Жизнь. Ф. Купчинский. Тишина

(У Льва Николаевича Толстого)

...Ясная Поляна!.. Вот она!..
Тишина, белая, снежная тишина охватила аллею запорошенных снегом елей, на
пруд, на дом, белая-белая, снежная, чистая легла тишина. <...>
И внутри дома была тишина...
- Лев Николаевич встает, сейчас выйдет к вам... - говорит мне его
секретарь Н. Н. Гусев...
Это молодой человек, просто одетый, с большими ясными глазами. Мы садимся
и говорим.
- На днях Лев Николаевич чувствовал себя плохо и даже не вставал дня три;
нынче он совсем поправился...
Мне говорит о Льве Николаевиче много, подробно добрый, мягкий голос,
говорит любовно, внимательно, заботливо.
Чувствую, что от этого человека тянутся к тому старцу нити светлой и
прекрасной любви.
За дверью послышался голос, бодрый и громкий:
- Где?.. Здесь?.. Я иду...
Туда вышел Гусев, а ко мне вошел спокойной, уверенной походкой старик,
одетый в блузу ниже колен. Большая разросшаяся борода, энергичное,
просветленное, думающее лицо. Глаза, немного красные, под густыми нависшими
седыми бровями, все в морщинках светлое, ясное лицо озарено улыбкой
приветствия, дышит вниманием вопроса.
Говорили о войне.
Говорили про то, что писалось о войне.
Говорили про то, что знает и что думает народ о войне, и про то, что надо,
чтобы знал и думал народ о войне...
И потом стали говорить о смертных казнях...
О том, что во Франции парламент благословил правительственные убийства.
О том, что в Париже собираются толпы людей, чтобы не пропустить жестокого,
редкого по отвратительности своей зрелища убивания людей гильотиной.
Другим, сразу совсем другим стало спокойное, просветленное лицо: глубокая,
заветная дума скорбной тенью легла на ясное лицо...
- Ужасно то, что они делают, не знают сами, как ужасно! Не понимают того,
что народ знает этот ужас, знает, что этого не надо; ведь если он идет
смотреть, и шумит, и неистовствует, - он не потому так делает, так ведет
себя, что согласен, а только потому, что там он - толпа, неразумная, слепая
толпа... Не ведает она, что творит...
Говорил человек старый, так много дум и боли накопивший к этой страшной
правде, и тихо, и пламенно, и значительно, и сильно звучал голос, весь
напоенный, весь дышащий протестующим, могучим, как скрытый огонь,
негодованием.
И потом кончил так говорить:
- Я не могу об этом... это слишком...
И встал, такой сосредоточенный, с наклоненной низко головой, от которой
борода стлалась светлой волной по широкой груди...
- Я не могу об этом!.. Я пойду погулять... вы побудьте... я пойду...
- Вы напишите, Лев Николаевич, сейчас здесь эти несколько мыслей, чтобы
запечатлеть этот разговор... Снимем фотографию, и я постараюсь, где сумею,
поместить на видном месте в газетах еще новое слово об этом... Напишите...
Остановился, посмотрел глубоко в глаза, задумался, вздохнул...
- Не могу сейчас написать... Как напишу сразу?.. Не люблю я сразу писать,
не умею так что-нибудь писать... Неожиданно. Уж не сетуйте на меня - не
напишу сейчас... пойду... А вы пойдите в столовую... кофе выпейте...
- Напишите, Лев Николаевич!..
- Вы знаете... не могу же я глупость какую-нибудь написать... все-таки
noblesse oblige!.. (*) Подумать надо раньше, - что написать... Не знаю...

(* положение обязывает! (фр.) *)

И вышел тихий, задумчивый, весь наполненный великой внутренней скорбью.
Мы пили кофе в столовой, когда Лев Николаевич вернулся с прогулки и быстро
прошел в свой кабинет...
- Не напишет он, - говорит мне Гусев, - хотя я пойду к нему еще, напомню;
он говорил мне сейчас, что вы просите. Действительно, ведь это нужно
заняться, тогда можно... Вы возьмите из его статьи "Не могу молчать".
И он принес мне эту известную ныне всему миру статью, чтобы я выбрал
несколько строк из нее для фотографического воспроизведения с его факсимиле.
Я стал перечитывать и выбирать...
Быстро вернулся Гусев. Глаза блещут, улыбается:
- Пишет. Пришел с прогулки, сел и пишет; это для вас; сейчас принесет!..
И смеется.
В столовой, большой, светлой, тихо. Старые-старые зеркала, старые
портреты, старая рояль, старые стулья, в углу круглый стол с книгами. Еще
несколько столов с книгами по углам, на книгах все надписи... Одна книга
остановила мое внимание. Обложка цветная. Нарисованы русские витязи в латах;
в русских витязей стреляют руки незримых людей из "браунингов", а русские
витязи руки на груди скрестили и молятся.
Эта книга прислана, видимо, Пуришкевичем. Его произведение (*1*). Перечень
людей, убитых революционерами и принадлежавших к знаменитому союзу архангела
Михаила. На книге собственная пуришкевичевская надпись: "Вот когда бы вам
надо было сказать: "не могу молчать!.."
- Sapienti - sat!.. (*)

(* Понимающему - достаточно (лат.). *)

Принесли почту. Масса газет и писем. Стали разбирать.
В столовую быстро вошел взволнованный Лев Николаевич с листиком бумажки в
руках.
- Вот... написал... Не напечатаете - все равно... А иначе не могу... Как
хотите, не могу иначе говорить... Вот, прочтите вслух...
Я с трудом стал разбирать и передал Гусеву. Он громко читал, а я смотрел
на старое-старое лицо, все оживленное, в глаза, полные огня, на всю, теперь
не спокойную, не тихую фигуру очень взволнованного Льва Николаевича.
Читая, он поправлял.
- Не напечатаете ведь?..

- Обещаю вам, что будет напечатано, Лев Николаевич, как есть, весь этот
листок будет сфотографирован.
Бросая быстрый, глубокий взгляд, повернулся, весь полный какой-то скрытой
думы, и вышел из столовой...
А мы тут же попросили Татьяну Львовну, дочь Льва Николаевича, переписать
на машине, чтобы не ошибиться после, разбирая почерк.
<...> Через каких-нибудь два часа были в Туле...
А там следующий разговор.
Встретил нескольких жандармских офицеров.
Спрашиваю одного:
- Скажите, если хотите, так просто... интересно мне:
арестовали бы вы Толстого, если бы вам приказали?..
- Почему спрашиваете?.. - встревожился он, удивленный обращением к нему
незнакомого человека. - Почему?..
- Да просто увидел вот вас тут и спрашиваю; мне интересно... Ответьте,
если хотите...
- Мы, знаете, не смеем не слушаться... Все равно, каждого арестуем, если
прикажут...
Добавлять не приходится.

Комментарии

Ф. Купчинский. Тишина (У Льва Николаевича Толстого). - Жизнь, 1909, 9
февраля, No 7.
Филипп Петрович Купчинский (1844-?), поэт и публицист, живший
преимущественно за границей. 6 февраля 1909 г. Д. П. Маковицкий записал:
"Утром был сотрудник "Новой Руси" Купчинский, ее бывший военный
корреспондент из Маньчжурии. Приехал для того, чтобы получить от Л. Н.
несколько строк против смертной казни. Л. Н. написал страницу и отдал ему.
Купчинский сказал, что будут печатать как факсимиле, по несколько слов в
каждом номере, а если из-за этого на пятом номере "Новую Русь" закроют, не
будут жалеть" (Яснополянские записки, кн. 3, с. 322).
Автограф Толстого был воспроизведен факсимильно на одной странице со
статьей Ф. Купчинского в газете "Жизнь". Редактор газеты Николай Петрович
Лопатин за эту публикацию был заключен в тюрьму на три месяца.

1* Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870-1920), монархист и черносотенец,
депутат II-IV Государственной думы. Составил книгу некрологов убитых
революционерами лиц (Александра II, Мезенцева и др.), которую в 1908 г.
читал Толстой (см.: Маковицкий Д. П. Яснополянские записки, кн. 3, с. 282).