Совмещение точек зрения на одном и том же уровне

Итак, различные точки зрения, вычленяемые на разных уровнях при анализе произведения, не обязательно должны совпадать; соответственно, композиция такого произведения характеризуется совмещением нескольких различных композиционных структур. В результате имеет место сложная (совмещенная) композиционная структура (для графического изображения которой может требоваться многомерное пространство), когда повествование в целом ведется с одновременным использованием нескольких точек зрения, которые находятся в различных между собой отношениях. При этом точки зрения, используемые при повествовании, могут вступать друг с другом как в синтагматические, так и в парадигматические отношения.

В других случаях подобное совмещение различных точек зрения имеет место не на разных уровнях произведения, а на одном и том же уровне. Иначе говоря, повествование производится сразу с двух (или более) различных позиций - что можно сравнить с эффектом «двойного света» в живописи, то есть с использованием сразу двух источников освещения. (Этот прием нередок, например, у средневековых мастеров, у Рубенса и т.д.⁹)

При этом речь идет не о смене авторской позиции, то есть не о переходе от одной точки зрения к другой в процессе повествования (этот случай уже неоднократно нами рассматривался), но именно о совмещении точек зрения, то есть об одновременном использовании при повествовании нескольких различных позиций - что можно рассматривать как результат наложения друг на друга нескольких несовпадающих между собой композиционных структур (вычленяемых при этом на одном и том же уровне анализа)¹⁰.

Наиболее характерным является случай, когда одной из совмещаемых точек зрения выступает специальная точка зрения некоторого рассказчика, явно или неявно присутствующая в повествовании. Эта точка зрения может склеиваться при повество­вании с точкой зрения какого-либо персонажа, а иногда даже и с точкой зрения какого-то другого рассказчика. Таким образом, речь идет о совмеще­нии (постоянном или эпизодическом) позиции рас­сказчика с какой-либо другой позицией при постро­ении повествования.

Примером здесь могут служить произведения Толстого, в частности его «Война и мир».

Совмещение позиции рассказчика
с какой-либо другой
при повествовании в «Войне и мире»

Повествование в «Войне и мире» может вестись одновременно по меньшей мере с двух по­зиций (несколько ниже мы увидим, что в известных случаях их можно насчитать и больше) - с точки зрения кого-то из героев произведения (Наташи, князя Андрея, Пьера и т.д.) и вместе с тем с точки зрения какого-то наблюдателя (рассказчика), кото­рый может неявно присутствовать на месте дейст­вия. Наблюдатель этот (который, по-видимому, до­статочно близок к самому автору, но не обязательно должен с ним отождествляться) выступает в пози­ции человека, очень хорошо знающего тех, о ком идет речь, их предысторию, а часто даже и мотивы их поступков; таким образом, ему может быть из­вестно и то, что порой скрыто от самосознания са­мих действующих лиц (можно сказать, что ему от­крыто не только их сознание, но и их подсознание). Но при этом, по-видимому, в этой роли выступает не всевидящий наблюдатель, обладающий даром аб­солютного проникновения, но просто очень проницательный и умный¹¹ человек - рассказчик - со своими симпатиями и антипатиями, со своим чело­веческим опытом и, наконец, со свойственной вся­кому человеку (но не обязательно автору!) огра­ниченностью знания. Ср., например, следую­щий характерный отрывок из «Войны и мира» - с описанием Анатоля Курагина, - где достаточно яс­но обрисована психологическая позиция рассказ­чика.

Анатоль молчал, покачивал ногой, весело наблю­дая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог молчать очень долго. «Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а мне не хочется», как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах любопытство, страх и даже любовь, - манера презрительного сознания свое­го превосходства. Как будто он говорил им своим видом: «Знаю вас, знаю, да что с вами возиться? А уж вы бы рады!» Может быть, что он этого не думал, встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало думал), но такой у него был вид и такая манера (IX, 271-272).

С одной стороны, рассказчик находится здесь в позиции постороннего наблюдателя, который не может знать наверное, что думал и чувствовал Ана­толь, но может строить предположения на этот счет (в этом отношении показательны выражения остранения, выделенные нами в тексте). С другой сторо­ны, этот рассказчик, не зная наверное о пережива­ниях Анатоля в данный момент, в принципе доста­точно хорошо знает Анатоля - как может знать его, например, близко с ним знакомый человек (об этом свидетельствуют ссылки на его поведение с женщи­нами, на то, что он вообще мало думал, и т.п.). Наконец, рассказчик этот обладает и собственным личным опытом (он сообщает нам, например, - со своей собственной точки зрения, а не с точки зрения Анатоля - о том, что внушает женщинам любопыт­ство, любовь или страх), ведя, таким образом, пове­ствование не с какой-то абстрактной и безличной, но с достаточно конкретной человеческой позиции.

При этом иногда рассказчик отступает куда-то в сторону, пропадает, и повествование ведется исклю­чительно с точки зрения кого-то из действующих лиц - как будто бы рассказчика и нет вовсе. Так дается, например, история разрыва Пьера и Элен. Начиная с обеда в честь Багратиона в Английском клубе, описание ведется здесь большею частью ис­ключительно с точки зрения Пьера, которая часто переходит даже в его внутренний монолог (см., на­пример, X, 21 и далее). Лишь эпизодически описа­ние это (то есть описание с точки зрения Пьера) перебивается описанием с точки зрения кого-то еще (например, Николая Ростова, недоброжелательно и насмешливо смотрящего на Пьера) или же «объ­ективным» описанием поступков самого Пьера с точки зрения какого-то внешнего наблюдения. При этом проницательный и знающий рассказчик здесь отсутствует: очень показательно, что мы знаем об измене Элен с Долоховым ровно столько же, сколь­ко об этом знает сам Пьер. Мы можем лишь дога­дываться - вместе с Пьером - об этой измене, но мы, по существу, так до конца ничего не знаем об этом достоверно (так же, как и Пьер, мы знаем лишь о внешних признаках дела - таких, как анонимное письмо, вызывающее поведение Долохова и т.д.). Таким образом, рассказчик, столь много знающий в других случаях, как бы отступает здесь за кулисы, целиком предоставляя читателю пользоваться вос­приятием Пьера.

Вообще могут быть два типа рассказчика - независи­мо от того, дан ли рассказчик в произведении явно (как в «Братьях Карамазовых») или неявно (как в «Войне и ми­ре»)¹². Рассказчик одного типа более или менее постоянно участвует в действии; если при этом используется чья-то еще точка зрения, то возникает сложная композиционная структура с совмещением точек зрения. Рассказчик другого типа, напротив, может исчезать; соответственно описание в этом случае может производиться с точек зрения различных лиц, в том числе и с точки зрения рассказчика; таким об­разом, рассказчик в последнем случае выступает, в общем, в той же функции, что и тот или иной персонаж данного произведения.

В других же случаях - обыкновенно в начале ка­кого-то нового повествования¹³ - рассказ в «Войне и мире» определенно не ведется с точки зрения, при­надлежащей кому-либо из действующих лиц. Но по­вествование от этого не становится безличным описа­нием, беспристрастно регистрирующим какие-то объ­ективные факты поведения персонажей: мы можем узнать из такого описания и о субъективных пережи­ваниях последних, и даже о мотивах их поведения (которые могут быть скрыты, между тем, от них са­мих); мы узнаем далее и о том, как выглядело их поведение - с очевидной ссылкой на восприятие ка­кого-то субъекта (не ассоциирующегося, однако, ни с кем из лиц, принимающих участие в действии).

Итак, рассказчик в «Войне и мире» дан в этом отношении так же, как и его герои (возможные но­сители авторской точки зрения): и здесь и там про­исходит ссылка на чье-то субъективное восприятие.

Любопытно, что восприятие рассказчика может даже расходиться с восприятием героев - точно так же, как могут расходиться, например, впечат­ления двух разных людей, воспринимающих какое-то событие. В этой связи интересен, в частности, эпизод с описанием казни Верещагина. Сама сцена казни дается Толстым с некоторой отчужденной позиции: автор не прибегает здесь ни к точке зре­ния графа Растопчина, которую он использовал еще совсем недавно (см.: XI, 345), ни к точке зре­ния какого-либо другого из персонажей¹⁴; можно сказать, что здесь используется точка зрения от­кровенно субъективная¹⁵.

Далее автор описывает, как граф Растопчин по­сле казни едет по оставленной жителями Москве, - причем в этом описании используется уже точка зрения (психологическая) - самого Растопчина, то есть подробно описываются его переживания. Тер­заемый раскаянием, Растопчин вспоминает подроб­ности только что происшедшего. «Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов "Руби его, вы головой ответите мне!"» (XI, 352).

Но замечательно, что он не говорил именно этих слов, которые звучат теперь в его сознании!

Нам подробно описывалась - с точки зрения рассказчика - сцена казни, нам передавалось каж­дое слово Растопчина, и эти слова там не произно­сились (хотя и произносились другие, близкие по смыслу) - во всяком случае, они не были зафик­сированы в восприятии рассказчика.

Таким образом, восприятие рассказчика и вос­приятие персонажа расходятся в данном случае, и это характерное свидетельство субъективности как того, так и другого.

 

Итак, мы вправе говорить о наличии специаль­ного рассказчика в «Войне и мире», причем рассказчик этот не дан явно - в том смысле, что не ведет (как правило) повествование от своего ли­ца (ср., с другой стороны, «Братья Карамазовы» До­стоевского или «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, где рассказчик присутствует в повествова­нии совершенно явно, хотя и не принимает участия в действии: время от времени он ведет повествова­ние от своего, то есть первого, лица, но может и отступать, и в этом случае автор целиком переклю­чается на восприятие того или иного героя).

Более того, внимательное рассмотрение позволя­ет выявить в «Войне и мире» не одну, а по крайней мере две позиции рассказчика - или, если угодно, двух различных рассказчиков¹⁶.

Одним рассказчиком является тот проницатель­ный наблюдатель, о котором мы говорили выше; он хорошо знаком с людьми, о которых пишет, ему дано знать их прошлое (но, между прочим, не их будущее¹⁷); он может анализировать их действия как в свете их сознания, так и в плане их подсознатель­ных побуждений, он имеет и собственную концеп­цию жизни, истории и т.п. (ибо нет как будто до­статочных оснований считать этого рассказчика и автора отступлений в «Войне и мире» разными ли­цами).

Существенно, что вопрос об источниках знания о персонажах у данного рассказчика вообще неправо­мерен, то есть неправомерно задаваться вопросом, откуда ему известны факты, относящиеся к созна­нию и подсознанию действующих лиц. На этот во­прос, если его все-таки поставить, могло бы быть отвечено, вообще говоря, - с очевидным выходом за пределы обсуждаемой проблематики, - что эти фак­ты ему известны, потому что он создал своих героев. (Такой ответ, понятно, может показаться некоррект­ным, но наша задача здесь - подчеркнуть, что некор­ректен и сам вопрос.) Иначе говоря, позиция такого рассказчика - это отнюдь не позиция непосредст­венного наблюдателя, но позиция повествова­теля вообще. Он отчужден от своих героев, за­нимая принципиально иную - более общую - пози­цию, нежели персонажи произведения.

Между тем в повествовании «Войны и мира» явно определяется еще одна позиция рассказчика; ее можно было бы определить как позицию непо­средственного наблюдателя, который незримо присутствует в описываемой сцене и как бы ведет синхронный репортаж с самого поля действия. Тем самым рассказчик здесь поставлен в те же усло­вия, что и действующие лица в произведении; соот­ветственно, к нему применяются те же ограничения в знаниях, которыми характеризуются действующие лица.

Таким образом, во временном плане позицию этого последнего рассказчика можно определить как синхронную, тогда как позиция первого - панхронистична. Вообще, если пространственно-временная позиция второго рассказчика непосредственно свя­зана с местом и временем описываемого события, то первый рассказчик занимает более общую и ши­рокую позицию.

В более общих терминах можно сказать, что вто­рой рассказчик ведет описание изнутри описы­ваемого действия, тогда как первый рассказчик за­нимает внешнюю по отношению к описываемо­му действию позицию. О типологических аналогиях с живописью будет сказано ниже (см. гл. 7).

Обе упомянутые позиции рассказчика проявля­ются с первой же сцены «Войны и мира» - с вечера у Анны Павловны Шерер, которым открывается ро­ман. Описание вечера не дается, вообще говоря, с чьей-либо специальной точки зрения¹⁸.

При этом очень часто здесь употребляются слова и выражения остранения (типа «видимо» и т.п.), указывающие на присутствие какого-то синхронного наблюдателя (который может совпадать либо не совпадать с кем-то из участников действия).

Например:

...сказал он [князь Василий.- Б. У. ], видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыс­лей (IX, 8).

Но среди этих забот все виден был в ней [Анне Павловне. - Б. У. ] особенный страх за Пьера (IX, 12).

Автор, конечно, здесь мог бы и просто сказать, что князь Василий был не в силах сдержать пе­чального хода мыслей (говоря об Анатоле) и что Анна Павловна боялась за Пьера. Однако автор явно ощущает необходимость (и это очень показа­тельно) сослаться на чье-то впечатление - он как бы не считает себя вправе утверждать, что дан­ные мысли действительно имели место; ссылка на действительность при том подходе, кото­рый здесь имеет место, по-видимому, вообще не­правомерна.

Характерно, что автор прибегает к такому же способу описания даже тогда, когда ощуще­ние описываемого лица не вызывает никакого со­мнения:

Ему [князю Андрею. - Б. У. ], видимо, все быв­шие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно (IX, 17).

Все последующее изложение убеждает нас в том, что это не только видимость, но и действительно так и есть; знакомство с князем Андреем (на кото­рое претендует автор в других случаях), казалось бы, должно было дать ему достаточно оснований не сомневаться, что это так. Тем не менее автор считает нужным говорить эти очевидные вещи со ссылкой на чье-то впечатление.

Чье же это впечатление? Быть может, кого-то из действующих лиц, участвующих в сцене? Так, дей­ствительно, можно было бы думать, но вот другая фраза - из разговора Анны Павловны с князем Ва­силием:

- Avant tout dites-moi, comment vous allez, chere amie?* Успокойте меня, - сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и уча­стия просвечивало равнодушие и да­же насмешка (IX, 4).

* Прежде всего скажите, как ваше здоровье, милый друг?

Здесь речь идет опять-таки о чьем-то субъектив­ном впечатлении, но это, конечно же, не может быть впечатление Анны Павловны; между тем, кроме них двоих, в гостиной никого нет. Следовательно, это впечатление некоего наблюдателя, незримо присут­ствующего на месте действия.

В то же время иногда автор становится на пози­цию рассказчика, не только описывающего своих героев в данный момент, но и прекрасно знающего их вообще, то есть на такую позицию, которую вы­ше мы охарактеризовали как позиция всезнающе­го повествователя. Ср., например, характеристику Анны Павловны Шерер в том же отрывке из «Войны и мира»:

Быть энтузиасткой сделалось ее обществен­ным положением, и иногда, когда ей даже то­го не хотелось, она, чтобы не обмануть ожида­ний людей, знавших ее, делалась энтузиасткой (IX, 5).

Это не точка зрения самой Анны Павловны (ко­торая едва ли сама о себе так думает) и навряд ли точка зрения кого-то из ее собеседников; это точка зрения рассказчика, причем, как мы увидим, рассказ­чика, занимающего принципиально иную позицию, нежели позиция непосредственного наблюдателя. Или еще (о князе Василии):

-...Скажите, - прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, - правда, что l’imperatrice-mere желает назначения барона Функе первым секре­тарем в Вену? (IX, 6).

Автору здесь ведомо то, что может знать только сам князь Василий, но при этом описание произво­дится не с точки зрения князя Василия, а с точки зрения какого-то внешнего по отношению к нему наблюдателя; здесь опять-таки выступает позиция рассказчика, досконально знающего своих героев (не только описывающего их в некоторый данный момент, но все вообще про них знающего).

Можно было бы думать, что различение двух рассказчиков в «Войне и мире» искусственно, то есть что в обоих случаях выступает один и тот же рассказчик, который, вообще говоря, достаточно хо­рошо знает своих героев, но может выступать при этом в качестве репортера, ведущего синхронный репортаж непосредственно с места действия; и дей­ствительно, в большинстве случаев принадлежащие рассказчику фразы могут трактоваться таким обра­зом. Но с этой точки зрения особенно интересны такие фразы, принадлежащие рассказчику, которые не могут быть объединены в одну авторскую по­зицию.

Ср., например (все из того же отрывка):

...сказала... Анна Михайловна, с улыбкой моло­дой кокетки, которая когда-то, должно быть, была ей свойственна, а теперь так не шла к ее истощенному лицу (IX, 21).

Это «должно быть», это ограничение авторского знания о персонаже со всей определенностью указы­вает на то, что описание в данном случае принадле­жит непосредственному наблюдателю (незримому участнику действия). Оно никак не вяжется с тем неограниченным знанием о персонаже, которое обна­руживается в характеристиках, приведенных выше.

Или:

...при виде вошедшего Пьера, в лице Анны Пав­ловны изобразилось беспокойство и страх, по­добный тому, который выражается при виде че­го-нибудь слишком огромного и несвойственного месту (IX, 11).

Автор не говорит здесь о том, что на самом деле испытала Анна Павловна; автор просто стоит перед задачей как-то передать выражение ее лица, причем делает это, ссылаясь на выражение лица, обычное в определенной ситуации. Таким образом, автор выступает здесь отнюдь не как всевидящий наблюдатель, но как живое лицо с некоторым ре­альным опытом.

Эта характерная ограниченность знания, свой­ственная именно непосредственному (синхронно­му) наблюдателю, наглядно прослеживается в таких фразах (достаточно характерных для Толстого), как, например, следующая: «...сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему-то книзу» (IX, 9).

Ср. также специальные подчеркивания ограни­ченности авторского знания в «Войне и мире»:

Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов (IX, 125).

Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно... Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, - может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он... принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение (IX, 128).

От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он [князь Иппо­лит. - Б.У.) долго не опускал рук... (IX, 28).

Две позиции повествователя в «Войне и мире» тем самым суть две разные позиции, хотя они и могут склеиваться вместе при повествовании. Точно так же каждая из этих позиций может совмещаться с позицией того или иного персонажа. Во всех этих случаях и образуется совмещенная точка зрения; при этом надо подчеркнуть, что это совме­щение происходит на одном и том же уровне.