Церковь перед лицом новой парадигмы

С воцарением Константина Великого (324 г.) завершился Доникейский период истории Церкви и начался новый, государственный период Её истории.

Константина Великого называют первым христианским императором. Это и так и не так. Ибо крещение, которое одно рождает человека в Церкви, он принял лишь на пороге смерти и от арианского епископа. Вера во Христа пришла к нему не через Церковь, а была воспринята «по-протестантски», лично, накануне решающего сражения. И это личное, внецерковное избранничество сразу поставило его над Церковью, а созданную им империю соделало вторым (наряду с Церковью) «священным царством».

Так «царство кесаря» (начало государственное) стало утверждаться в качестве начала религиозного. И в этом всё двусмысленное своеобразие зарождающейся Византии. Именно с IV в. сознание независимости Церкви от государства, её иноприродность перестала сознаваться и эти два принципиально разных начала быстро слились в одно.

Теперь надо было сначала подчиниться кесарю, чтобы стать Божиим. Те, кто смутно противился этому процессу вынуждены были бежать в пустыни. Оставшиеся остались уже не столько «чадами Божиими» сколько поданными христианской империи. Их вера оказалась лишь одной из гражданских обязанностей (зачастую не менее формальной, чем остальные).

Это резко меняло все прежние церковные установки. Начинался переход к новой парадигме — государственной. Изменялось само сознание людей и соответственно изменялось самосознание Церкви. Эти изменения в первую очередь коснулись фигуры римского императора, внезапно ставшего христианским монархом.

Как мы знаем, монархия имеет религиозное происхождение, но не христианское, а языческое (Др. Египет, Др. Восток, Рим). На всём Древнем Востоке царь усыновлялся Богу (у китайцев прямо: «сын неба») и отсюда был заимствован ветхозаветный обряд царского помазания (см. И. П. Вейнберг «Человек в культуре древнего Ближнего Востока», М., 1986 г., с. 125—126).

Константин был прямым наследником имп. Диоклетиана и восточного божественного деспотизма. В массовом сознании он был божеством и по смерти был причтён к лику официальных божеств государства. Церковь попыталась вырвать инициативу, канонизировав Константина.

Начиная с 457 г. КПльские патриархи стали участвовать в коронации императоров. А затем (начиная с имп. Иоанна Цимисхия на Востоке и с Карла Великого на Западе), в чин коронации стала включаться и практика царского мvропомазания.

Царское мvропомазание было знаком того, что коронация совершена с согласия Церкви, включена в общий ход Промысла Божия и т. д. Т. е. это был священный обряд (сродни апостольскому благословению через возложение рук), но, конечно, не таинство (ибо Церковь знает только 7 таинств и мvропомазание, как и крещение, неповторимо). Именно отождествление царского мvропомазания с таинством породило ошибочную теорию патриарха Полиевкта († 970), согласно которой император, как заново крещёный, очищается от всех прежних грехов (даже убийства предшественника!).

В XII веке известный канонист Вальсомон развил эту т. н. «теорию 8-го таинства», «не без корыстных целей приписав царскому мvропомазанию не только свойства крещения, но даже и архиерейской хиротонии. И обосновал на этом права императора, как верховного первосвященника». (см. «Вестник Лен. Дух. Академии», N°1, стр. 113).

Всё сказанное относится уже к теории «восточного цезаропапизма», которая пришла из Византии на Русь в XV веке, актуализировалась здесь в виде теории «Москвы-Третьего Рима» и практически осуществилась в виде т. н. Синодального периода. Став официальным главой Церкви (формально с Павла I), самодержец, естественно, должен был низложить её законного возглавителя (т. е. патриарха) и уничтожить её соборную природу.

Так оно и произошло. После последнего патриарха Адриана Соборы на Руси не собирались до 1917 г. Собор 1917—18 гг. восстановил патриаршество, узаконив т. о. исторический разрыв между Православием и самодержавием. Но сейчас эти два начала снова отождествляются и ересь 8-го таинства снова возводится в догмат.

Следует помнить, однако, что теория «восточного цезаропапизма» («православного монархизма») оформилась чрезвычайно поздно: «Во всей христианской письменности эпохи Вселенских Соборов нет ни малейших следов ее существования» (Там же, стр. 112). Однако, корни её уходят в IV—V века и мы не случайно коснулись этого вопроса.

Мы увидели, как малопонятная литургическая церемония («царское мvропомазание») через своё символическое осмысление превращается в новый догмат. Более естественен обратный процесс — символическое отображение нового догмата через литургический обряд или праздник. Но оба процесса одинаково характерны для византийского символизма.