Культурология. XX век. Энциклопедия 65 страница

Социология. В период с 1912 по 1923 Ш. заложил основы “феноменологич. социологии”, разрабатывая теорию социальности, включившей в себя дихотомию Ф. Тенниса “сооб-во — об-во” как частный случай. Итоги своих исканий Ш. резюмирует в “высших аксиомах социологии знания” (“Проблемы социологии знания”. Ч. 2, 1926). Большую известность приобрела его “социология знания” позднего периода, изложенная в первой части этого труда под названием “Сущность и понятие социологии культуры”. Она представляет собой в значит. мере философию истории и метафизику позднего Ш., полемически направленную и против “натуралистич.” концепций истории и об-ва Конта, Спенсера, Дюркгейма и др., и против “идеалистических” (Гегеля и неогегельянцев). Однако в центре критич. анализа Ш. находится материалистич. понимание истории Маркса.

“Высшие аксиомы социологии знания” — исходные принципы теории социальности Ш. Тот факт, что речь в них идет о “знании” обусловлен традиц. (после Канта и неокантианства) ориентированностью герм. филос. мысли на теорию познания. Ш. выделяет три “высших аксиомы социологии знания”: знание каждого конкр. человека как члена к.-л. социальной общности по существу априорно, т.е. предшествует всем этапам развития его самосознания и ценностного сознания; способы эмпирич. участия человека в сопереживании с окружающими его людьми, а вместе с ними и первичные способы передачи знания, различаются в зависимости от сущностной структуры той социальной группы, к к-рой этот человек принадлежит — Ш. пишет о таких способах, как “идентификация”, “сопереживание на основе бессознат. заражения”, “подражание”, “понимание”, “вывод по аналогии”; существует “закон порядка” в происхождении нашего знания о реальности и в наполнении знанием “предметных сфер”, константных для всякого человеч. сознании. Ш. фиксирует пять “предметных сфер”, внутри к-рых действует этот “закон порядка”: одна из сфер наполняется знанием в первую очередь и в этом смысле первична по отношению к другим, следующим за ней сферам, вторая сфера — первична относительно третьей и последующих и т.д. Так, “внешний мир” первичен по отношению к “внутр. миру”, “мир живой природы” — по отношению к “миру мертвой природы” и т.д.

Отвергая вульгарный, позитивистско-прагматич. “социологизм”, Ш. приходит к выводу о “социол. сообусловленности” всех форм духовных актов, в к-рых приобретается знание, социальной структурой об-ва, а выбора самого предмета знания (но не содержания знания, а тем более его истинности) — господствующим социальным интересом.

В соответствии со своей аксиологией Ш. выделяет “три высших рода знания”: знание ради господства, или достижения позитивных наук; знание ради образования, или образоват. знание философии; знание ради спасения, или религ. знание. Кажцая из этих форм знания имеет свою специфич. мотивацию (овладение и управление — удивление — спасение), познават. акты (наблюдение, эксперимент, индукция, дедукция и т.п. — созерцание, познание сущности путем усмотрения и т.п. — вера, надежда, любовь, страх и т.п.), цели познания (картина мира, в к-рую входят только потенциально управляемые явления, — формирование личности — спасение личности и общины в Боге), образцовые типы личностей (исследователь — мудрец — святой), формы социального группообразования для приобретения, сохранения и передачи знания (интернационально ори-

ентированная исследоват. лаборатория или институт — локальная или нац. филос. школа — глобально ориентированная церковь, секта и т.д.), а также формы истор. движения (прогресс, кумулятивное развитие — совершенствование через трансформацию — реформация через “возвращение к истокам”, “восстановление утраченного”).

Концепция трех высших родов знания Ш. направлена против позитивистской философии истории и социологии знания, выраженной Контом в “законе трех стадий”. По III., каждый из трех родов знания несводим к другому и не может быть “преодолен” в принципе, т.к. коренится в самой человеч. природе.

Учению Маркса о диалектич. отношении базиса и надстройки Ш. противопоставляет исторически инвариантный антагонизм реальных и идеальных факторов. Под реальными факторами истории и культуры понимаются три группы естеств. влечений — инстинкт размножения и половое влечение, инстинкт власти и влечение к господству, инстинкт самосохранения, внутри к-рого особо выделяется инстинкт питания. Под идеальными (духовными) факторами — идеи и ценности в их априорной иерархии. Последние детерминируют историю и культуру в их так-бытии, т.е. определяют конкр. форму их феноменов, однако сами по себе бессильны что-либо создать — это дело естеств. сил. Влечения, интересы, тенденции определяют, осуществится что-либо или нет, они создают само наличное бытие феноменов, но без содействия идей и ценностей они абсолютно слепы. Духу удается реализовать лишь то, что пропускают “шлюзы” господствующих в данное время социальных интересов.

Взаимодействие реальных и идеальных факторов истории и культуры подчиняется вне-временному закону поэтапного доминирования одной из трех групп инстинктов над двумя остальными группами по аналогии с жизненно-возрастными циклами, или фазами старения человека. Так, сначала приоритет имеет инстинкт размножения (что соответствует эпохе, когда социальные отношения определяются в основном кровно-родств. связями); потом — инстинкт власти (что соответствует эпохе завоеваний и гигантских империй); наконец, превосходство инстинкта самосохранения над двумя другими инстинктами приводит к экон. эпохе, в к-рой формируется об-во, стремящееся ко всеобщему благосостоянию.

Задача “социологии культуры” — выявлять особенности взаимодействия реальных и идеальных факторов в каждом конкр. явлении данного времени с т.зр. идеальных факторов. Социология знания, по Ш., — составная часть социологии культуры. Ее цель — выявление и анализ всех аспектов социально-групповой обусловленности знания. Рассмотрением феноменов с т.зр. проявления в них реальных факторов должна заниматься “реальная социология”.

Филос. антропология задумана Ш. как ядро метафизики. В структуре человеч. психики он различает четыре слоя, соответствующие эволюц. ступеням органич. природы — чувств, порыв, инстинкт, ассоциативную память и практич. интеллект (ум). Им он противопоставляет в качестве абсолютно иного принципа дух, благодаря к-рому человек возвысился над природой. Человек как единственно известное в космосе живое существо, наделенное духом, способен сказать “нет” естеств. порыву. Ш. называет человека “протестантом жизни”. Но как бы ни были сущностно различны жизнь и дух, они неразрывны: дух пронизывает человеч. жизнь идеями и ценностями, без к-рых она не имела бы никакого смысла, в то время как жизнь предоставляет духу саму возможность деят. проявления и самоосуществления.

Основная метафизич. проблема Ш. — дуализм “духа” и “порыва”, или “духа” и “всеединой жизни”. Отталкиваясь от Э. Гартмана и ориентируясь на Спинозу, Ш. рассматривает “дух” и “порыв” как два сущностных атрибута божеств, “первоосновы бытия”. Всемирно-истор. процесс представляет собой постепенно возрастающее взаимопроникновение двух атрибутов, т.е. реализацию сущностного содержания Абсолютного (“праосновы”). Бог и человек в этом процессе — “соратники”. Возможность преодоления противоположностей духа и природы, религии и науки, вост. и зап. культур знания, физич. и умственного труда, капитализма и социализма, а также не в последнюю очередь мужского и женского начал в человеке Ш. видит в “сотрудничестве” Бога и человека (“Человек в эпоху уравнивания”).

Идеи Ш. оказали влияние на Плеснера, Гелена, Мангейма, социальную философию Франкфурт, школы, а также на многих других нем. философов и социологов, в частности Хабермаса, X. Шельски.

Соч.: Gesammelte Werke. Bd. 1-14. Bern; Munch., 1971-1993; Избр. произведения. М., 1994.

Лит.: Малинкин А.Н. Персоналистич. социология Макса Шелера // Социол. исследования, 1989, № 2.

А.Н. Малинкин

ШЕСТОВ ЛЕВ (Лев Исаакович Шварцман, 1866 1938) — философ-экзистенциалист, лит. критик. В 1884 поступил на мат., а год спустя — на юрид. ф-т Моск. ун-та; один семестр учился в Берлине; получил диплом кандидата прав в Киеве (1889). В 1895-1914 живет в осн. в Швейцарии; с 1914 — в Москве, в 1918 переезжает в Киев, где читает курс древней философии при народном ун-те. В 1920 покидает Россию и обосновывается в Париже. В первый период (приблизительно до 1914) творчество Ш., к к-рому относятся довоенные труды, вошедшие в собр. соч. (1898-1912), носит отрицающий характер (филос. манифест Ш. “Апофеоз беспочвенности”, 1905); во второй период, начиная с “Sola fide” (“Только верою”), (написана в 1911-14, полностью опубликована в Париже в 1966) Ш. выступает как автор, нашедший для себя мировоззренческие устои. Ш. — провозвестник трагич. умонастроения 20 в., высту-

пивший с интерпретацией и развитием идей Ницше, а позднее и Кьеркегора — идей, вошедших в канон экзистенциализма. Как отклик на ситуацию, когда прежняя, бессознательная, дающаяся всем даром вера в целесообразность и осмысленность человеч. жизни рушилась, Ш., вслед за Ницше, предвосхищает мотив, доминирующий на Западе после Первой мир. войны, развеявшей иллюзорную веру в неизбежное торжество “гуманности” и “прогресса”. Но если Ницше связывает трагич. положение человека с его собств. духовным выбором, христ. морализмом, подорвавшим витальные силы человечества, то Ш. пишет прежде всего об алогизме самой почвы человеч. существования. Ш. находится в русле размышлений, оппозиционных к традиц. рационалистич. системосозиданию, в русле философ, эссеистики, сосредоточенной на вопросах и условиях человеч. существования. Впитавший традиции рус. духовной культуры, Ш. понимает философию как выявление первооснов человеч. жизни, жизненной подлинности, как своего рода служение, а не как способ выражения самодовлеющего интеллектуализма. Ш. — представитель линии филос. прозы (Кьеркегор, Унамуно, Ницше, Розанов), сосредоточенной на экзистенциальном претворении идеи, т.е. жизни лица в исповедуемом им принципе. Писательская одаренность сочетается у него с публицистич. темпераментом, склонным к эпатирующему парадоксализму и афористич. форме выражения. Его слово, поскольку оно служит философии как “великой борьбе”, подразумевает внут. диалог с противником (ср. установку на “чужое слово”, “двуголосое слово” — подобно персонажам Достоевского в исследованиях Бахтина). Ш. выступал как защитник заброшенного в мир и порабощенного спекулятивной философией индивида. Свое творч. амплуа он раз и навсегда связал с позицией атакующего и оспаривающего. На философии Ш. лежит отблеск как ницшеанской антропологии с ее культом исключит, личности, так и философии “подпольного человека” Достоевского. От торжествующего “сверхчеловека” Ш. отказывается в пользу потерпевшего от жизни “великого страдальца”, а ницшеанский аморальный дуализм “обыкновенных” и “необыкновенных” (к-рым “все позволено”) индивидов у него заменяется эстетич. дуализмом “морали обыденности и морали трагедии” (“Достоевский и Ницше...”). Однако, поскольку трагич. прозрением шестовский герой обязан не только катастрофич. обстоятельствам — они, в конечном счете, перед лицом абсурдности бытия катастрофичны у всех людей, — но и своей глубинной восприимчивостью к истине существования, подлинностью своего страдания, то такой страдалец оказывается также личностью исключительной, необыкновенной. Метод настоящего философствования, по Ш., на этом первом этапе состоит в том, чтобы за успокоительными умственными построениями, за любой “проповедью” обнаружить подлинное жизненное переживание и реконструировать сокровенное “бессознательное” творца, ибо провозглашаемые перед миром убеждения суть лишь маски истинных, глубинных чувств, подвигнувших на создание худож. произведения. Литературно-филос. исследование Ш. нередко оказывается версией психол. разоблачительства (отождествление Достоевского с его нравственно-ущербными персонажами). В то же время особая отзывчивость на трагич. переживание одинокого индивида сохраняет за экзистенциальным анализом Ш. обаяние жизненной значительности. Ш. — не только российское, но и ориг. европ. явление:

уже на рубеже двух веков он, как бы в предчувствии будущих мировых катастроф, ставит те “экзистенциальные” проблемы, к-рые возникнут перед европ. мыслью лишь в 20-х гг. Ш. выражает взгляд на жизнь как на существование перед лицом “неизвестности” и “безнадежности”, а прозревание этой жизненной истины неизбежно связывается у Ш. с ситуацией катастрофы, сформулированной им в работе “Шекспир и его критик Брандес”, 1898; (ср. с пограничной ситуацией у Ясперса). В типе кабинетного ученого-систематика, препарирующего жизнь в интересах теор. завершенности, Ш. прозревает обездушенный, рациомеханич. тип человека, связанный с наступающей эпохой господства науки и техники. Здесь Ш. развивает одну из тем Достоевского и совпадает с мыслью Кьеркегора, изобличая “искусственного”, лишенного души человека. Подобно Кьеркегору, Ш. утверждает в качестве исходного пункта философствования субъекта и субъективность (в противовес объекту и объективности) с ориентацией на существование (противопоставление ориентации на мышление); в качестве истины — глубоко личностную истину с ее принципиальной необщеобязательностью и необщезначимостью; в качестве способа познания — сознательно избираемый путь трагедии и “отчаяния” (см. “Достоевский и Ницше. Философия трагедии”, 1903; “Великие кануны”, 1912).

Ш. — однодум, им владеет одна “идея-страсть” (для ее выражения историко-филос. материал служит обычно только предлогом); он требует, чтобы человек стряхнул “...с себя власть бездушных, ко всему безразличных истин...”, глухих к человеч. апелляции (“Афины и Иерусалим”, 1951). Ill- охвачен персоналистским, антисциентистским пафосом “подпольного человека”, борющегося с диктатом “законов природы и арифметики”. Однако начиная борьбу против сциентификации жизни (“жизнь заменилась познаванием”) и сознания (“Науке до души дальше, чем до звезд”), Ш. приходит к радикальному отрицанию знания как пути к жизненной истине. Он считает, что вся традиц. философия шла по пути “необходимости”: она искала “всеобщие и необходимые истины”, жаждала подчинить сознание порядку, закону и норме и тем самым найти успокоение (мотив Ницше), в то время как нет ничего более уводящего от истины, чем спокойствие и равнодушие. Философия, в частности, в требовании Спинозы “не смеяться, не плакать, а понимать” сформулировала свою полную отчужденность от проблем человеч. существования. Однако у Ш. отрицание знания как источника рабства парадоксальным образом оказывается оборотной стороной крайне рационалистич. позиции, той самой загипноти-

зированностью “всевластием” разума, к-рая обличалась Ш. Поскольку Ш. связывает господство в мире необходимости с установкой на познание, то онтология оказывается производной от гносеологии, — даже фактич. события зависимы от согласия человека признать их совершившимися.

Спасение от порабощающего разума Ш. ищет (во втором периоде своего творчества) в вере. Теперь познават. устремление человеч. рода Ш. называет грехопадением (человек вкусил плод с “древа познания добра и зла”, предпочтя жизни и свободе знание). Традиц. филос. умозрению, берущему начало в Греции и выражающему капитуляцию падшего человека перед отвлеченными истинами, Ш. противопоставляет откровение Ветхого завета; “частному мыслителю Иову” Ш. (снова подобно Кьеркегору) отдает решит, предпочтение перед греч. “симпозионом”, Кантом, Гегелем (“На весах Нова”, 1929). Бог, не связанный с идеей логоса, олицетворяющего для Ш. ненавистный ему закон, или порядок, выступает как идеал всемогущего своеволия. И вера в него (здесь Ш. идет за лютеровским “Sola fide” — “Только верою”) открывает перед человеком возможности, не считающиеся ни со строем бытия, ни с нормами нравственности, ставит его “по ту сторону добра и зла”. Здесь объявленный фидеизм грозит превратиться в волюнтаризм и веру в абсурд. С др. стороны, абсурд оказывается таковым только перед неправомочным судом разума, потому что для Ш., к-рому близок иудейский религ. опыт, Бог — положит, животворческая сила, благодатный источник жизни. Ш. выступает как своеобр. религ. философ жизни, понятой как чудо (сверхъестественное) и требующей к себе доверия (этим Ш. существенно отличается от “канонич.” экзистенциалистов с их “бунтом” против жизни). Так Ш. балансирует между принятием бытия (к-рое как созданное Богом “зело добро”) и экзистенциалистским отрицанием смысловых основ мира, рассматриваемых как рез-т гносеологич. грехопадения.

Налицо — смена вех, переход от культа беспочвенности бытия и человеч. сиротства в мире к обнаружению в нем высшей силы в виде старого “живого Бога Авраама, Исаака и Иакова”, однако принципиально неосмысляемого и противопоставляемого разуму. В этом русле развивается творчество Ш. на втором и последнем этапе, сохраняя прежнюю, характерную для всякой идейной мономании воинственность. Большой скачок в мировоззрении Ш. — выход из безнадежности к вере, на пути к к-рой “философия трагедии” если и не отменяется, то становится лишь этапом, помогающим обрести истину, — не только не смягчает его взглядов на роль разума в человеч. существовании, но превращает борьбу с рационализмом в тотальную войну и предмет исключит, сосредоточенности. Если до сих пор мышление в глазах Ш. было виновно в сокрытии и затемнении истины личного существования, то теперь оно оказывается причиной трагедии истор. человечества.

Идейно-творч. путь Ш. ведет от атеистич. бунта против “абсурдного” мироустройства к пафосу веры в лютеровской формулировке “Sola Fide” и ветхозаветному Богу. Однако Бог, не связанный с идеей Логоса, разума, становится (хотя и невысказанно) символом всемогущего своеволия, что открывает перед человеком возможности, не считающиеся со строем бытия и, в сущности, оставляют его, как и на первом безрелигиозном этапе, “по ту сторону добра и зла”. Объявленный фидеизм оказывается, т.о., все той же верой в абсурд.

Соч.: Соч.: В 2-х Т. М., 1993; Соч. М., 1995; Sola fide. — Только верою. Париж, 1966; Апофеоз беспочвенности: Опыт адогмат. мышления. Л., 1991; Киркегард и экзистенциальная философия. М., 1992.

Лит.: Федотов Г. Рец.: Л. Шестов. На весах Иова // Числа. 1930. № 1/2; Бердяев Н. Лев Шестов и Кирке -гард//Бердяев Н.А. Собр. соч. Т. 3. Париж, 1989; Он же. Осн. идея философии Льва Шестова (Там же); Булгаков С.Н. Нек-рые черты религ. мировоззрения Л.И. Шестова //Булгаков С.Н. Соч. в 2-х тт., Т. 1. М., 1993; Баранова-Шестова Н. Жизнь Льва Шестова. По переписке и воспоминаниям современников. Т. 1-2. Париж, 1983; Гальцева Р.А. Иск к разуму как дело спасения индивида: Гносеологич. утопизм Л. Шестова // Гальцева Р.А. Очерки рус. утопич. мысли XX в. М., 1992; Морева Л.М. Лев Шестов. Л., 1991; Umbach R. Die Crundprobleme Leo Schestows. Munch. 1952; Fondane B. Rencontres avec Leon Chestov. P., 1967; Baranov N., Bibliographie des oeuvres de Leon Chestov. P., 1975; Idem. Bibliographie des etudes sur Leon Chestov. P., 1978; Лев Шестов: Библиогр. /Сост. Н. Баранова-Шестова. Т. 1-2. Париж, 1975-1978.

Р.А. Гальцева

ШИЗОАНАЛИЗ — неклассический метод эстетич. и культурологич. исследований, предлагаемый Делёзом и Ф. Гаттари в качестве альтернативы психоанализу. Принцип, отличие от психоанализа заключается в том, что Ш. раскрывает нефигуративное и несимволич. бессознательное, чисто абстр. образ в том смысле, в каком говорят об абстр. живописи. Ш. мыслится как теор. итог событий лета 1968, нанесших удар не только по капитализму, но и по его духовному плоду — психоанализу, выявив их общую границу — шизофрению. Побудит. стимулом создания нового метода послужило стремление сломать устоявшийся стереотип зап. интеллигента — пассивного пациента психоаналитика, “невротика на кушетке” и утвердить нетрадиц. модель активной личности — “прогуливающегося шизофреника”. “Шизофреник” здесь — не психиатрич., а социально-полит. понятие; “шизо” — не реальный или потенциальный психически больной человек (хотя исследуется и этот случай), но контестант, тотально отвергающий капиталистич. социум и живущий по законам “желающего производства”. Его прототипы — персонажи С. Беккета, А. Арто, Ф. Кафки, воплощающие в чистом виде модель человека — “желающей машины”, “позво-

ночно-машинного животного”. Цель Ш. — выявление бессознат. либидо социально-истор. процесса, не зависящего от его рац. содержания. Наиболее кратким путем достижения этой цели является искусство.

Искусство играет двоякую роль. Оно создает групповые фантазмы, объединяя с их помощью обществ, производство и производство желаний. Так, “критич. паранойя” С. Дали взрывает желающую машину, заключенную внутри обществ, производства. С таким пиротехнич. эффектом искусства связана его вторая важнейшая функция. Делёз усматривает апофеоз творчества в сжигании либидозной энергии. Такое аутодафе — высшая форма искусства для искусства, а наилучший горючий материал — искусство постмодернизма, заранее подсушенное абсурдом, разъятое алогизмом. Искусство — желающая худож. машина, производящая фантазмы. Ее конфигурация и особенности работы меняются применительно к тому или иному виду искусства — лит-ре, живописи, музыке, театру, кинематографу.

“Лит. машины” — это звенья единой машины желания, огни, готовящие общий взрыв шизофрении. Сам процесс чтения — шизоидное действо, монтаж лит. желающих машин, высвобождающий революц. силу текста. Так, книги Пруста — это лит. машины, производящие знаки. “В поисках утраченного времени” — шизоидное произведение, состоящее из асимметричных частей с рваными краями, бессвязных кусков, несообщающихся сосудов, частей головоломок. Сверхидеей книги Делёз считает не тему Эдиповой вины, а тему невинности безумия, находящего выход в сексуальном бреде. Воплощением шизолит-ры выступает творчество А. Арто, реализующего идеальную модель писателя-шизофреника, “Арто-Шизо”. В живописи ту же модель представляет Ван Гог.

Развивая идеи о творчестве как безумии, Делёз стремится внести новые элементы, выявляя шизопотенциал разл. видов искусства. Весьма перспективным с этой т.зр. он считает театр, искусство. Человек театра — не драматург, не актер и не режиссер. Это хирург, оператор, к-рый делает операции, ампутации, “вычитая” из классич. пьес главное действующее лицо (напр., Гамлета) и давая развиться второстепенным персонажам (напр., Меркуцио за счет Ромео). Именно хирургич. точность такого рода экспериментов свидетельствует об эффективности театр, желающей машины, квалификации ее оператора, воздействующего на зрителей помимо текста и традиц. действия в нетрадиц. “театре без спектакля”. Театр не-представления, не-изображения отделен от зрителей эмоц., звуковым, семантич. барьером. Его прообразом является театр А. Арто, Б. Вилсона, Е. Гротовского, “Ливинг-театр”, совр. воплощением — творчество итал. драматурга, режиссера и актера К. Бене.

Плодотворным с т.зр. Ш. видом искусства Делёз считает кинематограф. Обнимая все поле жизни, кино наиболее восприимчиво к безумию и его проявлению — черному юмору. Любая авторская позиция свидетельствует о склонности кинематографиста к черному юмору: ведь он похож на паука, дергающего за ниточки сюжета, меняющего планы и т.д. Именно этим и провоцируется ответная реакция зрителей — шизофренич. смех, к-рый вызывают, напр., фильмы Чаплина.

Ш. живописи приводит к выводу, что ее высшее предназначение — в декодировании желаний.

Размышления о лит-ре, театре, кинематографе, живописи, музыке приводят Делёза и Гаттари к обобщениям, касающимся искусства и культуры в целом. Искусство предстает как единый континуум, к-рый может принимать разл. формы — театральные, фильмич., муз. и др. Однако формы эти объединены единым принципом: они подчиняются скорости бессознат. шизопотока, являются ее вариациями. Так, в театре скорость — это интенсивность аффектов, подчиняющих себе сюжет. В кино скорость иная, это “визуальная музыка”, позволяющая воспринимать действие непосредственно, минуя слова.

Лит.: Deleuze G. Proust et les signes. P., 1970; Deleuze G., Guattari F. Capitalisme et schizophrenic. T. I: L'Anti-Oedipe. P., 1972; Deleuze G. Superpositions. P., 1979.

Н.Б. Маньковская

ШКЛОВСКИЙ Виктор Борисович (1893-1984) - писатель, теоретик лит-ры, критик, киновед, кинодраматург. В 1912-14 учился на историко-филол. ф-те Петербург. ун-та. Принимал активное участие в событиях 1917-20 (участник Февр. восстания, комиссар Временного правительства на Зап. фронте и в Персии, участник антисоветского подполья и граждан, войны). В 1922-23 в эмиграции, в Берлине. До к. 20-х гг. ведущий представитель рус. формальной школы, инициатор создания ОПОЯЗа. Издал неск. десятков книг (научные труды по поэтике лит-ры и кино, лит. и кинематограф. критика, историко-худож. и мемуарно-худож. произведения, популярно-инструктивные работы), работал на киностудиях, автор многих киносценариев.

Ш. первым выступил с теор. оправданием худож. практики футуризма, и это выступление (“Воскрешение слова”, 1914) считается первой работой нарождавшегося рус. формализма. Ш. на основе переосмысления идей А.Н. Веселовского и А.А. Потебни развивает мысль о поэтич. речи как средстве обновления восприятия фактов бытия, переводе их из области автоматизированного повседневного пользования в область вновь увиденных, переживаемых и потому подлинно существующих вещей и явлений. Искусству, т.о., отводится в культуре вполне опр., хотя и несколько ограниченная, роль “механики воскрешения”. Поэтич. слово (в обобщении — прием искусства) при этом оказывается “самовитым”, затрудненным, отличным от слов и способов практич. жизни (различение “поэтич. языка” и практического). С этим связано введенное Ш. известное понятие “отстранения”, имеющее смысл общекультурного стилистич. приема формообразования.

Позднее Ш. переходит к развитию теории прозы,

утверждая при этом специфику лит-ры (и искусства) в определении суммы приемов создания формы, превращающих любой жизненный материал в худож. произведение. Изучение приемов сюжетосложения и композиции, а также теории лит. эволюции как смены изживающих себя (автоматизированных) приемов, поисков нового материала искусства и новых соотношений материала и приема отражены в сб. “О теории прозы” (1925). Осн. идеей оказывается “внутр. диалектика развития форм”, к-рая, по мнению Ш., — первое, что необходимо увидеть, чтобы понять произведение искусства. Его позиция, основанная на отказе от эстетико-филос., идеол. или мистич. проникновения в “содержание” и на утверждении отношения к искусству как к деятельности, обладающей структурными (“морфологич.”) признаками, к-рые сами по себе способны быть смыслопорождающими, оказывается, т.о., близкой появившимся уже только во вт. пол. 20 в. структуралистским методам анализа явлений культуры, и в значит. степени самой культурологич. специфике изучения человеч.деятельности.

Радикальная форма полемич. выступлений на эти темы, яркое стилистич. своеобразие лит. манеры и поведения превратили Ш. в одного из ведущих деятелей культурной жизни 20-х гг. В это время Ш. активно работает в кинематографе, повествоват. метод к-рого, особенно интенсивно применявшиеся в те годы принципы монтажа, чередования планов, поиск выразит. ракурса и т.п., близок характеру его мышления и действия.

С нач. 30-х гг. Ш., в большой степени под давлением ожесточенной полемики с формализмом представителей советского марксистского лит-ведения, пытается обновить материал своих теор. исследований, прибегая к установлению зависимости специфики лит. явлений отлит, быта (“лит. коммерции”), или от социол. установок, идя в этом отношении гораздо дальше своих марксистских оппонентов, и достигая порой эпатирующего упрощения и эклектизма. Такая радикальная практика на фоне полного и решит, признания “ошибок” своей ранней теор. деятельности неизменно придавала этому признанию оттенок двусмысленности (“Материал и стиль в романе Льва Толстого “Война и мир”, 1928). Литературно-теор. работы Ш. в 50-70-х гг. носили эссеистский характер и являлись при всем богатстве конкр. наблюдений в большой степени размышлениями по поводу сложных отношений со своими прежними идеями.

С нач. 20-х гг. и до конца жизни продолжается работа Ш. какистор. писателя (“Матвей Комаров...”, 1929; “Капитан Федотов”, 1930; “Марко Поло”, 1936; “Минин и Пожарский”, 1940); биографа (“Лев Толстой”, 1963; “Эйзенштейн”, 1971), мемуариста (“О Маяковском”, 1940; “Жили-были”, 1962); критика (сб. “Гамбургский счет”, 1990); киноведа (сб. “За сорок лет”, 1965; “За шестьдесят лет”, 1985); кинодраматурга (“По закону”, 1926; “Третья Мещанская”, 1927; “Дом на Трубной”, 1928; “Минин и Пожарский”, 1939; “Легенда о Беринге”, 1971 и мн. др.). В этом жанре в полной мере проявились особенности его своеобразного стиля, сформированного, в частности, ранними теор. находками. “Лит. продукция, производимая Ш., в противность обыкновению, позволяет лучше понять его теории”, — писал один из его современников.

Серьезное отношение к собств. теор. установкам реализовалось у Ш. не в бесконечном укреплении и умножении их аргументации и даже не в изобилии конкр. разработок на их основе, а в постоянном стремлении к единству собств. теории и практики, в использовании теор. идей как материала и приемов своих лит. построений, а приемов лит. работы как полноценных средств создания концептуального текста. Рез-том этого был постоянно продолжающийся и в ограниченных пределах вполне удавшийся эксперимент по созданию нового жанра, способного объединить три компонента: понимание лит-ры и культуры в их конкр. логике форм, практич. воплощение специфики худож. видения адекватного совр. состоянию культуры и лирич. прямоту откровенного автобиогр. материала. При этом лит. стиль Ш., с его ярко заметными характерными чертами (фрагментарное построение текста, короткие парцеллированные фразы, неожиданные ассоциативные связи), воспроизводит особенности целостного стиля его многоообр. культурной деятельности. Наибольших успехов на этом пути Ш. добился в книгах, написанных до сер. 30-х гг. (“Сентиментальное путешествие”, 1919-22; “ZOO”, 1923; “Третья фабрика”, 1926 и др.) и охватываемых единым взглядом как целое лирико-эпич. произведение (“невероятный роман”, “сочинение в духе Розанова”), построенное на автобиогр. и историко-культурном материале пер. трети 20 в.