Готовлю к ответу на любую анкету

 

(Личность как роза ветров)

Что делают с этим несчастным, за что его так мучают? Вчера его целый день оглушали дикими звуками, водяными струями сбивали с ног, воздушными били в лицо; сегодня целый день ругают, осмеивают, унижают, подстраивают каверзы, заставляют быстро выполнить сложное задание, а сами не дают работать…

Я это вот что: грубо выражаясь, проверка на вшивость, а выражаясь деликатнее, все то же тестирование. Подобные процедуры производятся в некоторых американских лабораториях. Но зачем же так грубо, когда можно по-хорошему проверить условные рефлексы, попросить нарисовать картины?.. Э, нет, тут уж, извините, приходится по-спартански, дело-то идет об ответственной профессии разведчика, космонавта… Вот и моделируют чрезвычайные ситуации, которыми богата профессия. А то ведь как получается: прекрасный работник, высококвалифицированный специалист, но вот настал критический момент, угроза аварии — и растерялся и делает не то. И тут может выручить совсем неопытный парнишка, который раз-раз — и сориентируется. Вот в таких только случаях, как многие теперь думают, и проявляется подлинный тип нервной системы: сильный или слабый.

Может быть, и так, хотя категории «сильный» — «слабый» кажутся мне в применении к человеку малоуместными, слишком уж обобщающими. Не лучше ли говорить о разных типах реакции на разные ситуации? Тот, кто блестяще сработает в аварийной ситуации у пульта, может оказаться форменным нюней при аварии иного жизненного масштаба. Человек бесхарактерный, ненадежный, внушаемый, ну совершенный слабак, ликвидирует пожар, бросается в огонь, спасает людей… Нет, осторожнее насчет силы и слабости.

Американские авиационные психологи разработали недавно шкалу «внутреннего беспокойства», в которую входит целая батарея тестов, в том числе анкета с утверждениями типа:

- когда я работаю, я бываю очень напряжен;

- иногда я теряю сон от беспокойства;

- я нервничаю, когда вынужден ждать;

- я более чувствителен, чем другие,

и тому подобное, всего 50 утверждений с ответами «да», «нет», «не знаю».

Среди классных летчиков оказались и «высокобеспокойные» и «низкобеспокойные». Сравнили их. Выяснилось, что в заданиях обычного типа лучшие показатели у «высокобеспокойных», некоторые из них настоящие виртуозы. Однако в ситуациях непривычных, чрезвычайных заметно преимущество «низкобеспокойных». Правда, и среди «высокобеспокойных» есть такие, которые в самых отчаянных положениях остаются на высоте. Возникла мысль, что, кроме «общего» беспокойства, есть еще и специальное, «тестовое». Тот, кто заваливал экзамены, будучи хорошо-подготовленным, должен знать, что это такое.

Да, тест имеет свою психологию. Как бы ни был он испытан и изощрен, всегда остается импровизация, встреча личности и момента, никогда нельзя быть целиком уверенным, измеряет ли тест тестируемое свойство или что-то совсем другое: уважение к процедуре, нежелание попасться на удочку. Тест опасен и глуп, когда становится господином, когда создает у испытующего иллюзию знания, тестовый предрассудок, эдакую бюрократическую отгороженность. В США засилье тестов стало уже серьезной проблемой, и ловкие люди уже делают бизнес: «Готовлю к ответу на любую анкету…»

Но тест необходим, когда он слуга, когда не подменяет, а дополняет живое, деятельное общение. Он, пожалуй, единственное пока в психологии средство, освобождающее мысль от сковывающих типологических стереотипов. Вот оно, кажется, долгожданное многомерие. Если раньше говорили: это такой тип, тот-то (холерик, экстраверт, шизотимик, шизофреник…), и человек сразу попадал в прокрустово ложе, то теперь: по такой-то шкале у него сегодня такой-то показатель. Завтра — не знаю.

Научнее? Конечно. И менее обязывающе и более точно. Показатель может гибко меняться, а шкал может быть бесконечное множество. Выделяй какие хочешь, только дай обоснование и математический аппарат. И тип человека оказывается подобием розы ветров — некой равнодействующей всех его измерений.

…Я сижу за столом в ординаторской, передо мной большой каталожный ящик, как в библиотеках, и в нем карточки. На карточках написано:

- на улице на меня постоянно обращают внимание незнакомые люди;

- по утрам у меня часто плохое настроение и болит голова;

- я часто мою руки, чтобы избежать заражения;

и в таком духе, всего штук пятьсот.

И все карточки я должен разложить на три кучки: «да» (+), «нет» (—), «не знаю» (?). Вот и все, что от меня требуется. А коллега Березин завтра все это пропустит сквозь аппарат интерпретации, со всякими поправочными коэффициентами и скажет, кто я есть.

Это самая солидная из современных тестовых батарей: так называемая Миннесотская Многофазная Анкета Личности. Назовем ее для удобства МАЛ.

Составлялась она в течение нескольких лет. Брали тысячи клинических историй болезни, изучали здоровых, сопоставляли, вычисляли вероятности… Сложная математизация…

И вот роза ветров, вынесенная на плоскость графика. Здесь измеряются ваша шизоидность и циклоидность, истероидность и ипохондричность, невротизм и синтонность, и еще всякие радикалы и свойства, связанные и не связанные с патологией, — их можно в разных вариантах процедуры убавлять и прибавлять. Разные показатели и независимы и вместе с тем гибко связаны, в аппарате интерпретации все это учтено.

Вот и диалектика нормы и патологии. Да, нормально иметь некоторую долю шизофреничное и маниакальности, но это по тесту, а в жизни может не чувствоваться. Слишком низкие цифры психопатологических радикалов тоже подозрительны. Слишком высокие — могут указывать на болезнь или предрасположенность, но ничего не решают.

Сравнить график МАЛ, клиническое и обыденное человеческое впечатление весьма любопытно. Сразу получается что-то объемное, начинаешь смотреть на человека взвешеннее, критичнее. Один мой товарищ, блестящий журналист, по-моему, полнейший экстраверт и даже гипоманьяк, по МАЛ оказался интравертом. И тогда я вспомнил один разговор.

 

 

Обмануть МАЛ, подыграть — дело сложное, потому что многие высказывания незаметно дублируются, и так ловятся те «да», которые на самом деле «нет», и те «нет», которые «да». Есть специальный поправочный коэффициент на видение себя в лучшем свете.

Когда я сам проходил процедуру, во мне, конечно, все время говорил специалист: «ну шиш, меня этим не купишь, я-то знаю, кто на это скажет «да», — и одновременно естественное желание узнать о себе неведомую истину, и сознательно-подсознательный подыгрыш. (Все-таки не хотелось оказываться совсем уж психом даже в глазах коллеги, который гарантировал полную тайну.) Кем я оказался, не скажу, замечу лишь, что результат был для меня неожиданным. А вот Ф. Б. Березин, как он сообщил мне, оказался по МАЛ именно тем, кем себя и считал.

Березин вместе с М. П. Мирошниковым апробировали в клинике первый отечественный вариант МАЛ. Батарея оказалась удобным подспорьем для контроля за действием психохимических средств. МАЛ подсказывает клиницисту, верить или не верить своим глазам и ушам. Но, конечно, это не оракул: хочешь — верь, не хочешь — не верь, сам определяй, насколько верить.

МАЛ хорош тем, что берет человека на биосоциальном стыке. Уже есть варианты, максимально очищенные от клиники, приспособленные для узких нужд профотбора некоторых специальностей. Но и эта «тяжелая артиллерия», конечно, не может охватить человека целиком. Есть уровни человековедения, в которых для предсказания поведения требуются совсем иные шкалы, с иными прицелами.

 

ЭВОЛЮЦИЯ ХАРАКТЕРИСТИКИ

 

Странные бывают переклички между веками и личностями.

Жил в Древней Греции один очень симпатичный мне человек. Я почему-то вижу его совершенно живым, хотя не знаю никаких портретов. У него была слегка грустная улыбка. Не очень толстый пикник, среднего роста, с голубыми глазами и вьющимися каштановыми волосами. Туника у него была мягкого зеленоватого цвета, сандалии светло-коричневые.

Звали его Тиртам.

Шефом его был Аристотель. И не только шефом, но и лучшим другом и крестным отцом. Аристотель полюбил Тиртама за то, что тот первым пошел за ним, когда он сбежал из школы Платона и открыл свою. (Платон не любил Аристотеля за непочтительность, многословие и суетность: разве истинному философу подобает носить кольца и стричь волосы?)

И вот с античной щедростью новый шеф меняет имя друга, а впоследствии и преемника, руководителя школы перипатетиков, сначала на «Евфраст», что значит: «прекрасно говорящий», а затем и на «Теофраст»: «говорящий как бог». Под этим именем симпатичному сыну валяльщика с острова Лесбос и суждено было войти в память веков.

В то время при должном рвении можно было стать отцом сразу нескольких крупных наук. Составление характеристик (от слова «харассо» — «царапаю») считалось в те времена изысканным умственным упражнением свободных философов; оно состояло в более или менее абстрактных рассуждениях на тему о пороках и добродетелях, вперемежку с конкретной руганью. Одна из линий эволюции этого древнего хобби привела к возникновению жанра сатиры. Другая окончилась тупиковой ветвью служебных характеристик, плодоносящей ныне «чуткими, отзывчивыми товарищами, которые принимают активное участие»…

Теофраст подвизался на этом поприще столь успешно, что стал отцом характерологии. Другими его дочерьми были ботаника и минералогия. Кроме того, он прекрасно играл на кифаре и считался большим авторитетом в области музыкотерапии.

Кажется мне, что у него было хорошее человекоощущение, а к этому и литературный талант.

Вот классический портрет лицемера:

«…Он дружески толкует с врагом, соболезнует ему в горе, хвалит в глаза, за спиной ругает, ласково разговаривает с сердитым на него… Вы его браните, он не оскорбляется, а спокойно слушает вашу брань… Вы намерены занять у него денег или попросить помощи — у него готов ответ… Он скрывает все свои поступки и твердит, что только обдумывает… Услышал — и не подает виду, увидел — скажет, что не видал, даст слово и прикинется забывшим о нем. Об одном деле он твердит: подумаю; о другом: знать ничего не знаю; сегодня слышишь от него: и в толк не возьму; завтра: подобная мысль приходит мне в голову не впервые. «Не верится…», «Непонятно: теряюсь окончательно», «Странно…», «По твоим словам, он переменился… Мне он этого не говорил. Сам не знаю, как быть — тебе я верю, но и его не считаю лгуном…», «Смотри, однако, держи с ним ухо востро».

 

Теперь это азбука, тогда это было открытием. Беглыми, выпуклыми штрихами он рисовал носителей человеческих черт, как они ему виделись, без морализма, с добродушным наивным юмором.

Болтун («Болтовня — долгий и глупый разговор». Примечание Теофраста):

«Подсевши к тебе, хотя ты незнаком с ним, болтун сперва прочтет панегирик своей жене, затем расскажет свой сон в последнюю ночь, далее перечтет по порядку свои обеденные блюда. Если дело идет на лад, он начинает толковать на тему, что нынешние люди куда хуже прежних… хлеб на рынке падает в цене… в столице наплыв иностранцев… Дал бы Зевс дождичка, поправилась бы растительность…»

 

Неужели существуют психические двойники людей, живших две с лишним тысячи лет назад?

Это была живая, непритязательная феноменология человеческого поведения; сквозь прозрачную ее ткань просвечивали темпераменты. Прямая дорога вела отсюда в пенаты литературы, в обитель муз.

С наукой дело обстояло сложнее. У Теофраста был только один прямой духовный преемник: француз Лабрюйер, скромный интеллектуальный наставник малокультурного герцога. В часы, свободные от неблагодарной работы, Лабрюйер, отводя душу, набрасывал под вымышленными именами острые эскизы тех, с кем ему приходилось иметь дело: с одним из них читатель уже познакомился. Вот еще один портрет из галереи зануд. (Мы узнаем здесь и вариант эпитимика, о которых скоро расскажем подробнее.)

«Есть люди, которые говорят не подумавши; другие, напротив, чересчур внимательны к тому, что говорят. Говоря с ними, вы чувствуете всю тяжелую работу их ума… Они целиком сосредоточены на своих жестах и движениях, не рискуют малейшим словечком, хотя бы оно даже и на самом деле произвело самый лучший эффект; у них ничто не вырывается наудачу, ничто не течет свободным потоком; они говорят точно и скучно».

 

Собрав все это годам к пятидесяти в одну книгу и с превеликим трудом решившись предложить ее вниманию публики, Лабрюйер в один момент приобрел славу человека, затмившего Теофраста, был избран во Французскую академию и почти сразу же умер от апоплексического удара.

Произведение же его, памятник тончайшей наблюдательности и афористического изящества мысли, осталось где-то на перепутье художественной литературы, психологии и философии. Впрочем, таков был и дух эпохи, еще не собиравшейся разводить эти предметы по разным углам, эпохи, когда еще охотно брались судить о людях вообще, вне времени и пространства, когда гении, подобные Монтеню и Ларошфуко, проникали в человеческую природу, казалось, до самого основания. Вера в возможность совершенства любила тогда облекаться в одежды едкого скепсиса, вроде сарказма Вольтера: для перемены характера надо убить человека слабительными средствами.

Характер… Слово, столь частое и знакомое в быту и литературе, и одна из неопределеннейших категорий в психологии.

Хороший характер… Плохой характер… Патологический характер… Бесхарактерный человек… Национальный характер… Выработать у себя характер… Преодолеть свой характер…

Если попытаться привести к общему знаменателю все многообразные, переливчатые значения этого слова, то оказывается, что характер — это психическая физиономия, некий узор, образуемый индивидуальной линией стыка социального и биологического. Что-то между темпераментом и личностью. А можно сказать и так: характер — это личность для других.

…И вот взор мой останавливается на современной фигуре, причастной к научной характерологии.

 

У ПОЛЮСА Ф-ШКАЛЫ

 

Портрета его я не видел и не представляю, но слышу, как он перекликается с Теофрастом своей разносторонностью и демократизмом, с Лабрюйером — острым, цепким вниманием к человеку, умением схватить в нескольких штрихах объемную суть.

Ему уже много лет. А он помнит все музыкальные звуки, которые когда-либо слышал. С него Томас Манн писал героя «Доктора Фаустуса» Адриана Леверкюна, но он не композитор, а социолог. Самая выдающаяся его работа, по мнению социологов, — это «Авторитарная личность», исследование глубинной социопсихологии фашизма.

Почему я выбрал именно его? Возможно, здесь сказывается прихоть, а может быть, и мое убеждение, что по-настоящему изучать человека может только хороший человек.

А что такое хороший человек?

Вот и попался. Что за ненаучная терминология? Ведь это субъективно. Для вас он хорош, для меня плох. Это все относительно и условно. Все зависит от позиции.

Да, отвечают, зависит. Наука наша о Солнце и о звездах была бы, возможно иною, живи мы где-нибудь на Юпитере. Но мы живем на Земле.

Еще нет науки о Добре и Зле, есть только эмпирические понятия, которыми каждый пользуется, как хочет. Но, может быть, настанет время, когда будет принята единая система отсчета. Когда выявят, наконец, conditio sine qua non — то, без чего нельзя: совместимость с Жизнью и главными условиями ее для человека — прогрессом, творчеством.

Исследования Теодора Адорно, быть может, и представляют собой первозачаток науки о том, что такое хороший человек и его антипод.

Изучение психологии фашизма Адорно начал, можно сказать, на месте — в Германии, в тридцатые годы, а завершил в Соединенных Штатах, куда пришлось эмигрировать. И там материала хватило.

Он исследовал несколько тысяч американцев самых разных сословий.

Конечно, они относятся к фашизму по-разному. Среди них есть и фашистские фанатики, вроде этих, из общества Джона Бэрча, и активные антифашисты, вроде самого Адорно, и те, кто склонен прислушиваться либо к тем, либо к другим, и индифферентные, масса индифферентных. Исследуя человека, Адорно стремился выяснить «содержание» в нем фашизма. Насколько этот конкретный человек склонен поддаваться пропаганде фашистского толка? И наоборот, сколь сильны в нем антифашистские побуждения?

Конечно, социолог не мог не заметить, что склонность к фашизму, стереотипность мышления и расово-националистические предрассудки, словно тени, следуют друг за другом.

Центральным инструментом исследования, помимо всевозможных анкет и интервью, стала знаменитая Ф-шкала. Она была составлена из типичных фашистских высказываний (с контрольной примесью антифашистских).

Вот некоторые из этих высказываний:

«Америка так далеко ушла от чисто американского пути, что вернуть ее на него можно только силой».

«Слишком многие люди сегодня живут неестественно и дрябло, пора вернуться к основам, к более активной жизни».

«Фамильярность порождает неуважение».

«Должно быть запрещено публично делать вещи, которые кажутся другим неправильными, если даже человек уверен в своей правоте».

«Тот, безусловно, достоин презрения, кто не чувствует вечной любви, уважения и почитания к родителям».

«Для учебы и эффективной работы очень важно, чтобы наши учителя и шефы объясняли в деталях, что должно делаться и, главное, как должно делаться».

«Есть такие явно антиамериканские действия, что, если правительство не предпримет необходимых шагов, широкая общественность должна взять дело в свои руки».

«Каждый человек должен иметь глубокую веру в какую-то силу, высшую, чем он, чьи решения для него бесспорны».

«Как бы это ни выглядело, мужчины заинтересованы в женщинах только с одной стороны».

«Послушание и уважение к авторитетам — главное, чему надо учить детей».

«Человек никогда не сделает ничего не для своей выгоды».

«Нашей стране нужно меньше законов и больше бесстрашных неутомимых вождей, которым бы верили люди».

Вы ожидали чего-то большего, чего-то страшного и отвратительного? Нет, всего-навсего. В общем-то серенько, несимпатично, но вполне добропорядочно. А разве можно что-нибудь возразить против такого:

«Хотя отдых хорошая вещь, но жизнь прекрасной делает работа».

«Книги и фильмы слишком часто обращаются к изнанке жизни; они должны сосредоточиваться на внушающих надежды сторонах».

Шкала есть шкала: у нее есть полюса. Кто-то оказывается на одном полюсе, кто-то на другом. Кто?

Это и выяснял Адорно, детальнейше сравнивая социально-психический облик американцев с высокими и низкими Ф-показателями. От тестов он шел к типам личности.

…Скромный отец семейства, мелкий служащий. Всегда недоволен. На работе его обходят, не упускают случая поживиться за его счет. Ну и он платит тем же, но перспектив у него практически никаких. Домохозяйка, вполне безобидная по натуре. Боится засилья нацменьшинства: они, жадные и хитрые, все захватывают, умеют жить. Впрочем, к ее личным знакомым это не относится, они хорошие люди…

 

Этот тип Адорно определил как поверхностно враждебный; это самый что ни на есть заурядный обыватель, воспринимающий предрассудок извне, без критики и размышлений. Чем хуже ему живется, тем сильнее враждебность. Такие люди и составляли основную массу оболваненных фашизмом; а в то же время они способны если и не отказаться от предрассудка, то по крайней мере спокойно выслушать его объяснение.

Рядом с этим типом на высоком уровне Ф-шкалы сюит конформист. Конформист буквально значит: «подтверждатель». Человек, следующий мнению других, а не своему собственному, которого просто нет. Популярное сейчас слово в социологии. Кто же это?

Опять ничего особенного.

Опрятная, ревностная домохозяйка. «Настоящий мужчина». Совершенно средние люди. По Кречмеру, видимо, и циклотимики и шизотимики. Не хочет ни в чем отставать, ни в чем выделяться, все как у всех. Консервативное мышление. Высокая оценка существующей власти. Враждебен всему «чуждому». Негры для него чужаки, он не хочет иметь с ними никакого контакта.

 

А вот и сама авторитарная личность, центральный персонаж. «Работа только тогда доставляет мне удовольствие, когда есть люди, для которых я всегда прав, которые мне подчиняются беспрекословно…»

В детстве он боялся и тайно ненавидел отца. Его частенько наказывали, бивали, заставили понять что к чему. Но вот он вырос и обожает отца, да, да, боготворит, хотя, может быть, где-то в подсознании… Нет, нет, отец свят и неприкосновенен, его слово закон, и так же свят и законен авторитет вышестоящих инстанций.

Это человек, в котором слепое преклонение перед авторитетом сочетается с неудержимым стремлением к власти. Он умеет и любит повиноваться, но умеет и требовать повиновения. Превосходный служака. Он с наслаждением наказывает, но вместе с тем испытывает какое-то извращенное удовольствие, терпя наказание от лица власть имущего. Он делает все для продвижения вверх, понижение в должности для него трагедия. Насколько он верит в непогрешимость вышестоящую, настолько и в свою собственную, и это придает ему своеобразную силу. Он способен внушать трепет, подчиненные его смертельно боятся, уж здесь он себя выказывает. Не ждите снисхождения, никакого сочувствия. Что же касается жертв, санкционируемых самим обществом, национальных меньшинств, то здесь он настоящий садист. Сюда переносится весь запал злобы, в них он усматривает все черты подсознательно ненавидимого отца: и жестокость, и жадность, и высокомерие, и даже сексуальное соперничество.

 

Жесткая стереотипность мышления. Очень часто сильная сексуальная неудовлетворенность, никогда открыто не проявляемая, приобретающая вид высокоморального ханжества.

Авторитарная личность настолько заинтересовала социологов, что они разработали, помимо Ф-шкалы, специальную шкалу авторитарности, количественные градации. Полный букет авторитарности редок, но те или иные цветочки у довольно многих. Есть специальные тесты, и один из них — знаменитый «кошачье-собачий». Испытуемому предлагается несколько картинок. Вначале на этих картинках кошка. Кошка… кошка… Но на каждой картинке кошка постепенно меняется, ей придаются черты собаки, и так до последней, где это уже полная собака, от кошки — рожки да ножки. Но для авторитарной личности это все равно кошка…

Как возникает этот тип? Что в нем от социального строя, от воспитания, что — от глубинных предрасполагающих свойств личности, от патологии, от генотипа?

Сам Адорно, по психологическим убеждениям близкий к фрейдизму, видит в авторитарности результат пресловутого «эдипова комплекса»: ранней враждебности к отцу, которая потом вытесняется из сознания и переносится на других.

Такое толкование если и проясняет что-то, то лишь одну сторону дела, а скорее просто частный случай. Фашистский режим взращивает в людях авторитарность вовсе не обязательно через авторитет отца. Кстати, среди авторитарных личностей много женщин. Нет, вряд ли здесь что-то однозначное, наверное, и здесь внутренняя подоплека многообразна.

Пытаюсь провести параллели с психопатологией.

Довольно давно, еще до революции, Ганнушкин написал работу под названием «Религия, жестокость и сладострастие». В блестящем исследовании, которое царская цензура запретила печатать (оно было опубликовано во Франции), молодой психиатр доказывал, что религиозная нетерпимость, фанатизм, садизм, святошество, лицемерие, ханжество и половое исступление — явления одного порядка.

Потом «симптомокомплекс» этот всплыл в описаниях так называемого «эпилептического характера». «С крестом в руке, с евангелием в руке, с камнем за пазухой…» Страшный, омерзительный облик: жестокий, вспыльчивый, коварный, льстивый, лживый, фанатично-религиозный. Сладострастный ханжа, лицемерный святоша, ревнивец, педант, животный эгоист, к тому же страшно прилипчивый, вязкий, патологически обстоятельный… Да, есть такие эпилептики. Тяжелые, очень тяжелые люди…

И вот Ломброзо объявляет эпилептика-дегенерата «врожденным преступным типом». Он же (сам будучи эпилептиком) выдвигает теорию гениальности как особой, высшей разновидности эпилепсии: экстаз творчества как эквивалент припадка.

Потребовалось время, чтобы трезвые клиницисты убедились и поняли, что ни страшный характер, ни гениальность, ни вообще какие бы то ни было психические особенности, кроме припадков, у эпилептика совершенно не обязательны.

Тот, кто хочет понять, что такое эпилепсия, и убедиться, как она широка, должен прочесть Достоевского. Сравнить князя Мышкина, Смердякова, Ставрогина… Целая галерея эпилептиков предстает перед нами в книгах гениального психопатолога.

Как они разнообразны, как вмещают все человеческие полярности! Наконец, попытаться вникнуть в облик самого Достоевского, который собой и своим творчеством дал грандиозную синтез-эпилепсию. Разумеется, понять Достоевского через одну эпилепсию нельзя, но неистовое дыхание «священной болезни» слышится в каждой его строчке…

А у психиатров шли споры о том, что называть эпилепсией, что не называть. Одни говорили: нет эпилепсии без эпихарактера, это уже не эпилепсия, а псевдоэпилепсия… Другие: есть эпилепсия, и есть эпилептоиды и эпитимики без припадков… Но почему все же эпилептоиды и эпитимики заметно чаще имеют родственников эпилептиков?

Может быть, есть все же какой-то эпирадикал, по-разному проявляющийся на разных уровнях поведения? Может быть, ключевое, первичное свойство — какая-то особая избыточность мозговой реакции, избыточность эмоций, моторики?..

Эпитимик решителен, тверд, упрям, вспыльчив, часто насмешлив — это тоже один из выходов агрессивности. Это человек напряженных влечений, большой активности. Таких называют сверхсоциабельными. Во все вмешивается, негодует, не может молчать. Что бы ни случилось, он ищет конкретных виновников и добивается наказания. Неумолимый преследователь, он живет сознанием своей правоты и в этом смысле оказывается антиподом типа, который психиатры описывали под названием психастеника — человека тревожно-мнительного, конфузливого, неуверенного в себе, с заниженной самооценкой, предъявляющего к себе завышенные требования.

Один живет наказанием, другой самонаказанием… Удивительно, однако, что крайности эти в жизненном поведении могут сходиться. И эпитимик и психастеник часто чрезмерно вежливы — один по убеждению, что так надо и, может быть, в компенсацию постоянной агрессивной готовности, другой — из постоянного страха чем-то обидеть, оказаться в чем-нибудь невнимательным.

Сходятся они и в педантичности и пунктуальности.

У эпитимика пунктуальность — от твердого, уверенного знания, что нужно делать именно так, и никак иначе, у психастеника — от страха: как бы чего не вышло, как бы не сделать что-нибудь не совсем так. А когда встречаются эпитимик и психастеник, возникает ситуация басни «Волк и ягненок».

Да, возможно, эпитимность и авторитарность как-то связаны. Но не однозначно.

Нельзя не видеть, что эпитимный характер несет в себе много социально ценного: ревностная энергия, дотошность, надежность, определенность. Эпитимики — это цельные натуры, они добиваются своего, у них действенная убежденность и страстность. Среди них много великолепных, образцовых работников. Возможно, есть эпитимики авторитарные и неавторитарные.

Если это так, то полным психологическим антиподом авторитарного эпитимика оказывается так называемая легкая натура — тип, который Адорно увидел на противоположном, демократическом полюсе Ф-шкалы.

Это человек, в поведении и мироощущении которого сохраняется что-то детское. У него нет никаких «комплексов», никакой враждебности. Он открыт, доброжелателен, снисходителен и к другим и к самому себе. С ним действительно всем легко и просто, даже самому тяжелому церберу — эпитимику. Жизнь для него — веселая импровизация, ему чужды жесткие стереотипы и предрассудки: он их просто не воспринимает, они проходят мимо него, не задевая, не оседая.

В этом типе трудно, конечно, не узнать сангвиника-циклотимика — синтонного, пластичного, гибкого, не всегда надежного в деловых вопросах. Жесткость, железность — вот чего он совершенно не понимает. Если эпитимик не терпит никакой неопределенности и двусмысленности, то этот, импровизируя, плавает в них, как рыба в воде. Эпитимик далек от юмора (по крайней мере в отношении самого себя), а у «легкой натуры» — богатейшая самоирония. В некоторых вариантах к «легким натурам» относятся, видимо, и шизотимики — из тех расторможенных, слегка дурашливых, что всегда держат наготове какой-нибудь каламбур, и никогда не поймешь, в шутку или всерьез.

Иногда, как заметил Адорно, «легкие натуры» могут примыкать и к фашистам, именно в силу своей сговорчивости, способности все простить, все оправдать…

А Ф-шкала на этом не кончилась. Здесь на «положительном» полюсе еще мятежный психопат — хулиган, подонок, «бандит без причины», фатально стремящийся к грязным эксцессам, бесчинствующий открыто, бессмысленно и жестоко. Он всегда появляется там, где необходимо «бить и спасать». Это ударная сила погромов и анархических путчей — дезорганизованный, разболтанный, инфантильный субъект, неспособный к постоянной работе и устойчивым отношениям. Слепой протест против всяких авторитетов и вместе с тем готовность идти за любым «сильным человеком», доступность любой пропаганде…

Он сам не знает, чего хочет. Грубость и физическая сила — единственное, чему он поклоняется. Интеллектуализм, беззащитность вызывают у него рефлекторный садизм. Он животно-труслив, но в опасной ситуации способен на истерическое геройство. В кречмеровскую шкалу он не влезает.

Психиатр не решается признать его ни больным, ни здоровым. Копаясь в его психике, он обнаруживает какое-то глубинное чувство неискупимой вины: эти люди презирают себя и самоутверждаются в насилии, жестокости; они словно ищут наказания, словно мстят самим себе за то, что живут на свете.

Здесь еще и чудак, или причудливый тип, — человек, ушибленный жизнью, явный шизоид или шизофреник-параноик, графоман, непризнанный гений. Он руководствуется вселенскими принципами, предрассудок входит в его бредовую систему: они проникают всюду, захватывают весь мир… Мистическая война крови. Он организует конспиративные секты фанатиков, наподобие ку-клукс-клана. Фантастически эрудирован…

 

 

Наконец, здесь, пожалуй, и самая опасная личность — функционер-манипулятор, психологический прототип политика типа Гиммлера.

Тусклое детство. Много приятелей и ни одного друга. Читает порядочно, не особенно любит драться. Аккуратен, но без особого рвения. Все равно, чем заниматься, но во всем интересует принцип устройства, взаимодействие частей. Разобрал будильник. Вскрыл лягушку.

Постепенно вызревает трезвейший рассудок, соединенный с эмоциональной выхолощенностью, сверхреализм и сверхпрактичность при пустоте чувств. Самодостаточная логика техницизма. Единственный принцип — организация. Божество — метод. Толковый инженер, бизнесмен, администратор. Непреклонная последовательность. Пристрастие к классификациям: классифицирует все, вплоть до женских ножек, до самых интимных вещей.

Для него важна не цель, а средство, методика, она становится целью. Абсолютный цинизм игрока, но это не горячий, а холодный игрок. Он ведет игру с реальностью, он проверяет свое понимание объективных законов.

Враг не вызывает у него ненависти: это просто объект, который необходимо привести в состояние аннигиляции или нейтрализации. Он может даже уважать врага за способности, трудолюбие: «они вкалывают». Расправляться предпочитает тотальными методами, без личных контактов.

Националистический предрассудок для него лишь статья дохода, функция, которая должна работать, и, если завтра интересы системы потребуют иного подхода, он перестроится без внутреннего ущерба. В общем он даже философ, он верит в победу естественных сил и стремится им в этом способствовать. У него полнейшее единство теории и практики. «Войны? Будут всегда. Негры?.. Природа создала разные расы, и они, естественно, враждуют. Но поскольку есть только два пути решения проблемы, придется, возможно, обратиться к гитлеровским методам».

По шкале Кречмера, это, пожалуй, здоровый шизотимик, а может быть, и средний тип, вряд ли циклоид.

Таковы типы современных американцев, которые Адорно назвал потенциально-фашистскими. Мы начинаем видеть, как тонко и сложно, от уровня к уровню, работает психосоциальный отбор. Можно со многим не согласиться, но, во всяком случае, тут есть о чем подумать. В хороших руках и при хорошей голове тест — серьезная сила. На отрицательном полюсе Ф-шкалы наряду с «легкой натурой» потенциально-демократические типы, но о них как-нибудь в другой раз.

 

ИСПОВЕДЬ ГИПНОТИЗЕРА