Письмо в Париж одной сеньорите

Хулио Кортасар.

Рассказ (Из книги "Зверинец") Перевод А. Косс Дорогая Андре, мне не хотелось перебираться в вашуквартиру на улице Суипача. Не столько из-за крольчат, сколькопотому, что мне мучительно трудно прижиться в строгоупорядоченном мирке, продуманном до мельчайшей частицы воздуха,а у вас в доме каждая такая частица при деле: оберегаютмелодичный запах лаванды, пуховку, что вот-вот забьетлебедиными крыльями над пудреницей, голоса скрипки и виолы вквартете Papa [1]. Я испытываю чувство горечи, когда вступаю вдом, где некто, живущий по законам красоты, разместил всепредметы, словно зримые повторы собственной души: тут книги (содной стороны -- на испанском языке, с другой -- на английскоми французском); тут зеленые подушки; на журнальном столике --стеклянная пепельница, похожая на мыльный пузырь в разрезе, иместо ее установлено раз и навсегда, и повсюду какой-то особыйаромат, какие-то привычные звуки; тут домашние растения --кажется, видишь, как они растут; тут фотография умершего друга,а ритуал чаепития с непременным подносом и щипчиками длясахара... Ох, уж этот скрупулезный порядок, который женщинаустраивает в кокетливом своем жилище, как трудно противостоятьему, дорогая Андре, даже если приемлешь его, покорствуя всемсвоим существом. Какое преступное деянье -- взять металлическуючашечку и переставить на другой край стола, переставить всеголишь потому, что ты привез свои английские словари и удобнеепоместить их с этого краю, чтобы всегда были под рукой.Сдвинуть эту чашечку все равно что увидеть вдруг на полотнеОзанфана [2] среди сдержанной игры оттенков жуть внезапногоалого мазка, все равно что услышать, как в самый приглушенныймиг какой-нибудь Моцартовской симфонии разом лопнут струны всехконтрабасов с одинаковой чудовищной резкостью. Сдвинуть этучашечку значит нарушить гармонию взаимосвязей, установившуюсяво всем доме, между всеми предметами, между живущей в этойчашечке душой -- в каждый миг ее существования -- и душою всегодома и далекой его владелицы. Стоит мне прикоснуться ккакой-нибудь книге, обвести пальцем световой конус лампы,поднять крышку музыкальной шкатулки -- и у меня такое чувство,будто я совершил святотатство или бросаю вызов, чувствобыстролетное, словно мелькнувшая перед глазами воробьинаястайка. Вы знаете, почему я оказался у вас в доме, в вашей тихойгостиной, куда тщетно просится полуденное солнце. Всепредставляется таким естественным, покуда правда неизвестна. Выотбыли в Париж, я поселился в квартире на улице Суипача, мывыработали простой и взаимовыгодный план вплоть до сентября,который возвратит вас в Буэнос-Айрес, а меня отправиткуда-нибудь в новый дом, где, может статься... Но я не потомупишу вам, это письмо я вам посылаю из-за крольчат, мне кажется,вы должны быть в курсе; и еще потому, что мне нравится писатьписьма; а может быть, потому, что идет дождь. Я переехал в прошлый четверг, в пять часов пополудни,средь тоски и тумана. За свою жизнь я столько раз запиралчемоданы, провел столько часов, собирая вещи передпутешествиями, которые никуда не привели, что весь четвергзаполнили ремни и тени, потому что при виде чемоданных ремнеймне словно бы мерещатся тени, тени от хлыста, которым меняистязают как-то исподволь, хитроумнейшим и невероятно жестокимспособом. Но все-таки сложил чемоданы, позвонил вашейдомоправительнице, что выезжаю, и вот я уже в лифте. Междувторым и третьим этажом я почувствовал, что меня сейчас вырветкрольчонком. Я так и не переговорил с вами заранее касательноэтой моей особенности, но не из непорядочности, поверьте: небудешь же ни с того ни с сего объяснять людям, что время отвремени тебя рвет живым крольчонком. Это всегда случалось сомною без свидетелей, вот я и предпочитал обходить сей фактмолчанием -- так же как обходишь молчанием столько разныхразностей, которые постоянно вершатся (или сам ты вершишь),когда остаешься в полнейшем одиночестве. Не ставьте мне это вукор, милая Андре, не ставьте. Время от времени меня рветкрольчонком. Нельзя же по этой причине отказываться от жизни укого-то в доме, и мучиться стыдом, и обрекать себя назатворничество и постоянное молчание. Когда чувствую, что меня вот-вот вырвет крольчонком, явкладываю себе в рот два пальца, раздвинутые, словно раскрытыещипчики, и жду, пока в горле не запершит от теплого пушистогоклубочка, поднимающегося вверх быстро-быстро, словно пузырьки,закипающие в воде от щепотки фруктовой соли. Все оченьгигиенично, длится меньше мгновения. Вынимаю пальцы изо рта,зажав между ними уши белого крольчонка. Вид у крольчонкадовольный, крольчонок как крольчонок, без малейшего изъяна,только совсем малюсенький, величиной с шоколадного, но белый, атак кролик по всем статьям. Кладу его на ладонь, ласково ерошупушок кончиками пальцев, крольчонок словно бы радуется, чтородился на свет, и копошится, и тычется мордочкой мне в ладонь,и щекочуще пожевывает кожу, как это в обычае у кроличьейбратии. Ищет еду, и тут я (речь идет о том времени, когда яснимал квартиру в предместье) выношу кролика на балкон и сажаюв большой цветочный горшок, где растет клевер, который яспециально высеял. Крольчонок ставит ушки строго вертикально,мгновенным движением хватает молоденький побег, я уже знаю, чтомогу оставить его и уйти, и в течение некоторого времени жить,как прежде, жизнью, ничем не отличающейся от жизни тех, ктопокупает себе кроликов у кролиководов. Итак, дорогая Андре, между вторым и третьим этажом япочувствовал, что меня вот-вот вырвет крольчонком; это былословно предвестие того, чем станет моя жизнь у вас в доме. Яощутил мгновенный испуг (или удивление? Нет, скорее испуг -- отсобственного удивления, пожалуй), потому что как раз за два днядо переезда меня вырвало крольчонком и я был уверен, что месяц,а то и пять недель, шесть, если немного повезет, могу житьспокойно. Видите ли, кроличья проблема у меня была решенанаилучшим образом. Там, в прежней квартире, я высевал набалконе клевер, производил на свет крольчонка, сажал его вклевер и по истечении месяца, когда с минуты на минуту ждалпоявления нового, дарил уже подросшего кролика сеньоре деМолина, которая уверилась, что кролики -- мое хобби, ипомалкивала. В другом горшке уже проклевывался молоденькийклевер, самый подходящий, и я беззаботно дожидался часа, когдау меня снова запершит в горле от пушка и очередной крольчонокзаживет жизнью и привычками предшественника. Привычки, Андре,-- это конкретные обличья размеренности, та порцияразмеренности, которая помогает нам жить. Не так уж страшно,что тебя рвет крольчатами, если ты раз и навсегда вступил внеизменный круговорот, освоил метод. Вам, наверное, хочетсяузнать, к чему все эти хлопоты, весь этот клевер и сеньора деМолина. Не разумнее ли было бы сразу же уничтожить крольчонкаи... Ах, вот если бы вас хоть однажды вырвало крольчонком и выбы вынули его двумя пальцами и положили себе на раскрытуюладонь, ощущая, что он все еще связан с вами самим своимпоявлением на свет, несказанным трепетом только чтопрервавшейся близости! Месяц самостоятельной кроличьей жизнитак отдаляет его от вас; месяц означает длинную шерсть, прыжки,натуральную величину, дикий взгляд, полнейшую несхожесть.Андре, месяц жизни -- это уже кролик, за месяц крольчонокстановится настоящим кроликом; но первое мгновение, когда вкопошащемся теплом комочке скрывается неотчуждаемая жизнь...Как только что написанное стихотворение, плод Идумейской [3]ночи: оно до такой степени твое, чуть ли не ты сам... а потомдо такой степени не твое, такое отдельное и отчужденное в своемплоском белом мире величиною с листок почтовой бумаги. Со всем тем я принял решение уничтожить крольчонка, кактолько он родится. Мне предстояло прожить у вас в доме четыремесяца: четыре -- если повезет, три ложечки алкоголя, по однойна каждого. (Известно ли вам, что есть милосердный способубивать кроликов: достаточно дать ложечку алкоголя. Говорят, отэтого мясо у них становится вкуснее, хоть я... Три либо четыреложечки алкоголя, затем в унитаз или в мусорный ящик.) Когда лифт был на подходе к четвертому этажу, крольчонокшевелился у меня на раскрытой ладони. Сара ждала наверху,хотела помочь мне внести чемоданы. Как объяснить ей, что вот-детакая причуда -- зашел в зоомагазин и... Я завернул крольчонкав носовой платок, сунул в карман пальто, а пальто расстегнул,чтобы не придавить его. Он чуть-чуть копошился. Его крохотныйразум, должно быть, сообщал ему важные сведения: что жизнь --это когда поднимаешься вверх, а потом остановка и что-тощелкает; а еще это низкое белое обволакивающее небо в глубинетеплого колодца, и от неба пахнет лавандой. Сара ничего не заметила, была слишком поглощенамучительной проблемой: как сообразовать свое чувство порядка смоим чемоданом-гардеробом, моими бумагами и угрюмым видом, скоторым я слушал ее продуманные объяснения с частым вводнымсловом "например". Я поскорее заперся в уборной; теперь убитьего. От платка веяло мягким теплом, крольчонок был белоснежныйи, по-моему, самый миловидный из всех. Он не глядел на меня, атолько копошился и был доволен; и это было страшнее любоговзгляда. Я запер его в пустом аптечном шкафчике и, вернувшись вкомнату, начал распаковываться; и ощущал растерянность, но негоре, не вину, не потребность намылить руки, чтобы смыть памятьо последнем содрогании. Я понял, что убить его не могу. Но в ту же ночь менявырвало черным крольчонком. А два дня спустя -- белым. А начетвертую ночь -- сереньким. Вы, наверное, любите красивый шкаф, что стоит у вас вспальне, с большой, широко распахивающейся дверцей и с полками,пустующими в ожидании моего белья. Теперь я держу их там. Вшкафу. Правда, невероятно? Сара ни за что не поверила бы.Потому что Сара ни о чем не подозревает, и то, что она ни о чемне подозревает, -- результат моих изнуряющих забот, забот,которые сводят на нет мои дни и ночи, словно сгребая их единыммахом, а меня самого выжигают изнутри, так что я сталтвердокаменный, как морская звезда, которую вы положили набортик ванны и при виде которой всякий раз, когда ложишься вводу, ощущаешь кожей морскую соль, и хлесткие лучи солнца, ирокот глубин. Днем они спят. Десять штук. Днем спят. Дверца закрыта,шкаф -- дневная ночь только для них; там спят они ночным сномсо спокойной покорностью. Уходя на работу, беру с собой ключиот спальни. Сара, видимо, полагает, что я не уверен в еечестности, и в глазах у нее, когда она смотрит на меня, --сомнение; каждое утро я вижу, что она собирается что-тосказать, но в конце концов! так и не говорит, а мне только тогои надо. (Когда она вбирает в спальне с девяти до десяти, я вгостиной ставлю пластинку Бенни Картера на полную громкость, ипоскольку Сара тоже любительница саэт и пасодоблей, из шкафа доее ушей не долетает ни звука, а может, они и в самом деле неиздают ни звука, потому что для крольчат это уже ночь и времяотдыха и покоя.) День для них начинается в ту пору, которая наступает послеужина, когда Сара, уходя с подносом, на котором тихонькопозвякивают щипчики для сахара, желает мне спокойной ночи (да,желает мне спокойной ночи, Андре, самое горькое -- что онажелает мне спокойной ночи) и запирается у себя в комнате; и вотя остаюсь наедине -- наедине с ненавистным шкафом, наедине сосвоим Долгом и своей печалью. Я выпускаю их, они проворно выпрыгивают, берут штурмомгостиную, возбужденно принюхиваются к клеверу, который я принесв карманах, а теперь разбросал по ковру мелкими кучечками, икрольчата роются в этих кучках, разбрасывают их, приканчивают водно мгновение. Едят с аппетитом, беззвучно и аккуратно, мнепокуда не в чем их упрекнуть, я только гляжу на них с дивана,где устроился с бесполезной книгой в руках -- а я так хотелпрочесть всего вашего Жироду [4], Андре, и Лопесову [5]"Историю Аргентины", которая стоит у вас на самой нижней полке;а они едят себе клевер. Десять штук. Почти все белые. Поднимают теплые головки ксветильникам, к трем неподвижным солнцам, которые творят имдень: они любят свет, ибо у них в ночи нет ни луны, ни звезд,ни фонарей. Глядят на свое тройное солнце и радуются. И скачутпо ковру, по стульям, десять невесомых пятнышек,перемещающихся, подобно стае комет, с места на место, а мне бытак хотелось, чтобы они вели себя смирно -- устроились бы умоих ног и вели бы себя смирно, -- об этом, верно, позволяетпомечтать себе любое божество, Андре, вовеки неисполнимая мечтабогов, -- да, вели бы себя смирно, не протискивались бы запортрет Мигеля де Унамуно [6], не носились бы вокругбледно-зеленого кувшина, не исчезали бы в темном зевесекретера; и всегда их меньше десяти, всегда то шесть, товосемь, а я гадаю, куда же делись два недостающих, а вдруг Сарепочему-либо потребуется встать, а мне бы так хотелось почитатьу Лопеса о том периоде, когда президентом был Ривадавиа [7]. Сам не знаю, как я еще держусь, Андре. Вы помните, яперебрался к вам в дом, чтобы отдохнуть. Не моя вина, есливремя от времени меня рвет крольчонком, если из-за переездацикличность изменилась -- это не проявление номинализма [8], неволшебство, просто вещи не могут меняться так резко, иной разкрутой поворот -- и когда вы ждали, что вас ударят по правойщеке, вам... Так ли, Андре, иначе ли, но всегда именно так. Пишу вам ночью. Сейчас три пополудни, но для них это ночь.Днем они спят. Какое облегчение -- эта контора, гдеполным-полно криков, распоряжений, пишущих машинок,заместителей управляющего и ротапринтов! Какое облегчение,какой покой, какая жуть, Андре! Вот меня зовут к телефону,кто-то из друзей обеспокоен, почему я провожу вечераотшельником, звонит Луис, зовет пойти погулять, звонит Хорхе,взял для меня билет на концерт. Мне так трудно отказываться,придумываю нескончаемые и неубедительные истории: нездоровится,не укладываюсь в сроки с переводами -- прячусь от жизни. Авечерами, когда возвращаюсь с работы, то, поднимаясь в лифте --о, этот пролет между вторым и третьим этажами! -- из раза в разнеизбежно тешусь тщетной надеждой, что все это неправда. Стараюсь по мере сил не давать им портить ваши вещи. Оничуть-чуть погрызли книги с нижней полки, я заставил их другими,чтобы Сара не заметила. Вы очень любили вашу настольную лампуна фарфоровом цоколе, расписанном бабочками и кабальеро былыхвремен? Трещинка почти невидима: я трудился целую ночь, купилособой клей в английском магазине -- в английских магазинахсамый лучший клей, вы знаете, -- и теперь все время сижу подлелампы, чтобы никто не задел ее снова лапкой (они любят постоятьнеподвижно на задних лапках -- зрелище, в котором, право же,есть своя красота, тоска по человеческому уровню, от которогоони так далеки, а может быть, они подражают своему богу исоздателю, который ходит по комнате и угрюмо на нихпоглядывает; а кроме того, вы, возможно, замечали -- хотя бы вдетстве, -- что крольчонка в наказание можно посадить в угол ион будет сидеть там, очень смирно и упершись лапками в стену,долгие часы). В пять утра (я немного поспал на зеленом диване, поминутнопросыпаясь от топота бархатных лапок, от легкого звяканья)сажаю их в шкаф и принимаюсь за уборку. Поэтому Саре не к чемупридраться, хотя иногда я вижу, как в глазах ее мелькаетсдерживаемое недоумение, она некоторое время вглядывается вкакой-нибудь предмет, в пятнышко на ковре в том месте, гдекраски чуть поблекли, и ей снова хочется задать мне какой-товопрос, но я насвистываю симфонические вариации Франка, так чтоей не подступиться. К чему пересказывать, Андре, всезлополучные подробности этого приглушенного и зябкого рассвета,когда я брожу в полусне и подбираю стебельки клевера, листочки,белые ворсинки, и натыкаюсь на мебель, сам не свой отсонливости, а Жида я так и не сдал в срок, из Труайя [9] неперевел ни строчки, и что мне писать сеньоре, которая живет такдалеко и уже дивится, наверное, почему я... к чему продолжатьвсе это, к чему продолжать это письмо, которое я пишу впромежутках между телефонными звонками и деловыми переговорами? Андре, дорогая Андре, единственное мое утешение -- что ихдесять, а не больше. Две недели назад у меня на ладони появилсяпоследний, и с тех пор -- все, при мне только десяток, спятсейчас в своей дневной ночи и растут, они уже утратилимиловидность, обросли длинным ворсом, они уже подростки, у нихполно срочных потребностей и прихотей, наскакивают на бюстАнтиноя [10] (он ведь Антиной, верно, этот юноша с невидящимиглазами?), носятся по гостиной, топоча на весь дом, так что мнеприходится выгонять их оттуда, боюсь, вдруг Сара услышит и вужасе предстанет передо мной, да еще в ночной рубашке -- Сараведь, должно быть, из тех, кто спит в ночной рубашке, -- итогда... Их только десять штук, подумайте, все-таки небольшоеутешение, чувство покоя, позволяющее мне при возвращении сработы преодолевать пролет меж каменной твердью перекрытийвторого и третьего этажей. Я прервал письмо, потому что должен был присутствовать насовещании. Дописываю у вас в доме, Андре, в глухой серостирассвета. Неужели уже и вправду следующий день, Андре? Пробелна листке будет для вас промежутком, мостком между моимвчерашним письмом и сегодняшним. Самое время сказать вам, что вэтом промежутке все рухнуло, что оттуда, где вам видитсямостик, по которому так просто пройти, мне слышится грохот вод,буйно прорвавших плотину; для меня после этого пробелакончается то спокойствие, с которым я писал вам до того мига,когда был вызван на совещание. В кубической своей ночибеспечально спят одиннадцать крольчат, и, возможно, сию жеминуту -- но нет, не сию. Может быть, в лифте или у самойдвери, мне уже все равно где, потому что теперь "когда" стало"сию минуту", в любую из сих минут, что еще мне остались. Хватит, дописываю, потому что мне важно доказать, что я нетак уж повинен в непоправимом ущербе -- сущий разгром! --нанесенном вашему жилищу. Это письмо я оставлю на столе, пустьдождется вашего возвращения, было бы слишком мерзко, если быпочта доставила вам его как-нибудь ясным парижским утром. Вчеравечером я перевернул корешками внутрь книги со второй полки,кролики добрались и до них, подпрыгивая и замирая, обгрызликорешки, просто чтобы поточить зубы, они не голодны, вонсколько клевера, все время покупаю и держу в ящиках секретера.Изодрали портьеры, ткань на креслах, край автопортрета АугустоТорреса, усеяли весь ковер волосками и вопили: уселись кружкомпод лампой, словно поклоняясь мне, и завопили, завопили --по-моему, кролики так не вопят. Тщетно пытался я снять с ковра ворсинки, выровнятьизгрызанные портьеры, снова запереть их в шкафу. Занимаетсядень, Сара, должно быть, скоро проснется. Странновато: мне идела нет до Сары. Странновато: мне и дела нет, что кроликиносятся скачками в поисках новых игрушек. Я не так уж виноват,когда вы приедете, сами увидите, что многое из поломанного ятщательно склеил клеем, купленным в английском магазине, сделалчто мог, чтобы вы не сердились... Что касается меня самого,между десятком и одиннадцатью штуками -- словно пропасть, ее неперешагнуть. Видите ли, десяток -- куда ни шло, когда у тебяесть шкаф, клевер и надежда, чего только не сотворишь. Но когдаодиннадцать штук, уже не то: где одиннадцать, там двенадцать,Андре, наверняка, а где двенадцать, там и тринадцать. И вотрассвет, зябкое одиночество, вмещающее и радость, ивоспоминания, и вас, и, может быть, много кого еще. Ваш балконнавис над улицей Суипача, улица полнится зарею, первымигородскими звуками. Думаю, не так уж трудно им будет смести вкучу останки одиннадцати крольчат, разбрызганные по брусчатке,а может быть, они даже не заметят крольчат -- столько будетвозни с другим телом, надо убрать поскорее, пока не появилисьпервые школьники. 1 Papa -- шутливое прозвище французского композитораМориса Равеля (1875 -- 1937). 2 Озанфан Амеде (1886 -- 1966) -- французский художник,близкий к кубистам и абстрак-ционистам. 3 Идумея, или Эдом -- древняя страна в Передней Азии,между Мертвым морем и заливом Акаба. 4 Жироду Жан (1882-- 1944) -- французский писатель. 5 Лопес Петрона Висенте Фидель (1815-- 1903) --аргентинский писатель. 6 Мигель де Унамуно (1864-- 1936) -- испанский философ,прозаик и поэт. 7 Ривадавиа Бернардино (1780-- 1845) -- аргентинскийгосударственный деятель, в 1826 -- 1827 гг. -- президентАргентинской республики. 8 Номинализм -- направление в средневековой философии,считавшее, что понятие есть наименование, которому у каждогочеловека соответствует собственный индивидуальный образ. 9 Жид Андре (1869 -- 1951), Труайя Анри (настоящее имя --Лев Тарасов, р.1911) -- французские писатели. 10 Антиной -- юный грек, любимец императора Адриана,славился красотой.