много дней тысячи степняков бросались на приступ и находили смерть под стенами.

Тогда, разъярённый и удивлённый подобной стойкостью, Бату-хан послал толмача к русским с таким наказом, что в награду за воинскую доблесть и твердость духа великий хан милостиво дозволяет женщинам и детям покинуть город, что он их не тронет, а город, всё равно, возьмёт и сожжёт, предав защитников смерти.

В наказе было и то, что женщины могут взять с собой самое дорогое, что есть у них, и это богатство не отнимут воины владельца вселенной...

И вот, отворились ворота русской крепости, и в проход между выстроенных колонн войск монголов вышли женщины русские. Они несли на себе самое дорогое, что было у них — своих мужей... Летописец восхваляет благородство хана и верность слову.

Батый пропустил в леса женщин и детей, многие из них тоже были изранены, но вынесли и спасли самое дорогое — свою любовь...

Хан вошёл в пустой город, во множестве собрал оставленные богатства, войско разграбило его и сожгло. По приказу хана, сровняло с землёй русскую крепость духа, в надежде, что она не возродится...

* * *

В самой заповедной глуши Княжьего острова, где тесно возносятся к небу вековые деревья, переплетаясь стволами и ветвями, и даже умершие от старости ещё стоят долгие годы, обнявшись, осыпав кору, звонкие и сухие, иные же падают в буреломье и обрастают зелёными мхами, папоротниками, грибами разными, живёт тысячелетняя, богатырской мощи, верба над озером у небольшой полянки.

Там, где расходятся шатром толстые ветви с морщинистой древней корой, зияет отверстие пещеры-дупла в стволе вербы и светятся два ясных зрака из тьмы сухого дома Матери-Свы, что есть Мудрость древних русичей, живущая тут поколениями от сотворения мира.

Охранна для Рода и почитаема сама верба — Истинная Вербушка, несокрушимой жизненной силы — Истинная Верушка. Воткни отрубленную вербовую палку в землю русскую или иную, и пустит она корни и побеги, и станет жить.

Свято почитаются её ветви-верьви и сладкие весенние почки-китушки, а пещера, в понимании предков, есть ни что иное, как Пища Ра — Пища Разума, священное место, где извеку хранятся Знания божественные, собранные по крохам древними мудрецами-волхвами для пользы жизни и спасения племени.

Матерь-Сва, как и сокол на гнезде русского Древа-дуба, всё знает, но, в отличие от него, несёт женское начало, иную мощь — светлую и необоримую врагу, имя ей — Любовь.

Просторно и тепло в тайном гнезде мудрости; год от года вылетают отсюда птенцы и расселяются по дальним весям земли русской, ухают ночами в лесах, пугая лихих людей и правя добро материнское...

Всё зрит Матерь-Сва через тонкую навесь трепетных плакучих ветушек с листьями-стрелами, мудрости её и зрению особому подвластна вся Русь, овитая океанами, предела не имеющая...

И место сие священно и имя тайное Матери-Свы есть — Любомудра, в слове сем вобрано столь древнего смысла и почтения, что понять его надобно сердцем, что Любовь — есть Мудрость Разума Высшего, божественного и нетленного... Иные значения нам и не след знать, ибо Любомудра творит Добро и Жизнь...

Крылья Матери-Свы золотистым пером опушены, парит она стремительно и бесшумно в ночи под звёздами и Луной... И ночь, и Луна — всё женское-тайное, притягательное и великое для постижения людского.

Сокол — воин... Любомудра — берегиня... Вместе они хранят Русь, земли её облетая и озаряя своим началом...

В тайной глубине чистого и прозрачного озера, как в волшебном зеркале, всё видно оку Матери-Свы: прошлое и будущее, явное и запретное — всё разгадывается мудростью её и Знаниями древними.

Живая вода озера не замутняется и не терпит инородности, даже болотные гады жить в ней не могут — исходят прочь.

Дремлет днём Матерь-Сва, а взор её открытый видит всё и всё понимает, что в мире творится: все беды и радости, всё светлое и тёмное на Руси в извечной борьбе, все леса и долы, горы и степи, монастыри и церкви, хаты и нивы, клубки городов и кельи пустынников...

А только придёт вечер, сырые туманы поднимутся и зажгутся первые звёзды, — взмахнёт она крылами и воспарит над дебрью Княжьего острова и полетит в дозор и в помощь на те пространства и леса, где Зло осиливает и нужна Любомудрость её...

Матерь-Сва не знает устали и страха — только Любовь правит её победный путь, Гармония Знаний древних.

Иной раз она залетает так далеко, что утро застает её в заботах на Урале или за Байкалом, тогда она ищет светлый холм и лес, днюет там, слухом своим чутким постигая жизнь в русской земле... в избах, таится на колокольнях пустых разрушенных церквей и слушает воркование голубиное Духа Святого, живущего там.

Женским миром и заботами полна она, утешительница мудрая, прозорливица светлоокая. Тайна глубокая жизни сотворения на земле... Летит она мирно, огни в избах видит, слышит всё и познаёт трепетно сердцем своим ласковым.

Звенят колокольчики на полях, бродят в сутеми ночей пары лад, слова шепчут извечные друг другу, уста целуют жаркие...

И если это любовь сильная, видит Любомудра вокруг людей сияние огненное, свет обережный от козней и зла, от наговоров и болезней Свет Любви истинной, великий и могучий дар Божий во продление рода человека, через кровь и муки рождения во имя крика первого и счастья материнского.

Было бы всё добро и мир, ан нет... Войны страшные на Русь катятся, копытами дьявольскими стучат, железом смертным громыхают, остервенение смерти накатывает, и горе, горе страшное рыскает от деревни к деревне, от избы к избе плачем женским, неутешным, стоном сиротским детушек малых, старческими всхлипами по сынам убитым... Муки адовы... Горе-горькое...

Летит Матерь-Сва и зрит... Война разыгралася, полымем взялась проклятая по русской земле. И вот, в тех домах, где любят и ждут воина — чудо вершится! Над домом сияние Любви горит от заката до рассвета, тонкие серебряные нити из крыш исходят и утекают за тыщи вёрст в окоп к Ладе...

И он окружён огнём сим обережным: пуля его не берёт, мужеством полон, любовью сыт и согрет, заговорён от смерти, молитвами защищён, тоскою томим о доме и ненавистью к врагам, посягнувшим на очаг, отнявшим радость видеть любимую и деток своих, землю пахать не дозволяющий и семя класть, мир порушивший — враг!

И струятся те нити в небесах пред взором Любомудры: из Сибири дальней и от Волги, от Дона и Северной Двины, от Урала каменного, от степных хуторов и станиц...