Избегнуть мешать тайным системам

 

Между тем нить изложения снова ведет нас к физиономике: пора переходить на другую сторону оси. Красивая циклотимная лысина — как отполированный бильярдный шар, шизотимная — словно выедена мышами. Но еще характернее шапка волос при астеническом телосложении. Дон-Кихот, великолепный шизоид, в сопровождении циклотимика Санчо Пансы.

Классические наблюдения, сильно пошатнувшиеся в своей достоверности, но еще кое-что значащие. Астеник, антипод пикника, — «ядерный» вариант шизотимной конституции, но опять же никак не обязательный. Тут и сколько угодно атлетов, громадных и маленьких, и всевозможных нескладных, и даже пикники, только какие-то не такие. Шизотимный полюс широк, широка и шизофрения.

(Астеник по-гречески «стенос» — сила, буквально: слабый, лишенный силы; но это название часто не соответствует действительности: и физическая и психическая сила астеника, худощавого тонкого человека, может быть очень велика.)

Астеник тоже смотря какой. Есть вариант, внешне лучше всего представленный персонажами Боттичелли, — тип, который американцы назвали «плотоядным», — искрящийся, раздражительный, с быстрым индуктивным умом, энергичный, остроумный, повышенно эротичный, склонный к туберкулезу. Может дать внезапный буйный психоз, но опасность шизофренического распада ничтожна, очень сильный тип.

Нет, решительно невозможно дать хотя бы приблизительное единое определение внешности шизотимика — настолько они разные; и все же — и все же! — их узнаешь обычно сразу, даже среди негров или монголов.

Что это?

Мне казалось одно время, что дело в крупности черт, что лица, сработанные с достаточной долей добротной грубости, с плотной клетчаточной подкладкой, не могут принадлежать шизотимикам, что их физиономические атрибуты — мелкая заостренность, мышиность, точечность. Астеники с крупными, закругленными чертами лица, казалось мне, более синтонны. Но встречались случаи, опровергавшие это.

Нет, вся штука именно в том, что это чувствуется каждый раз индивидуально, целостно, а отдельные опорные признаки переменны. Может быть, это какие-то свойства кожи или сосудов, что-то гормональное, какая-то фактура облика, что ли. А чаще всего, наверное, все вместе. Никогда не забуду эту потрясающую астеничку, с тяжелейшей шизофренией, сальным, застывшим маскообразным лицом, с мелкими чертами — и единственной фразой, повторявшейся монотонно девять лет кряду: «…Избегнуть мешать тайным системам»…

Да, тут работают, конечно, и статика, и динамика.

Мимика глубоких шизоидов либо бедна, либо преувеличена до гримас (у циклоида она всегда гармонична и адекватна). У некоторых преобладает какое-то одно постоянное выражение, например сардоническая улыбка; поражает порой несоответствие между подвижностью одной части лица, например лба или рта, и неподвижностью других.

Речь — невнятно бормочущая, тихая и монотонная или деревянно-громкая, типа «книжного чтения»; иногда вдруг резко меняется регистр, делаются странные паузы и ударения. Молчание — в момент, когда ожидается слово, слово — когда кажется, что его не будет.

Позы однообразны, меняются редко, но резко. Походка — скованная, неуклюжая, со слабым участием рук и туловища, или окрыленно-нервозная, стремительная, острочеткая, с наклоном, с вывертом; особенно причудлив бег. Естественной закругленности, обобщенной целесообразности синтонного пикника нет и в помине. И это при том, что шизоиды, особенно астенического телосложения, превосходят всех на свете пикников своей ручною умелостью. Мелкие, точные движения им удаются явно лучше. Среди них попадаются настоящие виртуозы тонкой работы — в научном ли эксперименте, в технике, в живописи или в игре на инструменте. А вот певцов и эстрадников мало, можно сказать, нет.

Почерк, по Жислину, у шизоидов либо чрезвычайно отчетливый и аккуратный, с раздельными буквами, либо причудливый и неправильный, неуверенно-детский, словно прижимающийся к бумаге, либо, наконец, «окаменелый». Очень часты зубчатые, острые линии. Шизоидный почерк был у Лермонтова, Ницше, Шумана, Скрябина, Аракчеева, Суворова — диапазон, как видим, более чем широк.

При умеренной шизотимности (а иногда и при шизофрении) все это может быть выражено слабо или совсем отсутствовать. Основное и здесь проявляется в личном общении. Незнакомый или малознакомый человек, а в ярких случаях и знакомый и самый близкий (примем, что сам он средний, в средней ситуации) никогда не чувствует себя с шизотимиком так просто и непринужденно, как с циклотимиком. Ощущаются дистанция, напряженность, синтонности нет, хотя с обеих сторон могут прилагаться самые искренние усилия.

Ожидание неожиданного?.. Шизоид может быть даже чрезмерно общительным, и, однако, чего-то в этой общительности недостает. Или что-то лишнее? Когда он старается преодолеть свою замкнутость, у него получается замкнутость наизнанку, тяжкое самораздевание, способное лишь расширить незримый круг одиночества. «Обычный человек чувствует вместе с циклотимиком и против шизотимика».

 

ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

 

(Письмо в книге)

Здесь взор мой обращается к тебе, и ты, если прочел предыдущее, уже должен был это почувствовать. Вот мы и встретились.

Перо запнулось. О тебе мне труднее писать, чем о твоем антиподе: он проще, но ты неожиданнее. «Астеник и неврастеник» — теперь ты узнал себя окончательно: когда-то ты сам, со своей загадочной усмешкой, рассказал мне об этой дефиниции врача из военкомата. А я, по-моему, уже говорил тебе как-то, что ты классический, красивый, честный (ты любишь это слово, ты сказал однажды, что витамины — одна из немногих честных вещей в медицине) шизоид.

Ну и?..

Видишь ли, тут две стороны дела: тобой я доказываю необходимость шизоидности, а шизоидностью — тебе — необходимость тебя же, необходимость, в которой ты никогда не переставал сомневаться.

(Только что из кабинета вышел твой патологический шарж, с ярким бредом отношения, бледный и высокий, а-ля Эль Греко, в свои двадцать два полновесно несчастный и одинокий.

— Я питаю антипатию к человечеству, потому что оно на девяносто девять процентов состоит из внушаемых идиотов, доступных любой пропаганде. Каждый из них, если ему шепнут на ухо, готов встать и убить меня. Скажите, бывает ли при мании величия мания преследования?

— Почти обязательно.)

В первый раз я увидел тебя на лестнице нашего института, на далеком первом курсе. Сутулый, с вдохновенно запрокинутой головой, отрешенный, с загадочной тонкой улыбкой, немного растерянной, и только бледные молодые прыщики на нобелевском лбу да гордый отблеск золотой медали в глазах выдавали, что ты наш ровесник. В тебе было уже что-то академическое, так о тебе и говорили: «Уже сложившийся ученый». Ты себя таковым не считал и не считаешь, но уже в то время или чуть позже появилась заметка в молодежном журнале, где ты подавался как юная звезда микробиологии с внешностью человека, который ничем, кроме спорта, не интересуется. Корреспондент был фантастически наблюдателен.

Уже тогда я еще безотчетно, но безошибочно ощутил, что ты эмоционально — иностранец и всегда им останешься. И даже песни под гитару — слушать их интересно, приятно — ты себя высылаешь исполнять, это ты и не ты. Это ощущаю не я один, а все в той мере, в какой они сами туземцы, и ты это знаешь. Какое-то время я был твоим гидом-переводчиком, и, видимо, неплохим, раз я тебе все еще нужен.

Самую захудалую столовую твое появление превращает в таверну; сигарета в твоей руке приобретает всю возможную романтическую нелепость.

Диалог с тобою непередаваем: почти всегда взвешенность, напряженность, особенно поначалу. Телефонный звонок. Ты:

— Здравствуй…

Я:

— Привет…

— Я опять проявляю навязчивость.

— Да ну, почему же? Рад тебя слышать и буду рад видеть. (Ты ловишь в моем тоне нотки формальной вежливости, чтобы вонзить их в себя. Это какой-то микробред отношения; я, чувствуя это, акцентирую теплоту. Ты сразу слышишь фальшь, вот и заминка, но ты перешагиваешь.)

— Как ты живешь?

(Это прелестно. Банальные слова ты говоришь редко, но так ароматно, звучат они у тебя так первозданно и целомудренно, в такой неповторимой тональности, что кажется, будто их никто, кроме тебя, никогда не произносил.)

— Я живу так-то.

— Желание увидеть тебя достигло апогея. (Ужасное выражение, совершенно шизоидное, от смущения.)

— У меня тоже (сфальшивил или нет? Микродостоевщина. Кажется, все в порядке, настраиваюсь на волну и ведь действительно хочу видеть).

Ты мог стать врачом высочайшей квалификации, но никогда — врачом для больного, для этого в тебе слишком велико тяготение к общему. Вкус к частностям у тебя совсем в другой плоскости. Теория, конечно, теория, роскошь игры представлений. Уйдя от практики, ты поступил разумно и честно.

Ты не мог без иммунологии, теперь она не может без тебя. Да, да, уже. Ты превратился в хорошо налаженную машину по перемалыванию фактов в концепции, концепций — в эксперименты и снова факты. Ты проклинаешь человеческие мозги, захлебываясь в потоке информации. Но в тебе живет эстетическое чутье мысли, бродят предчувствия переворотов.

Ты любишь идею дела, его музыку, тебе нужны идеи идей, музыка музыки. Так вот: я предсказываю тебе открытие, так же как тогда, в кризисе, — предсказал новую встречу, помнишь?

Своеобразием своих манер ты производишь впечатление неотразимо психопатическое. Между тем ты один из самых душевно здоровых людей, которых я знаю. Ты сам себя вытащил из тяжкой бытовой мути, астеник и неврастеник, ты при всех неотвязных сомнениях мужественно идешь своею дорогой, ты внутренне ориентирован. Чудак, ты шел ко мне за стержнем, а он в тебе, мне приходилось только слегка протирать твои подслеповатые глаза, ты и не знал, что меня одариваешь.

Но тебе трудно, как иностранцу, и с тобой нелегко даже переводчику.

Однажды, помнишь, когда у нас обоих были неважные дела, мы холостяцки ночевали у тебя. Ты был рассеянно добр и где-то витал. У тебя изумительно легкий сон, почти без дыхания, какое-то парение в странной позе, на животе в обнимку с подушкой. Таким же легким было с утра наше молчание. Вдруг несколько слов — и мы галактически далеки, и оба сами по себе…

Что произошло тогда, мне до сих пор непонятно: набежала туча, и все заволокло. Может быть, в моих словах или тоне ты в тот момент почуял что-то пошлое, неуклюжее, ординарное? Со мною так вполне могло быть, а ты этого никогда не допустишь, ты за версту обходишь границы суверенитета чужой личности. Это зеркальная проекция собственной чрезмерной чувствительности, ни тени грубости или фамильярности, тонкая стеклянная перегородка.

Общаясь с тобой, попадаешь в высокогорный климат. Наступает, однако, момент, когда надо спуститься, побродить по болоту, растянуться на траве, отвести душу с циклотимиком, пусть даже чудовищно невоспитанным, без запросов. Ты вежливо ждешь и страдаешь. Почему тебя так трудно с кем-нибудь совместить? Вот приходит еще кто-то, с кем мне хорошо по-другому, и все заклинивается, замораживается, невыносимая ситуация, кому-то надо уходить. Циклотимик через одного друга-приятеля попадает в целую компанию, мы же с тобой в тесной клетке, к нам нельзя впускать никого. Правда, феномен этот, «третий лишний», — не исключителен, это, пожалуй, закон: даже в равносторонних треугольниках дружбы каждая сторона чуть-чуть лишняя по отношению к двум другим, и, может быть, это их и поддерживает. С «третьего лишнего» начинается океанская одинокость толпы. Но с тобой это жестко до чрезвычайности. Не слишком ли ты строг, не слишком ли чужд мгновенной, непроизвольной симпатии?

(«В одаренных шизотимических семьях, — писал Кречмер, — мы иногда встречаем прекрасных людей, которые по своей искренности и объективности, по непоколебимой стойкости убеждений, чистоте воззрений и твердой настойчивости превосходят самых полноценных циклотимиков; между тем они уступают им в естественной теплой сердечности в отношении к отдельному человеку, в терпеливом понимании его свойств».)

Но ведь ты добр, ты можешь простить невероятное. На высшем пределе симпатии ты трогательно и нежно внимателен, доверчив и неистощим в изобретении утонченных радостей. Никто, как ты, не умеет быть благодарным и торжественно боготворить. Но щедрого, активного душевного соучастия, горячего проникновения от тебя ждать не приходится, это не твое амплуа. Когда ты себя к этому понуждаешь, получается что-то не то… В отношении к женщине ты первозданно чист (отнюдь не будучи ни моралистом, ни импотентом), ты звереешь в присутствии пошляка, но вжиться в женские джунгли тебе не дано.

«Я отличаюсь постоянством чувств», — сказал ты о себе однажды и был слишком прав. В какие-то моменты ты вдруг объявляешь этому постоянству войну.

Ты панически боишься быть скучным. Тут у тебя комплекс, ты ужасно не хочешь походить на Роберта Кона из хемингуэевской «Фиесты». И вот резкие выпады, агрессивность — по какой-то парадоксальной навязчивости ты и вправду становишься Коном, — вот и внезапная потеря психологической ориентировки, вплоть до бессвязности, вот посреди блестящих сухих рассуждений эксцентричный мат. А мне нравится, как ты скучен, ты очень интересно скучен.

 

ОБОЮДООСТРОЕ ЖАЛО

 

Палитру шизотимических типов создатель оси набросал широко и смело, с очаровательной циклотимической небрежностью:

- необщителен, тих, сдержан, серьезен (лишен юмора), чудак;

- застенчивый, боязливый, тонко чувствующий, сентиментальный, нервный, возбужденный, друг книги и природы;

- послушен, добродушен, честен, равнодушен, туп, глуп — таковы регистры и гаммы, образуемые пропорцией чувствительности и холодности.

Сдержанные, утонченные, ледяные аристократы, изысканные джентльмены с высокими запросами и низкими инстинктами, патетические, чуждые миру идеалисты, холодные, властные натуры, с неукротимой энергией и последовательностью преследующие свои цели, а рядом, в ощутимой, но трудноопределимой генетической близости, — никчемные бездельники, сухо-безвольные, гневно-тупые. Очень часто они группируются в одном семействе, на одном генеалогическом древе, но установить закономерность не удается, тем более что все это в многомерном наложении совместимо в одной личности.

Здесь педантичный и скрытный делец-домосед, прижимистый и подозрительный. Тут и Плюшкин и Собакевич. Рядом неукротимый спорщик, самоуверенный резонер: цепкая, односторонняя углубленность, своеобразная мелочность мысли. Меланхолик прокрался сюда в виде мимозной, ипохондричной, сверхвпечатлительной личности, для которой каждое прикосновение жизни — удар.

Работоспособный инженер, скромный и добросовестный работник, прекрасный семьянин в моменты, когда жизненное напряжение достигает какого-то предела, объявляет домашним: «Я поработал, хватит, больше не могу», — ложится в постель, приткнувшись к стене, и ничто его уже не поднимет, пока ситуация не разрядится: типичная реакция меланхолического шизоида.

Но здесь же и холеричность: странный, крутой, суровый, деловой, настойчивый, хороший служака, раздражительный, драчун, скандалист, «скверный характер» — так описывали русские психиатры Юдин и Детенгоф шизоида экспансивного. Среди этих последних попадаются и шизотимические гипоманьяки. На низких интеллектуально-нравственных уровнях это вихреподобные странные личности, всегда взвинченные, нигде не уживающиеся, носимые по свету как перекати-поле. Графоманы, отчаянные склочники и сутяги, могущие покрыть своими письмами и заявлениями всю поверхность земного шара. Они воюют за принципы, совпадающие или не совпадающие с их личными интересами, но всегда принципы. В патологии это агрессивные параноики, бичи политических систем и кресты психиатрических больниц.

(Паранойя (буквально: «околоумие») — психопатологическое состояние, главная черта которого наличие некой бредовой системы; содержание ее может быть самым разнообразным; параноический бред может уживаться с самой реалистической ориентировкой. Критерий (бред или не бред) задается социально-исторически. Возможна коллективная паранойя.)

Самые страшные из параноиков готовы ради осуществления своих бредовых планов перерезать горло всему миру. Но Кречмер блистательно разглядел под их неостановимой наступателыюстью микроскопическое «астеническое жало» — ранимость и болезненную чувствительность, а у хрупко-мимозных, робко-пассивных — обязательный кусочек активной ненависти.

На более высоких уровнях мы видим одержимых борцов за правду и справедливость, всегда своеобразно и однозначно понятую. За счастье, рецепт которого знают только они или их боги, за идеал, открытый ими (или богами) в озарении, в откровении, в пламенно-напряженной работе ума. Если гипоманьяк-циклотимик легко переходит от одного рода деятельности к другому, так же как от принципа к принципу, то эти с неистовым рвением всегда следуют одной идее.

Многие знаменитые фанатики от религии и политики принадлежали к этому типу. Здесь Кальвин и Лойола, здесь Робеспьер. «Они не видят путей, а знают только один путь. Либо одно, либо другое… Ты можешь, ибо ты должен, — так вырисовывается у них одна линия, которая кажется нам прямой и простой, так отчеканивают они горячие и холодные крылатые слова, сильные лозунги, которые до мозга костей пронизывают полусгнившую, трусливую современность…»

Поднимемся еще выше, до самых вершин — и мы увидим мыслителей-пророков, глобальных стратегов человечества типа Тейяра де Шардена, который написал прекрасную книгу «Феномен человека». Вдохновенные, неутомимые, ослепительные умы, не знающие пределов в своей страсти к истине и всеобщему синтезу. Они беспощадны к частностям: система, формула, закон, тенденция, порядок вещей… Личность в сверхличном, человек в надчеловеческом: универсум, энтропия… Или же личность как самостоятельный микрокосм, как самодостаточная вселенная — и уже более ничего. Плодотворная и опасная односторонность, обоюдоострое оружие мысли.

Вспоминается гротескное замечание Фрейда, что паранойя представляет собой карикатуру на философскую систему. Сам Фрейд своей концепцией человека изрядно подкрепил это мнение.

Где грань между бредом и заблуждением? Бредом можно назвать заблуждение, у которого катастрофически малы шансы быть принятым за истину. Но бывает бред, в котором есть жало истины, и есть истины с жалом бреда.

(!) Склонность к умствованию, к рассуждательству, к объяснению и обоснованию всего и вся; к всеохватности, к единству смысла, к глобальной последовательности, к всеобщим конечным истинам. («Начав говорить, чувствую неодолимое желание развивать мысль дальше и дальше, хоть нет конкретной темы: прихожу к абсолютам, к времени и пространству, вопрос: что первично?») Это называют, иногда философской интоксикацией, может быть, это компенсация какой-то недостаточности интуиции; тут же гипертрофия логики, сугубая рациональность. («В жизни есть дело и наслаждение; высшее дело — наука, высшее наслаждение — женщина; делю время между наукой и женщиной; но каждая требует всего Времени; что предпочесть? Что первично?»)

(!!) Это приходит как озарение либо кристаллизуется постепенно. Стройная, несокрушимая мыслительная конструкция, умственная крепость. («…Я открыл смысл Времени. Наше Время — одно из бесконечных множеств Времен… Если есть Бесконечность, в ней не может бесконечное количество раз не повториться любое явление…Следовательно, имеется бесконечное множество иновременных «я». Сновидения — это контакты с иновременными сознаниями. Смерть — переход в Антивремя… Причина рака: в клетках нарушается баланс Времени… Иновременность…») Расползшаяся сверхценная идея. Патологическая интуиция. Логическая опухоль; бредовая система. Рациональное зерно прорастает, может быть, лет через сто совсем в другом месте. («Создаю теорию Межвременных Контактов. Телепатия — частный случай… Стругацкие, Лем? Профанация… Проектирую интегратор Времени… Я-то знаю, что не умру… Ухожу из института, там делают не Науку, а диссертации. Работаю в Мосгорсправке. Нигде не работаю».)

(!!!) Может быть, и неплохое начало для гения, но связь между звеньями системы начинает слабеть. Клочковатость мысли, логические соскальзывания, смысл то спускается слишком глубоко, то слишком поверхностен. Скачка смысла, размытость логики. («Время — деньги. Деньги — Время. Временные денежные затруднения. Для преодоления временных трудностей в народном хозяйстве требуются капиталовложения, но у нас плохо поставлен перевод человеко-часов в человеко-рубли. Прощайте, годы безвременщины. Мой денежный современник, одолжите мне небольшую сумму, у меня мало времени».)

(!!!!) Явные нарушения логики, нечувствительность к противоречиям, расщепление мышления, фантастический бред. («Я — Бог Психиатрии. Цветоощущение — основа вселенной. Интегральный компрессор Времени имеет в основе замороженный мозг: новый принцип реанимации. У меня заморожены мысли, это аминазин».)

(!!!!!) Распад даже простых логических кирпичей, полная бессвязность мыслей и фраз, словесная окрошка — «шизофазия». («Интегральный крематорий… Интеркремация… Кремиграл…»)

Таковы основные вехи шизофренической мысли. Парадокс: люди, мыслящие и поступающие с максимальной логичностью, оказываются нелогичными и по отношению к самой жизни, которая дает место и логике и нелогичности, а точнее — неохватимой умом массе различных логик. Эту жизненную пропорцию легко, интуитивно усваивает циклотимик. Предельная же логичность и абсурд как крайности сходятся где-то у основания шизофрении. Это победное шествие шизорадикала. Эмоциональный аккомпанемент — утрата душевных контактов, аитисинтонность. А на этом фоне еще много всякой психопатологической всячины.

Но такой полный «классический» путь скорее исключение, чем правило. Гораздо чаще происходит остановка где-то на подступах. Возможны и путь назад, и многократные колебания, и возврат даже в течение нескольких мгновений. Грань между реальным и патологическим часто трудноуловима, а порой ее просто не существует: как получится, как выйдет, как повернет.

Философская интоксикация есть нормальное состояние юного ума, на который в один прекрасный день обрушиваются и бесконечность, и смерть, и непостижимый смысл жизни. И не только юного… Это необходимый кризис личности, он может и должен повторяться, и плох тот ум, который не желает объять необъятное.

Кто определит необходимую дозу? У Эйнштейна философская интоксикация началась лег с шести и продолжалась всю жизнь. Как бы выглядел храм мысли без Спинозы, Канта, Фихте — выраженных астеников, типичных шизотимиков? Наверное, у них уже была затянувшаяся интоксикация… Несомненным шизотимиком был Гегель. Ницше — ярким шизоидом. А Ньютон, с «длинноруким мозгом», кончивший шизофреническим психозом и «Апокалипсисом»?

Гипертрофия логики — рабочее состояние массы здоровых шизотимиков, среди которых и талантливые администраторы, и инженеры, и ученые, особенно математики. Шизотимность, как мне кажется, весьма частый спутник шахматного таланта, и, может быть, даже в шахматной партии можно определить шизотимический и циклотимический стили.

Старые психиатры описывали людей с «дефектом логического чувства», вполне приспособленных к жизни (часто, правда, шизофренией страдают их близкие родственники). Люди эти все время соскальзывают с рельсов логики, мысль их хромает, болтается, как на шарнирах, приходит к цели какими-то извилистыми путями, через пень-колоду, левой рукой — правое ухо…

Но кто сказал, что это всегда плохо?

Некоторая доза «расщепления», думается, прекрасный и необходимый пособник творчества. В сущности, это предохранительный механизм против автоматического следования шаблонам, заслон на пути банального. Да, нужны люди, которые не только не хотят, но и не умеют мыслить и чувствовать стереотипно. Я не представляю себе без этого ни серьезной поэтической оригинальности, ни пресловутых сумасшедших гипотез в науке.

Окрашивая жизненное поведение, флер «расщепления» порождает столь необходимых нам чудаков, и даже шизофазия может дать интересный эстетический выход по типу Хлебникова.

Люди с «дефектом логического чувства» хороши в общении тем, что им можно беспрепятственно высказывать любую дичь, выплескивать любое мутное варево, кипящее у вас в голове, еще не отлившееся ни в какую удобоприличную форму. Только они вас поймут и оценят. Они великолепно понимают неясное. Здесь они плавают как рыба в воде. С ними трудно о чем-нибудь договориться, зато можно хорошо проветрить свои мозги.

 

У КОГО МОЗГИ НАБЕКРЕНЬ

 

«Почему те, которые запинаются, обладают меланхолическим темпераментом?» — вопрошал Аристотель. Он считал, что у меланхоликов язык не поспевает за воображением. Позднейшие толкователи находили, что дело тут в избытке слюны, ибо меланхолики часто плюют. Правда, часто плевать тоже можно по разным причинам, так что вопрос остается открытым и поныне. Однако в последнее время проблема приобрела интересные повороты.

Карл Густав Юнг, знаменитый ученик Фрейда, рано рассорившийся с учителем, в своей небольшой книжке «Психологические типы» впервые заговорил об экстравертах и интравертах (экстраверт — обращенный вовне, или, буквальнее, вывернутый наизнанку; интраверт — обращенный внутрь).

Основная идея звучала примерно так. Есть два способа приспособления к этому миру. Один — экспансия: распространяйся, плодись и размножайся; множь контакты, активно передвигайся, хватай все подряд, расточайся. Другой — наоборот: ограничивай контакты, уходи в себя, замыкайся, сжимайся, отгораживайся, сиди в своей раковине, имей все необходимое при себе, сохраняйся.

Это и есть экстраверсия и интраверсия: измерение, ставшее одной из самых популярных современных психологических шкал. Со всеми, разумеется, переходами между крайностями.

На эти два колышка Юнг нанизал традиционное разделение людей на мыслительных, эмоциональных, чувственных (сенсорных) и добавил еще интуитивных. Получилось восемь типов, четыре экстравертированных и четыре интравертированных. Жизненных примеров почти никаких; но, скажем, Дарвин оказался у Юнга мыслительным экстравертом, Кант и Ницше соответственно интравертами; эмоциональная женщина — иптравертка, про которую говорят: «тихие воды глубоки».

От Юнга сегодня ушли довольно далеко. Шкалу эту используют в своих интерпретациях и физиологи и социологи. Говорят даже об экстравертивных (экстравертирующих) и интравертивных цивилизациях. Например, современные Соединенные Штаты считают образцом крайне экстравертивной цивилизации, а восточные культуры — интравертивны.

Пойдем на риск вольно-популярного переложения некоторых элементов шкалы и предоставим читателю возможность самодиагностики.

Вы экстраверт, если:

1) в один день можете посмотреть два фильма, сходить на концерт, по дороге проглотить детектив, побывать на вечеринке, назначить четыре свидания, прийти на два;

2) у вас масса знакомых, и число их все растет;

3) вам необходим постоянный приток внешних стимулов: не по себе, когда молчат радио и телевизор, и уж совсем скверно, когда отключают телефон;

4) легко запоминаете лица, биографии, дела, хуже — теории, формулы, иностранные слова;

5) не любите есть в одиночку, пить тем более;

6) любите рассказывать анекдоты, истории и события в лицах, здорово умеете копировать кое-кого;

7) не прочь выступить и произнести тост;

8) любите фотографировать, снимать кинофильмы, переписывать пленки и т. д.;

9) знаете где что почем;

10) легко ориентируетесь в незнакомой обстановке;

11) легки на подъем, командировка для вас праздник;

12) не прочь перемыть косточки, не ради злословия, а ради интереса;

13) видите и одобряете лучшее, поступаете в зависимости от обстоятельств;

14) у вас всегда масса планов и замыслов; часть из них осуществляется, часть остается нереализованной; чего вы только не начинали собирать…

15) не понимаете людей, которые прислушиваются к своим ощущениям и трясутся за здоровье;

16) заинтересованы во впечатлении, которое производите на окружающих, и оно в общем вас устраивает.

Вы интраверт, если:

1) незначительного события достаточно, чтобы мысль ваша заработала как бы сама собой и дошла до вещей самых значительных;

2) часто погружаетесь в воспоминания; память разматывается как клубок, ее трудно остановить;

3) одного хорошего спектакля или концерта вам довольно подчас на целый месяц;

4) одного хорошего друга — на всю жизнь; с людьми вы сходитесь нелегко;

6) лучше запоминаете смысл, чем детали и подробности;

7) чем меньше новостей и событий, тем лучше: можно сосредоточиться, собраться с мыслями;

8) тихо ненавидите транзисторы;

9) любите, чтобы вещей было поменьше, но чтобы они составляли с вами как бы одно целое;

10) вполне свободно и непринужденно чувствуете себя только в одиночестве; не жадный человек, но есть предпочитаете в одиночку;

11) вам легче в большом собрании незнакомых или малознакомых лиц, чем в небольшой группе, где приходится устанавливать тесные контакты;

12) к новой обстановке приспосабливаетесь с трудом;

13) следуете своим принципам во что бы то ни стало;

14) мнительны в отношении своего здоровья; вас часто беспокоят какие-то неприятные ощущения. Они вас расстраивают, вы можете долго о них думать, искать причины и ни к чему хорошему не приходите;

 

 

 

15) способны долго биться над решением одной, углубляться в проблему;

16) видите двусмысленность там, где другие видят только один смысл; то же, что двусмысленно для других, для вас вообще не имеет смысла;

16) вам иногда говорят, что вы видите мир не таким, каков он есть, что вы не от мира сего, но вам так не кажется.

Подсчитав соответственные пункты, можно легко определить пропорцию своей экстраверсии — интраверсии; если окажется, что признаков «экстра» и «интра» примерно поровну, то вы амбаверт, каковыми и является большинство людей.

Ну хорошо, подсчитали, определили, что дальше?

А дальше можно учесть это, например, при выборе профессии. Если вы полный интраверт, имеет ли вам смысл идти продавцом, шофером? Журналистом, корреспондентом? Если вы чистой воды экстраверт, то как вам нравится работа бухгалтера? Выйдет ли из вас хороший физик-теоретик? Я ничего не утверждаю, я просто спрашиваю. Меня интересует вероятность.

Имеет, пожалуй, смысл и задаться вопросом: а кто он (она) — человек, с которым я собираюсь связать свою жизнь, по этой шкале в сравнении со мной? Нет, никаких рекомендаций, просто интересно.

Истоки экстраверсии — интраверсии можно искать и находить и во внешних обстоятельствах и в биографии: в конкретной, личной ситуации больной человек обычно ннтравертируется; впрочем, может произойти и компенсаторная экстраверсия, это будет реакция сильного типа.

Физиологи находят у интраверта черты классического гиппократо-павловского меланхолика, но совпадение не полное. А ныне выяснилось, что среди заикающихся преобладают интраверты. Вопрос: заикание способствует интраверсии или интраверсия— заиканию?

Группа ленинградских ученых, работающая под руководством профессора Ананьева, обнаружила любопытные различия в организации мозга экстравертов и интравертов. Все знают, что у мозга два полушария: одно — доминирующее, несет главную нагрузку; другое — подчиненное, страховочное. У правшей доминирует левое полушарие, у левшей — правое. Но у интравертов подчиненное полушарие обладает, в сравнении с экстравертами, большими полномочиями. Правша-интраверт более левша, чем правша-экстраверт. Или, говоря иначе, у экстраверта мозги более набекрень, как ни странно.

Похоже, что в мозгу у интравертов импульсы, рождаемые внешними раздражениями, получают более подробную обработку, их путь более длителен и извилист. Усложнен и путь выходных импульсов. Скупость на входе и выходе, зато больше внутренних связей. Импульсы, идущие изнутри, от тела, оказываются поэтому относительно усиленными. Более понятным становится и происхождение заикания, по крайней мере некоторых его видов: увеличивается вероятность помех.

 

ПИРОЖОК С ЧЕМ

 

Ну так кто же вы? Интраверт или экстраверт? Шизотимик или циклотимик? Или ни то ни се?

Скорее всего последнее. Не удивляйтесь и не питайтесь обязательно подогнать себя под какую-нибудь рубрику. Чем личность богаче, тем труднее загнать ее в классификационные рамки. Я опять повторяю, что ни одно «измерение» не исчерпывает личность, а в чем-то эти измерения всегда пересекаются.

Вернувшись к кречмеровской оси, мы, конечно, легко согласимся, что экстраверсия Юнга в основном совладает с циклотимностыо, а интраверсия — с шизотимностыо. Но опять-таки не целиком. Вглядевшись пристальнее, мы увидим, что по многим показателям можно быть одновременно экстравертом и глубоким шизоидом или интравертом и циклотимиком. Дарвин, если судить по биографии, мог быть абсолютным экстравертом в своем научном творчестве, будучи шизотимиком в личной жизни.

Чистые типы — исключение, смеси — правило; в течение жизни соотношения радикалов могут меняться у каждого по-своему. У меня впечатление, что как раз у самых крупных талантов и гениев шизо- и циклорадикалы оказываются и совмещенными и одновременно ярко выраженными. Получается, таким образом, какое-то внутреннее противостояние, нечто подобное двум сильным полюсам магнита. У Гёте, судя по его «Вертеру», в юности была сильная шизотимическая закваска, но чем дальше, тем больше проявлялась циклоидность с типичными спадами и подъемами. После сорока это уже мажорный синтонный пикник. Гоголь, наоборот, в молодости скорее циклотимик, чем дальше, тем более уходил в шизоидность. Как это кончилось, известно. А вот Бунин — устойчивый шизотимик.

У самоуглубленности видимость одна, а причины и внутренние подоплеки многообразны. В зарубежной социальной психологии появилось с некоторых пор понятие «личность закрытого типа». Кто это? Человек недоверчивый, замкнутый, скрытный? Формалист, черствый индивидуалист? Ненадежный? Себе на уме? Хитрец? Двурушник? Лицемер?

И да, и нет. Разработана специальная тестовая шкала «открытости — закрытости». Среди тех, кто дает по этой шкале высокую степень «закрытости», оказываются люди с совершенно различным внешним поведением и с разными характеристиками со стороны окружающих. Можно, конечно, полагать, что сюда попадает значительная часть шизотимиков и шизоидов. Но мне часто казалось, что самые «закрытые» люди — это как раз самые синтонные, обольстительно-обаятельные, душа нараспашку. Меня не покидает ощущение, будто я совершенно не понимаю таких людей.

Некоторые шизоиды, писал Кречмер, подобны тем римским домам и виллам с простыми, гладкими фасадами и окнами, закрытыми от яркого солнца ставнями, где в полусумраке внутренних помещений идут празднества. Другие, добавим, просто закрытые двери, за которыми ничего нет. Как отличить пирожок с начинкой от пирожка ни с чем?

Говоря о том, что шизоид имеет «поверхность и глубину» в противоположность «прямой, несложной натуре» циклоида, Кречмер был прав, в лучшем случае, наполовину. Глубина есть и у циклотимика, если иметь в виду подсознание, безотчетное, или, что соотносимо, творческую глубину. Но у циклотимика глубина в более тесных отношениях с поверхностью или не соотносится вовсе, то есть глубока до последней крайности и потому незаметна. (Как прозрачна глубина зрелого Пушкина, в ней все открыто — и непостижимо.)

Циклотимик непосредствен: он либо совсем не умеет притворяться, либо незаурядный артист; у шизотимика даже при полном отсутствии задних мыслей, а иногда и мыслей вообще, все время чудятся какие-то подтексты.

В чем тут дело?

Это не одна видимость, здесь есть и какие-то глубокие различия в организации психики. У циклотимиков, как показали психологические исследования, внимание легко распределимо во времени, с трудом — в пространстве. Циклотимик отвлекается, хорошо переключается, но к одновременной разноплановости способен мало: в каждый момент что-то одно. Внутреннее поле сознания у него сравнительно узко, зато подвижно.

Шизотимик, напротив, довольно легко распределяет одномоментное внимание вширь: одновременно читает и слушает, поддерживает разговор, а мысли и воспоминания текут своим чередом… Он слушает вас, а кроме того, еще и свой внутренний голос. Внешне это выглядит как отрешенность.

Мышление циклотимика конкретно, пластически образно. У шизотимика преобладают абстракции, схемы, символика, отдельные элементы восприятий обладают большой независимостью. Вероятно, поэтому циклотимик — лучший устный рассказчик: его рассказ непринужденно ритмичен, зрим, осязаем, насыщен ароматом подробностей, но в меру, без излишней обстоятельности: никакой навязчивости, все органично. Говорит он лучше, чем пишет, или одинаково; шизотимик обычно лучше пишет, чем говорит, хотя и среди них есть блестящие лекторы и ораторы. Шизотимическое повествование туманно или, напротив, чеканно-четко, детали расплывчаты или болезненно пронзительны, как лучи в темноте; ритм подчеркнут или разорван; композиция, самоцельная оригинальность выступают на первый план, общий принцип связывает все. И вдруг разрыв, парадокс…

Чрезвычайно заманчиво проследить радикалы «шизо» и «цикло» в искусстве. Частично, кавалерийским наскоком сделал это сам Кречмер, заметив, что писатели-циклотимики — это преимущественно реалисты и юмористы (Бальзак, Золя, Рабле), а романтизм, патетика, моральное проповедничество — родовая вотчина шизотимиков (Шиллер, Руссо). Но здесь психологу надо быть особенно осторожным, чтобы не впасть в разновидность профессионального кретинизма, — ведь всех деятелей искусства можно расклассифицировать и по размеру ботинок.

Циклотимик вносит в свое искусство много свежести и естественности, красочность и динамизм, острую занимательность и мягкую лирическую интимность. У шизотимика — тонкость и стильность, изысканность и причудливая фантазия (назову только Чюрлениса). В искусстве шизотимиков преобладают поиски формы. Для циклотимиков она редко бывает проблемой, зато они жадно охотятся за сюжетами. Циклотимик плодовит и разносторонен, шизотимик фанатичен и парадоксален. Талант одного — делать чужое знакомым, другого — знакомое чужим. Один — гений ожидаемого, другой — неожиданного.

А как с юмором? С юмором, в котором так непостижимо сталкиваются и ожидаемое и неожиданное?

Кальвин против Рабле… Стремление снижать напряжение, «заземляться», оздоровляющий смех, апофеоз материально-телесного — это, конечно, циклотимическое. Односторонне серьезные люди, «агеласты», как и ипохондрики (что часто совпадает), относятся в основном к шизотимному полюсу, и самое трагическое в болезни Гоголя заключалось, быть может, в утрате юмора… Однако шизотимику созвучны и тончайшая ирония, и парадоксальное остроумие в духе Бернарда Шоу, и свифтовская сатирическая язвительность. Есть анекдоты шизоидные и циклоидные. А меньше всего юмора, кажется, у эпитимиков.

Не будем же утомительно перечислять имена, избежим риска натяжек, не станем вдаваться в причины того, почему XX век дал такой взрыв шизотимности в искусстве, взрыв, проделавший столь гигантскую разрушительно-созидательную работу. Эти причины, конечно, многосложно социальны, но ведь общество выбирает из психогенофонда. Циклорадикал, достигший в XIX веке своей эстетической вершины, конечно, не исчез, но был надолго оттеснен от пределов модного спроса. Теперь, думается, нужно ждать большой волны циклотимного Возрождения.

Видимо, многое можно объяснить различной доступностью диклотимной и шизотнмной психики внушениям, а через это и отношение к традициям и стереотипам, которые суть не что иное, как общественные внушения. Циклотимик более внушаем, шизотимик более самовнушаем; прямым внушениям его психика сопротивляется сильнее, но зато более доступна косвенным. (О внушении подробнее дальше.) Внушаемость циклотимика широка, шизотимика — узка; отсюда у шизотимика экстремизм, крайности отрицания и утверждения, а у циклотимика преобладает умеренное, уравновешивающее, гармонизирующее начало. (Не круглые ли носы у либеральных оппортунистов?)

Легко подпадая под внушения, циклотимик легко и освобождается от них, ибо доступен все новым и новым; но и прежние действенны: он не порывает со старым, а пластично отходит, вернее, его полегоньку относит. По отношению к стереотипу он выступает более всего как умелый и любовный хранитель, поддерживающий его естественную жизнь, то есть необходимое движение; ему не изменяет интуитивное чувство меры.

 

 

 

Шизотимик же в силу малой внушаемости обычно более независим и самостоятелен. Это разрушитель стереотипа, но также и создатель его и строжайший приверженец. Если уж он подпал под внушение, дело принимает безнадежный оборот: принятому или созданному им самим стереотипу он следует до конца, до момента, пока не сожжет то, чему поклонялся, и не поклонится тому, что сжигал.

Наблюдая за отношениями циклотимиков и шизотимиков в обыденной жизни, часто задаешься вопросом: прав ли Кречмер, полагавший, что «оба сорта людей плохо понимают друг друга?». Да, так бывает часто, и думаю, можно не объяснять почему. Особенно при первом контакте.

Где-то мне встретилось выражение: «человек кошачьего типа». Ах вот где: так назвал самого себя Грей Уолтер, блестящий английский нейрофизиолог, автор прекрасной книги «Живой мозг», недавно у нас переведенной.

«Я человек кошачьего типа» — это значит: не люблю фамильярности, хожу сам по себе, терпелив, но капризен, отличаюсь постоянством привычек, но неожидан. Кошки — это, бесспорно, шизоиды, хотя и среди них есть свои циклотимики. Ну конечно, с чего бы это кошкам и собакам хорошо понимать друг друга? (А циклоид — это, разумеется, собачий тип.)

Нередко, однако, оказывается, что циклотимик и шизотимик сходятся в дружеской или супружеской паре. Когда так происходит, союз оказывается обычно на удивление прочным (опять вспоминаются Дон-Кихот и Санчо Панса). Тут уж, очевидно, срабатывает принцип дополнительности. Кому и приспособиться к шизотимику, если не циклотимику, гибкому и синтонному?

Если уж кошка с собакой сошлись характерами, то дружба эта трогательнее и прочнее, чем дружба двух псов или двух котов (последнее возможно ли?). Но что возобладает, притяжение или отталкивание, предсказать трудно, так же как трудно предвидеть, кто окажется ведущим, а кто ведомым. Казалось бы, шизотимик, менее внушаемый, более самостоятельный, должен быть лидером. Так оно часто и выходит, особенно если шизотимик активный. Но как конкретно повернется дело, зависит, конечно, от массы переменных различных порядков. Чаще всего схема такая: шизотимик стратегический лидер, циклотимик — тактический.

Самые лучшие человеческие качества, в социальном своем значении тождественные, у представителей обоих полюсов проявляются по-разному и приводят к неодинаковым результатам. На шизотимном полюсе — чистота, трепетная преданность, самоотверженность. Да, если искать добродетель, то она здесь. Некоторые психиатры позволяют себе говорить даже о «шизофреническом благородстве», о «шизофренической честности». Пусть шизофреническое, в этом ли дело? Но обязательно: даже при самой интенсивной, конкретной и трезвой деятельности в пользу других — что-то отрешенное, обобщенное, надреальное. Таков шизотимический альтруизм — альтруизм Дон-Кихота.

У циклотимика альтруизм земной, щедрый и изобильный, никакой отрешенности и самоотверженности, просто и в голову не приходит, что может быть иначе: это не добродетель, но та человеческая надежность и теплота, к которой так легко привыкаешь и без которой так трудно.