Самый восточный город Запада 7 страница

– Не прямо сию минуту, а по окончании месячника, – уточнил второй. Его жирное лицо не дрогнуло, но в глазах мелькнула искорка. – Если такова воля господина градоначальника, никто не посмеет ослушаться.

– Да‑да, через месяц, – согласился полковник.

Фандорин понял, что это и есть Алтынов, которого в Тифлисе назвали служакой усердным, но бестолковым. А толстый подполковник несомненно его помощник, «дельный» Шубин.

– Браво! Превосходное начинание! Давно пора! – нестройно откликнулись сидящие. Градоначальник с величественным видом отошел.

Подполковник вытер платочком распаренную лысину – при такой комплекции ему было жарко даже у бассейна.

– Котофей Котофеевич, не продолжить ли? – позвали его. – Вы, кажется, отважились на ва‑банк?

В самом деле очень похожий на раскормленного кота, Шубин сел на стул, мотнул круглой головой вслед начальнику, выразительно закатил глаза под лоб. Вкруг стола прокатился смешок.

– Дорогонько бакинцам влетит этот месячник, – заметил господин, что сказал про ва‑банк, и поскреб ногтем большущий бриллиант на пальце. – Но это когда еще будет, а вы, защитник закона, лопнете на банчишке прямо сейчас.

– Ничего, Котофей Котофеевич себе всегда компенсирует, – хохотнул другой игрок, и все весело засмеялись, хоть смысл шутки был неочевиден.

Шубин уютно промурлыкал:

– Поглядим‑поглядим. Вот пять «катенек». – Выложил рядком сотенные бумажки. – Кто желает секундировать?

Правила игры Эрасту Петровичу были неизвестны, но он следил за подполковником очень внимательно. По тому, как человек ведет себя в азартной игре, можно многое вычислить о характере.

Открыли карты.

– Браво! Лихо банчок схарчили! – зашумели сидящие.

Подполковник мягким движением, будто котище лапой, подгреб к себе выигрыш.

«Неазартен, расчетлив, удачлив, но риска не любит. Из людей, которые во всем знают меру. Мягко стелет, но зубаст. Положишь в рот палец – откусит всю руку».

Словно желая подтвердить предположение насчет меры, Шубин поднялся:

– Пожалуй, довольно. Благодарю за компанию, господа.

Вторая половина диагноза тоже оказалась верной – Эраст Петрович немедленно в том убедился.

Подполковник, ни разу до того даже не посмотревший в направлении Фандорина, вдруг подошел к нему и спросил, глядя в лицо очень спокойными светлыми глазами:

– А что это вы, сударь, мне весь затылок просверлили, притом что не имею чести и вообще впервые вижу?

«Серьезный человек, – мысленно отдал должное такому напору Эраст Петрович. – Только вот заслуживает ли доверия?»

Молча подал Шубину письмо из Тифлиса.

Удивительно было то, что, даже не посмотрев на пакет, жандарм ласково взял Фандорина за локоть, а тон сменил с агрессивного на доверительный:

– Отойдемте‑ка в сторонку. Вон там отличное место, никто не помешает. И пялиться не будут.

То ли он разглядел в чертах незнакомца нечто особенное, то ли все‑таки успел скользнуть взором по конверту и узнал почерк.

Подполковник читал послание на ходу, весьма грациозно лавируя между гостями. Несмотря на внушительные габариты, пластика у Тимофея Тимофеевича была отличная.

Вел он своего спутника, как скоро выяснилось, к портьере с гербом. Позади занавеса оказался не грот, как предполагал ранее Фандорин, а начало подземной галереи. Насколько она велика и куда ведет, было не понять: в двух метрах от входа стояла решетка с висячим замком. Позади нее виднелся вырубленный в скале коридор, который вскоре поворачивал вправо.

– Что это здесь? – спросил Эраст Петрович.

– Мм? – промычал жандарм, не отрываясь от письма. – Какие‑то подземные ходы, со старинных времен. Не удивлюсь, если Арташесов использует пещеры для контрабанды. Он у нас сторонник диверсификации бизнеса. Надо будет как‑нибудь поинтересоваться. – Внезапно Шубин поглядел на собеседника и подмигнул. – А впрочем, зачем вредничать? На Востоке свои обычаи.

Бумагу он спрятал в карман, однако вместо того, чтобы спросить, зачем пожаловал тифлисский гость и какого‑такого «всяческого содействия» ему надо, завел совершенно посторонний разговор.

«Тоже приглядывается. Осторожен. Осторожен и хитер».

– На Востоке всё расслабленное, благодушное, жирное – даже противузаконная деятельность. Потому что законы здесь – категория условная. У нас на Руси закон все‑таки вроде дышла: хоть и поворачивается, куда вышло, но как‑никак прямой и твердый. На Востоке закон вроде вьюнка – обвивает всякую крепкую палку и ластится к ней. Я тут и сам стал таким же: расслабился, помягчел, разжирел. Кто из прежних сослуживцев меня видит – не узнаёт, ей‑богу.

Шубин посмеивался, говорил врастяжечку, но взгляд неустанно работал: всё шарил по слушателю, время от времени фиксируясь на отдельных деталях – словно фотографировал для досье. Дурой была бы мышь, которая поверила бы, что этот котище ленив и безопасен.

– Живем мы здесь по‑особенному: с денежными мешками стараемся ладить, на их шалости смотрим сквозь пальцы. А за это Совет Съезда нефтепромышленников – это в Баку вроде Священного Синедриона – ежегодно жертвует на содержание полиции шестьсот тысяч. У нас самый распоследний городовой получает восемь сотен в год, не считая столовых, дровяных и всякого рода бакшишей. С тех пор как я научился правильно пользоваться Востоком, моя жизнь сделалась сытна, приятна, нехлопотна. Армяшки доносят мне на татаришек, татаришки на армяшек. Среди товарищей рэволюцьонэров я тоже имею своих людишек – хоть это вроде бы не моя епархия. Но наш начальник жандармского управления – человек европейский, квадратно‑треугольный. Приходится подстраховывать…

Вот так, плавно, без нажима, не задав ни единого вопроса, подполковник вывел собеседника к деловому разговору. Хоть в рекомендательном письме и не было сказано, что господин Фандорин приехал в Баку разыскивать опасного революционера, однако само авторство рекомендации и ее тон для опытного человека могли означать лишь одно: дело очень важное, государственного значения.

– Да, в Тифлисе мне посоветовали обратиться не в профильное ведомство и не к г‑градоначальнику, а непосредственно к вам как к самой компетентной инстанции.

– Польщен, польщен. – Глаза Тимофея Тимофеевича замаслились – ему и вправду было приятно. – Хоть не преувеличиваю своих скромных возможностей. Чем могу посодействовать? Вы ведь по поводу забастовки?

Эраст Петрович не ответил. Не решил еще, следует ли посвящать подполковника в свои планы. Человек этот определенно не с одним донышком. Пожалуй, следует изучить его получше.

Шубин воспринял молчание как знак согласия.

Чуть раздвинув занавес в середине, чтобы увидеть, если приблизится кто‑нибудь из гостей, он стал рассказывать:

– В наместничестве очень встревожены, я знаю. Забастовка грозится перерасти во всеобщую. Рабочие совершенно обнаглели. Требуют месячного оплаченного отпуска, восьмичасовой смены, гарантированного выходного дня, полуторакратного увеличения жалования. Зараза быстро распространяется, промыслы останавливаются один за другим. На штрейкбрехеров, пренебрегая охраной, нападают революционеры. Наш бравый градоначальник ввел в Черном Городе осадное положение: после 8 часов вечера выходить на улицу запрещается, собираться группами более трех человек тоже нельзя. Ни черта не соблюдается, но высокому начальству доложено, что меры приняты… – Шубин со вздохом пожал жирными плечами. – А тем временем цены на нефть из‑за дефицита растут. Месяц назад пуд стоил 35 копеек, сейчас почти полтинник, а фьючерсы того дороже. Самый главный и востребованный наш продукт, керосин, благодаря Казенному трубопроводу пока качается исправно, но запасы нефти на исходе. При этом акции добывающих компаний подскочили в цене на 15–20 процентов. Биржа нервничает…

Кажется, в этом городе все, даже полицейские, являлись специалистами по вопросам нефтяного рынка. Эраст Петрович хотел прервать малоинтересную лекцию, но подполковник ее и так уже закончил. И довольно эффектно:

– Поэтому я нисколько не удивлен, что нашей забастовкой озаботились и в центре. До такой степени, что прислали с негласной инспекцией самого Фандорина…

Оказывается, Шубин был субъектом еще более заковыристым, чем показалось Эрасту Петровичу. И осведомленным отнюдь не только в бакинских делах – например, знал, кто такой Э. П. Фандорин.

Следующая реплика Тимофея Тимофеевича заставила Фандорина поднять акции подполковника на несколько дополнительных пунктов (биржевая стилистика оказалась заразной):

– А впрочем, сейчас я вижу, что ошибся. Про забастовку вы слушали без интереса, и во взоре читается некая задняя мысль, – усмехнулся Шубин. – Давайте я не буду зря сотрясать воздух. По‑моему, мы оба уже присмотрелись друг к дружке и созрели для разговора по существу.

И напористо, быстро спросил:

– Зачем вы приехали? Какого рода помощи от меня ждете?

Кот перестал прикидываться соней. Цап когтистой лапой – мышка поймана.

Настало время слегка дать пушистому Тимофею Тимофеевичу по носу. Чтобы понял: в этом танце ему отводится роль дамы, а не кавалера.

– Сначала п‑позвольте вопрос. Мне показалось, что вы как‑то очень уж легко сорвали б‑банк. Никто из партнеров не выглядел раздосадованным. И не просил возможности отыграться. Это была завуалированная взятка?

Подполковник внимательно посмотрел Эрасту Петровичу в глаза. Не возмутился, не покраснел – просто прищурился.

Помолчав, сказал:

– Я мог бы, разумеется, ответить, что удачлив в игре. Но это помешало бы установлению доверительных отношений. Поэтому извольте: мзды у туземцев я не беру, иначе на шею сядут. Но позволяю им проигрывать мне в картишки. По маленькой.

– Ничего себе по маленькой. Тысяча рублей.

Шубин снисходительно улыбнулся.

– В Москве тысяча рублей – деньги, а здесь, чтобы содержать себя в приличном виде, мне надобно тратить в год тысяч сто. Иначе уважать не будут. Это Баку. Чересчур неподкупных здесь не любят и ужасно боятся. Начинают против них интриговать, кляузничать. Если совсем занервничают, могут подослать «маузериста» – если убийство заказывает армянин. Или головореза‑гочи – если вас хочет убрать мусульманин.

– Гочи? – переспросил Фандорин.

– Местные тюркские бандиты. Их называют по‑разному: гочи, гочу, кочи, кочии.

«Что же мне с тобой делать, прохиндей? – так и не мог решить Эраст Петрович. – Рассказывать про Одиссея или нет?»

– А может быть, вы по шпионской части интересуетесь? – Шубин смотрел через щель на публику. – Насколько мне известно, это ближе к вашему кругу интересов, чем нефть. Тогда обратите внимание вон на тех шерочку с машерочкой.

Он раздвинул занавес пошире, кивнул на двух господ, которые шушукались в сторонке от праздной толпы. Судя по лицам, разговор шел о чем‑то серьезном, даже тревожном.

– К‑кто это?

– Тощий, в визитке, – германский консул Тотманн. Плотный – австрийский консул Люст. На него обратите сугубое внимание. Хотя гогенцоллерновская империя мощнее габсбургской, но у нас в Баку верховодит австриец, немец во всем его слушается. Герр Люст давно здесь живет, имеет обширную сеть осведомителей. Между прочим, кадровый офицер генштаба, майор. Считается, что в отставке, но мы‑то знаем.

Вдруг австрийский консул, словно почувствовав обращенные на него взгляды, обернулся. Слегка поклонился Шубину, но уставился не на подполковника, а на Фандорина.

«Знает, кто я? Вряд ли. Но профессионал профессионала угадывает издалека. Как рыбак рыбака».

Люст повернулся, взял напарника под руку, отвел подальше.

Эраста Петровича немецко‑австрийские агенты не интересовали, но объяснять это подполковнику не стоило.

«Чем больше человек говорит, тем он делается понятней. Так рассказать ему про Одиссея или нет?»

Шубин продолжил:

– В Баку несколько тысяч германских и австрийских подданных: инженеры, коммерсанты, просто искатели легких денег. Известно, что отсутствие собственных нефтяных ресурсов – самое уязвимое место центрально‑европейских империй. Они как стервятники, опоздавшие на расклев добычи: кружат, кружат, а приткнуться уже некуда.

– Что же они делают в Баку?

– Шпионят. Покупают предприятия через подставных лиц. Мне доносят, что после сараевского события вся немецко‑австрийская община гудит, как пчелиный улей… – Тимофей Тимофеевич почесал круглую щеку. – А ведь вы приехали не из‑за немцев с австрийцами. Опять не вижу интереса в глазах. Может, все же объясните? Или мне так и метать на прилавок все свои товары, как купцу в лавке?

Все еще не придя к решению, Фандорин сказал:

– Позже. Д‑давайте встретимся в более спокойной обстановке для обстоятельного разговора. Пока же вот что. Известен ли вам однорукий боевик или, быть может, просто б‑бандит, связанный с революционерами? Точнее, с большевиками?

Тимофей Тимофеевич почмокал сочными губами, как бы пробуя вопрос на вкус.

– Все‑таки революционерами интересуетесь. Так‑так. Однорукий? В Баку это не является особой приметой. Много аварий на промыслах, на нефтеперерабатывающих заводах. У боевиков часто отрывает руку при изготовлении бомб… Хм. Вас, я полагаю, вряд ли интересует всякая мелочь. Из серьезных людей есть гочи Абдулла Нордаранский. Есть Хачатур Однорукий, главарь шайки армянских анархистов. Правда, эти двое враждуют с большевиками, но могли и помириться. Еще с одной рукой налетчик Шамир‑хан, лезгинец. Он частенько заезжает в Баку на гастроли. Еще…

И подполковник с запинкой, прищурясь на каменный свод, начал перечислять разбойников, экспроприаторов, беглых каторжников. Память у Тимофея Тимофеевича была отменная, но скоро Фандорин понял, что толку от этой каталогизации не будет.

– Кто‑нибудь из одноруких использует в качестве своего г‑герба черный крест? Может быть, это знак какой‑то шайки?

– Черный крест? Нет, не слыхал. – Шубин виновато развел руками. – Это Баку. Здесь за каждым душегубом не уследишь. Вы лучше вот что. Заезжайте ко мне на службу завтра часу в третьем пополудни. Спустимся в картотеку, посмотрим.

– Отлично. Стало быть, до з‑завтра.

 

Можно было возвращаться. Предварительный разговор с Шубиным проведен, выяснено, что человек это полезный. Роль старого мужа молодой красавицы добросовестно исполнена. Маса заждался. Пора.

Учтивость предписывала попрощаться с хозяином.

Арташесов был там же, где Эраст Петрович оставил его полчаса назад, но теперь промышленник беседовал не с мусульманскими магнатами, а с какой‑то восточной парой. Лицо дамы почти полностью закрывала черная кисея; скромно опущенные глаза подрагивали великолепными ресницами, брови тоже были на диво хороши. «Зато нос, наверное, как у Гаджи‑аги или Месропа Карапетовича. Потому и прячет, – подумал Фандорин. – Во всяком случае, так сказал бы Маса».

На шаг позади полукрасавицы стоял очень представительный брюнет с лихо закрученными усами. Участия в разговоре он не принимал, а все больше любовался своими рубиновыми запонками.

Разговор шел на русском, который, очевидно, служил в Баку языком общения между многочисленными народностями, населяющими приморский город.

– …Ай, нехорошо, дорогая Саадат‑ханум, – корил женщину за что‑то хозяин. – У них пролетарская солидарность, а у нас должна быть капиталистическая. Если вы уступите рабочим – какой пример другим подадите? Некрасиво сделаете, всех нас подведете.

– Что я могу, бедная вдова? – Саадат‑ханум вся поникла. – Я всего лишь слушаю советов моего дорогого друга и защитника Гурам‑бека.

Ее спутник поправил манжеты, насупил мохнатые брови, кивнул. Не обращая на него внимания, Арташесов снова обратился к вдове:

– Саадат‑ханум, я поговорю с остальными, но вы сами знаете, что это никому не понравится.

– А бакинская рыцарственность? – воскликнула дама, в ее прекрасных глазах заблестели слезы. – А жалость к несчастной, которая вынуждена тащить тяжкую ношу на своих слабых плечах?

По‑русски она говорила очень хорошо, гораздо чище, чем Месроп Карапетович.

– Э, когда речь заходит о нефти, у нас с рыцарственностью не очень, – сказал тот и веско прибавил. – Подумайте хорошенько, советую как друг.

– Хорошо… – упавшим голосом молвила Саадат‑ханум. – Мой дорогой Гурам‑бек, отведите меня куда‑нибудь, где можно сесть. Голова кружится…

Они отошли. Наконец можно было откланяться.

Но это оказалось не так‑то непросто. Услышав, что гость собирается уезжать, Арташесов пришел в ужас.

– Драгоценный мой, вы чем‑то оскорблены? – спросил он в панике – похоже, неподдельной. – Если на глупые слова молодого Мусы Джабарова, я заставлю его извиниться! Если же на… – Он не договорил, но взгляд, устремленный на племянника, который по‑прежнему маячил подле блистательной Клары, был красноречив. – У нас, если гость так быстро уходит, это плохой знак для хозяина!

– Чтобы меня оскорбить, требуются более сильные с‑средства, – попробовал успокоить его Эраст Петрович. – А госпожу Лунную я оставляю обожателям на растерзание безо всякого сожаления и даже интереса.

Но Месроп Карапетович не унимался:

– Все заметят, что вы уехали без супруги. И многие из тех, кто особенно усердно за нею ухаживал, могут испугаться. Дорогой, вы не знаете бакинцев. Когда они сильно пугаются – ой, это опасно.

– Ничего, я рискну.

– Оставайтесь хотя бы до полуночи. Скоро зайдет солнце. Отсюда, из глубины, будут видны звезды. Всё небо как персидский ковер! Ай, красиво! – Арташесов воздел свои кишмишные глазки вверх. – А потом все пойдут в дом на банкет. Осетры, фаршированные омарами! Омары, фаршированные бискайскими креветками! Бискайские креветки, фаршированные икрой!

– А чем фарширована икра? – спросил Фандорин.

Минут десять продолжалось это препирательство. Мысленно Эраст Петрович проклял свою учтивость – нужно было уйти по‑английски.

Наконец все‑таки распрощались.

По пути к лифту, на краю бассейна, дорогу Фандорину преградил главный ассасин из киногруппы. Он успел здорово набраться в буфете, рог с вином покачивался в нетвердой руке.

– А‑а, старый муж, грозный муж… – заплетающимся языком пробормотал актер, икнул. – Ик. Вы плохо видите сквозь ваши очки…

На этой фазе опьянения человеку обычно хочется скандала, поэтому Эраст Петрович ответил очень вежливо:

– О почтенный Ибн Саббах, я не ношу очков. Несмотря на старость, у меня идеальное зрение.

– Сами вы Саббах, – сказал пьяный, грозя пальцем. – А я бывший артист императорских театров и звезда серебряного, ик, экрана Лаврентий Горский! Я прогремел в «Войне и мире»! Ик.

– И сыграли там Долохова. Я д‑догадался.

Фандоринское заикание звезде серебряного экрана не понравилось.

– Изволите меня пере… ик… дразнивать? – Горский сунул под нос Эрасту Петровичу рог, кажется, окончательно входя в роль задиры‑гусара. – За красивых женщин и их любовников! Выпейте, сделайте одолжение.

Мысленно Фандорин записал Кларе за эту милую сцену еще одно штрафное очко. Прислушался к себе: может быть, это последняя капля и уже можно с чистой совестью разорвать отношение? Что скажет moralische Gesetz in mir[2]? Gesetz сказал: «Не хватит, но уже скоро. Потерпи».

– П‑позвольте‑ка.

Осторожно, двумя пальцами, Эраст Петрович отодвинул пьяного. Толчок был совсем не сильный, но Саббаху‑Долохову много не требовалось. Он зашатался, и красное вино выплеснулось на белоснежный смокинг Эраста Петровича.

– О господи… – залепетал Горский, выходя из роли бретера. – Прошу извинить… Я не хотел…

Фандорин, опустив голову, рассматривал себя. Вид был такой, будто он только что сделал харакири тупым мечом. Сорочка, слава богу, не пострадала. На темных брюках брызг почти не заметно. А смокинг у Эраста Петровича был двухсторонний – если перевернуть наизнанку, черный. Всякий опытный франт знает, что с одеждой белого цвета вечно происходят неприятные неожиданности, поэтому нужно быть предусмотрительным.

Ущерб поправи?м, но где бы переодеться?

Он огляделся. Да вот хоть бы в гроте, где беседовали с подполковником Шубиным. Минутное дело.

За портьерой Фандорин осмотрел пострадавшую одежду и убедился, что вещь, увы, безвозвратно загублена. Такое не отстирается и не отчистится. До выхода дойти можно, но потом придется выбросить. За два дня вторая потеря. В багаже остается всего четыре смены приличного платья…

Сзади послышался легкий скрип. Это качнулась дверь решетки. Замок, прежде запертый, был открыт. Странно.

Из‑за поворота каменной галереи, тускло освещенной электрическими лампочками, донесся тихий мелодичный звук. Свист?

Вечный компаньон сыщика – любопытство. Когда сталкиваешься с загадочным феноменом, возникает неодолимое желание его разъяснить.

Повесив на дверцу смокинг (пусть немного посохнет), Эраст Петрович перешел в режим «нимподзюцу» – беззвучно двинулся по коридору.

Близко, сразу за углом, кто‑то очень точно, хоть и с паузами, высвистывал арийку «Ja, wir sind es, die Grisetten»[3]из «Веселой вдовы».

Еще шаг – и за поворотом галереи, которая уходила дальше, в темноту, Фандорин увидел стройную, невысокую даму, стоявшую к нему спиной. Она попеременно затягивалась папироской и отхлебывала из маленькой плоской фляжки, а в перерывах насвистывала, да еще ритмично постукивала туфелькой. Настроение у незнакомки было превеселое.

«Интересно, хороша ли она собой?»

Был только один способ это выяснить.

Эраст Петрович сказал: «Хм, хм».

Женщина проворно обернулась.

Ну, красоткой в конвенциональном смысле она, пожалуй, не была. Но лицо живое, интересное. А глаза – просто чудо. И брови хороши…

«Минутку, эти глаза и брови я уже видел! Собеседница Арташесова. Какая‑то ханум, тоже нефтепромышленница. Саадат‑ханум, вот как ее зовут».

Напрасно он предположил, что мусульманская вдова прячет под кисеей чрезмерный нос. Нос был с горбинкой, но тонкий – совсем не такой, как у Месропа Карапетовича. Губы изящного рисунка, сочные. Такие жалко скрывать от взоров.

Гримаса испуга и недовольства на миг исказила черты восточной красавицы, а рука, кинув папиросу, метнулась к чадре. Но тут же опустилась.

– Oh mon Dieu! – с облегчением воскликнула Саадат‑ханум. – Я подумала, кто‑нибудь из бакинцев. Вы кто такой и почему в одной сорочке?

«Создание не из робких. Перед Арташесовым прикидывалась. Ах да, они же тут в нефтяном бизнесе все железные. Очевидно, женщины тоже».

Он представился.

– Саадат Валидбекова. Миллион пудов с хвостиком. – Она сделала шутливый книксен. – Нет‑нет, хвоста у меня нет. Это у нас так принято аттестоваться по объему нефтедобычи.

– Да, мне г‑говорили.

– Про сорочку ладно, не объясняйте. Просто скажите, кто вы? – Она подняла с земли папиросу, как ни в чем не бывало сунула в рот. – Промышленник? Инженер? Трейдер?

– Нет, я нефтью не занимаюсь.

– Ну, значит, никто. Во всяком случае, по бакинским понятиям.

Эраст Петрович всегда подозревал, что мусульманки вовсе не так забиты и безответны, как считают европейцы. И всё же был ошарашен такой бойкостью.

– Сударыня… а почему вы держитесь сейчас совсем иначе, чем там?

– Зачем я буду прикидываться пугливой ланью, раз уж вы меня застукали за таким нешариатским занятием. – Саадат показала флягу и папиросу. – А кроме того, устаешь от всего этого… бахчисарайского фонтана. – Она кивнула в сторону бассейна. – Для дела приходится ломать комедию, но ужасно утомляет… Знаете, о чем я мечтаю?

Она прикрыла глаза, сладостно улыбнулась. Эраст Петрович догадался, что госпожа Валидбекова не совсем трезва.

– О чем?

– Продам дело ко всем шайтанам, уеду отсюда, буду жить в Ницце, гулять по Английской набережной. В открытом платье, с голыми плечами, чтоб обдувал бриз, в кружевных перчатках до локтей – и с дивным черным боксером.

– С черным боксером? – изумился Фандорин столь смелой фантазии.

– Ну да, на поводке. Только не с кобелем, а с самочкой, они ужасно грациозные! В Баку такое невозможно, это нарушит образ набожной мусульманки, – вздохнула веселая вдова. – Нечистое животное нельзя держать в доме – харам. Аллах милосердный, до чего же я люблю собак!

– Желаю, чтоб ваши м‑мечты полностью осуществились.

И Фандорин удалился, чтобы не мешать даме предаваться запретным наслаждениям. Лоб разгладился, уголки губ растянулись в улыбке. Маленькая беседа отчего‑то исправила Эрасту Петровичу настроение.

 

 

* * *

 

– Он отстал?

– Нет, господин. – Маса обернулся. – Едет.

В обратный путь двинулись, когда уже стемнело – старый «парсифаль» долго не желал заводиться. И почти от самой виллы сзади пристроился всадник. Он не приближался, но и не отставал. Толком рассмотреть конную фигуру не удавалось. Когда меж туч выглядывала луна, было видно, что человек одет в черное, что на голове у него косматая папаха, и только.

Через четверть часа Фандорин притормозил, чтобы проверить, случайность или нет. Всадник тоже остановился.

 

 

Пейзаж Черного Города

Не случайность.

«Интересно. Посмотрим, что будет дальше».

– Как вы думаете, господин, у него одна рука или две? – спросил Маса. – Вот бы проверить.

Попробовали дать задний ход – человек развернул коня, отъехал дальше.

– Для слежки он ведет себя глупо. Для нападения еще глупее. – Эраст Петрович пожал плечами. – Черт с ним. Что может один человек, даже если у него две руки?

Японец согласился:

– Хочет плестись сзади – пускай. Хочет напасть – тоже пускай.

Так и доехали до Черного Города. Оторваться от всадника, прибавив скорости, было невозможно. Из‑за колдобин и слабых фар приходилось двигаться не быстрее пятнадцати километров.

Ночью в нефтепромысловом районе было еще мрачнее, чем днем. Смога и черных построек было не видно, но по сторонам пылали зловещие огни, а выплывающие из мрака вышки походили на огромные скелеты. И еще то там, то сям звучали выстрелы.

– Я бы здесь погулял. – Маса с любопытством вглядывался во тьму. – Это меня развлекло бы. А то день кончается, и ничего такого не случилось. Скучно. После вчерашних происшествий я настроился на… – Не договорив, он быстро сказал: – Господин, конный приближается.

Эраст Петрович оглянулся. Действительно: всадник, все время рысивший на расстоянии в полтораста – двести метров, перешел на галоп. Черная бурка раскрылась, будто крылья. Силуэт казался неестественно большим – вероятно, из‑за фокусов лунного света.

Если бы Фандорин смотрел вперед, он вовремя увидел бы вспышки – и залп не застал бы его врасплох. А тут вдруг ни с того ни с сего заложило уши. Ветровое стекло брызнуло осколками, «парсифаль» подпрыгнул на пробитых скатах. Пытаясь удержаться на дороге, Эраст Петрович вывернул руль – но нет, не удержался. Машина полетела на обочину, опрокинулась набок. Оба пассажира вывалились наземь.

Оглушенный, Фандорин крикнул:

– Ты цел?

Но японец лежал лицом вниз, не шевелился. Переднее стекло было пробито тремя пулями справа – как раз там, где сидел Маса.

Над головой бешено крутилось колесо. «Парсифаль» стоял на ребре, укрывая лежащих от выстрелов.

Эраст Петрович перевернул японца.

Скверно! Вся рубашка в крови. Из‑под век видны белки закатившихся глаз. Дышит, но грудь прострелена. В опасном месте.

Нужно поскорей покончить с врагами и заняться раненым.

Вскочив на ноги, Фандорин высунулся.

Всё понятно. Засада была устроена на изгибе дороги, где автомобиль, и так ехавший небыстро, должен был притормозить. Стреляли с близкого расстояния, из‑за каменной стены какого‑то склада. Чудо, что не попали в водителя. Невероятная – то есть, собственно, обычная фандоринская – везучесть.

Гребень ограды снова озарился вспышками. Машина закачалась под градом пуль. Эраст Петрович в ответ выстрелил только один раз. Судя по воплю, не напрасно.

«Где всадник? Не подобрался бы со спины».

Но нет, сзади было чисто.

Оторвав кусок от масиной сорочки, Фандорин наскоро соорудил кровоостанавливающий тампон и заткнул рану.

«Нужно в госпиталь, скорее!»

Новый залп. «Парсифаль» задребезжал, опять пошатнулся.

«Включить ёрумэ».

С минуту Эраст Петрович массировал глазные яблоки, чтобы перенастроиться на «ёрумэ», ночное зрение. Враги, кажется, вообразили, что он выведен из строя. Кто‑то спрыгнул со стены.

Двое.

Один побежал в обход справа, другой слева.

Как раз и «ёрумэ» наладилось. Выстрел из‑за передка машины; скачок; выстрел из‑за заднего бампера. Шмякнулись два тела, без вскрика. Эраст Петрович был зол, торопился, и потому бил наповал, в голову.

«Ну, много там вас еще?»

Ох, много.

Опять грянул залп. Автомобиль накренился и обрушился прямо на Фандорина, ударив его по затылку тяжелым ребром дверцы.

 

 

* * *

 

Очнувшись, Эраст Петрович понял, что не может шевельнуться. Его уже извлекли из‑под машины, но крепко держали за руки и за ноги. По меньшей мере четверо. Лиц в темноте было не видно, только слышалось шумное сопение. Пахло табаком, чесноком и по?том. Люди возбужденно переговаривались между собой на непонятном языке.