Опытная женщина с безупречной репутацией 8 страница

Долго себя уговаривать не пришлось.

Зафар бдил на своем посту: подглядывал, подслушивал. По знаку госпожи (палец описал восходящую спираль в воздухе) раздвинул на окнах занавески – в спальню заструился розовый свет зари.

«Ма…» – промычал спящий, беспокойно задвигавшись.

Уж не «Эмма» ли?

Блаженная нега растаяла. Саадат требовательно потеребила любовника за нос.

Открылись глаза, синие. Без волос Фандорину было лучше. Помолодел и стал похож на принца Гоштаспа из «Шахнаме» – в детстве у Саадат была книжка с превосходными миниатюрами. Сколько ему все‑таки лет? Сорок – сорок пять? «Я совсем ничего про него не знаю», – подумала Саадат и ужасно удивилась. Не тому, что ничего не знает про любовника № 88, а тому, что хочет знать про него всё.

– Сколько у тебя было женщин? – спросила она. – Ясно, что много. Но сколько?

– В каком с‑смысле? – Синие глаза замигали. – Я не считал.

– Так много, что ты сбился со счета?!

Фандорин приподнялся, сощурился от ярких косых лучей. Провел рукой по лицу.

– Все мужчины ведут подсчет своих побед. Это известно, – настаивала Саадат. – Так что не обманывай меня. Сколько?

– Я не вел б‑бухгалтерии. Значение имеют только женщины, после которых в душе остается п‑пробоина. Таких было мало.

«Теплее, – подумала Саадат. – Сейчас я тебя, голубчика, расколю».

– Хорошо. Как звали тех, кто оставил в твоей душе пробоину? Можешь всех не перечислять. Назови хотя бы последнюю.

– З‑зачем?

Он нахмурился.

– Сама угадаю. Мы, восточные женщины, обладаем даром ясновидения. – Она подняла глаза к потолку, полузакрыла веки. – Слышу букву «Э»… Это имя начинается на «Э».

Он пожал плечами – не впечатлился.

– Ну да, мою б‑бывшую жену раньше звали не Кларой, а Элизой. Все это знают.

– Нет, не «Элиза» – другое имя. – Несколько мистических пассов в воздухе. – Эмма! Женщину зовут Эммой!

Саадат так и впилась в него глазами.

Ах! Его лицо переменилось. По нему пробежала тень. Не виноватая – скорее озабоченная. С таким выражением лица не вспоминают ту, кого сильно любят.

Засмеявшись, Саадат откинулась на подушки.

– Хочу спать, – сказала она. – О Аллах, как же я устала!

 

 

* * *

 

«Эмма! Вот кто должен был со мною связаться после депеши. Странно, что этого не произошло. Звонки в гостиницу от чиновника особых поручений – это несерьезно».

Ласковым женским именем в секретной переписке кодировался Эммануил Карлович де Сент‑Эстеф, директор Департамента полиции. Экстренная телеграмма от Фандорина в первую очередь непременно попала к нему, и прежде чем дать ей дальнейший ход, господин директор должен был бы выяснить, что стряслось. Однако этого почему‑то не произошло.

Завороженный поразительной женщиной (подобной он никогда еще не встречал и не подозревал, что такие бывают), Эраст Петрович на несколько часов забыл и об оторванных руках, и об угрозе для государства, которая со смертью Одиссея отнюдь не развеялась. Забастовка продолжается, а место выбывшего организатора наверняка займет кто‑то другой.

Имя «Эмма» напомнило о делах. Видно, придется еще раз связаться с Петербургом. Чем скорее, тем лучше.

– Я д‑дурак, что давеча отказался от такой благодарности, – сказал Фандорин, поцеловав даме руку. – Очень жаль, что мы теперь в расчете и мне не приходится рассчитывать на продолжение…

Эту фразу можно было интерпретировать и как утверждение, и как вопрос. Интонация допускала оба истолкования – как пожелает госпожа Валидбекова.

– Да, теперь ты у меня в долгу, и в о‑очень большом, – протянула она, подставляя под поцелуй кисть, локоть, плечо. – Никогда, ни одному мужчине я еще не отдавала так много.

Саадат сыто потянулась, похожая на львицу, только что слопавшую буйвола или даже целого жирафа.

– Но я вижу, что тебя ждут дела. Иди, я посплю. А вечером приходи снова. Мы обсудим, как ты будешь со мной расплачиваться.

 

 

* * *

 

Государственные интересы важны, но не важнее долга дружбы. Поэтому прежде всего Эраст Петрович наведался в больницу – рассказать Масе о конце охоты.

– Оскорбление смыто кровью, ваша честь восстановлена, – торжественно резюмировал японец. – Теперь я могу спокойно умереть.

Однако сегодня он выглядел получше. Доктор сказал, что через недельку, если не произойдет ухудшения, можно будет перевезти пациента в Москву – бакинская жара нехороша для заживления легочных ран.

Вынужденная задержка Фандорина не расстроила. Во‑первых, нельзя уезжать, пока не устранена угроза государственной безопасности. А во‑вторых…

«Хм. Эти мысли лучше отложить до вечера, иначе невозможно сосредоточиться на деле».

По дороге в гостиницу, покачиваясь на рессорах пролетки, Эраст Петрович проглядел газетные заголовки.

 

 

Забастовки на промыслах

За минувшие сутки к забастовке присоединились еще восемь тысяч человек. Добыча нефти за июнь составила одну четверть от майской.

Балканский кризис принимает всё более опасное направление. Достоверные источники сообщают, что Вена готовит Сербии какой‑то ультиматум. Берлин и Петербург обмениваются телеграммами, уверяя друг друга в мирных намерениях – скверный признак. Мировые биржи в панике.

Все‑таки нужно встретиться с австрийским консулом, подумал Фандорин. Рассказать о судьбе Франца Кауница, а заодно пропальпировать настроение разведчика. Если он получил от правительства какие‑то экстраординарные инструкции, это будет ясно по сотне разных признаков. На прямые вопросы господин Люст, конечно, ответа не даст, но существует целая наука, позволяющая декодировать интонации, мимику, телодвижения. Шеф резидентской сети, которому приказано войти в режим предвоенного функционирования, будет держаться совсем не так, как шпион мирного времени.

 

На рецепции дожидались целых две телеграммы от «Эммы», пришедшие еще вчера, с интервалом в два часа.

Ну то‑то же.

Однако мчаться в Петербург не имело смысла. Только время терять.

Эраст Петрович велел немедленно, через телефон, отправить телеграфический ответ: «Приезжайте сами и как можно быстрее. Будьте в Национале. Я вас найду».

Сам Фандорин оставаться в этой гостинице не собирался. Если вчера подпольщики просто вели за ним слежку, то сегодня, после гибели своего предводителя, захотят отомстить. Нужно уходить на дно, перебираться к Гасыму.

Приезд в отель уже был риском. Но не бросать же вещи? Кроме одежды (которую тоже жалко, гардероб и так скуден), там еще саквояж со специальным снаряжением.

Как и в прошлый раз, Эраст Петрович вошел в номер со всеми предосторожностями. К окну не приближался. И все же четверть часа спустя заверещал телефон.

Проверяют? Или Сент‑Эстеф уже получил телеграмму и жаждет объяснений? Быть может, герр Люст? Портье говорил, что от него опять звонили.

В любом случае снимать трубку не стоит. Господа революционеры пусть пребывают в сомнениях. Директор департамента должен верить на слово: говорят «приезжайте сами» – значит, приезжайте. Ну, а к консулу Эраст Петрович намеревался заехать, как только закончит сборы.

Без Масы укладываться было трудно. Стараешься сложить пиджаки поаккуратней, а они не желают. Из рубашек торчат рукава. Воротнички пополам не складываются, а в развернутом виде не помещаются в предназначенный для них кармашек.

В сущности, жить со слугой для взрослого человека губительно – разучиваешься обходиться без посторонней помощи в самых обычных делах. Когда‑то, во времена нищей юности, Эраст Петрович умел и стирать, и гладить, а теперь вот даже крышку чемодана не получается закрыть.

За спиной у сидящего на корточках Фандорина с треском открылась дверь. Не оборачиваясь и не рефлексируя, Эраст Петрович сделал кувырок в сторону. Еще не поднялся, а в руке уже был «веблей», со спущенным предохранителем.

На пороге стоял Леон Арт. Непохожий на себя: грязный, исцарапанный, со слипшимися, серыми от пыли волосами. Кульбит, проделанный обитателем номера, кажется, потряс режиссера. Он пялился на Фандорина вытаращенными глазами, губы шевелились, но не произносили ни звука.

Раздосадованный потерей лица, Эраст Петрович поднялся. Иногда сверхбыстрота реакции спасает тебе жизнь, а иногда ставит в дурацкое положение.

«Хорошо, что не застрелил кретина! Что за манера всякий раз врываться, будто на пожар!».

– Что вам еще? – рявкнул Фандорин. – Отстаньте от меня с вашей К‑Кларой, черт бы вас обоих побрал!

И осекся. По чумазому лицу Леона потоком лились слезы.

– Ужасное несчастье… – еле слышно просипел режиссер. – Нас похитили!

 

 

Запах жасмина

 

Голос был сипл, рассказ бессвязен и к тому же многократно прерывался то стенаниями, то рыданиями. Прошло немало времени, прежде чем Эраст Петрович начал понимать, что стряслось.

Оказывается, вчера утром вся киногруппа фильмы «Любовь калифа» выехала за город, чтобы снять эпизод «Взятие Иерусалима крестоносцами» (уж как это могло быть связано с Гарун аль‑Рашидом, жившим тремя веками ранее, неизвестно). В нескольких километрах от Баку заранее возвели фанерную стену, собрали осадную башню. Но в самый разгар приготовлений к съемке «локацию» окружили вооруженные всадники, которых Арт назвал «азербайджанцами».

 

 

Бакинские армяне и бакинские азербайджанцы

– Кто окружил? – переспросил Фандорин. Слово ему где‑то уже встречалось, но значение он запамятовал.

– Так иногда называют местных мусульман.

– Откуда вы знаете, что это были азербайджанцы?

– По тысяче примет! Лица у них были закрыты, но глаза, брови, конская сбруя… Уж можете поверить, я бакинец, в таких вещах я не ошибаюсь…

– Сколько их было?

– Человек двадцать… Они знали, что мы без охраны, потому и напали.

– А почему вы были без охраны? Даже во время съемок в Старом Городе вас охраняли люди вашего дяди.

– Потому что дядя срочно уехал куда‑то! Еще позавчера.

«Так‑так. После нашей маленькой беседы осторожный господин Арташесов решил, что бакинский климат для него вреден. Вероятно, сообразил, что я доберусь до Шубина и это неизвестно чем закончится».

– И поэтому вы явились ко мне, а не к Месропу Карапетовичу?

– Да. Я знаю, что вы за человек. Клара мне рассказывала. Спасите ее! Спасите мою группу!

«Этого мне еще только не хватало».

– Обратитесь в п‑полицию.

Леон удивился.

– Помилуйте, я бакинец! Какая полиция? И что она может? Я поклялся Кларе, что разыщу вас. Вы ведь не дадите ей погибнуть? Не станете мстить за то, что она вас покинула.

– Нет, за это не стану, – уверил молодого человека Эраст Петрович.

– Она сказала: «Спешите, мой рыцарь! Бегите к Фандорину. Он будет знать, что нужно сделать! Он спасет нас!» И я убежал.

«Значит, спасать буду я, а рыцарь – Леон? Черт, как всё это некстати».

– Вот что, – вздохнул Эраст Петрович. – Давайте так: я задаю вопросы, вы отвечаете. Что произошло после того, как напали разбойники?

– Они посадили всех нас, сорок четыре человека, в какие‑то жуткие телеги… Мы долго ехали на запад, в сторону Шемахи… Двигались весь день и всю ночь, с короткими остановками. Давали только лепешки и воду… Многие актрисы от страха и жары падали в обморок. О, как мужественно держалась Клара! Она всех подбадривала, пела «Courage, courage, mes bons Fran?ais!»[8].

Режиссер закрыл лицо руками, зарыдал, а Эраст Петрович подумал: это она вошла в роль Жанны из позапрошлогодней «Орлеанской Девы».

– Куда вас в результате п‑привезли?

– Понятия не имею! По‑моему, к отрогам Чувал‑дага. В жизни не бывал в такой жуткой глуши. Там какая‑то полуразваленная крепость. Вот где бы снять штурм Иерусалима!

– Значит, группу держат в к‑крепости? Опишите ее как можно подробнее.

Арт развел руками:

– Стены желтого камня. Башни… Кажется, сухой ров.

– А внутри?

– Не знаю. Я убежал раньше. Нас остановили, один бандит поскакал вперед, к замку. Все смотрели в ту сторону. Я воспользовался этим. Поцеловал Кларе руку, спрятался под повозку. Переполз в кусты. Никто не заметил… Я видел, как телеги въехали в ворота. На башне там часовой, а кусты редкие, поэтому я ползком… Видите, на что похожи пиджак и брюки?

– Хорошо, вы уползли. Что было дальше?

– Добежал до деревни. Гляжу – азербайджанская. Армянину не помогут… Украл коня. Поскакал. Боже, как я скакал! Нас везли туда весь день и всю ночь, а я добрался до Баку за четыре часа… Конь упал, весь в мыле… Я бежал, тоже падал… На окраине нанял извозчика. Вы представляете, они даже не отобрали деньги! Это не обычные разбойники! Ах, Клара, Клара!

Подождав, когда у Леона закончится очередной приступ рыданий, Фандорин спросил:

– И вы даже не подозреваете, кто это может быть?

– Да кто угодно! Мало ли!

«В утренних газетах про исчезновение съемочной группы ничего. Если это похищение ради выкупа, зачем красть сорок четыре человека? Единственный, за кого можно получить хороший куш, – сам Арт. Но его‑то как раз упустили. Странная история. Нужно спросить Гасыма – что он об этом думает».

– Послушайте, – сказал Эраст Петрович. – Вы устали, но отдыхать некогда. Сейчас мы переберемся в другое место. Ни о чем не спрашивайте, просто делайте, как я г‑говорю.

Режиссер с готовностью поклялся беспрекословно подчиняться. Черные глаза горели отчаянием и надеждой.

– Я з‑захвачу кое‑какие вещи. Это займет пять минут. Съешьте пока что‑нибудь. Вам понадобятся силы.

На столе было блюдо с фруктами и сладостями – compliment от отеля, но Леон содрогнулся.

– Я не могу есть, не могу пить. Я даже сидеть не могу! Спасите Клару! Спасите мою группу!

«Чемоданы придется оставить. В саквояж самое необходимое. И Никки – обязательно… Вдвоем со служителем муз выбраться из гостиницы будет труднее. Ну‑ка, что там у нас за окном?»

Наискось от входа, в тени дерева, стоял автомобиль с задвинутыми шторками. Из выхлопной трубы вился дымок – двигатель работал.

Когда Фандорин меньше, чем полчаса назад, подходил к «Националю», машины не было.

Может быть, случайность. Но рисковать не стоило.

Выглянул в приоткрытую дверь. Коридор пуст.

– За мной. Д‑дистанция пять шагов.

На черную лестницу Эраст Петрович вышел один, бесшумно. Замер.

На первом этаже кто‑то переминался с ноги на ногу.

Вернувшись в коридор, Фандорин сказал:

– Идите первым. Там внизу мужчина. Заговорите с ним. Нужно, чтобы он повернулся к лестнице спиной.

– О чем заговорить?

– Не знаю. Придумайте мизансцену, вы же режиссер.

Леон кивнул. Потер лоб. Откинул с лица волосы.

– Хорошо. Я в образе.

С заданием он справился отменно.

Беззвучно спускаясь по ступенькам, Эраст Петрович слышал голос Арта:

– Мерси! Очень обяжете. А то курильщик без спичек – все равно что сами знаете что. – И хохотнул. Вот что значит истинно артистическая натура.

Человек в светлом костюме, стоя к Фандорину спиной, подносил режиссеру огонь. Блестела светлая набриллиантиненная макушка с идеальным пробором. На подпольщика блондин был не похож – скорее на какого‑нибудь щеголя‑парикмахера. И пахло от него соответственно: дешевым жасминовым одеколоном.

Эраст Петрович даже заколебался. Но нет, лучше перестраховаться.

Он взял душистого господина сзади за шею, несколько секунд подержал – и бережно уложил под лестницу, к ведрам и щеткам.

– Это их человек? – свирепо спросил Арт. – Мерзавец!

И пнул лежащего ногой.

– Я не знаю, кто это. Не м‑мешайте.

Быстрый осмотр карманов ничего интересного не дал. «Парабеллум»? У бакинского жителя пистолет – предмет повседневного обихода, вроде расчески. Визитные карточки. «Фридрих Иванович Вайсмюллер. «Шабо и партнеры». Страховая компания». Не парикмахер. Страховой агент или коммивояжер – обычное прикрытие для нелегала. Но, как и «парабеллум», не доказательство.

Эраст Петрович был неравнодушен к запаху жасмина: терпеть его не мог.

«Как можно так надушиваться дрянью?»

– Ладно, пусть поспит. Идемте.

 

 

* * *

 

– Зачем армянин привел? – вот первое, что сказал Гасым, даже не ответив на приветствие.

Эраст Петрович объяснил.

Гочи удивился:

– Почему не говорил, что у тебя жена есть? Жена, конечно, надо спасать.

Что‑то он, видно, заметил в выражении фандоринского лица. Подумал‑подумал и спросил:

– Красивая жена?

– Очень! – воскликнул Леон.

– Да, к‑красивая. Какая разница?

– Э, очень большой разница! Если жена некрасивая и не очень нужна, можно подождать, пока разбойники ее насилуют, а спасать потом. Тогда убиваешь разбойники и убиваешь жена. Не сберегла честь – убил. Очень удобно.

– Что за азербайджанская логика! – вскричал Арт.

На его счастье, Гасым, кажется, не знал слова «логика». Или намеренно игнорировал армянина.

– Раз жена очень красивая и прошло столько времени, ее все равно уже насиловали, – продолжал размышлять вслух Гасым. – Если жалко жена убивать, можно просто побить.

– Нет, нет! – взвыл Леон, схватившись за виски. – Они ее не тронут! Они не посмеют! Я… Я не могу об этом думать!

Рухнул на колени, согнулся, зарыдал.

Гасым смотрел с уважением.

– Вай, армянин, а хороший человек. Как из‑за чужая жена убивается.

– Давай б‑ближе к делу, – разозлился Эраст Петрович. – Кто эти разбойники, по‑твоему? Что им нужно? Почему не требуют выкупа?

– Я знаю? – Гочи пожал плечами. – Ехать смотреть надо. Может, кто знакомый. Тогда плохо. Если незнакомая – хорошо. Убьем, жена назад заберем. Э! – он тронул режиссера ногой. – Место запомнил где?

Арт, всхлипывая, кивнул.

Гасым стал загибать пальцы:

– Шесть конь нужен. Один человек – два конь. Еще ишак нужен.

– Ишак‑то зачем?

– Как зачем? Кушать надо. Вода надо. Будем отдыхать – кошма стелить надо. Люблю мягко сидеть.

– Отдыхать?! – вскинулся Леон. – С ума вы сошли! Она там… А вы – отдыхать?! Быстрее, господа, быстрее!

 

Но очень уж быстро не получилось. Экспедиция в горы, за несколько десятков километров от города, требовала подготовки. В этом следовало положиться на Гасыма, а гочи не отличался торопливостью. Сначала он думал и допивал чай. Потом ушел добывать «шесть конь и один ишак».

Чтоб быть подальше от Леона – мечущегося, бурлящего, рыдающего, Эраст Петрович удалился в свою прежнюю комнату и занялся делом, которое требовало полной сосредоточенности: сел писать Никки.

В дверь без конца совались какие‑то люди – у Гасыма никогда не иссякал поток просителей или посетителей, желающих выразить уважаемому разбойнику почтение; в тягучем воздухе жужжали ленивые мухи; по распаренному лицу стекали струйки пота; Арт вскрикивал в коридоре трагическим голосом «Нет, я этого не вынесу!».

Всё это не мешало медитации.

Фандорин давно установил, что умственной работе более всего благоприятствуют два состояния: либо полный покой, либо крайний хаос. Открытие это принадлежало Конфуцию, который еще два с половиной тысячелетия назад изрек: «Среди стоящих беги, среди бегущих – остановись».

Прежде всего Эраст Петрович заставил себя избавиться от раздражения на утомительного Леона и назойливых туземцев.

Поймал себя на мысли, совершенно не достойной благородного мужа: «Ну почему армяне в любой ситуации обязательно главными страдальцами делают себя? Почему азербайджанцы (он запомнил это звучное слово) начисто лишены представлений о приватности?» – и устыдился.

Нет ничего глупее и пошлее, чем переносить личные особенности одного человека или даже группы людей на целую нацию. Если такое обобщение даже имеет под собой основание, нельзя им слишком увлекаться – помни, что и у твоей собственной нации наверняка есть недостатки, бросающиеся в глаза другим народам.

Наказывая себя, Эраст Петрович сделал под иероглифом «Иней» неприятную запись самобичевательного содержания.

 

 

«У моего народа есть две идиомы, которые я ненавижу, потому что они отражают самые скверные черты русского национального характера. В них причина всех наших бед, и пока мы как нация не избавимся от этих присказок, мы не сможем существовать достойно.

Первая отвратительная фраза, столь часто у нас употребляемая и не имеющая точного аналога ни в одном из известных мне языков: «Сойдет и так». Ее употребляет крестьянин, когда подпирает покосившийся забор палкой; ее говорит женщина, делая дома уборку; ее произносит генерал, готовя армию к войне; ею руководствуется депутат, торопящийся принять непродуманный закон. Поэтому всё у нас тяп‑ляп, на авось и «на живую нитку», как будто мы обитаем в своей стране временно и не обязаны думать о тех, кто будет после нас.

Вторая поговорка, от которой меня с души воротит, тоже плохо поддается переводу. «Полюбите меня черненьким, а беленьким меня кто угодно полюбит», любит повторять русский человек, находя в этой максиме оправдание и расхлябанности, и этической нечистоплотности, и хамству, и воровству. У нас считается, что прикидываться приличным человеком хуже и стыднее, чем откровенно демонстрировать свое природное скотство. Русский хороший человек непременно «режет правду‑матку», легко переходит на «ты», приятного собеседника с хрустом заключает в объятья и троекратно лобызает, а неприятному «чистит морду». Русский плохой человек говорит: «Все одним миром мазаны», «Всем кушать надо», «Все по земле ходим» или шипит: «Чистеньким хочешь быть?» А ведь вся цивилизация, собственно, в том и заключается, что человечество хочет быть «чистеньким», постепенно обучается подавлять в себе «черненькое» и демонстрировать миру «беленькое». Поменьше бы нам достоевско‑розановского, побольше бы чеховского».

 

 

Где еще такое напишешь? Только в собственном Никки, где, слава богу, никто не прочтет. Не то прослывешь русофобом, и все истинно русские люди оскорбятся, отвернутся, да еще скажут, что такую гадость мог написать лишь человек с нерусской фамилией «Фандорин».

 

После «Инея», благотворно приморозившего эмоции, легко написался и «Клинок».

 

 

«Всеобщая забастовка в Баку может вызвать кризис общегосударственного масштаба с трудно предсказуемыми последствиями. Пока нефтяные продукты просто дорожают, потому что поставки сокращаются, однако не пресекаются полностью. Трубопровод качает керосин, в Астрахань идут танкеры, в Грузию – железнодорожные цистерны. Однако если остановится транспорт, страна останется без топлива, мазута и машинного масла, с одним только керосином. Нужно немедленно принять самые решительные меры. Необходимо, чтобы очень большой столичный начальник, не менее чем директор Департамента полиции, лично прибыл в Баку и вправил мозги нефтепромышленникам, которые от алчности совсем сошли с ума. Уже нет ни Шубина, ни Дятла, а газеты пишут, что забастовка всё ширится. Сент‑Эстеф должен пригрозить всякому предпринимателю, уклоняющемуся от переговоров с забастовщиками, отнятием лицензии. Но самое главное – меры предосторожности на транспорте. С керосинопроводом, по счастью, ничего сделать нельзя – он казенный и охраняется целым жандармским батальоном. Однако надобно на все крупные нефтеналивные суда направить запасные команды из военных моряков; нужно срочно перекинуть в Баку железнодорожные батальоны, чтобы было кем заменить паровозные бригады в случае стачки».

 

 

Вот она, готовая программа действий. Эраст Петрович отложил дневник, вполне собою довольный. Дело оставалось за очень большим столичным начальником. Эмма, черт бы тебя побрал, где ты?

 

 

* * *

 

Отправились за полдень. Ехали вроде бы втроем, а в то же время не вместе. Леон Арт постоянно вырывался вперед, горяча лошадь, а Гасым, наоборот, все время отставал. Он покачивался в седле, перекинув одну ногу через луку, и без остановки что‑то жевал. Эта медлительность сводила пылкого армянина с ума. Не решаясь напрямую предъявлять претензии грозному гочи, режиссер взывал к Эрасту Петровичу. Наконец Фандорину это надоело.

– Что ты еле плетешься? – спросил он наконец у Гасыма. – Этак мы до завтра не доберемся.

– Рано приедем – плохо, – флегматично ответил тот. – Ночью надо. Когда темно.

– Нет, приехать нужно засветло, чтобы оглядеть местность. Хватить г‑грызть орехи. Прибавь ходу.

Грызть орехи гочи не перестал, но в седле выпрямился и коня пришпорил.

Девять часов двигались они без остановки, если не считать пересадок с лошади на лошадь, и на исходе длинного летнего дня наконец оказались на месте.

 

 

Развалины замка

Развалины средневекового замка венчали один из серых холмов. Вокруг торчали такие же невысокие возвышенности. Круглые, обрамленные пыльным кустарником, с голыми верхушками, они напоминали плешивые макушки с венчиком седоватых волос.

Высунувшись из‑за валуна, Эраст Петрович долго разглядывал руины в бинокль. Не меньше минуты смотрел на часового в косматой шапке, торчавшего на башне. Потом пробормотал: «Б‑балаган!» и, перестав прятаться, вышел на открытое место.

– По седлам. Едем!

– Вы что?! – вскричал Леон. – Нужно дождаться темноты! Он нас заметит, поднимет тревогу!

– Не «он» – «оно». На башне не д‑дозорный, а чучело. И внутри часовых тоже нет.

– Откуда знаешь? – недоверчиво спросил Гасым.

Фандорин не ответил, а проворчал:

– Странные какие‑то п‑похитители… Ладно, сейчас все узнаем.

Он спустился по склону галопом, пронесся по ухабистой дороге к воротам, которые снаружи были подперты толстым суком – увидев его в бинокль, Эраст Петрович понял, никакой охраны в крепости нет.

Спешившись и отворив створки, Эраст Петрович на всякий случай все же достал пистолет. Поднял палец – велел спутникам держаться сзади. Широкий двор, тонущий в густых вечерних сумерках, был пуст, но из‑за выступа башни до слуха Фандорина донеслись удивительные звуки. Он решил, что ослышался – но нет, это не завывал ветер. Приятный тенор жалобно выводил:

 

Нет житья мне без любимой.

С кем пойду теперь к венцу?

 

Хор, в котором лидировали женские голоса, чувствительно подхватил:

 

Знать, судил, судил мне Бог с могилой

Обвенчаться молодцу.

 

Эраст Петрович ускорил шаг.

Возле полуразвалившегося донжона стоял большой шатер, изнутри наполненный неярким, уютным светом. Пение раздавалось оттуда.

Затрепетал и завернулся полог, колеблемый сквозняком. Вокруг длинного стола, уставленного бутылками и разнообразной снедью, сидела вся киносъемочная группа. Стоял только один человек – дирижировал пением. Это был главный ассасин – тот самый, что на приснопамятном банкете облил белый фандоринский смокинг вином.

Никаких вооруженных людей ни в шатре, ни вокруг не было.

– Господа, что здесь п‑происходит?

Песня оборвалась. Все уставились на Эраста Петровича, а главный ассасин икнул и протер глаза.

– Я говорил, Фандорин всех нас спасет! – воскликнул, вскакивая, Симон.

С другой стороны, из‑за спины Эраста Петровича, раздался еще один крик:

– Где она? Где Клара?

Это подбежал Леон Арт. Не утерпел‑таки, ослушался.

А потом закричали и заговорили все разом. Актеры, актрисы, съемщики, осветители и гримерши – все кинулись к режиссеру и Фандорину. Одни задавали вопросы, другие шумно радовались, некоторые – не только женщины – рыдали. Буйство чувств было неописуемым, потому что артисты есть артисты, да и выпито, если судить по пустым бутылкам, было немало.

Но Леон ни на какие вопросы не отвечал и лишь повторял: «Где она? Где?» Эраст Петрович тоже объяснений давать не стал. Он крепко взял за локоть Симона как наиболее вменяемого в этом бедламе и оттащил в сторону.

– Где б‑бандиты?

– Уехали. Оставили одного на башне. К воротам приближаться запретили. Он сказал, что часовой будет стрелять без предупреждения… Мон дьё, я знал, знал, что вы нас не бросите! Вы наш спаситель! Мсье‑дам, благодарите! Обнимайте, целуйте!

Фандорин заслонился ладонями от кинувшихся к нему со всех сторон барышень. Он не любил фамильярностей, в особенности когда они мешали разобраться в ситуации.

– Кто «он»? Кто сказал про ч‑часового?

Отчаянный вопль заглушил ответ Симона.

– Как увезли?! И вы не помешали? О‑о‑о!

Должно быть, Леон наконец получил ответ на вопрос, куда подевалась Клара.