Биржевые ведомости. Д. П. Сильчевский. День у Льва Толстого

День 26-го июля навсегда останется памятным днем в моей жизни. В этот день
я увидел Толстого.
Осенью и зимой 1902 года я переписывался с Л. Н. Толстым. Тогда, по его
просьбе, переданной покойным Вл. Стасовым, я собирал, переписывал и посылал
ему некоторые исторические и литературные материалы для повести из
кавказской боевой жизни "Хаджи-Мурат", которую в то время Л. Н. писал.
Когда я закончил доставление ему собранных мною материалов, Л. Н. прислал
мне теплое письмо, в котором советовал мне беречь свои глаза (в то время мне
грозила слепота), добавляя: "Ваши глаза стоят дороже всех моих сочинений"
(*1*).
Проживая нынешним летом на дачном положении в захолустном и
отвратительном, но - как-никак - богоспасаемом граде Галиче, я уже собирался
вернуться в Петербург, к своим обычным занятиям, и, располагая
тремя-четырьмя свободными днями, задумал наконец съездить в Ясную Поляну,
хотя для этого и приходилось сделать большой крюк.
Я известил Л. Н., что навещу его приблизительно в 20-х числах августа.
Впоследствии Толстой, когда я был у него, говорил мне, что, в ответ на мое
извещение, он послал мне (так ему твердо помнилось) пригласительное письмо
(*2*). Утром 24-го июля я выехал из Галича и через двое суток после
разнообразных дорожных приключений прибыл на станцию Щекино.
<...> Войдя в дом Льва Николаевича, я остановился в передней,
установленной по стенам книжными шкафами. Через стекла я потом смотрел на
вытисненные на корешках переплетов и на корешках обложек названия книг. Все
в хаотическом беспорядке, и чего-чего только нет: "Жития святых" рядом с
"Social Evolution" Benjamin Kid (*3*) и т. д. и т. д. Сверху в переднюю
спустился старик с седой бородой и нависшими кустистыми бровями, одетый в
халат. Я сразу понял, что это он, последний из мировых писателей - тот
Толстой, сочинениями которого я зачитывался в течение последних 45-ти лет.

Я почувствовал то знакомое мне смущение и ту робость, которые я уже
испытывал давным-давно, в 1871 году, при первых встречах с М. Е.
Салтыковым-Щедриным, Н. А. Некрасовым (которому меня представил тот же
Щедрин) и с германским генерал-фельдмаршалом графом Карлом Мольтке.
Преодолев свою невольную робость, я отрекомендовался.
- Да, Дмитрий Петрович... как же, я писал вам, чтобы приехали.
Я признался, что еще не получал письма, и продолжал:
- Я отправил вам заказное письмо, где говорил, что афоризмы Вовнарга еще в
1892 году переведены г. Первовым и изданы Сувориным в его "Дешевой
Библиотеке". Значит, и переводить их незачем, как бы там кто ни смотрел на
философскую ценность вовнарговской "мудрости".
- Подождите и не говорите так быстро, - с невыразимо симпатичной, мягкой
улыбкой и с добродушнейшим смехом остановил меня Толстой. - Знаю, знаю, что
вы - библиограф. Вам и книги в руки. Но дело в том, что Вовнарга переводил
мой хороший приятель Русанов и...
- Какой же это Русанов? Не Николай ли Сергеич, - Н. Е. Кудрин-псевдоним -
в "Русском Богатстве" Короленки и Михайловского?
Оказалось из объяснения Толстого, что это "Федот, да не тот". Это был
совсем другой Русанов (*4*).
- Кстати, - вспомнил Л. Н., - благодарю вас за библиографическую помощь,
которую вы оказывали мне при писании мною "Хаджи-Мурата"...
- Ну, вот еще что вспомнили. В письме вы сказали мне, что мое зрение
дороже ваших сочинений. Скажите откровенно, Лев Николаич, эта фраза была
деликатной фразой или написана была вами от сердца?
- Как же вы, Дмитрий Петрович, могли и можете еще сомневаться, что я
действительно от души благодарил и благодарен был за вашу помощь мне, как
библиографа и доброго человека?..
Мне стало неловко, я поспешил перевести разговор на другую тему.
Разговаривая, граф увел меня наверх, к себе в кабинет, и, усевшись там, мы
продолжали беседовать, точно старые знакомые.
- А что теперь, как ваше здоровье, Лев Николаич?
- Да вот вы напомнили мне, что надо принять...
Граф лил в рюмку какую-то жидкость.
- Что ж это такое за лекарство?
- Эмская вода, - ответил Толстой. - Знаете, я очень плохо провел эту ночь.
Ну да, слава богу, теперь чувствую себя хорошо.
Я осмотрелся. Кругом на столах и стенах были все книги, книги, книги,
брошюры, брошюры и брошюры.
- А что это у вас за "Круг чтения"? Это ваше последнее сочинение? Оно
вышло в свет? Признаться, я отстал за последнее время от библиографии. Были
личные тяжелые обстоятельства...
- "Круг чтения" да "Письмо к китайцу" (*5*) я считаю, пожалуй, лучшими из
моих сочинений...
- Нет, Лев Николаевич, - перебил его я, - вы глубоко ошибаетесь: лучшее из
всего, что вы написали, - это ваша "Война и мир"...
- Нет, это самое глупое из моих сочинений.
Я вытаращил глаза от изумления.
- Да вы это шутите или серьезно говорите?
- Серьезно. А если мой "Круг чтения" и "Письмо к китайцу" не имеют еще
такого успеха, как "Война и мир", так это легко объясняется тем, что на
свете больше глупых читателей, чем умных, и действительно хорошие книги у
нас в России раскупаются медленно.
- Опять вы ошибаетесь, Лев Николаевич: первое издание "Мертвых душ" Гоголя
в 1842 году было расхватано в каких-нибудь два-три месяца.
- Ну, еще бы! - заметил Толстой. - Ведь "Мертвые души" - глубоко
художественное сочинение.
- Но ведь вы не можете же быть сами судьей в собственном деле.
Предоставьте это народу. Народ - верховный судья всего: и своей участи, и
литературных произведений своих писателей...
Л. Н. рассмеялся тихим, славным, несравненным смехом...
- Чему же это вы смеетесь, Лев Николаевич?
- Да как же: вы так торжественно провозглашаете давно всем известные
истины, вроде, например, того, что дважды два - четыре...
- Ну, - возразил я, - Пигасов (*6*), например, говорил, что, по женской
логике, дважды два выйдет не четыре, а стеариновая свечка, а Глеб Успенский
- что из наблюдения народной жизни сперва как будто выйдет так, что дважды
два - свиная морда...
- А вот я, в разговоре с вами, забыл даже, что мне пора идти гулять. Я
распределил свое дневное время так.
И Толстой стал объяснять, в какие часы дня он гуляет, читает, пишет, ездит
верхом и проч. Но, признаюсь, я плохо слушал его, занятый совсем другими
мыслями.
- А вот, Дмитрий Петрович, сойдемте вниз.
И он повел меня в переднюю и указал на комнату против входных дверей.
- Отдохните с дороги. Ведь на железной дороге ночью вы, верно, мало спали.
- Совсем почти не спал. Так, дремалось малость...
- Ну, так и отдохните. Вот комната для гостей, распоряжайтесь здесь, как
сочтете удобнее...
- Отдых мне, Л. Н., не нужен. Я отдыхать не буду. Я сплю только три-четыре
часа в сутки.
- Это очень мало.
- Всякий человек спит столько, сколько требуется его натурой, его
организмом для восстановления сил. <...>
<...> Возвращусь немного назад. До обеда, после верховой прогулки графа,
когда он дал для чтения книги пришедшей к нему и сидевшей со мной под дубом
женщине для ее племянников, - граф ходил со мною по одной из ближайших к
дому аллей. Между прочим, я сказал:
- В каждом из нас, людей - людей вообще, великих ли, малых ли, деятелей ли
или бездельников, честных людей или подлецов - есть и хорошие, и дурные
стороны. Достоевский даже среди самых отчаянных живорезов-каторжников - и у
них находил хорошие стороны. Задача всех нас - развивать хорошие наши
качества и уничтожать или ослаблять дурные. Вы достигли этого, вы идете по
этому пути. Дай бог, чтобы и я, и другие шли с успехом по этому же пути.
Я говорил с графом совершенно откровенно, не стесняясь, как будто с давно
знакомым. Встречаются иногда такие люди, с которыми при первом же знакомстве
чувствуешь себя откровенно, поведаешь им все и о себе, и о своих тайных
думах.
После обеда подошло десятка полтора близких знакомых и, соседей графа и
его семьи. Граф меня со всеми ними перезнакомил. Но особенно граф
рекомендовал мне, - "Мой близкий друг", - сказал он про него с особым
ударением, - Вл. Григ. Черткова, недавнего заграничного издателя так
называемых "Запрещенных сочинений Толстого". Черткову я сказал, что я
написал о нем две библиографические заметки и упомянул о своей серии
биографий "Деятелей освободительного движения".
- А чьи биографии и характеристики вы печатали? - спросил меня Толстой.
Я назвал Радищева, Пестеля, Рылеева, Герцена, Петрашевского, Огарева,
Добролюбова, Мих. Михайлова, Чернышевского, Бакунина, Лаврова и
Михайловского.
Л. Н. засмеялся своим невыразимо славным, тихим смехом и сказал мне:
- Ну, вы никого не забыли. Вы правоверный, верный вашей религии -
революции...
- Но я писал только о мертвых. О живых, еще находящихся среди нас, -
например, о Вере Фигнер, Вере Засулич, князе Кропоткине, Лопатине, Дейч,
Морозове - я ведь не писал и не включу их, по всей вероятности, если издам
отдельно "Наших освободителей"...
- Да к тому времени - кто знает? - еще откроются новые мощи ваших святых,
- с добродушнейше-лукавой, иронической улыбкой заметил граф и снова
засмеялся...
Между прочим, Л. Н. тепло вспомнил о покойных С. Перовской, А. И. Желябове
и Кибальчиче, друге моего отрочества и юности.
- А вот дружба дружбой, а служба службой, - заявил я. - Мне надо
торопиться в Питер, и я хочу поспеть к 11-часовому ночному поезду.
- Да уж если вы непременно хотите уехать от нас сегодня, - (а то бы
остались? - Я отрицательно покачал головой), - то мы вам заложим лошадь в
экипаж.
Я поблагодарил, но отказался.
- Ну, как знаете, - сказал граф. - А вот что - я окончил сегодня новую
статью. Так как Дмитрий Петрович торопится поспеть к поезду, - обратился Л.
Н. ко всем присутствовавшим здесь, - то нельзя ли будет и прочесть ее еще
при нем, при библиографе, тем более что именно по поводу этой статьи я хочу
уполномочить Д. П. исполнить в редакциях петербургских газет одно важное для
меня поручение.
- А долгое время займет чтение вашей статьи, Лев Николаевич? - спросил я
его.
- С полчаса, пожалуй.
- Ну, хоть час, - я, во всяком случае, к поезду поспею. Я хожу по
шесть-семь верст в час, а теперь только еще семь часов вечера, - сказал я.
После этого все - все на той же веранде - расположились группами; граф
сидел рядом с чтецом (было нас 15 человек), и приступили к чтению. Чтец и
декламатор попался прекрасный: я слушал очень внимательно.

Все соблюдали строгое молчание.
Статья графа была написана на тему заповеди "Не убий!" (*7*). Со
свойственным ему своеобразно могучим талантом и логической убедительностью
он обращался и к нашему теперешнему правительству, и к нашим
революционерам-террористам с просьбою, с мольбою - одному (правительству)
прекратить "белый террор" - убийства посредством виселиц и расстрелов, к
другой стороне - к революционерам - с тою же просьбою прекратить "красный
террор" - убийства посредством динамитных взрывов, револьверных пуль, бомб и
проч. Статья производила сильное, неотразимое впечатление и гипнотизировала
слушателей.
По окончании чтения стали говорить об этой статье. Я заметил:
- Да ведь это "Vox clamantis...
-...in deserto" (*) - докончил, перебивая меня, Лев Николаевич. - Но ведь
надо же по совести испробовать все доводы, чтобы прекратить кровопролитие. И
я вас, Дмитрий Петрович, прошу оказать мне большую услугу.

(* глас вопиющего в пустыне (лат.). *)

- Сделаю для вас все, что смогу.
- Вас знают в редакциях петербургских ежедневных газет? - спросил меня Л.
Н.
- Должны знать.
- Так вот вы попросите, пожалуйста, издателей и редакторов, чтобы все они
напечатали эту мою статью, которую вы сейчас слышали, - напечатали все в
один день сразу (*8*). Нечего, конечно, и говорить, что ни о каких гонорарах
и речи тут не может быть. Ведь я доказываю в своей статье неопровержимую
истину, что...
- Что спокойствие и счастье дорогой нам отчизны, Лев Николаевич, настанет
с прекращением террора и "белого", и "красного", и что я должен
ходатайствовать перед редакциями петербургских наиболее влиятельных газет о
помещении с означенной целью вашей статьи.
Я поблагодарил Толстого, крепко пожал ему руку и распрощался с ним, его
семьей и друзьями, взял свою котомку (в которую заботливая рука графини
наложила пирога, вареного языка и прочей снеди) и зашагал по парку.

Комментарии

Д. П. Сильчевский. День у Льва Толстого. - Биржевые ведомости, 1907, 2 и 3
августа, No 10029 и 10030.
Дмитрий Петрович Сильчевский (1851-1919), журналист, библиограф. Посетил
Ясную Поляну 26 июля 1907 г. Н. Н. Гусев записал следующий отзыв о
Сильчевском Толстого:
"После ухода Сильчевского стали о нем говорить и отзывались
неодобрительно. Но Лев Николаевич сказал:
- Он хорош. Он тяжел, но хорош" (Гусев Н. Н. Два года с Л. Н. Толстым, с.
331).

1* Сильчевский цитирует по памяти. "...Моя работа не стоит ваших, глаз..."
- написал ему Толстой 17 ноября 1902 г. (т. 73, с. 329).
2* Письмо было отослано, но не дошло. Сохранилась пометка на конверте
рукой Толстого: "Благодарить за извещение и написать, чтобы приезжал" (т.
77, с. 301).
3* Брошюра "Социальная эволюция" (Лондон, 1894) принадлежала перу
английской женщины-социолога Бенжамен Кидд (1858-1916). Хранится в
яснополянской библиотеке Толстого.
4* Вовенарга перевел для Толстого Гавриил Андреевич Русанов (1846-1907),
близкий его знакомый с 1883 г.
5* Под этим названием было напечатано письмо к Ку Хунмину (октябрь 1906
г.)
6* Герой романа И. С. Тургенева "Рудин".
7* В начале июля 1907 г. в Петербурге был арестован Н. Е. Фельтен за
издание брошюры Толстого "Не убий" (1900). Это послужило толчком для писания
Толстым статьи "Не убий никого" (т. 37).
8* Статья "Не убий никого" с большими купюрами была напечатана 6 сентября
в газете "Слово", а 8 сентября перепечатана "Русскими ведомостями" и рядом
других газет.