Три постоянно возникающие проблемы

Сформулируем теперь три таких принципиальных вновь и вновь возни­кающих вопроса и покажем позже, почему они возникают вместе в фор­ме требования дать определение права или ответ на вопрос: «Что такое право?», или в более туманно сформулированных вопросах, вроде таких, как: «В чем заключается природа (или сущность) права?».

Две из этих проблем возникают следующим образом. Наиболее важ­ной общей чертой права везде и во все времена являлось то, что его су­ществование означает, что определенные типы человеческого поведения более не являются произвольными (optional), но в некотором смысле обязательными. И все же эта кажущаяся простой характеристика права в действительности не является простой, ибо внутри сферы не­произвольного обязательного поведения мы можем различить разные формы. Первый, простейший смысл, в котором поведение более не явля­ется произвольным, — это когда человека принуждают делать то, что другие говорят ему, не потому, что его физически заставляют в том смысле, что его тело толкают или тянут, а потому, что другие угрожают ему неприятными последствиями, если он откажется. Вооруженный че­ловек приказывает своей жертве отдать кошелек, угрожая выстрелить в случае отказа; если жертва соглашается, мы указываем на способ, кото­рым его заставили сделать это, говоря, что он был должен это сделать. Для некоторых, по-видимому, ясно, что в этой ситуации, где одно лицо

дает другому приказ, подкрепленный угрозой и, — в этом смысле слов «обязывать» обязывает его подчиняться, — мы имеем сущность закона, или, по крайней мере, «ключ к науке юриспруденции» \ Этот исходный пункт анализа Остина оказал весьма сильное влияние на английскую юриспруденцию [3].

Кажется, нет никакого сомнения в том, что в правовой системе сре­ди прочих аспектов часто присутствует и этот. Для уголовного статута, объявляющего некоторое поведение преступлением и определяющего наказание, которому надлежит предать преступника, сравнение с воору­женным человеком может оказаться вполне адекватным, и единственное отличие, которое можно считать второстепенным, состоит в том, что в случае статутов приказы адресованы в основном группам, которые обычно подчиняются таким приказам. Однако сколь бы привлекатель­ным ни казалось это сведение сложного феномена закона к такому про­стому элементу — если исследовать его более детально — оно оказывает­ся искажением и источником путаницы даже в случае уголовного статута, где анализ в этих простых терминах кажется наиболее правдоподобным. Как тогда закон и правовое принуждение отличаются от приказов, под­крепленных угрозами, и как они соотносятся с ними? Во все времена та­кой была первая важнейшая проблема, скрывающаяся в вопросе: «Что есть право?».

Вторая проблема возникает из второго способа сделать поведение не произвольным, а обязательным. Моральные правила накладывают обя­зательства и изымают некоторые области поведения из сферы свободно­го выбора индивида делать то, что он хочет. Так же, как правовая система с очевидностью содержит элементы, тесно связанные с простыми слу­чаями приказов, подкрепленных угрозами, — ровно так она с очевидно­стью содержит и элементы, тесно связанные с определенными аспектами нравственности. В обоих случаях одинаково присутствует трудность в точном установлении родства и соблазн увидеть в наглядном близком сходстве тождество. Право и мораль не только имеют общий словарь, так, что существуют и правовые и моральные обязательства, обязанности и права; но и все внутригосударственные (municipal) правовые системы воспроизводят сущность (substance) некоторых фундаментальных мо­ральных требований. Убийство и беспричинное использование наси­лия — лишь наиболее очевидные примеры совпадения между запреще­ниями права и морали. Кроме этого, существует понятие о справедливо­сти, которое, по-видимому, объединяет обе области: это и добродетель, особо подходящая закону, и наиболее правовая из добродетелей. Мы ду-

¹ Austin, op. cit., Lecture I, p. 13. Он добавляет: «...и к морали».

Глава первая

НАСУЩНЫЕ ВОПРОСЫ

 

маем и говорим о «справедливости в соответствии с законом», но также о справедливости или несправедливости самих законов.

Эти факты предлагают тот взгляд, что закон лучше всего понимать как «ветвь» нравственности или справедливости и что его соответствие (congruence) принципам нравственности или справедливости является его «сущностью» скорее, нежели то, что он содержит в себе приказы и угрозы. Эта доктрина характерна не только для схоластических теорий естественного права, но и для некоторых современных правовых теорий, критически настроенных к правовому «позитивизму», унаследованному от Остина. И снова — те теории, которые настаивают на близком упо­доблении права морали, как представляется, в конечном итоге смешива­ют один тип обязательного поведения с другим и оставляют недостаточ­но места для различий между правовыми и моральными правилами и для расхождений в их требованиях. Они, по крайней мере, столь же важ­ны, как сходства и совпадения, которые мы также можем найти. Таким образом, утверждение, что «несправедливый закон не есть закон», в той же степени преувеличено и парадоксально, если не ложно, что и «статуты не являются законами» или «конституционное право не является частью законодательства» (constitutional law is not law). Для этих колебаний меж­ду крайностями, которые являются движущей силой правовой теории, характерно, что те, кто не увидел в близком сходстве права и морали ни­чего, кроме ошибочного вывода из того факта, что право и мораль име­ют общий словарь прав и обязанностей, должны были выступать против этого в терминах в равной мере преувеличенных и парадоксальных. «Пророчества о том, что сделают суды в действительности, а не что-либо более претенциозное, — вот что я понимаю под правом» [4].

Третья основная проблема, в течение многих лет побуждавшая зада­вать вопрос «Что есть право?», имеет более общий характер. На первый взгляд может показаться, что положение о том, что правовая система состоит — во всяком случае в общем — из правил, едва ли может быть подвергнуто сомнению или оказаться трудным для понимания. И те, кто нашел ключ к пониманию закона в понятии приказов, подкрепленных угрозами, и те, кто обнаружил его в связи права и нравственности, или справедливости, — сходным образом говорят о праве как содержащем правила, если не состоящем преимущественно из них. Несмотря на это, неудовлетворение, замешательство и неопределенность, касающиеся это­го кажущегося непроблематичным понятия, во многом лежат в основа­нии затруднения, связанного с природой права. Что суть правила? Что

¹ «Non videtur esse lex quae justa non fuerit»: St. Augustine I, De Libero Arbitrio, 5; Aquinas,
Summa Theohgica, Qu. XCV, Arts. 2, 4.

² Holmes, loc. cit.

означает сказать, что они существуют'? Действительно ли суды приме­няют правила или просто притворяются, что делают это? Как только по­нятие оказалось под сомнением, как это случилось в юриспруденции в этом веке, — сразу же появились большие расхождения во мнениях. Мы их здесь просто обозначим.

Истинным, конечно, является то, что существуют правила многих различных типов, — не только в том очевидном смысле, что кроме пра­вовых правил существуют правила этикета и языка, правила игр и клу­бов, — но и в том менее очевидном смысле, что даже внутри любой из этих сфер то, что называется правилами, может иметь разное происхож­дение и может очень по-разному соотноситься с поведением, которого они касаются. Таким образом, даже внутри права некоторые правила произведены законодательством; другие не порождены каким-либо та­ким намеренным действием. Что более важно — некоторые правила яв­ляются обязательными в том смысле, что требуют, чтобы люди вели себя определенным образом, например воздерживались от насилия или пла­тили налоги, желают они того или нет; другие правила, предписывающие процедуры, формальности и условия для заключения браков, составле­ния завещаний, контрактов, — указывают, что людям следует делать, чтобы дать законный ход тому, чего они желают. Тот же контраст, что виден между двумя этими типами правил, можно также заметить и меж­ду теми правилами игры, которые запрещают определенные типы пове­дения под страхом наказания (грубая игра или оскорбление судьи), и те­ми, которые определяют, что должно быть сделано, чтобы увеличить счет или выиграть. Но даже если мы пренебрежем на мгновение этой сложностью и рассмотрим лишь первый тип правил (которые характер­ны для уголовного права), мы обнаружим, даже у современных авторов, широчайшие расхождения во взглядах относительно значения утвер­ждения, что правила такого простого обязательного типа существуют. Некоторые действительно находят это понятие совершенно таинствен­ным.

То описание, которое мы сначала, возможно, естественным образом, испытывали искушение дать обманчиво простой идее обязательного пра­вила, вскоре придется оставить. Согласно ему, сказать, что правило существует, означает лишь, что группа людей, или большинство из них, ведут себя «как правило» — то есть обычно (generally), определенным схожим образом при некоторых обстоятельствах. Таким образом, ска­зать, что в Англии существует правило о том, что мужчина не должен находиться в шляпе в церкви, или что он должен вставать, когда играют «Боже, храни королеву», означает, при таком описании ситуации, всего лишь то, что большинство людей обычно это делают. Ясно, что этого недостаточно, даже если это и выражает часть того, что имеется в виду.

Глава первая

НАСУЩНЫЕ ВОПРОСЫ

 

Простая согласованность в поведении между членами общественной группы может существовать (все могут регулярно пить чай за завтраком или каждую неделю посещать кинотеатр), и несмотря на это, может не существовать правила, требующего этого. Разница между двумя соци­альными ситуациями простого совпадающего поведения и существова­ния социального правила часто являет себя в языке. Описывая последнее, мы можем, хотя это и не необходимо, использовать определенные слова, которые вводили бы в заблуждение, если бы мы намеревались лишь ут­верждать первое. Эти слова— «должен» («must»), «следует» («should») и «обязан» («ought to»), которые, несмотря на свое различие, разделяют определенные общие функции, указывая на присутствие правила, тре­бующего определенного поведения. В Англии не существует правила — да ситуация и не такова, — что каждый должен (must), или обязан (ougth to), или ему следует (should) ходить в кинотеатр каждую неделю: просто истинным является то, что регулярное посещение кинотеатра каждую неделю довольно распространено. Однако есть правило, что мужчина должен обнажать голову в церкви.

В чем тогда ключевое различие между просто совпадающим при­вычным поведением в социальной группе и существованием правила, знаками которого часто являются слова «должен», «следует» и «обязан»? В этом вопросе теоретики права действительно разделились, особенно в новейшее время, когда несколько обстоятельств выдвинули эту проблему на первый план. В случае правовых правил, очень часто говорится (held), что ключевое различие (элемент «долженствования» и «обязанности») состоит в том, что отклонение от определенных типов поведения, веро­ятно, встретит враждебную реакцию, и в случае правовых правил оно будет наказано должностными лицами. В случае того, что может быть названо просто групповыми привычками, вроде еженедельного похода в кинотеатр, отклонения не встречаются наказанием или даже порицани­ем; но где бы ни существовали правила, требующие определенного пове­дения, — даже неправовые правила, наподобие того, что требует от муж­чин обнажать голову в церкви, — результатом отклонения обычно явля­ется нечто вроде этого. В случае правовых правил эти предсказуемые по­следствия определены и официально организуются, в случае же неправо­вых правил, хотя и возможна подобная враждебная реакция на отклоне­ния, она не организована и не определена по своему характеру.

Очевидно, что предсказуемость наказания является одним из важ­ных аспектов правовых правил; но невозможно принять это как исчер­пывающее описание того, что имеется в виду под положением, что соци­альное правило существует, или того, что элемент долженствования и обязательности включен в правила. Можно сформулировать множество возражений против такого предсказательного истолкования, но одно,

которое характеризует целую школу правовой теории в Скандинавии, заслуживает внимательного рассмотрения. Оно заключается в том, что если мы внимательно посмотрим на деятельность судьи или должност­ного лица, которое наказывает за отклонения от правовых правил (или деятельность тех частных лиц, которые выказывают осуждение или кри­тикуют за отклонения от неправовых правил), мы увидим, что правила заключены в этой деятельности таким способом, который совершенно не объясняется этим предсказательным истолкованием. Ибо судья, вынося приговор, принимает правило в качестве руководства, а нарушение пра­вила рассматривается им в качестве основания и оправдания того, что на­рушитель наказывается. Он не смотрит на правило как на положение о том, что он и другие, вероятно, накажут за отклонения, хотя наблюдатель и может смотреть на правило именно таким образом. Предсказательный аспект правила (хотя и достаточно реальный) иррелевантен его (судьи) целям, в то время как статус правила как руководства и как оправдания существенен. Это же является истинным и для неформальных упреков, делаемых при нарушении неправовых правил. Они тоже являются не просто предсказуемыми реакциями на отклонения, а чем-то, руково­дствующимся и оправдываемым существованием правила. Так, мы гово­рим, что делаем выговор или наказываем человека, потому что он нару­шил правило, а не просто, что было вероятным, что мы наказали бы его или сделали бы ему выговор [5].

Несмотря на это, некоторые из критиков, которые настаивают на этих возражениях предсказательному описанию, признают, что здесь присутствует нечто неясное, что-то, не поддающееся анализу в чистых, четких, фактических понятиях. Что может присутствовать в правиле, кроме регулярного и, следовательно, предсказуемого наказания или уп­река тем, кто отклоняется от обычных моделей поведения, — отличаю­щего его от просто групповой привычки? Может ли действительно быть что-то сверх этих ясных устанавливаемых фактов, некоторый дополни­тельный элемент, который руководит судьей и оправдывает или дает ему основание для наказания? Сложность выяснения того, чем именно явля­ется этот особый элемент, привела критиков предсказательной теории к тому, чтобы настаивать в этом пункте на том, что все разговоры о прави­лах, а соответствующее использование слов вроде «должен», «следует» и «обязан» преисполнено путаницы, которая, возможно, повышает их важность в глазах людей, но не имеет никакой рациональной основы. Мы просто думаем, как заявляют такие критики, что существует нечто в пра­виле, что заставляет нас совершать определенные вещи и руководит на­ми или оправдывает нас в их совершении, но это нечто является иллюзи­ей, пусть даже и полезной. Все, что существует сверх установленных фак­тов группового поведения и предсказуемой реакции на отклонения, —

Глава первая

НАСУЩНЫЕ ВОПРОСЫ

 

это наши собственные сильные «ощущения» (feelings) принуждения вес­ти себя в соответствии с правилом и действовать против тех, кто не ведет себя соответствующим образом. Мы не признаем эти ощущения за то, чем они являются, а воображаем, что существует нечто внешнее, некая невидимая часть устройства универсума, руководящая и контролирую­щая нас в этих действиях. Мы здесь находимся в сфере фикции, с кото­рой, как говорят, право всегда было связано. Лишь поскольку мы при­нимаем эту фикцию, мы можем говорить торжественно о правлении «законов, не людей». Этот тип критики, сколь бы ни было похвальным ее позитивное содержание, по меньшей мере взывает к дальнейшему про­яснению различия между социальными правилами и просто совпадаю­щими привычками поведения. Это различие является ключевым в по­нимании права, и большинство начальных глав этой книги связано с ним.

Скептицизм относительно характера правовых правил не всегда, од­нако, принимал крайние формы осуждения простого понятия обязы­вающего правила как запутанного и фиктивного [6]. Вместо этого прева­лирующая форма скептицизма в Англии и Соединенных Штатах призы­вает нас пересмотреть тот взгляд, что правовая система всецело, или хотя бы в первую очередь, состоит из правил. Вне сомнения, суды так оформ­ляют свои решения, чтобы сложилось впечатление, что их решения яв­ляются необходимыми следствиями предопределенных правил, смысл которых фиксирован и ясен. В очень простых случаях это может быть так, но в подавляющем большинстве случаев, которые представляют проблему (trouble) для судов, ни статуты, ни прецеденты, в которых пра­вила, как утверждается, содержатся, не позволяют достичь одного опре­деленного результата. В большинстве важных случаев всегда присутству­ет выбор. Судье приходится выбирать между альтернативными значе­ниями, которые необходимо придать словам статута, или между конку­рирующими интерпретациями того, к чему сводится (amounts to) преце­дент. Это лишь традиция — считать, что судьи «находят», а не «произво­дят» закон, которая скрывает это и представляет их решения, как если бы они были заключениями, легко сделанными из ясных, уже существую­щих правил, без вмешательства судейского выбора. Правовые правила могут иметь центральное ядро необсуждаемого смысла, и в некоторых случаях, возможно, трудно бывает вообразить, как может разразиться спор о смысле правила. Положения ст. 9 акта о завещаниях 1837 г. о том, что должны быть два свидетеля завещания, как кажется, не может обыч­но вызывать проблем интерпретации. Несмотря на это, все правила имеют оттенок неопределенности, когда судья должен выбирать между альтернативами. Даже смысл кажущегося невинным положения акта о завещаниях о том, что завещатель должен подписать завещание, может

оказаться вызывающим сомнения в определенных обстоятельствах. Что, если завещатель использовал псевдоним? Или если его рукой водил кто-то другой? Или если он написал только инициалы? Или если он поставил свое полное правильное имя самостоятельно, но в начале первой страни­цы, а не в конце последней? Являлись бы все эти случаи «подписью» в смысле, указанном правовым правилом?

Если так много неопределенности может вдруг появиться в скром­ных сферах частного права, насколько больше мы найдем ее в высоко­парных фразах конституции, таких, как пятая и четырнадцатая поправки к Конституции Соединенных Штатов, говорящих, что ни одно лицо не будет «лишено жизни, свободы или собственности без должного закон­ного процесса (due process of law)»? Об этом один автор сказал ¹, что ис­тинный смысл этой фразы в действительности совершенно ясен. Это означает, что «ни один w не будет х или у без z, где w, x,y,uz могут при­нимать любые значения в широком диапазоне». Напоследок скептики напоминают нам, что не только правила неопределенны, но и интерпре­тации их судами могут быть не только авторитетными, но и окончатель­ными. В свете всего этого, не является ли понятие закона как, по сущест­ву, содержания правил большим преувеличением, если не ошибкой? Та­кие мысли приводили к парадоксальному отрицанию, которое мы уже цитировали: «Статуты — источники права, но не само право».

ОПРЕДЕЛЕНИЯ

Следовательно, существует три постоянно возникающих вопроса: Чем право отличается от приказов, подкрепленных угрозами, и как оно свя­зано с ними? Чем правовая обязанность отличается от моральной и как связана с ней? Что такое правила и в какой степени право есть дело пра­вил (affair of rules)? Основной целью большинства размышлений о «при­роде» права было — развеять сомнения и затруднения по этим трем во­просам. Ныне можно видеть, почему эти размышления предпринима­лись обычно как поиск определения права, а также почему, по крайней мере известные формы определений, сделали так мало для разрешения насущных трудностей и сомнений. Определение, как предполагает это слово, — это, в первую очередь, вопрос проведения границ или различе­ния между одним типом вещей и другим, что язык фиксирует отдельным словом. Необходимость в таком проведении границ ощущается только теми, кто в совершенстве использует в повседневной речи обсуждаемое

¹ J. D. March, "Sociological Jurisprudence Revisited", 8 Stanford Law Review (1956), p. 518.

² Grag, loc. cit.

Глава первая

НАСУЩНЫЕ ВОПРОСЫ

 

слово, но не может установить или объяснить различия, которые, как они чувствуют, отделяют один тип вещей от другого. Все мы иногда по­падаем в такое положение. В полной мере это относится к человеку, ко­торый говорит: «Я могу опознать слона, когда вижу его, но не могу дать ему определения». Та же самая ситуация была выражена знаменитыми словами св. Августина¹ о понятии времени. «Что тогда есть время? Если никто не спрашивает меня, я знаю; если же я пытаюсь объяснить это, когда меня спрашивают, — я не знаю». Таким же образом, даже опытные юристы ощущают, что хотя они знают право, существует масса всего в праве и в его отношениях к другим вещам, чего они не могут объяснить и не вполне понимают. Подобно человеку, который может из одной точ­ки знакомого города попасть в другую, но не может объяснить или пока­зать другим, как сделать это, тем, кто настаивает на определении, нужна карта, ясно показывающая отношения, которые, как они смутно чувст­вуют, существуют между законом, который они знают, и другими веща­ми.

Иногда в таких случаях определение слова может предоставить по­добную карту: в одно и то же время оно может эксплицировать скрытый принцип, который руководит нами в использовании слова, и может об­нажить отношения между тем типом феноменов, к которым мы приме­няем слово, и другими феноменами. Иногда говорится, что определение «просто словесное» или «просто о словах» («merely verbal» or «just about words»); но более всего может вводить в заблуждение, когда определяется выражение, постоянно используемое. Даже определение треугольника как «трехсторонней прямолинейной фигуры» или определение слона как «четвероногого, отличающегося от других тем, что оно имеет толстую кожу, клыки и хобот», скромно указывает нам на стандартное использо­вание слов и на вещи, к которым эти слова применяются. Определение такого известного типа делает сразу две вещи. Оно одновременно пре­доставляет код, или формулу, переводящую слово в другие, хорошо по­нимаемые термины, и выделяет для нас тип вещей, для обозначения ко­торых используется это слово, указывая на те черты, которые оно, в об­щем, разделяет с широким семейством вещей, и на те, которые выделяют его среди других, принадлежащих к тому же семейству. Ища и находя такие определения, мы «смотрим не просто на слова... но также и на те реалии, для разговора о которых мы используем слова. Мы используем обостренное знание слов для того, чтобы заострить наше восприятие явлений».

¹ Исповедь, XIV. 17.

² J.L. Austin, "A Plea for Excuses", Proceedings of Aristotelian Society, vol. 57 (1956-1957),
p. 8.

Эта форма определения (per genus etdifferentiam), которую мы видим в простом случае треугольника или слона, является простейшей и наибо­лее удовлетворительной для некоторых, поскольку дает нам форму слов, которой можно всегда заменить определяемое слово. Но определение не всегда можно дать, а если можно — то оно не всегда проясняет дело. Его успех зависит от условий, которые не всегда выполняются. Главное из них заключается в том, что должно быть более широкое семейство ве­щей, или род, характер которых нам ясен, и внутри которого определение выделяет то, что оно определяет; ибо ясно, что определение, которое го­ворит нам, что нечто является членом семейства, не может помочь нам, если у нас есть лишь смутное ли запутанное представление о характере семейства. Именно это требование в случае права делает эту форму опре­деления бесполезной, ибо здесь нет известной, хорошо понимаемой об­щей категории, членом которой является закон. Наиболее очевидный кандидат, на использование таким образом в определении закона, — это общее семейство правил поведения; но, понятие правила, как мы уже ви­дели, вызывает столько же затруднений, сколько и понятие самого зако­на, так что определения закона, которые начинают с того, что называют законы видами правил, обычно нисколько не продвигают наше понима­ние закона. Для этого требуется нечто более фундаментальное, нежели эта форма определения, которая успешно используется для выделения некоторого особого, подчиненного типа внутри некоторого известного, хорошо понимаемого общего типа вещей [7].

Существуют, однако, и другие существенные препятствия, мешаю­щие эффективно использовать эту простую форму определения в случае права. Предположение, что общее выражение может быть определено этим путем, покоится на негласном допущении, что все примеры того, что надлежит определить как «треугольники» и «слоны», имеют общие характеристики, которые обозначаются определяемым выражением. Ко­нечно, даже на относительно элементарном этапе существование погра­ничных случаев бросается в глаза, и это демонстрирует, что допущение, согласно которому несколько примеров общего термина должны иметь общие характеристики, может быть догматическим. Очень часто обы­денное или даже техническое использование термина совершенно «от­крыто» в том, что оно не запрещает распространения термина на случаи, когда присутствуют лишь некоторые из обычно сопутствующих призна­ков. Это, как мы уже видели, истинно для международного права и опре­деленных форм примитивного права, так что всегда можно правдопо­добно аргументировать за и против такого расширения терминов. Что более важно — это что отдельно от таких пограничных случаев некото­рые примеры общего понятия часто связаны друг с другом путями, со­вершенно отличными от постулируемых простой формой определения.

Глава первая

НАСУЩНЫЕ ВОПРОСЫ

 

Они могут быть связаны по аналогии, когда мы говорим о «ноге» («foot») человека и о «подножии» («foot») горы. Они могут быть связаны различ­ными отношениями с центральным элементом. Такой унифицирующий принцип виден в применении слова «здоровый» не только к человеку, но и к его комплекции и к его утренним упражнениям; при этом второе — это знак, а третье — причина его первой центральной характеристики. Или снова — и здесь, возможно, мы имеем принцип, схожий с тем, кото­рый унифицирует различные типы правил, которые составляют право­вую систему, — несколько примеров могут быть различными состав­ляющими некоторой сложной деятельности. Использование прилага­тельного «железнодорожный» не по отношению к поезду, но также к путям, станции, носильщику и к товариществу с ограниченной ответст­венностью, управляется этим типом унифицирующего принципа [8].

Конечно, существует много других типов определений, помимо очень простой традиционной формы, которую мы обсудили, но, по-видимому, ясно, когда мы вспоминаем характер трех основных проблем, которые мы указали как лежащие в основании постоянно возникающего вопроса «Что есть право?», что ничто, достаточно четкое для того, чтобы быть признанным как определение, не могло бы дать удовлетворитель­ного ответа на него. Лежащие в основании проблемы слишком отличны друг от друга и слишком фундаментальны, чтобы их можно было разре­шить таким образом. История попыток дать четкие определения показа­ла это. Несмотря на это, инстинкт, который часто подводил эти три во­проса вместе под один или искал определение, не был ошибочен; ибо, как мы покажем по ходу книги, имеется возможность изолировать и охарак­теризовать центральный набор элементов, которые формируют общую часть ответа на все три вопроса. Что это за элементы и почему они за­служивают того, чтобы им было отведено важное место в этой книге, лучше всего станет ясно, если мы сначала рассмотрим подробно недос­татки теории, которая так сильно повлияла на английскую юриспруден­цию, с тех пор как Остин изложил ее. Это — утверждение, что ключ к пониманию закона следует искать в простом понятии приказа, подкреп­ленного угрозами, который сам Остин обозначил термином «команда». Исследование недостатков этой теории займет последующие три главы. Давая сначала ее критику и откладывая на дальнейшие главы этой книги рассмотрение ее главного конкурента, мы сознательно оставляем в сто­роне исторический порядок, в котором развивалась современная право­вая теория, ибо соперничающее утверждение, что право лучше всего по­нимается в его «необходимой» связи с нравственностью, — это более старая доктрина, которую Остин, как и Бентам до него, рассматривал в качестве основного объекта критики. Нашим оправданием этого неисто­рического толкования, если оно необходимо, является то, что ошибки

простой императивной теории — лучший указатель истины, нежели ее более сложные соперники [9].

В различных местах этой книги читатель найдет рассмотрение по­граничных случаев, когда теоретики права ощущали сомнения насчет применения выражения «право» или «правовая система», но предложен­ное разрешение этих сомнений, которое он также найдет здесь, — это лишь второстепенная задача этой книги. Ибо ее цель — не представить определение закона в смысле правила, ссылкой на которое корректность использования этого слова может быть проверена, — цель заключается в том, чтобы продвинуть вперед правовую теорию, предложив улучшен­ный анализ отличительной структуры внутригосударственной правовой системы и уяснив сходства и различия между правом, принуждением и нравственностью как типами социальных феноменов. Набор элементов, определяемых в ходе критического обсуждения в трех последующих гла­вах и подробно описанных в главах 5 и 6, служит этой цели способами, указанными в конце книги. Именно по этой причине они трактуются как центральные элементы в понятии права и имеют первостепенное значе­ние в его прояснении.