Вл. И. Немировичу-Данченко. Дорогой Владимир Иванович!

 

9 января 1915

Москва

Дорогой Владимир Иванович!

Я всегда очень рад говорить с Вами и, как мне казалось, бываю откровенным в этих свиданиях и переговорах¹. Поэтому я не очень понял Ваш упрек относительно недоверия. Если это касается моего заявления о том, что я не верю в возможность полного перерождения наших стариков и дела, то ведь это не ново для Вас, так как и сами Вы уже давно высказываете ту же мысль. Я думаю, что обновление дела может пройти только через молодое поколение, как это бывает и в жизни. И эта мысль не нова, так как я ее уже проповедую годами. В остальном мне решительно нечего ни скрывать, ни сомневаться. Поэтому, повторяю, я не очень понимаю Ваше письмо и Ваше отношение ко мне в течение всего года.

Даю Вам слово, что я, больше чем когда-нибудь, стараюсь держать себя в руках, отворачиваюсь от того, с чем не мирится моя душа, запираюсь в своей уборной, стараюсь безропотно исполнять все, что мне предписывают, и не даю распускаться своим нервам, которые, как никогда, пришли в отвратительное состояние. Все это я делаю под впечатлением войны, т. е. стараюсь делать именно то, о чем Вы писали в телеграмме. Очень огорчен тем, что, очевидно, мне это не удается.

Когда свидание? Каждый вечер (кроме 15 января, когда у меня назначено одно деловое свидание) я играю или участвую в концерте. Значит, можно говорить только о дне. Завтра -- уже поздно, в воскресенье утром я играю, а вечером в концерте ². В понедельник я мог бы быть свободен, но так как накануне у меня очень тяжелый день и я буду плохо спать, хотелось бы назначить свидание не очень рано, в 1 1/2 или в 2 часа дня. Буду ждать Ваших извещений.

Искренно любящий Вас

К. Алексеев

9/I--1915

К. М. Бабанину

 

23 марта 915

23 марта 1915

Москва

Милый и дорогой Константин Михайлович!

Воистину воскресе!

Спасибо за память и за письмо. Теперь каждая весточка о своих особенно дорога. Жена, Игорь, Кира шлют Вам приветы. Часто мысленно думаем о Вас и о других товарищах, а теперь, кроме того, и наших защитниках ¹. И все наши театральные горести при мысли о вас всех становятся маленькими, не важными.

Пушкинский спектакль обложили с особой злобой и ядом, а меня даже освистал какой-то футурист, очевидно. Публика, перед которой я играю уже 25 лет, даже и не протестовала. Было очень больно, но я тотчас вспомнил о вас всех, и всю обиду как рукой сняло. Что сказать Вам о Пушкинском спектакле. Много красивого и хорошего. Громоздки декорации. Спектакль тяжеловат. Не у всех удачны роли и образы. Еще тяжело переживается, отчего лишние паузы и стих пропадает. Моя роль Сальери совсем сырая, и даже рисунок не определен. В один спектакль я его играю в одном гриме -- доброго борца за искусство и бессознательно завидующего. В другом играю с новым гримом -- ревнивца с демонизмом, вызывающего бога. Работа была большая, трудная.

Ну, да хранит Вас господь. Здесь настроение бодрое и вера в победу непоколебимая. Дай бог только, чтоб она пришла поскорее.

Обнимаю Вас, а семья шлет приветы.

Ваш К. Алексеев (Станиславский)

 

М. Г. Савиной

28 марта 915

28 марта 1915

Москва

Глубокоуважаемая и дорогая Мария Гавриловна!

Христос воскресе! Во время первого звона думали о Вас и о Вашем всегдашнем внимании к нам. Помните, за полчаса до первого петроградского звона -- подают милое письмо и большой пакет? Во все эти годы это было первым пасхальным приветствием. Мы ценим и помним Ваше всегдашнее внимание, но, как добрые старые москвичи-полупровинциалы, не находим настоящей формы и пропускаем удобные случаи высказать то, что постоянно просится из души. Вот и теперь, не вовремя расписался, так как у меня к Вам дело. Я исполняю свою обязанность и отдаю Вам отчет о Рустейкисе, которого Вы поручили нам¹. Прежде всего -- спасибо Вам за него. Думаю, что из него выйдет большой толк. Он прошел хорошо. Рецензий я сам не читал (уж очень ругаются), но мне говорили, что в главных газетах его похвалили и приняли, ну, а что пишут уличные листки -- не все ли равно? И публика его приняла и очень хорошо слушала, несмотря на акцент (в Пушкине). Он волновался, но хорошо владел собой. Во втором спектакле ему стало так уютно на сцене, что он от удовольствия отдался целиком своему чувству и начал купаться в своем приятном самочувствии, отчего получились огромные паузы, лишние и томительные, разбивающие стих; и тем не менее публика молча и очень внимательно слушала. Обаяние его несомненно и всеми признано. Он туго поддается дисциплине, но понемногу сдается и подчиняется. Недавно, на первой черновой генеральной, у нас была большая стычка. Он плакал, но очень скоро сдался, понял свою ошибку и сознался в ней хорошо, просто, без будирования. У него хороший характер, хотя он и не без литовской хитрости. В труппе он также принят. Материальное его положение урегулировано. Он получает теперь около 160--170 руб. в месяц при окладе в 12 мес., т. е. при годовой службе. Пришлось прибавить ему на содержание родных.

Пушкинский спектакль очень сильно изруган. Публика слушает хорошо и как будто не скучает. Вероятно, виноваты мы, и нашим скромным талантам Пушкин не по плечу, но мы работали, как умели, и считаем, что только теперь мы начинаем настоящую работу на публике. Думаю, что невозможно сразу пережить глубоко Пушкина и в этом глубоком переживании дойти до той легкости, которой требует воздушность стиха. То тяжелится стих -- от углубления, то, наоборот, стих начинает парить, но зато и чувство лишь слегка скользит по сути. Мы, по-московски, не торопимся и не теряем надежд. Приедем в Петроград, там нас хорошенько обольют помоями. Дело совсем привычное, даже скучно было бы без этих помоев. Потом вернемся в Москву и, бог даст, к будущему году кое-чему научимся. Простите, что так заболтался. Вы, вероятно, разорваны на десять частей. Передайте мое почтение Вашему мужу и примите самые лучшие чувства от Ваших неизменных поклонников и почитателей

Марии, Константина, Киры и Игоря Алексеевых

 

А. Н. Бенуа

1 апр. 915

1 апреля 1915

Москва

Дорогой Александр Николаевич!

Спасибо большое и за присланную статью (очень понравилась), и за рисунок костюма Сальери¹, и за письмо на обороте его.

Спасибо за то, что вошли в положение актера с придурью.

Удивительная вещь!

Покаюсь Вам.

Все эти дни я чувствовал себя настолько ужасно, что решил итти лечиться гипнозом к Далю. Просыпаясь по утрам и вспоминая о вечернем спектакле, я сразу краснел и замирал от какой-то жгучей и острой тоски. В таком состоянии я оставался до того момента, когда приходили будить. Ночью я играл, пока меня томила бессонница, и чем больше я повторял слова, тем больше забывал их. Днем, на улице и на извозчике, я поминутно ловил себя на том же постоянном, тупом повторении текста. Днем я, разбитый, ложился и не спал, постоянно твердя роль. Приезжал в театр совсем разбитый. Мне нужно было что-нибудь поправить в гриме, чтобы убедить себя в том, что сегодня я нашел что-то, и тем ободрить себя. Я глотал двойную порцию капель и (о ужас!) потихоньку пил вино, чтобы взбодрить себя. Но стоило мне надеть белые штаны и почувствовать себя в них толстым, как тотчас моя намалеванная худоба лица становилась карикатурной; все в душе опускалось, и я впадал в полное отчаяние и чувствовал себя неуклюжим, ненужным, комичным и, главное, ридикульным {Ridicule -- смешной, нелепый (франц.). }. Что я играл... бог ведает, запинался в словах, почти останавливался... Чем больше я старался разбудить свою апатию, тем больше кашляла публика. Вчера я пришел в уборную с целым адом в душе и почувствовал, что не смогу надеть белых брюк, или, вернее, не решусь выйти в них на сцену. Пользуясь Вашим принципиальным разрешением, я послал принести какие-нибудь черные брюки и чулки. Одел их и почувствовал себя освобожденным. Явилась уверенность, жест. Совершенно спутавшись во внутреннем рисунке, я с отчаяния решил пустить, что называется, по-актерски -- в полный тон, благо развязались и голос и жесты. И пустил!!! Было очень легко, но я чувствовал, что только с отчаяния можно дойти до такого срама. Слушали как ничего и никогда не слушали. Даже пытались аплодировать после первого акта. В антракте забежал Москвин, говор[ил], что именно так и нужно играть. Ничего не понимаю!..

Второй акт играл так же. На этот раз шипения не было, а был какой-то общий шорох по окончании и попытки аплодировать. Так можно играть раз 10 на дню. Москвин и другие -- одобряют. (Ради ободрения?!!!) Теперь мне остается одно: это самое оправдывать настоящим жизненным чувством ².

Сегодня получаю Ваш рисунок. Именно та перемена, которую я себе позволил сделать. Спасибо Вам еще раз.

Обнимаю Вас, целую ручку Анне Карловне и всему дому -- поклон.

Ваш К. Алексеев

 

В. А. Теляковскому

7 апреля 1915

Глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич!

Ваше прекрасное, теплое письмо, еще раз свидетельствующее о Ваших добрых чувствах к нашему театру и ко мне в частности, меня очень и очень растрогало, и я Вам очень и очень благодарен¹. В наше жестокое время порывы доброго и чуткого сердца особенно редки и дороги. Я не забыл Вашего внимания и доброго порыва во время моей болезни, не забуду его и теперь. Буду ждать случая, чтобы в свою очередь на деле быть Вам полезным.

Чехов говорит про прессу и публику: "Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то два дня чувствуешь себя не в духе"² И мы два дня чувствовали себя не в духе, тем более что публика была очень навинчена, вооружена против спектакля и демонстративно кашляла и не слушала. Теперь все входит в норму, публика отлично слушает и начинает хвалить спектакль. Первое время, вероятно, рецензии отразятся на сборах, как это всегда бывает в нашем театре, но к будущему сезону -- надеемся -- спектакль полюбится публике и утвердится в репертуаре.

Конечно, мы привезем Пушкинский спектакль в Петроград, где нас ждет еще большая ругань.

Но на этот раз мы будем чувствовать себя не в духе лишь один день. Конечно, в спектакле много недостатков и до многого мы не доросли. Но в годы войны хотелось оправдать себя большой и важной работой и, если мы пострадали за это,-- ничего, и даже хорошо пострадать в тяжелые годы всеобщего бедствия.

Тем более дорого мне Ваше письмо, которое я сохраню на память. Питаю надежду увидеть Вас в Петрограде, лично поблагодарить и за письмо и за гостеприимство, а пока прошу Вас передать мой почтительный привет Вашей уважаемой супруге и принять и поверить моим уверениям в моем глубоком и искреннем почтении к Вам.

Готовый к услугам

К. Алексеев (Станиславский)

1915 --7 --IV Москва

NB. Я получил ваше письмо только сегодня утром, т. е. с большим опозданием.

 

Н. В. Делен-Волконской

11--IV --915 Москва.

11 апреля 1915

Глубокоуважаемая Наталия Викторовна!

Не зная Вашего адреса, шлю письмо через Любовь Яковлевну, чтобы поблагодарить Вас и Михаила Николаевича за новые доказательства Вашей сердечности, внимания и постоянного ободрения¹. Чехов сказал: "Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе". И я чувствовал себя два дня, как полагается, не в духе после потока ругани. Конечно, временно мне трудно играть Сальери с прежним жаром, так как приходится бороться с предубежденной, навинченной прессой публикой, которая демонстративно кашляет и часто не дает говорить, чтоб показать, что и она понимает в искусстве. Однако, слава богу, постепенно публика начинает забывать рецензии и становится внимательнее. Удержится ли спектакль на репертуаре -- пока неизвестно, так как предубеждение против спектакля очень велико и все хотят видеть в Пушкине только звучные стихи, совершенно не интересуясь и даже не подозревая о тех недосягаемых глубинах, которые волнуют тех, кто заглянул глубоко в душу Пушкина.

Ожидаем новой большой битвы и поражения в Петербурге. Но в теперешнее ужасное время приятнее пострадать хоть как-нибудь, чем просто благоденствовать. И мы не ворчим, а волнуемся лишь за театр, который переживает трудное время благодаря всяким случайностям исключительного времени.

От всего сердца шлю самые лучшие пожелания Вам и Михаилу Николаевичу. Благодарю Вас обоих и верю в то, что больной заставит себя поправиться как можно скорее. Дай бог Вам всего доброго.

Сердечно преданный

К. Алексеев (Станиславский)

 

Из письма к М. П. Лилиной

3 июля 1915

Евпатория

Милая и дорогая Маруся!

Написал вчера длинное письмо ко дню свадьбы, но сегодня решил не посылать его. Вышло не то, что чувствую, какая-то философия, притом с грустью, и это не подходит к дню.

Поэтому нежно обнимаю тебя, благодарю за все красивое, что было, за все доброе и сердечное, за умное, за жертву, за заботу и мучения во время тифа.

...Я редко пишу тебе. Это нехорошо. Но так бывает всегда -- когда хочешь писать много и хорошо, тогда долго собираешься и ничего не посылаешь. Кроме того, здесь так складывается время, что нельзя выбрать место и время, чтобы уединиться. Это очень хорошо для безделья, но очень плохо для писем и моих записок, которые не двигаются, в которые я перестаю верить, к которым я охладеваю, так как не хватает сил преодолевать все препятствия. Жизнь получается пустой -- хотя нет ни секунды свободной -- и неинтересной. Но здесь очаровательно. Все то, что мне нужно. Жарко очень (45R). Чувствуешь море. Никогда жарко не бывает. Совсем не так, как в Ялте. Здесь всегда есть движение воздуха то из степи на море, то обратно. В гостинице хорошо, но вдруг стол изменился и стал плох, не говоря о том, что он совсем не подходящ для лечения (мясо, рыба, и жирно).

...Все это время были очень заняты. Во-первых, с колонией. Надо было развязать руки Сулеру и решить его участок, чтоб он мог начать строиться. Для этого приходилось собираться всем присутствующим пайщикам (Бурджалов, Подгорный, Калантаров, я, Сулер, Сац и прочие) в самой Евпатории; в другой день -- поехал туда, и там размеряли и планировали на месте. Пробыли целый день. Ходят все там (мужчины) в одних штанчиках. Женщины -- босые. Все делают сами, т. е. и уборка и стройка. Сложили из камней стены, сами покрыли бетоном, в окнах вместо рам -- полотно; и там, в таких шалашах, живут. Премило устроились, уютно. Болеславский с Ефремовой -- в одной комнате, Тезавровский с художником Либаковым -- в другой комнате, Сулер с семьей, Соловьева и Бирман живут рядом на очень приличной даче. Там пробыли до ночи.

Потом начались подготовки к концерту. В среду 1-го июля был концерт: 1) пела Сац (мило) из произведений мужа, 2) играл чудесный скрипач из Одессы, 3) читала Полевицкая (отвратительно), 4) я читал сцену Фамусова и Скалозуба. Последнего не мог найти в Евпатории и потому читал обе роли, потом читал на бис: "Вот то-то, все вы -- гордецы", потом монолог с Петрушкой на второй бис (хлопали, но не думаю, чтоб очень восторгались). Гзовская -- мелодекламация ("Лебедь", еще что-то, тарантелла). 2-е отделение -- кабаре (?!!!), Вахтангов за Балиева (плохо); Гзовская -- какую-то шепелявую дуру и мямлю (экзамен), потом в том же экзамене русскую шансонетку "Диван"; Ефремова -- цыганку-испанку (ужасно, даже конфузно), какую-то ученицу экзаменующуюся (плохо); Бирман -- ученицу с лирическим кривляньем и лилией в руках (очаровательно). Потом Соловьева и Тамара Дуван -- танец прачек; Дуван и Тезавровский -- ресторан (армянин -- Дуван); Вахтангов иллюстрировал музыкой несуществующий синематограф (который якобы испортился) -- мило; Вахтангов -- восточную песенку (мило). Он же -- разговор профессора по телефону. Профессор путает, вроде меня, все имена (мило). Дейкарханова -- куплеты по-французски, по-русски и по-английски (сконфузила нас). Длинно, сально, нехорошо. Потом пошел Дуван во всех видах, и все, кроме лакея-армянина, было так пошло, что я краснел до пят.

И весь кабаре вышел очень нехорошо. Все это было скучно, неталантливо, пошло и нехорошо, несерьезно по времени. Целый вечер и день после я чувствовал себя нехорошо, и те, кто понимает что-нибудь, избегали встречаться со мной. А в газетах -- местных, конечно, -- расхвалили¹. Обрываю письмо, так как боюсь, что оно залежится.

Обнимаю, люблю нежно. Думаю много, благодарно и горестно.

Твой Костя

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

Июль 1915

Евпатория

...Итак, еще 2--3 недели мы не увидимся. К Стаховичу я тебе ехать не советую. Надо докончить лечение и беречься, а в Пальне¹, говорят, страшный холодина. Я набираю тепло...

...Здесь можно бы было заниматься, особенно когда разъедутся все, но я стал бояться одиночества и потому не остаюсь здесь.

С записками моими -- туго, почти ничего не сделал, и хоть и хочется докончить работу, но уже прежней веры нет, и это очень тяжело для меня. Мы запоздали выездом отсюда отчасти и потому, что на 21 июля был назначен концерт в пользу беженцев, которые здесь мрут с голоду. Отказаться -- не хватает духу. Участие в концерте дает хоть какую-то иллюзию оправдания своего бездействия в военном деле. Но концерт не разрешили... В связи с этим концертом были оставлены и железнодорожные билеты. Вот почему запоздание. Все время проходило здесь однообразно. Только раз еще проехали к Сулеру и провели весь день. Было очень хорошо. Начиналась буря, и мы помогали рыболовам вытаскивать баркас. Потом все вместе на вороте тащили свою лодку. Поздно ночью при луне Сулер доставил нас на своих лошадях-крысах в город.

Обнимаю тебя, очень люблю и искренно нежно тоскую. Играть и репетировать совсем не хочется еще. Нежно целую.

Твой Костя

Письмо посылаю с Кирой, хоть не знаю, придет ли оно от этого раньше.

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

30 VII 915

Пальна

30 июля 1915

Дорогая, бесценная Маруся.

Спасибо за письмо и телеграмму о приезде Киры. Я послал тебе отсюда 2 или 3 письма и 1 телеграмму. У нас холодно, дождь. Вчера нельзя было выходить, а сегодня -- в пальто и калошах. Тем не менее русская деревня -- хорошая вещь. Пальна -- очаровательная красавица. Я здесь высыпаюсь, так как в 10 ч. все расходятся и в 11 ч. я уже тушу свечу, а встаю в 9 ч. утра. Под утро, правда, час, другой не сплю, как всегда.

...Здесь гостят Берсенев, Мчеделов, Коренева. Леонидов уехал опять на просмотр к воинскому начальнику. Но просмотр будет в сентябре. Он хотел вернуться сюда, но в Москве попал под конку; ушибся и теперь лег, говорят, на 2 недели. День мой проходит так: в 9 будят, в 9 1/2 приходит болтать Алексей Александрович. Я умываюсь, облачаюсь в пижаму и пью с ним кофе на балконе или в комнате. Он уходит часов в 11. Я одеваюсь и иду ходить, когда нет дождя. Хожу и записываю кое-какие мысли по системе. В 12 1/2 -- обед, после -- разговор иногда полчаса, и потом все разбредаются или собираются у Алексея Александровича в кабинете и читают (от обеда до чая в 4 ч. запрещено звать прислугу, она отдыхает). В 4 ч. чай. Потом прогулка, час, 1 1/2. Умывание, переодевание. В 6 1/2 -- ужин. Небольшая прогулка. Почта, газеты и телеграммы. (Самый страшный момент дня.) Все читают, молодежь поет, играет на биллиарде... в 9 ч. чай. В 10 ч. все расходятся.

Были раз у соседей, т. е. у вдовы Александра Александровича Стаховича и у Софьи Александровны Стахович (не люблю ее). И так протекает мирная жизнь. Скучно, но очень полезно. Для здоровья я не раскаиваюсь, что приехал сюда, но на душе -- так тоскливо и одиноко... Каждый раз довожу письмо до последней минуты -- оказии и потому забываю написать всякие нежности Ольге Тимофеевне. Как ей не грешно сомневаться в моей сыновней любви к ней. Нежно ее целую и советую подольше прогостить в Ессентуках, раз что она там, переехать в Кисловодск, так как в Москве с беженцами и всей суматохой войны теперь прескверно. Обнимаю и нежно люблю тебя и Кирюлю. Поклон Качалову, Васильевым, Зерновым.

Тоскующий и любящий

Костя

 

Из письма к М. П. Лилиной

 

2 августа 1915

Пальна

2 августа 1915

Дорогая Маруся.

...Я почти совсем не работаю над записками. Много читаем -- вслух. Выбираем материал для чтения в концертах, так как, вероятно, в этом году придется много выступать для беженцев и хоть этой работой оправдать свою гражданскую бездеятельность. Ну, бог даст, до скорого свидания. Жду телеграммы: когда мне выезжать (езды одна ночь). Нежно обнимаю, люблю, грущу. Бабушку также нежно обнимаю. Милую Кирюлю -- тоже.

Твой Костя

 

А. Е. Молчанову

13 сентября 1915

Глубокоуважаемый Анатолий Евграфович!

Смерть дорогой незабвенной Марии Гавриловны -- новое общее наше горе среди неисчислимых бедствий, нами переживаемых¹.

В такие минуты все возрастающей нужды не хочется пользоваться обычными формами воздаяния почестей умершим. Поэтому я и жена моя позволяем себе заменить традиционный надгробный венок каким-нибудь добрым делом, связанным с памятью покойной. Вы лучше всех знаете, что может доставить радость отлетевшей от нас доброй душе Марии Гавриловны.

Поэтому обращаюсь к Вам с почтительной просьбой: передать на доброе дело, по Вашему усмотрению, нашу маленькую лепту в размере двухсот рублей (200 р.), которые будут, с Вашего разрешения, переданы Вам отделением моей конторы в Петрограде.

С чувством глубокой печали и уважения к Вашему большому горю я прошу Вас поверить искренности наших соболезнований и моего почтения к Вам.

К. Алексеев (Станиславский)

1915 --13 --IX. Москва

 

Ф. И. Шаляпину

Телеграмма

Сентябрь 1915

Художественный театр шлет вам самый искренний, самый горячий привет. Посланные всем нам в эти трудные дни испытания за честь и славу родины не только не заслоняют наших чувств к великому артисту, но еще согревают их, потому что истинная любовь к родине питается гордостью всем тем, что отмечено ее гением.

Преклоняясь перед талантами, какими одарил вас гений России, мы несем вам и чувства благодарности за огромный настойчивый 25-летний труд для процветания русского искусства.

Немирович-Данченко, Станиславский

 

В. А. Теляковскому

16 декабря 1915

Глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич!

Прежде всего я хочу поблагодарить Вас за доверие и доброе отношение ко мне. Кроме того, мне хочется извиниться за задержку этого письма; она произошла потому, что я ждал первых бесед с Вашими оперными артистами, для того чтобы выяснить себе: что я могу сделать и как я могу воспользоваться Вашим разрешением, чтоб оправдать хоть часть надежд, которые Вы на меня возлагаете. Не ждете ли Вы от меня более того, что я могу дать?! Не ожидаете ли Вы результатов скорее, чем они могут придти?! Чтоб избежать недоразумений и разочарований, позвольте прежде всего установить, как было дело.

Я задумал устроить целый ряд благотворительных концертов в пользу жертв войны, чтоб хоть как-нибудь откликнуться на события. Концерты обычного типа -- надоели; надо обновить программу, без чего не будет сборов. Делались опыты и в вокальной части программы. Ими заинтересовался П. С. Оленин¹ и просил пустить его на репетиции. Потом ему пришла мысль -- распространить занятия на молодые силы Вашего театра. Боясь недоразумений, я предварительно просил достать от Вас разрешение. Оно любезно дано Вами, и я познакомился с молодыми певцами оперы. Была назначена первая беседа, на которую, неожиданно для меня, пришли многие свободные премьеры и премьерши. На второй беседе к ним присоединились еще некоторые. Должен признаться, что я был умилен вниманием, интересом и простотой, с которыми все отнеслись к делу. Но из этого нельзя еще делать многообещающих выводов. Очень многие возьмут то, что им придется по душе, и отойдут. Одним из них уже поздно переучиваться, другим -- нет времени, третьи -- поняв умом, подумают, что они уже усвоили все, что нужно. Но в нашем деле понять -- значит почувствовать, а это и трудно и долго. Наконец, многие не захотят усложнять обычную работу новой, психологической. Ведь актеры очень прилежны на всякую механическую работу на сцене и очень ленивы на душевную -- волевую. В конце концов, я думаю, останется несколько человек. Это будут немногочисленные, но ярые поклонники нового направления. Их-то и можно будет довести до конца. Но результаты скажутся не скоро -- через 2, 3 года. Как распорядиться в будущем с этим ядром, решать теперь преждевременно.

Как видите, мои задачи скромны. Не ждите же и Вы слишком много от моих опытов, тем более что я могу уделять этому делу лишь часть досуга, которого у меня мало².

Еще раз благодаря Вас за доверие, я прошу Вас поверить моему искреннему уважению и сердечной преданности.

Готовый к услугам

К. Станиславский (Алексеев)

1915 --16 --XII --Москва

 

А. Н. Бенуа

5/I -- 916

5 января 1916

Москва

Дорогой Александр Николаевич!

С Новым годом. Шлю привет и поздравление многоуважаемой Анне Карловне, Коке, Вашим милым барышням, а Вас крепко обнимаю. Вы о нас забыли, а мы о Вас помним и часто говорим. Я все ждал, что Вы соберетесь в Москву, как обещали. Сколько раз спрашивал у Мстислава Валериановича¹, но он никогда не мог ответить о том, что Вы делаете, и о Ваших намерениях. У нас год -- бешеный в смысле материальном (против всех ожиданий), но совершенно мертвый -- по художественной части. Ожидание призыва делает артистов совершенно нетрудоспособными, а все планы и предположения -- гадательными. Мережковский скоро пойдет². "Волки и овцы" заделаны и временно оставлены, так как они столкнулись в действующих лицах с теми актерами, которые усиленно заняты в репертуаре ³.

Теперь увлеклись "Селом Степанчиковым" Достоевского, из которого выходит прекрасная пьеса (не переделка). Чехов играет Фому, я -- дядюшку, Берсенев -- племянника, Мизинчиков -- Шахалов (принят в труппу), Гейрот -- Обноскина, Сашеньку -- Дурасова, Татьяну Ивановну -- Коренева, гувернантку -- Сухачева или Крыжановская, генеральшу -- Бирман, Пе-репелицыну -- Успенская⁴.

В студии прошел "Потоп". Играют недурно, и очень хорошо играет Чехов⁵. Пьеса -- неважная. Скоро пойдут в студии два спектакля Чехова: все его водевили и, кроме того, миниатюры: "Ведьма", "Налим", "Поленька", "Переполох", "Жена", "Мертвое тело" и пр. ⁶. Сейчас вернулся с большого концерта в студии -- для солдат. Играли наши водевиль "Пишо и Мишо" и "Неизлечимый" Успенского, потом девицы плясали, пели и пр.

Я даю уроки (так называемой системы) в Большом театре?!! Вышло совершенно неожиданно. Мне нужны были певцы для обновленной программы концертов, над которой мы работаем. Предложил, с разрешения дирекции, молодежи Большого театра. К удивлению, на первый же урок собрались все премьеры и так увлеклись, что теперь не выпускают меня. Не думаю, чтобы увлечение продлилось долго. Большинство отпадет, и останутся 2--3 человека, с которыми, быть может, удастся сделать что-нибудь.

Играю жестоко много, очень устаю. Еще больше устают нервы от войны и ожидания призыва Игоря. Он зубрит усиленно, Кира серьезно работает и, по-моему, делает успехи в живописи. Я, жена, дети шлем Вам и всему Вашему дому поклон. Все мы помним и любим и скучаем о Вас.

Душевно преданный

К. Алексеев

 

Л. Я. Гуревич

 

5 -- I -- 916. Москва

5 января 1916

Дорогая и милая

Любовь Яковлевна!

Пока пишу два слова. Играю днем и вечером.

С Новым годом.

Спасибо за письмо. Часто думаю о Вас. Вспоминаю Мариенбад. Тоскую о начатой вместе работе.

В искусстве живется тяжело. Сезон -- мертвый.

Ждем больше призывов. Не знаем, с кем и что ставить. В материальном отношении -- сезон бешеный. Полные сборы, но это не радует. В студии работа идет. Сыграли "Потоп". Готовят два спектакля Чехова (водевили и миниатюры). Принимаемся за "Село Степанчиково" Достоевского. Фому -- Чехов, я -- дядюшку. Выходит чудесная пьеса.

Приедем ли в Петроград, не знаю. Напишите, какое настроение. Ждут ли наступления, и думаете ли Вы, что будет весенний сезон?

Целую ручку. Всем кланяюсь -- маме, дочери, сестре, братьям. Душевно преданный

К. Алексеев

 

В. Я. Брюсову

 

31 января 1916

Москва

Глубокоуважаемый Валерий Яковлевич!

Приветствуя Вас в Вашей новой роли -- друга и советчика артистов, я льщу себя приятной надеждой, что Вы приглядитесь к той трудной душевной работе, которой мы захвачены¹.

Кроме того, спешу сообщить Вам, что я сделаю невозможное и добуду несуществующий билет на премьеру, которую к слову сказать, мы считаем лишь одной из неудачных публичных проб. И чем сложнее внутренний план роли, тем труднее выполнить его, тем неудачнее публичная репетиция.

Примите уверение в моем глубоком почтении к Вам.

К. Алексеев (Станиславский)

31 -- I -- 916 Мскв.

 

Л. Я. Гуревич

12 апреля 1916

Москва

Дорогая Любовь Яковлевна!

Спасибо за Ваше милое письмо. Не сразу мог ответить, так как я нахожусь в таком же ненормальном состоянии неврастеника, в котором был в Берлине.

Призывают Игоря, и у меня в мозгах не могут соединиться эти два представления -- полубольного ребенка и безжалостного к врагам воина. Живу надеждой, что доктора поймут эту нелепость подобного соединения и освободят его, так как он действительно никуда не годится по здоровью. Оказывается, что у него и сердце слабо, и в легких выдыхи, и желудок никуда не годится, и расположение к аппендициту. Какой же это воин? Пока живем и ждем.

В Петроград мы не едем. И на этот раз говорим: слава богу! -- хотя материальные потери от этого громадны. В Москве сборы падают, а в провинцию тоже ехать нельзя. Почему не едем? Потому что, во-первых, поездка не художественная, а чисто материальная. Это торговля, а не искусство. В этом году мы ничего не могли делать при постоянных призывах. Все пьесы спутаны, ансамбль нарушен, нервы истрепаны. При таких условиях нельзя играть. Лучше мы останемся дома и будем работать над "Селом Степанчиковым", над "Розой и Крестом"¹ и пр. Теперь Вы должны приехать сюда. Только таким способом можно будет возобновить прерванную работу по выпискам. Вторая причина, почему мы не едем, та, что идет разговор: вот, мол, Художественный театр едет наживать деньги, как и все купцы теперешние; он занимает вагоны, которые нужны для перевозки снарядов. Конечно, 20 вагонов при 1500 ежедневной отправки -- ровно ничего, и нам их дают охотно, без всяких оговорок и подкупов, но толпу нельзя разубеждать, и потому уж лучше понести убыток и не бросать тени на театр.

Итак, ждем Вас сюда. В самом деле, приезжайте. Посмотрите "Потоп", "Будет радость" и сговоримся о выписках.

Еще просьба. Помните эту милую барышню, которую явстретил у Гессена (она ученица его сына) на вечере и ужине? Она прислала мне премилое письмо с просьбой ответить ей два слова на моей посткарте с портретом. Я хотел ей послать свой большой портрет и выписал его из Киева с большим трудом. Портрет пришел, а письмо я опять потерял. Выручите. Напишите ее имя, отчество, фамилию и адрес.

Напишите еще несколько слов о своем здоровье, оно нас очень беспокоит. Знаете, ведь одно из лучших средств для невроза сердца -- переменить обстановку... Приезжайте же в Москву.

Да, забыл главное. Давно я убеждал кое-кого из наших (задолго до разговора с Вами) о том, чтобы издавать сборник "Круг чтения для актера" ². Моя идея не прививалась, и я стал убеждать Вас.

В этом году Леонидов ничего не делает и отдыхает без работы, по болезни. Он, как недавно оказалось, принялся за эту-работу. Читает, собирает. Всего того, что Вы достали, он не знает, и я, конечно, ему не говорю, но теперь у Вас и у него намерения сошлись, и я спешу Вас предупредить об этом вовремя, чтобы самому не оказаться перед Вами в ложном положении. Я вернусь к этому вопросу, когда мозги придут в порядок после волнений с Игорем. Очень хочу и мечтаю о нашей совместной работе. Знаю, что без Вашей помощи изучение истории актерского искусства не удастся произвести, и потому еще раз от души желаю, чтоб Вы скорее приезжали бы в Москву.

Поклон Вашей маме, братьям, сестре и милой дочери от

душевно преданного Вам

К. Алексеева

1916--12--IV

Жена и дети мне вторят.

 

Л. А. Сулержицкому

 

15 мая 1916

Москва

Милый Сулер!

Я сейчас получил письмо от Владимира Ивановича, в котором он извещает меня о двух постановлениях Совета.

Первое: признание Ваших заслуг художественно-этическо-идейных, как в театре, так и студии (словом, признание Вашей победы).

Второе: Совет просит Вас принять на лечение 500 рублей, которые я должен Вам послать, -- но как? Я знаю Ваш ящик на почте, и туда я только что послал чек на 500 с чем-то рублей (моя часть по содержанию имения). По этому чеку надо получить в банке по моему текущему счету (у меня текущий счет в Евпатории). Чек послал заказным письмом. Получите ли Вы его? Напишите. Мой адрес: Ессентуки, санаторий доктора Пржисецкого (с 13 июня), до этого времени -- в Москве.

Мы все играем и играем. Невыносимо, особенно во время жары. Сборы почти все полные -- у нас и совершенно полные -- в студии.

Студию признали и в правлении театра и хорошо относятся к ней. Студийцы нормировали свое жалованье. Чего недостает до нормы, сравнительно с тем, что они получают в театре, будет ими получаться из доходов студии.

Кончаю письмо недоконченным. Третий звонок. Пишите скорее, как пересылать деньги.

Ваш К. Алексеев

Может быть, послать с Хмарой чек?

 

И. К. Алексееву

 

30/VI 916.

Ессент.

30 июня 1916

Дорогой Игорек!

Прости, что так долго не писал. Не потому что не думал и забыл, а потому что -- изленился. Ничего не делаешь, и все некогда, все куда-то надо спешить, то к доктору, то в аптеку, то с анализом, то за газетами.

От Кирюли имели известие из Судака. Вот текст ее телеграммы: "Судак доехали хорошо. Остановились Морской уголок. Целую". От Сулера имею также длинное письмо, но оно какое-то странное и напугало меня. Бурджалов, который приехал оттуда, говорит, что он неважно себя чувствует, плохо выглядит и не поправляется.

Куда ты и что ты будешь делать после 1 августа, когда Алексей Александрович ¹ тронется на Кавказ? В Евпаторию? А не страшно? Появление "Гебена" -- это неприятная новость... ². Конечно, ты во всякое время можешь приехать сюда, на Кавказ, и поместиться временно ко мне в комнату, пока не найдется помещение. Я этому буду только рад. Но, конечно, веселья не обещаю. Белла Роман (так, кажется?) вспоминала о тебе и шлет тебе поклон.

Вчера из Ессентуков в Кисловодск уехал Рахманинов, а с неделю назад уехал в Крым Шаляпин. Мы с ними отлично проводили время. Гуляли, пили воду. К нам присоединялись Кусевицкий, Кошиц (от Зимина), Софья Федорова, Санины. Вся эта компания возбуждала внимание, это злило Рахманинова и радовало Шаляпина. Последний был в хорошей полосе и потому очень занятен и мил.

Я теперь увлекаюсь Еврипидом. Какой он настоящий!! По вечерам мы его читаем (мы -- это мама, Книппер и я). Сегодня первый жаркий день, а до того был дождь и прохладно. Я здесь провожу часто время с детьми Зернова. Они все подросли, с ними премилая молодежь, и они почему-то меня полюбили, а я все приглядываюсь к подросткам. Странные и милые люди. Одного не понимаю в вас... Приходилось часто ездить в Кисловодск и обратно. Вагоны переполнены. Занимаю место заблаговременно, а в последнюю минуту вагон переполняется. Дамы стоят. По инстинктивной привычке уступаешь им место и торчишь посреди вагона, а тут же сидящие мальчишки не только не двигаются, но еще бравируют тем, что и я и женщины стоим. Объясни мне, что это такое?

Обнимаю тебя нежно, как и люблю, поклонись Мише, Евгении Алексеевне, Алексею Александровичу, Марии Ивановне поцелуй ручку. Начинаем скучать по тебе.

Твой папа