Подлинная история фрёкен Хильдур Бок, ровесницы века

Моим родителям

Огромная комната, похожая на павильон для съемок. Здесь пусто. Ни осветителей, ни гримеров, ни техников. Должно быть, перерыв на кофе. Даже оператор куда-то отлучился… Операторы тоже иногда уходят пить кофе, вот и этот убежал, оставив свою камеру. Вот она стоит, похожая на чучело длинной рыбины, водруженное на треногу, и подмигивает красным глазом какой-то Женщине, что сидит на диванчике (который работники телевидения обычно называют «гостевым»).

На столике перед Женщиной стоит телефон.

Свет в студии тусклый, «дежурный», но видно, что это очень старая и грузная женщина, одетая просто, по-домашнему. И разговаривает она просто и спокойно.

И никуда, никуда не торопится…

ЖЕНЩИНА: …А хвосты у белок в парке Скансен облезшие, потому что недоедают они. Туристы им дают орехи. Белки орехи закапывают по всему королевскому острову Юргорден, а потом не могут найти — вот и голодают. Белки совсем ручные, да. Был даже случай, когда белка заскочила в коляску к младенцу… (Смотрит куда-то в темноту перед собой.) Так о чем все-таки ваша передача? О чем я должна говорить?

 

На телефоне зажигается красная лампочка, Женщина снимает трубку, подносит к уху.

 

Что? Я хорошо вас слышу, милая фрёкен. И вижу тоже неплохо, хоть я сегодня и без очков. Так о чем пойдет речь? Воспитание детей? (Большая пауза.) А вы уверены, что обратились по адресу? Ничего не перепутали? На телевидении так бывает: хотели позвать одного, а пригласили совершенно постороннего. И всем очень неудобно, все извиняются, но поделать ничего не могут. Не тот человек пришел. Это ведь страшно, милая фрёкен, оказаться «не тем человеком». Мы — те, кто постоянно выступают по телевидению — мы-то хорошо это знаем. (Прислушивается к голосу в трубке.) Да. Нет. Да. Нет. Нет.

Да-да, фрёкен Бок. Так меня когда-то называли. Фрёкен Хильдур Бок. Все верно. Только теперь я фру Йенсен. Уже много лет, да. Хорошо, я расскажу… Что-то вроде репетиции, я поняла, да. (Кладет трубку.) Ну, слушайте… Сама-то я родом из лена Уппсала, из маленькой коммуны недалеко от Тиерпа. Все мы — Боки — оттуда. В 1901 году, когда всех шведов обязали иметь «фамильное имя», папочка наш, затейник, пошел да и записал всех под фамилией Бок. Не только себя, маму и нас с сестрой, а вообще — всех. Всю коммуну. И никто ему слова не сказал. Любили его. А папочка мой крепкое немецкое пиво любил. «Бок», по-ихнему. От «Бока» и помер… Я вот сейчас вспоминаю: вроде и Уппсала с тамошним университетом от нас недалеко, а места у нас какие-то дикие были, дремучие. Когда в девятьсот восьмом в наших краях автобус появился, так некоторые от него в лесу прятались, едва завидев на дороге. А уж рассказы про то, что в топке паровоза видели дьявола… (Вновь загорается красная лампочка на телефоне, Женщина снимает трубку.) А? Что?Дети, значит… Как мило. Вы серьезно? О детях? Нет, я совсем не против, только… Что? Кто вам такое сказал? Ваш начальник? Сванте Свантессон? Не знаю такого. Что вы говорите? Да, это родственник мужа. С тех пор как Юлиус умер, мы практически не общались. (Закрывает глаза.)

 

Очень большая пауза.

(Вздрогнув.) Нет, я не заснула. Милая фрёкен, мне очень много лет, я ровесница века, но я не глухая… Да, я ровесница века. ( Прикасается к вороту своего платья, к которому приколота брошь.) Как и эта брошь. Обе мы — антиквариат. Об этом? Хорошо, поняла, да. (Кладет трубку.)

Пауза.

Я помню себя лет с двух. Во всяком случае, я помню отчетливо, что стою во дворе, возле красной стены нашего сарая. Кто-то спрашивает: «Сколько тебе лет?» И я отвечаю: «Два года». Помню тень от железного флюгера в виде петуха за окном нашей с сестрой комнаты… Вот обычно всегда про войну почему-то спрашивают. Первую войну, как ни странно, лучше всего запомнила. Мне четырнадцать лет было, когда она началась… И понравился мне один мальчик. Ну, как понравился… Он из Тиерпа был, вроде как городской. А я — деревенская девчонка. Но не в этом дело. Я ведь худая была. Заморыш. И стриглась очень коротко. Мама с детства убедила, что у меня плохие волосы и мне пойдет только короткая стрижка… Ко всему этому очень много веснушек у меня было, неописуемая худоба и угловатость. И никаких признаков принадлежности к женскому полу. Особенно, если на мне были старые отцовы штаны и рубаха… Платье-то мне только по воскресеньям, в церковь давали надевать, да. Многие в Тиерпе думали, что я — мальчик. Вот и тот мальчик, который мне понравился, тоже так думал. А переубедить его, сказать ему правду, я так и не осмелилась. (Улыбается.) Так в этих переживаниях война и прошла.

Знаете, вот не люблю, когда некоторые старухи начинают представляться, что в молодости были такими прям красотками, прям такими куколками, что ах-ах-ах! А на фотокарточку посмотришь, так лучше б не глядела. Еще приснится, не дай бог. Вот соседка у меня из таких, любит себя в юности вспоминать. А деваться-то некуда, все равно улыбаешься старой ведьме, киваешь, поддакиваешь. Да, мол, фру Густавссон, «молодость-молодость»! А что молодость? Прошла, пролетела… Пшик! Будто и не было никогда. И вот тебе уже самой далеко за… И в зеркало по утрам ты смотришь только затем, чтобы убедиться, что в остатках зубов не застрял шпинат. Или что шрама не видно.

У меня на голове шрам с палец. Я не говорила, нет?Черепно-мозговая травма. После крушения поезда остался. Мне тогда девять лет было, а сестре моей — Фриде — семь. Разница небольшая, дрались ужасно. Однажды она мою куклу единственную подстригла, так я ее в отместку саму подстригла почти под корень. Машинкой для стрижки овец. Ей не больно было, только щекотно. Смеялась как ненормальная. И мама тоже. Сначала наказала меня, а потом смеялась все равно. И папа веселый был. Сколько его помню — хохотал все время. Шутник был, придумщик. Чего хохотал — непонятно. Тяжело ведь жили… Так вот скопил отец деньжат да и затеял свозить нас в Стокгольм, столицу показать. Мы-то с сестрой дальше Тиерпа нигде не бывала, а тут такое приключение. С шиком поехали, на паровозе. Мать дома осталась, на хозяйстве… Мало что помню из той поездки, а вот белок в парке Скансен запомнила хорошо.

На обратной дороге крушение и произошло. Мы с Фридой подрались еще: кому куда садиться. Ну, я же старше была, вот и выиграла — села у окна. Только отец меня все равно потом пересадил. Само крушение не помню. Мама говорит, что я в коме была. На отце ни царапинки. Фрида погибла. Потом мать с отцом меня из больницы забрали и молчат. Молчат ужасно, как будто Фриды и не было никогда. Договорились, наверное. Они молчат. И я молчу. Так в «молчанку» и играли. Лишь однажды мать в сердцах сказала: «Бог забрал Фриду, потому что ты плохо себя вела». И слова эти я крепко тогда запомнила. Поняла, что не смогла она простить мне, что Фрида погибла, а не я.

А через пару лет мама забеременела и родила еще одну девочку. (Пауза.) И тоже Фридой назвали. К чему? Зачем? Непонятно. Мать счастлива была, на нее надышаться не могла. Новая Фрида нормальная, в общем-то, дев­чонка росла. На ту, другую, не похожа совсем. Та смеялась все время и вообще радостная какая-то была. А эта — нет. Просто нет. Понимаете? Хотя я не за это её невзлюбила. Я принять её не могла за то, что она — не Фрида. Дубль какой-то, ко­пия невзрачная. Но она ведь есть, понимаете, есть. Значит, так правильно. Так должно быть. (Пауза.) А потом я «в люди» пошла, работать. Там смешно получилось, сейчас расскажу…

 

Пришла я как-то в Тиерп, в больницу, го­ворю тамошнему врачу: «Доктор, у меня сердце болит». Он спрашивает: «А как оно болит?» Я стала объяснять, что тянет немного с левой стороны. И знаете, что он мне сказал? «Это не сердце — оно так не болит». Вы представляете: я ему говорю, что болит сердце, а он мне предлагает желудок проверить и бросить курить. А еще сказал, что во время еды мне необходимы тишина и покой. Только где ж их было взять — тишину эту и покой? Ну, я ему и высказала: «Я вообще-то к вам за лечением, а не за советами пришла. Советы я и сама давать умею. Девать их мне некуда, советы-то». Он посмеялся, конечно. Учиться, говорит, тебе надо, раз ты такая умная… Потом-то оказалось, что у меня действительно желудок болел. Но курить я не бросила.

И знаете, во Вторую войну, очень мне это помогло, когда с продуктами были перебои. Покуришь — и есть не хочется. Но я про доктора начала… Хороший был человек. Помог мне сильно. И в жизни устроиться помог и… С ним я женщиной стала. Ну а что у него семья была в Уппсале, так про то я с самого начала знала…

И вот стала я работать. В основном — сиделкой. К пожилым, к лежачим. Лекарство вовремя дать, судно вынести, помыть. Дело не хитрое. Ну, конечно, еду приготовить, в доме прибрать — не без того. Уставала, да. Но это хорошая усталость была. Честная. Доверяли мне люди. Я ведь ко всякому подход могла найти. Бывало, некоторые проверку мне устраивали. Вот, допустим, мою я полы, гляжу — деньги лежат. Ну, я подниму, положу на стол, потом говорю хозяевам: так, мол, и так — чего деньгами зазря раскидываетесь? Они, конечно, благодарят, но я-то вижу, что это проверка была. Что я, не понимаю, что ли, что у денег ног нету, что они не сами на полу оказались…

Мама в двадцатом году от «испанки» умерла. От нее тогда много народу погибло. Отец пережил маму на восемь лет. От пива помер. От того самого — крепкого и темного. От которого наша фамилия произошла. Напился отец пьяный на лесопилке, заснул, а тут пожар… Все выскочили, а он задохнулся. Похоронили. Ах, да… Я же про Фриду начала рассказывать. Про вторую, стало быть. Так вот она с ранней юности запасливая была, всё вырезки из газет да журналов делала — на будущее. Советы домохозяйкам, рецепты засолки рыбы… Прически из коротких волос на каждый день и праздничные — это вроде как для меня… Как выучить иностранный язык по самоучителю… Как избавиться от мигреней, как воспитать гармоничного ребенка… Что делать, если неожиданно пришли гости, диета для беременных… Про то, как сделать навесной шкафчик для кухни – вдруг случится муж – а нее уже всё и есть. (Пауза.) Только ничего этого у нее никогда не было. Ни собственного дома, ни… Понимаете, она ведь не красавица была. Охотников на нее особо не находилось. Году в тридцать пятом познакомилась с одним городским. Откуда-то из Больсты или Книвсты он был — не вспомню сейчас… И дело у них к свадьбе шло. Я выдохнула почти даже, что свободная теперь буду, сама себе хозяйка. А потом как получилось… Он квартиру снял, где-то в своем городе, чтоб сразу после свадьбы поселиться. Поехали они с Фридой ту квартиру смотреть. Весело ехали, дорогой вишнями угощались. Вы простите, что я все так подробно рассказываю, но это важно. А у Фриды… ну… как бы сказать… У нее несколько дней не получалось. Понимаете? Понимаете, о чем я? Нет? Как только в квартиру вошли, она сразу в туалет метнулась.

И все свои дела наконец-то сделала. А у нее ни спичек с собой, чтобы зажечь, ничего… Понимаете? Да еще и не смыла за собой. Точнее, смыла, но не всё утонуло. А ему, жениху-то, оказывается, после вишен тоже приспичило. Он сразу после Фриды туда заскочил. И обнаружил здоровенный кусок… Нет, я просто знаю, какие кладки могла делать Фрида. А он не знал. Он вообще думал, что девушки этого никогда не делают, не занимаются этим. И он ее бросил. Будь жив отец, он бы, наверное, заставил этого идиота жениться на Фриде, а я не смогла. Не захотела. Я ведь тогда как рассудила: если он считает, что девушки не какают, то пусть себе ищет такую…

Сперва она где-то с месяц в лёжку лежала. Молчала всё. А потом заговорила. Нет, не заговорила даже, а заговариваться начала. Я к доктору-то побоялась пойти. Вдруг, думаю, к психам, к сумасшедшим её положат, сделают с ней что-то не то. Сделали… Но не те и не там. Я к священнику пошла. Ой, дура, дура, дура… Никогда себе этого не прощу! Рассказала ему про Фриду, совета попросила. На что надеялась? На какое утешение? Не знаю… Он еще покивал такой: да-да, говорит, помню эту девочку, никак не могла на моих занятиях катехизис выучить. Вот что к чему, спрашивается, вспомнил? Да только как я ушла от него, он в тот же день написал в полицию. Письма его не читала, врать не буду, только полицейские обо всем сообщили в социальную службу. И совсем скоро Фриду мою признали… Нет, она, конечно, не большого ума была, но не сумасшедшая. А они её… В тридцать четвертом году тот закон приняли. Да-да, закон о добровольной стерилизации «неполноценных». Ну это только на бумаге, что добровольная… Тогда ведь всё просто было: либо на всю жизнь в лечебницу, либо… Не знаю, чем и как они её запугивали, она мне не рассказывала, только бумаги о добровольном согласии на операцию она все-таки подписала… Сейчас о том времени стараются не вспоминать.

А ведь всё это было. И закон тот людоедский, и“Шведские знания о расах” в школьных учебниках…И демонстрации массовые перед войной; против евреев, которые от Гитлера сбежали. Чтоб, значит, правительство в страну их не пускало. Мол, своих девать некуда…

 

Красная лампочка на телефоне тревожно мигает. Женщина смотрит на нее, но не снимает трубку.

Хорошо, я не буду об этом на передаче рассказывать. Не буду, даю слово. Не упомяну даже. Я вас очень хорошо понимаю. Но и вы меня поймите. И хотела бы забыть, что сделали с Фридой, а не могу. Чтобы с человеком вот так… как с животным… Я, когда ее из больницы забрала, она меньше котенка весила… Поняла, ничего не скажу.

 

Лампочка на телефоне гаснет.

 

…И мы переехали в Стокгольм. Да что там — сбежали. Поближе к белкам из парка Скансен. Они перед войной упитанные были, не то что сейчас — без слез не взглянешь… Дом родительский продавали в спешке, поэтому выручили самую малость. Не разгуляешься. А когда Вторая война началась с работой очень трудно стало… Фрида ведь не работала. Вообще. Я не говорила разве? Так вот всю жизнь и прожила на пенсию, которая ей от государства полагалась. За то, что у нее детей не будет… Но умела так себя поставить, будто она в нашем доме главная. Хотя сама беспомощная была, безрукая. Ни обед сварить, ни уют навести. Зато критиковать — это да, это в первых рядах. Говорила, что моими кушаньями только свиней кормить. А сама... Это я не в упрек ей рассказываю, просто… Обидно было. До слез иногда. Но обиду я свою прятала. Старалась, да.

 

… Сперва мы комнату сняли на улице Хамнгатан, недалеко от королевского сада. Белки в Кунгстрэдгорден правда не водились, зато были вязы. Огромные и тенистые. Идешь после работы… я тогда по домам убирала… Идешь усталая: ноги гудят, голова гудит… Сядешь на лавочку под вязом — и так хорошо, так спокойно. Мамы с детишками гуляют, старички играют в шахматы… Я прочла в газетах, что в начале семидесятых вязы эти хотели порубить, чтобы выход из метро сделать. Так все старички и мамы с детишками приковали себя цепями к деревьям. Да что я вам рассказываю, вы на телевидении работаете, про «битву за вязы» наверняка слышали. Я просто к тому, что это свойство, это потребность человека — защищать то, что ему дорого. А я в своей жизни очень плохо с этим справлялась, наверное. (Пауза.) Может, поэтому своих детей и не заводила. Не знаю. Иногда я думаю, какими бы они могли быть.

 

Женщина умолкает, сидит неподвижно, потом продолжает рассказ.

 

… А потом, уже после войны, мы перебрались в Васастан, на Фрейгатан. В квартирку под самой крышей. (Пауза.) Вот высоты я всегда боялась. Врать не буду. Никогда не понимала, как другие могут на верхотуре жить. Другие, да… Кто-то был у нее. У Фриды. Мужчина, в смысле… Замуж её, понятно, не звали, кому нужна неродица, но кто-то у нее был. Не знаю, один или несколько их было. Я не спрашивала. Она, конечно, тоже молчала, но я же не слепая. После того, как из квартиры пропали деньги, я повесила на свою комнату замок. Деньги те я на телевизор откладывала. Очень дорого они тогда стоили. Увидела в одном доме это чудо и загорелась себе такой иметь. Не хотела в рассрочку брать, не люблю кабалу. Вот и копила. Это я уже на пятидесятые перескочила… А с Фридой мы почти не разговаривали. Ага, так и жили, да. Бывало, вечерами, когда я не на работе, она лежит на диванчике и плачет. А я вяжу и читаю, вяжу и читаю. Она все плачет и плачет… А чего плакать? Жизнь не любит слез. И вообще… Нельзя распускаться. Чуть только опустишь руки, всё — пропал. Смолоду спорт любила. Возле Тиерпа озеро есть. Так вот летом на лодках с компанией, зимой на коньках. Потом тоже форму поддерживала: массаж, ножные ванны, упражнения по программе для домашних хозяек… Не распускалась, да. Фрида не такая была. Она плачет, а я вот сбегаю на улицу покурить, поболтаю с кем-нибудь. В соседнем магазинчике работал мужчина. Очень представительный, между прочим. Со мной особо не разговаривал, но поглядывал, я видела…

 

Зато когда телевизор появился, то мы всё подряд смотрели, все передачи. Очень любили телеспектакли в постановке Шёберга. Милая фрёкен, вы видели его «Гамлета»? Хотя — откуда! Ваши родители тогда еще, наверное, и знакомы друг с дружкой не были. Так вот там, в постановке этой, был такой призрак отца, что… Вот тогда Фрида опять и выдала. Плакать она к тому времени перестала, зато стала слышать потусторонние голоса. Если ей верить, то весь район Васастана кишмя кишит привидениями. И все они, бедные, теснятся в нашей квартире. Но почему-то только в комнате Фриды, а в мою и не заглядывают. Не знаю уж где и как, но она познакомилась с репортером шведского радио и телевидения… Она ему напела, что однажды вечером увидела у себя в комнате руку на стене… руку привидения… которая написала целых восемь слов. Что-то вроде: «Берегись! Жизнь так коротка, а ты недостаточно серьезна!» Да… И он ей поверил… Развесил уши! Нет, я все-таки была о репортерах лучшего мнения. Но грех его винить, Фрида умела быть убедительной. Она так клялась и божилась, что я бы, наверное, тоже ей поверила. Но я-то знала наверняка, что всю эту сцену с рукой она подсмотрела в книге, которую я в то время читала. Знаете, милая фрёкен, я не стала ей мешать. Зачем? Лично мне эти ее фантазии не мешали, а то, что она обманула весь шведский народ, рассказав эту небылицу по телевидению, так это даже весело. Особенно, когда репортер поддакивал ей с умным видом: надо же, какие на свете чудеса! Подумать только — рука призрака! Помню, я хохотала как ненормальная, когда Фрида по телевидению выступала. Но и завидовала ей. Немного, но завидовала. Я ведь тогда не умела фантазировать…

Спасибо вам, милая фрёкен, что пожертвовали своим перерывом на кофе, остались со мной. Сидите вот, слушаете старуху. И начальнику вашему, господину Свантессону, спасибо. Помнит меня, оказывается…Нет, кофе я не пью. Давно уже. Тот самый доктор из Тиерпа убедил меня беречь желудок. Интересно, жив ли... Можно будет передать ему привет? Это недолго. Можно? Хочу поблагодарить его за прекрасный рецепт от мозолей. Вы себе тоже запишите. Надо взять селедочку, да пожирнее. Снимите с нее шкурку, положите на мозоль… только мозоль перед этим надо хорошенечко распарить. Так вот — кладете селедку на мозоль, а сверху пергамент, и завязываете на всю ночь…

О чем я начала?

 

Пауза.

 

Он сказал, что у меня злющие глаза. После нашей первой встречи сказал. Матери своей сказал. Фру Свантессон. А она потом мне пересказала. Не сразу, потом уже, когда… Разве у меня злые глаза? Понимаю, вам оттуда не видно. Да это и не важно. Тем более, сейчас.Не принял он меня поначалу, да. Все слова мои переиначивал, когда матери жаловался. Что я такая и сякая, что наказываю его. Придумал даже, будто я его ударила. Надеялся, что мне откажут от места… Словом, никак мы с ним поначалу общего языка найти не могли. Но у меня на этот случай свой «фокус» имелся. Я подстроила, что будто бы кто-то запер дверь в его комнату, когда мы с ним внутри находились. Зачем? Я просто давно заметила, что достаточно просидеть с человеком два часа взаперти, и ты готов с ним помириться. Не полюбить, нет. Просто стать немного ближе. Добрее, что ли. К Фриде, впрочем, это не относится. Мы с ней всю жизнь, можно сказать, взаперти провели, а дело с мертвой точки не сдвинулась. Но я не про неё сейчас… (Пауза.) Когда же это было?

В каком году? В конце пятидесятых, кажется. Точнее не вспомню. Это я уже санитаркой работала. В клинике нервных болезней. Ну, в «психушке» по-нашему. Там доктора додумались в коридоре телефон повесить. Красивый большой новый телефон. Чем-то похожий на этот. (Показывает на телефон, стоящий перед ней на столике.) Но без проводов. Он не был подключен, понимаете? Но всех очень радовал. Пациенты звонили и подолгу разговаривали. Каждый разговаривал с кем хотел. Бесплатно. Кто-то с родственниками, кто-то с первой любовью, кто-то с богом. Все были счастливы. Иногда возле телефона выстраивалась очередь… Да чего греха таить, по ночам, когда дежурила, иногда сама к телефону тому подходила, трубку снимала и слушала. Не говорила, нет. Вслух, по крайней мере. Там, возле телефона, я её и увидела. Она не больная была, не пациентка, нет… Тут по порядку надо рассказывать. Всё ведь началось с того, что она здорово испугалась. Ну представьте: ребенок во сне стал говорить на неизвестных языках. «Акабос! Акабос!» Тут любой испугает, даром что у нее уже двое взрослых ребятишек было. «Акабос! Мама, укабосучох!» А потом и вовсе… (Пауза.) Доктора наши в ту ночь намаялись с одним буйным, на неё внимания никто не обращал. Тоже история! Молодой парень, только-только у них с женой дочка народилась. Малютка, понятное дело, плачет, спать не дает… Вот они как-то её убаюкали, а сами в город побежали — дело молодое. Только зря они ребенка без присмотра оставили. Дочка их каким-то чудом выбралась из кроватки и залезла в буфет, где у них колбаса с обеда лежала. Так вот один кусок она повесила на дверную ручку, а другим «накормила» фарфорового голубя, что стоял на трюмо. Как дотуда добралась — непонятно. Ну а третий кусок родители обнаружили у малышки в руке, когда вернулись домой. Тут с молодым папашей истерика и сделалась. Жене пришлось «скорую» вызвать, а те к нам его привезли. Ну а куда еще, когда здоровый мужик кидается с ножом на жену с младенцем и кричит, что его малютку Сусанну подменили? Монстры подменили, да. Летающие. Только к нам его, в «психушку». И вот пока успокоительное не подействовало, он все кричал. «Гулль-фия! Плюти-плюти-плют!» Жутко так кричал. «Плюти-плюти-плют!» Ужас.

 

Опять я отвлеклась. Так вот про фру Свантессон… Она возле телефона нашего «волшебного» стояла. Вижу, врачам не до неё, ну я к ней и подошла. Слово за слово, рассказала она мне про «акабос». И про все остальное тоже рассказала. К мальчонке — они в семье называли его Маленьким братиком — стал прилетать друг. Фру Свантессон не сразу это заметила. Сперва-то просто: ребенок стал говорить о себе во множественном числе. Ну, понимаете, да? «Мы пошли, мы играли». Она бы внимания не обратила, да только друг этот стал безобразничать сильно. Ломал игрушки, поджигал мебель, да много чего… Родители в крик, а у Сванте на все один ответ: пустяки, дело житейское. Ну, ясно ведь, что ребенок с чужих слов это повторяет. Стали его расспрашивать, а он возьми да и расскажи: друга зовут Карлссон, живет на крыше. Не беспризорник какой, не оборванец, а «красивый, умный, в меру упитанный мужчина». Да еще и «в самом расцвете сил». Но самое главное — этот Карлссон умел летать. Натурально. Нажмет на кнопку, а на спине у него пропеллер как-то хитро приделан — так и летал. И шустрый такой: чуть напроказит — сразу в окошко сигает. Один раз и маленького Сванте с собой прихватил. На крышу, да. Так его потом пожарные оттуда снимали. Мать от страха чуть не поседела. Вот на другой день, с утречка, к нам в клинику и прибежала.

 

Пауза.

 

Я, наверное, не должна вам все это рассказывать. Все-таки господин Свантессон начальник ваш, взрослый уже мужчина. Но из песни слова не выкинешь, сами ведь позвали о детях поговорить. Вот я вам всю правду и рассказываю… Семья у него, да? Дети? Он ведь мне не пишет совсем. А мать его? Жива ли? (Вглядывается в темноту.)

Не знаете. Ну да ничего, сама потом спрошу его. Если доведется. Если…

Пауза.

… Я тогда, в больнице, говорю ей: «Милая фру, напишите мне на бумажке слова, которые говорит ваш мальчик». Она написала. «Укабосучох». Ну точно! Мы с Фридой… ну, с настоящей Фридой, не с нынешней… мы с ней в детстве так играли: произносили слова наоборот. Потом мама нас услышала — наказала сильно. Она почему-то решила, что мы говорим на сатанинском наречии… А мальчик ваш, фру Свантенсон, хочет собаку. «Укабосучох» — хочу собаку. Купите, говорю, ему щеночка. Да, понимаю, от собаки шум и грязь, да и выгуливать его, скорее всего, придется вам самой, но попробовать стоит. И еще, говорю ей, увезите сына на лето в деревню — там ему не до Карлссона будет. А если, говорю, хулиган тот вернется, то сделайте вид, что верите в него. Просто попытайтесь поверить. И не только вы, но и остальных домашних попросите, чтобы подыграли. Ну, они и подыграли. Поняли, что иначе никак. Что выхода у них нету.

 

…А потом она мне позвонила. Несколько месяцев прошло, уже осенью она позвонила. Домой к нам, на Фрейгатан. Где номер нашла — не знаю. Хотя… Родители детишек меня из рук в руки передавали. Но я слово себе дала, зареклась работать с «особыми» детьми. Но она так просила, так умоляла, плакала даже. А я зареклась. (Пауза.) Я ведь всех их помню. Всех. И Калле из Эстермальма. Его отец был кондитером, держал лавку сладостей. А у Калле был диабет. Вот такая вот ирония. Мальчик-одноклассник подговорил остальных. После уроков они все вместе, толпой, скрутили Калле и насыпали ему в рот кучу сахара. Каждый по чайной ложке. И среди них была девочка, в которую Калле был безумно влюблен…

Помню и маленькую Лив, которую старший брат запер за какую-то детскую провинность в гробу. Вместе с их покойной бабушкой. Помню все ночи, которые провела с малышкой Лив, не гася свет и держа ее за руку…

И Ульрику из района Блакебери я тоже помню. Её отец был доктором в нашей клинике. Тайно, с раннего детства, порошки ей давал. В еду их подмешивал, а я должна была следить, чтобы девочка все до кусочка съедала. А она пышечка была, булочка сдобная. Хохотушка. Но потом влюбилась в мальчика и решила похудеть. Для него решила. Чтобы понравиться. Еду прятала. В пакетик складывала, а по дороге в школу подкармливала кошек. А я не уследила, да. И однажды Ульрика проснулась и увидела на столе маленького мальчика с серыми волосами, который представился ей как «Три пятерки». Как она кричала. Забыть не могу, как она кричала. Тут уж скрыть ничего не получилось, девочку поместили в больницу…

Тогда я и зареклась, что с такими детьми больше работать не буду.

 

Пауза.

 

И вот знаете, милая фрёкен, я глядела на все это и никак не могла понять: за что всё это бедным детям? И это непонимание ставило меня в тупик. Я все время спрашивала себя: где взять сил и терпения, чтобы всё это преодолеть? И не находила ответа. Ну не в религии же искать спасения. После того разговора со священником, в церковь я ни ногой. А где тогда? В чем? Сейчас-то я понимаю, что надо было книжки читать. В книгах ведь про всё на свете написано. А я так — на ощупь действовала. По наитию. Как мне сердце подсказывало. Когда трудно было — зубы сжимала и терпела. Понимала, что надо терпеть. (Пауза.) Или вот говорят: надо любить. Любовь милосердна, любовь исцеляет. Не знаю. Если уж я не смогла полюбить Фриду, то о какой любви можно говорить. Жалела ее, да. Но не любила. А ведь она мне родная кровь, а не какая-нибудь тетка Августа из города Тумба, которую я и в глаза-то никогда не видела. С любовью у меня в жизни вообще странно вышло. Не то чтобы не везло, а… Больной человек — он ведь как дитя. Беспомощен, а потому привязчив. (Улыбается.) Ну, старики меня за руку держали, золотые горы сулили — это было. И не раз. Не пользовалась этим, не брала греха на душу. Молодые парни — те, что болели тяжко — в любви мне изъяснялись, замуж даже звали. Но только это же всё не то. Не любовь. Потом ведь, когда болезнь отступала, все они о своих словах забывали. А я не напоминала. Зачем?

 

Один раз совсем глупо получилось. С любовью-то. В конце Второй войны, когда еще по домам убирала, взяла одну молодую семью. Пришла смотреть квартиру — ужас что такое. Но отмыла, навела чистоту. Договорились на один раз в неделю. Жену я фактически не видела; она то с ребенком, то у мамы своей. А муж работал дома, чертил чего-то. Ну а мне что — убираю и убираю. Вопросов не задаю. Но ему, видимо, показалось неудобным совсем-то уж молчать, вот как-то и разговорились мы с ним. Он деревенский оказался. Мы с ним из одного лена. Земляки. С тех пор и повелось, что мы с ним иногда беседовали. Однажды увидела, что он пытается сварить отличное куриное филе. Я говорю: вы чего это делаете? Да вот, отвечает, бульончиком захотел себя побаловать. Я только руками всплеснула. Отняла то филе, сделала отбивные. Салат в доме нашелся. Плюшки на скорую руку ему напекла. Кофе сварила. Словом, доволен остался. (Улыбается.) А бульон уж я ему в другой раз приготовила. Специально по дороге за костями на рынок забежала. Стали они доплачивать еще и за обед. А тут мне как раз место в одном богатом доме посулили. Решила я от земляка и его семьи отказаться. Предупредила заранее, всё как полагается. Распрощались мы с ним. Да только через неделю где-то он заявился к нам на Фрейгатан.

С вещами. Вы, говорит, фрёкен Бок, женщина моей мечты. (Пауза.) Ну, прогнала его, конечно. Обратно к жене, к ребенку. Но долго меня потом одна мысль точила: а что если это был мой шанс? Только чего уж сейчас-то жалеть. Никакого толку. Да и Фрида тогда высмеяла меня, что, мол, кавалер почти в два раза моложе, в сыновья годится. Я даже обижаться на неё не стала. Потом у меня много разных домов было. Но больше я вольностей с хозяевами не позволяла. Держала дистанцию, да.

Кто я была для них всех? Нянька — не нянька, сиделка — не сиделка… В одной семье домоправительницей назвали. В шутку, разумеется. Но мне понравилось. Потом я так всем и представлялась. Домоправительницей. И то правда, когда оба родителя работают — весь дом на мне. А в таких-то семьях, где ребенок особый, без помощи — ну никак. Вот Свантессонов взять хотя бы. Отец — крупный инженер из Гётеборга, уважаемый человек. Зарабатывал хорошо и вообще — видный мужчина. Но ведь совершенно, ну вот ничегошеньки не понимал, что у него в доме творится. А на фру Свантессон — трое детей и пятикомнатная квартира в Васастане. Она девочка, конечно, работящая была, как и все деревенские. Откуда-то из-под Эскильстуна, кажется, родом. Но ведь любую женщину можно заездить! Когда у нее обнаружили малокровие, я даже особо не удивилась. (Пауза.) Поймите, я её не осуждаю, не говорю, что она была плохой матерью. Она просто ничего не успевала. Вот и растерялась, когда этот Карлссон в доме объявился. И потом… А если бы кто-нибудь узнал про фантазии маленького Сванте? Представляете, что с мальчиком могли бы сделать? Я-то очень хорошо представляла.

И уж конечно не хотела для него участи Фриды.

 

Пауза.

 

Помню, сдуру рассказала как-то малышу Сванте про фридины закидоны. Так он привидением меня начал пугать. Ну, то есть, вроде как не он, не Сванте меня пугал, а Карлссон этот. Я подыгрывала ему. Знаете, временами я думаю, что при желании смогла бы стать недурной актрисой, да. Я подыгрывала ему, а потом будто и сама поверила в этого Карлссона. Летающий человечек с пропеллером. Ведь представьте только. Какая красивая фантазия. Карлссон его звали, да… Лишь однажды я чуть было не вышла из себя. Когда этот толстяк сказал, что я украла брошку. ( Прикасается к вороту своего платья, к которому приколота брошь.) « Красивая вещь, — сказал он, — где ты ее стянула?» А эта брошь, она… Нет, не буду. И так почти всё вам рассказала. Дальше — не интересно. Дальше — про счастье. А про счастье мало кто слушать любит. Если совсем коротко, то… В доме у Свантессонов я встретила Юлиуса. Господина Йенсена. Хороший был мужчина. С причудами, но хороший. Поезда очень любил, часами мог о них рассказывать. Всю жизнь на железной дороге проработал. Правда, бухгалтером, ну да какая разница. А когда мы с ним только-только познакомились, он сказками сильно увлекся. Говорил, что не зря наши предки верили в домовых, в гномов, в ведьм, в разных там духов и все такое прочее. Смешно все это. Но я его любила. Можно сказать, впервые полюбила кого-то, прикипела сердцем. Тогда, в детстве, когда мать сказала, что Фрида умерла, потому что я плохо себя вела, я… Я подумала тогда, что лучше вообще не любить. Никого и ничего. Тогда богу нечего будет у меня отнять. Так и было. Но Юлиус всё изменил. Он дал мне то, чего у меня всю жизнь не было — тишину и покой. Здесь, в Вестергетланде. Сначала я не понимала этого. От тишины здешней с ума сходила. Тут ведь всего и развлечений, что прогулки вдоль отмелей пролива. Каттегат он называется. «Кошачья дырка». Вот именно что дырка. Дыра. Провинция. Скука. Даже телевизор здесь не работал. И вот тогда…

 

Большая пауза.

 

Юлиус все оборудовал в точности по моим рассказам. Я ведь говорила, что один раз участвовала в телепередаче «Искусный кулинар»? Да конечно, рассказывала, не могла не рассказать. У меня все соседи стонут при одном упоминании мясного соуса моего имени. Нет, соус, конечно, бесподобный, но стонут они от моих рассказов. Иногда я бываю удивительно болтлива, да. Странно даже, что сегодня я об этом ни разу не вспомнила…

Так вот «Искусный кулинар» стала первой программой, которую я провела в этой студии. (Показывает куда-то в темноту.) Где-то здесь стоит старая плита из той передачи.

Я готовила для Юлиуса. Только для него. Это такое счастье — готовить для любимого человека. А он сидел там — за стеклом — и смотрел на меня. Потом, после ужина, у нас были новости. Я читала ему газеты, как настоящий диктор. А по утрам, за кофе, я одевалась ведьмой, брала в руки «Сонник» и разгадывала его сны из мира сказок. Потом мы менялись местами. Юлиус вел передачи о медицине и международное обозрение. И конечно, «Погоду». Как он рассказывал о бурях в Нурланде! У меня сердце от страха замирало. По вечерам мы читали друг другу книги… Так незаметно пролетали наши дни. Скажете, мы сумасшедшие были? Возможно… Но если маленький мальчик смог выдумать себе удивительного друга, то почему я… Почему мы, два одиноких старика, не могли выдумать себе целую телевизионную студию? И эту милую фрёкен за стеклом в придачу. И этот телефон. Вот прямо сейчас я могу снять трубку и услышать голос маленькой Фриды, погибшей при крушении поезда… (Нагибается к столу.) Только сперва надо незаметно нажать кнопку, чтоб загорелась красная лампочка. Вот так…

 

Загорается красная лампочка. Женщина с нимает трубку телефона, слушает.

 

«Ебетоп юачукс я!» (В трубку.) Это ужасно непристойно звучит, милая! «Ебетоп». Ужасно. Что бы сказала наша мама? Но… Я тоже по тебе скучаю. Я так по тебе скучаю… (Кладет трубку.) И по второй Фриде я тоже скучаю. Она тоже может позвонить мне по этому телефону. Но никогда не звонит. Характер, видимо, показывает… (Пауза.)

Фрида умерла через год, как мы с Юлиусом поженились. Пришивала к халату отлетевшую пуговицу… Больное сердце, оказывается, было у нее, а не у меня. А я и не знала. Так сестренку мою и нашли. На полу. В одной ночной рубашке. По запаху нашли. Полицейский записал в протоколе: «Лежала в позе, будто просила прикурить». Тоже мне — шутник… Хоронили в закрытом гробу… Ничего не помню… Только белок из парка Скансен с их облезшими хвостами. Не хочу про это… (Пауза.) А Юлиус умер от рака легких. Хотя в семье курила я. И никогда при нем, только на улице. Уж он ругал меня, один раз даже духи налил в пачку сигарет. Ужасная гадость. Но я все равно курю. Вчера вот вышла подымить на крыльцо, стою вся закутанная, на голове шапка с ушами. И вдруг вижу: на моей тени ветер раскачивает уши от шапки — и кажется, что это у меня крылья такие. Будто лечу. Красиво. И никакого пропеллера не надо… Куда лечу? Зачем? К кому? Я так скучаю по тебе, Юлиус! Знаешь, в пять лет я не совсем понимала значение слова смерть. Помню, отец подарил маме красивую брошь. Она берегла ее, надевала только в церковь. И так мне понравилась эта брошка, что я спросила маму, когда же она мне ее подарит. А она возьми и скажи: что когда умрет. Ну, после того я уж не унималась, требовала рассказать, когда же она умрет и как я об этом узнаю. Мама легла на диван, закрыла глаза, несколько минут лежала спокойно, скрестив руки на груди, а я ждала, что же произойдет дальше. Потом мама села и сказала, что когда она умрет, она именно так и будет лежать. И брошка станет моей. Дни летели, а брошь не выходила у меня из головы. Однажды мама прилегла отдохнуть днем, после похода в церковь, чего никогда раньше не делала. И я увидела, что она лежит именно так, как показывала, когда бы умерла. И я, недолго думая, схватила ее за шею и потянула брошь к себе. Мама сперва испугалась, потом долго смеялась, а я очень обиделась, что она не умерла. Когда погибла Фрида, мне объяснили, что смерть — это когда люди уже не возвращаются. Что смерть — это навсегда. (Пауза.) Умирать не хочу. Знаю, они, все мои любимые, ждут меня там, откуда не возвращаются. Но я не хочу. Не готова. Поживу еще. Да, буду жить.

Женщина достает пачку сигарет и спички. Оглядывается в поисках пепельницы.

Милая фрёкен, я выйду покурить, ладно? Не возражаете? Я быстро. Только никуда не уходите… Мне еще надо рассказать вам рецепт «Мясного соуса Хильдур Бок»!

Конец.