Метафізична поезія Дж. Донна

В 20—30-х роках в англійській літературі спостерігається криза ідеології та естетики Відродження.

Домінуюча система – бароко, починають формуватися принципи класицизму. Найбільш повно втрата ренесансного гармонійного ідеалу проявилася втворчості Дж. Донна (1572—1631), творам якого властиві трагічне світосприйняття, релігійний аскетизм та містицизм.

Джон Донн (1572–1631)

Спочатку Донн створює життєрадфісну лірику, де дуже сильний вплив традицій Ренесансу. В подальшому його вірші відрізняються ускладненою ритмікою, він віддає перевагу гротексним образам, поєднує абстрактні міркування з ліричним звіренням почуттів. В творчості Донна найбільш повно виразилися принципи бароко, він був засновником метафізичної школи поетів та сильно вплинув на своїх сучасників.

Джон Донн (1572–1631) - син заможного купця, що був родичем великого Томаса Мора, виріс у католицькій родині. Це багато в чому визначило численні проблеми для всіх її членів у період правління Єлизавети: через свою приналежність до католиків Джон Донн, навчаючись в Оксфорді й Кембриджі, довгий час не міг одержати ступінь магістра, але зумів закінчити школу юриспруденції в Лондоні. В 1596 – 1597 роках взяв участь у військових походах проти Іспанії. Після повернення до Англії він одержав місце секретаря Томаса Еджертона, що займав пост лорда – хоронителя печатки. В 1601 році Донн одружився на племінниці Еджертона Ганні Мор. Батько Ганни був проти цього союзу. Він зробив усі, щоб відправити юного зятя у в'язницю, і опротестував шлюб. За рішенням суду шлюб Джона Донна й Ганни був визнаний дійсним. Однак відмова Ганні в приданому прирікла молоду сім'ю на серйозні труднощі. Матеріальна залежність була причиною частих сварок і незлагод у родині. В 1615 році Донн прийняв сан священика. Написаний до цього року трактат, спрямований проти католицької церкви, свідчив про зміну Донном віросповідання. В 1621 році Донн стає настоятелем собору святого Павла. На цьому посту він прославився як чудовий проповідник. Відомо, що Донн зв'язував свою славу не з поезією, а саме із проповідями, які завжди сам ретельно редагував і готовив до друку. Творча спадщина поета Джона Донна різноманітна. Зібрання віршів уперше було видано тільки після його смерті – в 1633 році. Воно відкривалося звертанням не до читачів, як це тоді було прийнято, а до «тих, хто розуміє». Розуміння й напруги душевних сил читача вимагали й «Мандри душі»(1601), і «Священні сонети»(1609-1611), і «Анатомія світу»(1611-1612). Широкому колу читачів Донн відомий як засновник школи «метафізиків». Сучасники Донна першими позначили цим словом поезію початку XVII століття. Під «метафізичною» поезією вони розуміли поезію, позбавлену логічної ясності й гармонійності, надмірно ускладнену для сприйняття читачем. «Метафізична школа» у поезії відбила кризу ренесансного світогляду. «Назва цієї школи виникла у зв'язку з тим, що в творах її представників на зміну ренесансному повнокровному, безпосередньому життєлюбному зображенню буття приходить інтелектуальне, філософське міркування над проблемами життя, смерті, безсмертя. Серед жанрів, до яких звертався поет Джон Донн, були сатира, сонет, елегія, послання, пісня. У цілому виділяють три групи його творів:

– ліричні вірші про кохання «Пісні й сонети» (1590), послання-листа (1593; 1597);

– сатиричні поеми й елегії (1597);

– релігійно-філософські поеми й сонети (1611–1612), прозаїчні релігійно-етичні трактати – «Звертання до Бога в годину потреби й нещасть».

Уже в ранній творчості можна виділити одну з найбільш характерних тенденцій – відмову від музикальності єлизаветинської лірики й орієнтацію на розмовне мовлення. Про це свідчать, наприклад, «Послання». Послання Донна – не умовний жанр, а реальні листи, якими він і його друзі обмінювалися в розлуці: наприклад, їдучи із зачумленого Лондона, відправляючись на війну або в дипломатичну поїздку на материк. Відомо, що задовго до прийняття сану священика Донн із задоволенням спілкувався через послання з освіченими придворними дамами. Послання виявляють не тільки витончену манеру листа, але й здатність поета кількома штрихами створити зримий образ, показати вдачі й портрети їх носіїв.

Розуміючи всю драматичність світу, «Джон Донн став картографом власної душі. Напружена внутрішня драматичність його поетичного слова, постійний пошук істини, моменти захвату й розчарування – усе зливається в натхненний «діалог одного» (a dialog of one), по визначенню самого автора. «Стиснися усередину себе» – ця фраза Марка Аврелія стала одним із символів часу Джона Донна. Але, заглянувши в себе, поет відкрив цілий космос, вивчення й опис якого став метою його життя. «I'm a little world made cunningly / Of elements, and an angelic sprite».(Я маленький мир, вигадливо створений із плоті й ангельської суті. – Holy sonnets. V.) Нерозв'язні протиріччя між пластичною безмежністю внутрішнього світу й умовністю тілесної оболонки, балансування на тонкій грані, за якою суєтне стає вічним, спроба об'єднати два світи права, що так само мають на нього, – це discordia concors, що наповнив творіння Донна». Звідси так багато в поезії Донна хаотичних і гротескних образів. Він явний продовжувач барочної традиції. Його порівняння метафоричні за суттю: корабель трясеться, як хворий у лихоманці; смерть подібна приступу нудоти, а людей у своїй самітності, немов застиглі в штилі острови. Подібно Кеведо, Донн вибудовує складні асоціативні зв'язки між значеннями далеких понять, виявляє їхню несподівану й безсумнівну єдність. Так, у вірші «Тричі дурень» вилита у віршах любовна пристрасть нагадує поетові морський берег, що вбрав сіль. Сльози, що відбивають лик коханої в «Прощальнім мовленні про сльози», перетворюються в карбовані монети з її портретом, а в знаменитім «Прощанні, що забороняє сум» метафорою коханців стають ніжки циркуля, розлука прирівнюється до землетрусу:

Души смиреннейше в ночиУхода люди не услышат.Так тих он, что одни «почил»,Промолвят, а другие – «дышит». Расстаться б так вот, растворясьВо мгле, – не плача ни о чем, нам;Кощунством было б тайны вязьПредать толпе непосвященной. Земли трясенье устрашит:Обвалу каждый ужаснется,Но, если где-то дрогнет ширьНебес, ничто нас не коснется. Так и любовь потрясенаЗемная – и не вспыхнет снова —Разлукой: подорвет онаЕе столпы, ее основы. А нам, которые взвилисьВ такую высь над страстью грубой,Что сами даже б не взялисьНазвать… что нам глаза и губы? Их тлен союз наш не предаст,Уйдут они, – но не умрет он:Как золота тончайший пласт,Он только ширится под гнетом. И если душ в нем две, взгляни,Как тянутся они друг к другу:Как ножки циркуля ониВ пределах все того же круга. О, как следит ревниво та,Что в центре, за другой круженьем,А после, выпрямляя стан,Ее встречает приближенье. Пусть мой по кругу путь далекИ клонит долу шаг превратный,Есть ты – опора и залогТого, что я вернусь обратно

 

Цей вірш, написане в період однієї з найважчих незлагод із дружиною, але з думкою про неї, стало початком нових духовних мандрівок поета. Уже в ньому позначився один із центральних образів його поезії – коло, доконана, стійка геометрична фігура (любовне, соціальне, духовне коло). Світ Донна – це скоріше система концентричних кіл, злитих у пульсуючу спіраль, що змінює властивості й здатну приймати розміри Всесвіту й стискуватися до крапки, але крапка, на догоду антропоцентризму автора, неодмінно розташовується в центрі, і станом її стабільності є знову ж сфера або коло («Схід сонця»). Така особлива космічна камерність, хвороблива реакція на теорію геліоцентризму, відчуття втрати колишньої стабільності відзначається й в «Анатомії світу»,і в передсмертній «Медитації»Донна: «наши мысли рождены великанами: они простерлись с Востока до Запада, от земли до неба, они не только вмещают в себя Океан и все земли, они охватывают Солнце и Небесную твердь; нет ничего, что не вместила бы моя мысль, нет ничего, что не могла бы она в себя вобрать. Неизъяснимая тайна: я, их создатель, томлюсь в плену, я прикован к одру болезни, тогда как любое из моих созданий, из мыслей моих, пребывает рядом с Солнцем, воспаряет превыше Солнца, обгоняет Светило и пересекает путь Солнечный», – говорить він.

Отже, відмінними рисами поезії Донна стають ускладненість і несподіванка поетичних метафор і синтаксичних конструкцій, сміливість у сполученні різних за логічним змістом понять і змішанні різних мовних стилів, несподівані експерименти з поетичною строфікою, тверді розмовні інтонації, які прийшли на зміну звичної мелодійності віршів, прагнення досягтися змісту, використовуючи магію чисел («Примула»). Для поетів-метафізиків поетичний образ був цінний не в силу того, можна чи ні представити його зримо, – він не мав нічого спільного зі своїм «фізичним наповненням». У ньому цінувався сам характер зв'язку, встановлюваного між явищами.

Однак рання творчість Дж. Донна пронизана іншими настроями. Для нього характерні близькість до розмовного мовлення, прагнення до мелодійності (особливо при створенні пісень).

Інакше Донн підходить до опису земного кохання. На відміну від поетів єлизаветинського періоду він кидає виклик багатьом етичним поняттям, характерним для лірики того часу: замість прославляння витонченого почуття підкреслює навмисну еротичність своїх віршів, лицарської вірності протиставляє вимогу постійної зміни партнерів – «Любовна наука», «Любовна війна», «Зміна» або «Пісня».Спадкоємець ренесансних традицій, молодий поет з дивною добірністю зображує пристрасть і бажання плоті.

Эй, лови, летит звезда!Мандрагору соблазни ты!..

 

Особливе місце в поетичній спадщині Донна займає духовна тема. Коло містичних богошукальних настроїв і захват релігійного самознищення, відчуття часу як катастрофи зближало Донна з поетами бароко. Дійсно, як ми бачили, константи бароко надають особливе звучання віршам поета Донна. Але не можна забувати, що релігійна свідомість Донна не була придбаною, вона була його невід'ємною частиною. Тому сонети, що ввійшли в цикл «Священні сонети»(1610), вільнодумство, свідчать насамперед про щирість віруючого людини, тому так багато проникливого й ліричного, індивідуального в їхніх рядках.

Я – микрокосм, искуснейший узор,Где ангел слит с естественной природой,Но обе части – мраку грех запродал,И обе стали смертными с тех пор…Вы, новых стран открывшие просторИ сферы, что превыше небосвода, —В мои глаза, для плача, влейте водыМорей огромных: целый мир – мой взор —Омойте. Ведь потоп не повторится,Но, алчностью и завистью дымясь,Мой мир сгорит: в нем жар страстей таится…О, если б этот смрадный жар погас!И пусть меня охватит страсть другая —Твой огнь, что исцеляет, сожигая!

«Священные сонеты» написаны в поздний период творчества, они отчасти вмещают в себя опыт прожитой жизни человека, так и не нашедшего «золотой середины» между храмом и светом. Страстность и отрешенность, философичность и аллегоризм, смешение абстрактных явлений и конкретных понятий – характерные черты сонетов в сборниках «Венок сонетов»(1607–1609) и «Священные сонеты». Любовь к Богу определяет бытие их лирического героя. Любовь к женщине отступает на второй план. Используя прием медитации, который разработал и ввел в религиозную практику И. Лойола (воссоздание и переживание в воображении лирического героя как участника событий какой-либо сцены из Ветхого Завета), Донн достигает необыкновенной высоты отстранения от обывательского мира, высоты самоанализа и откровения. Нравственный урок – закономерный итог медитации:

О фарисеи, плюйте же в меня, Глумитесь, убивайте, проклиная! Я так грешил!.. А умирал, стеная, — Он, что в неправде не провел ни дня!.. Я б умер во грехах, себя виня За то, что жил, всечасно распиная Его, кого убили вы – не зная, А я – его заветов не храня!.. О, кто ж Его любовь измерить может? Он – Царь царей – за грех наш пострадал! Иаков, облачившись в козьи кожи, Удачи от своей уловки ждал, Но в человечью плоть облекся Бог — Чтоб, слабым став, терпеть Он муки мог!..

Образ Христа становится центральным в духовных сонетах Донна. Христос наделен у Донна и чертами человека, и чертами святого. В стремлении к полноте изображения поэт обращается к главным событиям земной жизни Христа, воссоздает Его живой облик.

Цикл «Венок сонетов» состоит из семи стихотворений, посвященных эпизодам из жизни Христа, которые имеют особое значение для более полного понимания Его жизни, деяний и учения. Сонеты «Благовещение»и «Рождество»посвящены обстоятельствам рождения Иисуса, «Храм» – детству. В центре внимания поэта не только события из ранней земной жизни Христа, но также разнообразные христианские парадоксы, подчеркивающие Его богочеловеческую природу. Отсюда большое количество метафорических образов, передающих идею бессмертия Бога при перевоплощении Сына в Человека и обращающих читателей к библейскому преданию. Иисус – вездесущее начало земного мира, бесконечность, не имеющая начала и конца, свет, парализующий силы тьмы и влекущий за собой, Логос (Слово) – созидающее начало всего сущего, в котором сосредоточены жизнь, благодать, истина и слава:

И с Матерью – защитой от невзгод — Вошел Иосиф, видит: Тот, кто сам Дал искры разуменья мудрецам, Те искры раздувает… Он не ждет: И вот уж Слово Божье речь ведет! В Писанья умудрен не по летам, Как Он познал все, сказанное там, И все, что только после в них войдет?! Ужель, не будь Он Богочеловеком, Сумел бы Он так в знанье преуспеть? У наделенных свыше долгим веком Есть время над науками корпеть… А Он, едва лишь мрак лучи сменили, Открылся всем в своей чудесной силе!

Одновременно поэт подчеркивает и человеческую природу Христа. Трогательная картина рождества Богочеловека, слабость и беспомощность младенца, безмятежно спящего в яслях и своим обликом взывающего к милосердию, внушают читателям умиление и сочувствие одновременно. В религиозной лирике Донна доводится до максимальной выразительности и мотив распятия, вбирающий в себя весь ужас этого события в жизни Христа, которая должна пробуждать смешанное чувство сострадания и благоговения («Распятие»):

Открылся всем в своей чудесной силе: Пылали верой – эти, злобой – те, Одни – ярясь, другие – в простоте, — Все слушали, все вслед за Ним спешили. Но злые взяли верх: свой суд свершили И назначают Высшей Чистоте — Творцу судьбы – судьбу: смерть на кресте… Чья воля все событья предрешила — Тот крест несет средь мук и горьких слез, И, на тягчайший жребий осужденный, Он умирает, к древу пригвожденный… О, если б Ты меня на крест вознес! Душа – пустыня… Завершая дни, Мне каплей крови душу увлажни!..

Делая образ Спасителя практически осязаемым, поэт наделяет Его человеческими чертами, согласно библейскому преданию, Он именуется Агнцем (Откр. 13:8). В этом символическом образе, введенном Донном в сонет «Вознесение», выделяются такие качества, как покорность, мягкость, кротость. Даже будучи распятым на кресте, Христос всей своей сутью выражает смирение, сострадание и всепрощение; Его лик не внушает страха, потому что никогда не проклянет человека тот, кто простил врагов своих:

Последний – вечный – день восславлю я, Встречая Сына солнечный восход, И плоть мою омоет и прожжет Его скорбей багряная струя… Вот Он вознесся – далека земля, Вот Он, лучась, по облакам идет: Достиг Он первым горних тех высот, Где и для нас готова колея. Ты небеса расторг, могучий Овен, Ты, Агнец, путь мой кровью оросил, Ты – свет моей стезе, и путь мой ровен, Ты гнев свой правый – кровью угасил! И, если муза шла Твоим путем, — Прими венок сонетов: он сплетен!

Иисус Христос – Сын Бога (Sonne) – часто отождествляется с солнцем (Sunne), источником света (Откр. 21:8, 22, 23; 22:5). По замечанию Ю. Л. Хохловой, данная аналогия, использованная Донном, позволяет ему проводить параллель между восходом солнца и рождением и возвышением Христа, между заходом солнца и крестной смертью. Поэт противопоставляет солнце, освещающее самые потаенные уголки земной поверхности, Христу, который добровольно отдал себя во власть смерти и богочеловеческой силой восторжествовал над ней, заставив отступить даже пламя ада, даровав людям свободу и спасение, сокрушив власть Сатаны. Тем самым Донн подчеркивает превосходство Иисуса над небесным светилом, торжество Его идей в мире.

Благодаря использованным художественным средствам в лирике Донна создается емкий и глубокий образ Иисуса Христа. Христос понимается не только как Вседержитель, но и как предельно авторитетный наставник, пылающий любовью ко всему роду человеческому, облегчающий его страдания, жизнь и смерть которого полностью сливаются с Его всеспасающей миссией.

Настроения, нашедшие отражение в поэзии Донна, не менее ярко представлены в его проповедях и молитвах. В 1623 году, когда Донн слег с приступом тяжелейшей «лихорадки», были написаны «Обращения к Господу в час нужды и бедствий». Опыт приближения к смерти, вынесенный Донном из болезни, стал основой «Обращений к Господу…».

«Обращения к Господу…» – непосредственный опыт физического умирания, зафиксированный шаг за шагом. Книга была закончена Донном в течение месяца и тут же, по настоянию друзей, была отдана в печать.

«Обращения к Господу…» состоят из 23 разделов, соответствующих определенной стадии болезни. Каждый раздел включает в себя три части: «Медитация», «Увещевание» и «Молитва». Разделам предпосланы латинские стихотворные эпиграфы, которые, при прочтении их одна за другой сразу, образуют аллегорическую поэму. Такое деление соответствует учению Августина о трех уровнях реальности, постигаемых благодаря способностям памяти (донновские «медитации»), разумному интеллекту («увещевания») и воле («молитвы»), которое излагается в трактате «О Троице».

С другой стороны, Донн явно отталкивается от популярных в конце ХVI – начале XVII века трактатов, посвященных ars moriendi – искусству умирания. Этот род сочинений, повествующих, как правильно и достойно христианину уходить из жизни, как прощаться с близкими и отрешаться от земных привязанностей и забот, как приготовлять себя к встрече с Создателем, не мог быть незнаком Донну. В Англии особой популярностью пользовались два сочинения такого рода: анонимное «Искусство и умение умирать достойно», созданное около 1500 года, и изданный в 1620 году в Антверпене трактат иезуита Роберта Беллармина «Об искусстве доброй смерти».

Для жанра ars moriendi характерен акцент на переменчивости человеческого жребия и неожиданности горестей и испытаний, венцом которых является смерть. Однако сочинение Донна далеко выходит за рамки трактатов ars moriendi. Те были лишь практическим наставлением для умирающего. Донн претендует на нечто гораздо большее. Едва ли не на тяжбу с Господом Богом.

«Увещевания» – своего рода юридический разбор реального положения подзащитного, коим является сам Донн: «Разве праведен я, как Иов? Но, как Иов, хотел бы я говорить к Вседержителю и желал бы состязаться с Богом (Иов 13:3). Боже мой, Боже мой, скоро ль Ты вынудишь меня обратиться к врачу? И насколько предашь меня во власть врача? Знаю – Ты Творец и материи, и человека, и искусства врачевания: разве, взыскуя помощи врачебной, удаляюсь я Тебя (ср.: 2 Пар. 16:12)? Ведь одежды были сотворены Тобой не ранее, чем познал человек стыд наготы, но врачевание Ты сотворил прежде, чем человек стал уязвим для недуга; Ты изначала наделил травы свойствами целебными; провидел ли Ты тогда недуги наши? Не для болезней Ты творил нас, как и не для греха: но и болезни, и грех Ты провидел, – хотя провидение не есть предопределение. Так, Господи, промыслил Ты деревья, плоды которых употребляемы в пищу, а листья на врачевание (Иез. 47:12) ‹…›

Разве не говорит тот, кому открыта была Мудрость Твоя, об искусстве врачевания: Господь создал из земли врачевства, и благоразумный человек не будет пренебрегать ими (Сир. 38:4), – а о врачах: Продолжительною болезнью врач пренебрегает (Сир. 10:11). Все, все эти слова побуждают нас искать помощи, которую Ты посылаешь нам в наших недугах. Но также сказано Тобой: кто согрешает пред Сотворившим его, да впадет в руки врача (Сир. 38:15)! Как же понять мне сие? Ты Сам, благословив, посылаешь нас ко врачу, а раз так, повиновение Твоим словам не может ложиться на нас проклятием. Но тот проклят, кто, впадая в руки врача, отвергает Тебя, всецело вверяется врачу, лишь на него полагается, ему одному внимает и все, исходящее от него, приемлет и пренебрегает врачеванием духовным, дар которого дал Ты также и Церкви Своей; а потому впасть в руки врача есть грех и наказание за прошлые грехи ‹…›».

Здесь он, с одной стороны, опирается на традицию права, с которой познакомился во время обучения в школе юриспруденции, а с другой – на книгу Иова.

Если «увещевания» – наиболее богословски насыщенные части «Обращений к Господу…», то «медитации», которым Донн обязан славой прекрасного прозаика, полны «мудрости мира сего»: «Небеса не менее постоянны оттого, что они непрерывно пребывают в движении, ибо они неизменно движутся одним и тем же путем. Земля не более постоянна оттого, что она неизменно покоится, ибо она непрерывно меняется, ее континенты, острова тают, меняя свои очертания. Так же и человек, благороднейшее из творений земных, тает, как изваяние, будто сотворен не из глины, но из снега. Видим мы – алчность желаний подтачивает его, он тает, снедаемый завистью; он не может устоять перед красотой, что дана в обладание другому; он плавится в огне лихорадки, но не так, как снег на солнце, а так, словно он – кипящий свинец, железо или желтая медь, брошенные в плавильную печь: болезнь не только плавит его, но кальцинирует, сводя тело до атомов, до пепла, когда остаток – не жидкость, а лишь черная окалина. И как же быстро происходит сие! Быстрее, чем ты получишь ответ, быстрее, чем ты сформулируешь сам вопрос; Земля – центр притяжения моего тела, Небо – центр притяжения души; места эти предназначены им от природы; но разве равны душа и тело в своих стремлениях: тело мое падает без принуждения, душа же не восходит без понуждения: восхождение – шаг и мера души моей, но извержение – мера тела моего: Ангелы, чей дом – Небо, Ангелы, наделенные крыльями, – и те имеют лестницу, дабы восходить на Небо по ступеням (ср.: Быт. 28:12). Солнце, покрывающее за минуту сотни миль, и звезды Тверди небесной, что вращаются еще быстрее него, – даже они не движутся столь быстро, как тело мое стремится к земле. В то самое мгновение, как чувствую я первый приступ болезни, я сознаю, что побежден; в мгновение ока взор мой затуманивается; вкус пищи становится пресен и пуст; чувство голода исчезает; колени мои подгибаются, и вот уж ноги не держат меня; и сон, который есть образ и подобие смерти, бежит меня, ибо сам Подлинник – Смерть – приближается ко мне, и вот я умираю для жизни ‹…›».

Здесь мы встречаемся с космографией и алхимией, платонизмом и герметикой. При этом Донн оперирует с набором «общих топосов» своей эпохи – но делает это поистине виртуозно. Магнетизм его текста объясняется не оригинальностью образов, а их неожиданным сопряжением.

Творчество Джона Донна оказало серьезное влияние на английскую литературу XVII века. Последователями его поэзии продолжали решаться некие мистические задачи бытия, разрабатываться идеи, эмблемы, образы, имеющие сокровенный смысл, что позволило углубить философскую лирику, закрепить психологические тенденции в раскрытии лирического мира лирического героя в английской поэзии постренессансного периода.

Как зерна хрусталя на лепестках Пунцовой розы в миг рассветной рани И как пролившийся по алой ткани Искристый жемчуг, светлый и впотьмах, Так у моей пастушки на щеках, Замешанных на снеге и тюльпане, Сверкали слезы, очи ей туманя И солоня стенанья на устах; Уста же были горячи, как пламень, И столь искусно исторгали вздохи, Что камень бы, наверно, их не снес. А раз уж их не снес бы даже камень, Мои дела и вовсе были плохи: Я - воск перед лицом девичьих слез. (Пер. С. Гончаренко)Чистейшей чести ясный бастион Из легких стен на дивном основаньи, Мел с перламутром в этом статном зданьи, Божественною дланью сочленен, Коралл бесценный маленьких препон, Спокойные оконца, в чьем мерцаньи Таится зелень изумрудной грани, Чья чистота для мужества - полон, Державный свод, чья пряжа золотая Под солнцем, вьющимся вокруг влюбленно, Короной блещущей венчает храм, - Прекрасный идол, внемли, сострадая, Поющему коленопреклоненно Печальнейшую из эпиталам! (Пер. П. Грушко)

 

* * *
- Кто ко мне стучится ночью? Кто мне шепчет: "Отвори"? - Я, сеньора, благородный Рыцарь, дьявол побери! Четырем громадным грандам Я роднёю довожусь, Да и сам почти что светлость: Аж без света спать ложусь. Щит мой - вот мое именье; На щите том тридцать тыщ Нарисованных дукатов - Кто же скажет, что я нищ? Моему гербу, пожалуй, Позавидовал бы луг: Девять лилий, плюс репейник, Две ромашки и латук. Лишь бы только конь мой верный, Собираючись в поход, Сослепу не унавозил Этот чудо-огород. Благородного я роду И болтать не стану зря: Все исколесил я страны, Все избороздил моря. Но не встретился с мошною; Не обидно ль, рассуди: Столько раз я маре види И ни в жизнь - мараведи! Кровь во мне урчит, клокочет; Благородство так и прет... Но манеры нас подводят, Коль живот нам подведет. Потому к моей недоле Снисходили иногда И участливо делились Кошельками господа. В час, когда все кошки серы, С парой дюжих молодцов Мы удили у дороги - И случался знатный клев! Выйду из лесу, бывало, Хлопну дона по плечу, Будто бы в Мальтийский орден Посвятить его хочу. И, почище Сан Мартина, Он без звука отдавал Мне свой плащ, а то и шпагу, Ну а шпаги нет - кинжал. Словом, что мне слава Сида, Откровенно говоря? Пусть он даже первый ратник, Обиратник первый - я! Мой тесак острей Тисоны, А рубаха - та тверда, Словно латы Сида, ибо Не стиралась никогда. От ее железной хватки, Как от вражеской руки, У меня не то чтоб шрамы - Волдыри и синяки, Потому как я, сеньора, Нежно-голубых кровей. Чтоб совсем не посинел я, Отвори мне дверь скорей! (Пер. С.Гончаренко)
* * *
И плюхнулся глупый отрок С разбега в садок тунцовый, Как будто пролив не шире Лужи у дома отцова. Вдали, на прибрежном камне, Его штаны голубели - Те, из-за коих десятки Юниц абидосских млели. Он не заметил даже, Как отмахал полпролива, Видя свечи далекой Трепетные призывы, - Но вдруг аркебузы неба Открыли огонь трескучий, И ночь совсем взбеленилась, И стали мочиться тучи. Ветры, узды не чуя, Пустились наперегонки, Выпущены из меха Греком одной побасёнки. Гордое море когда-то Ксерксовых весел сносило Удары - его, однако, Дерзость юнца бесила. Но правильный курс находит Пловец, дерзновенья полный, Глазами, когда всплывает, Душой, уходя под волны. Среди огонь охранявших Не было нимф у Весты, Чтобы равнялись рвеньем С прекрасной дамой из Феста. Стоя на башне, в страхе Хочет спасти она пламя: То заслоняет подолом, То прикрывает руками. Все бесполезно - бессильны Руки ее и одежды: Ветер, дохнув, кончает И с пламенем, и с надеждой. Тогда по тыще жемчужин Излив из звезд своих, Геро Жертвы и воскуренья Сулит Амуру с Венерой. Но голый Амур страшился Ливней и был простужен, Тогда как Венера с Марсом Делили скоромный ужин. Пловец, огонька не видя, Слабел от каждого маха, Все меньше в ударах сердца Любви и все больше страха. И вот он совсем слабеет, Все чаще воду хлебает, Вот смерть свою видит рядом, Идет ко дну, погибает. Когда почти не дышал он, На мощных плечах подъемля, Его носильщики-ветры Вытряхивают на землю, Близ вожделенной башни, Где, изнуряя силы, Геро одну за другою Звезды кляла и винила. И в свете громадных молний Увидев мертвое тело, Когда оно на мгновенье Среди камней забелело, К милому без раздумий Телом она устремилась, А нежной своей душою Туда, где сера дымилась. Едва, озаря вершины, Солнце успело выйти, Девушка бедной Геро Пришла на место событья, И, видя цветок достоинств Раздробленный о каменья, Она нарыдала слезок Пригоршни две, не мене. После взяла свой гребень И грустно на камне белом Его зубцом начертала, Точно резцом неумелым: "Лежат здесь Леандр и Геро. Всегда мы, глупые, людям Служить образцом высоким Любви и верности будем. Как два яйца, наши жизни Расхлопал Амур в безлунье: Одно - вареное всмятку, Другое - как для глазуньи. Родителей наших молим, Чтоб траура не носили. И пусть нас, погибших вместе, Положат в одной могиле". (Пер. М.Самаева)

 

 

ПОЭЗИЯ - ГОНГОРА, КЕВЕДО

Крупнейшим поэтом испанского барокко был Луис де Гонгора-и-Арготе (1561—1627). Один из самых сложных и талантливых поэтов в истории мировой литературы, он долгое время считался «заумным», «темным», недоступным простому читателю. Интерес к его творчеству возродился в XX в. прежде всего усилиями таких поэтов, как Р. Дарио и Ф. Гарсиа Лорка. Произведения Гонгоры не были напечатаны при жизни. Но уже в первом издании собрания стихотворений, вышедшем в год смерти, он был назван «испанским Гомером». Романс, летрилья (популярные формы народной поэзии), сонет, лирическая поэма — жанры, в которых обессмертил свое имя поэт.

Гонгора создал в поэзии особый «темный стиль», исключавший бездумное чтение стихов и являвшийся для него своеобразным средством неприятия безобразной реальности. Большое значение для формирования стиля поэта имела средневековая арабо-андалузская лирика (Гонгора родился в Кордове, бывшей столице арабского халифата, хранившей традиции тысячелетней культуры). Она воспроизводила действительность как бы в двух планах — реальном и условном. Постоянная замена плана реального воображаемым, метафорическим — наиболее распространенный прием в поэзии Гонгоры. Темы его стихов почти всегда просты, но их воплощение предельно сложно.

Поэт творит свой безукоризненно совершенный мир, окутывая реальность пышным облаком метафор. Его строки нужно разгадывать, расшифровывать, и это являлось его сознательной творческой установкой. Гонгора считал, что неясность выражений, «темный стиль» побуждают читателя к активности и сотворчеству, в то время как привычные, стершиеся слова и выражения усыпляют его сознание. Именно поэтому он насыщал свою поэтическую речь экзотическими неологизмами и архаизмами, употребляя привычные слова в непривычном контексте, отказывался от традиционного синтаксиса.

Поэзия Гонгоры демонстрирует типичные для художественной системы барокко множественность точек зрения на предмет (плюрализм) и многозначность слова. В его поэтическом словаре есть своеобразные опорные слова, на которых строится целая система метафор: хрусталь, рубин, жемчуг, золото, снег, гвоздика и др. Каждое из них в зависимости от контекста приобретает то или иное дополнительное значение. Так, слово «хрусталь» может обозначать не только воду, источник, но и тело женщины или ее слезы. «Золото» — это золото волос, золото оливкового масла, золото пчелиных сот; «летящий снег» — белая птица; «пряденый снег» — белая скатерть; «убегающий снег» — Галатея, бегущая от Полифема; белоснежное лицо возлюбленной в строке: «Рубины губ твоих в снегу оправы...» (перевод С. Гончаренко).

При всей живописности, обращенности к зрению и слуху поэзия Гонгоры апеллирует главным образом к интеллекту. Не случайно в лекции «Поэтический образ у Гонгоры» (1932) Гарсиа Лорка говорил: «Мало читать Гонгору, его нужно изучать. Гонгору, в отличие от других поэтов, которые сами приходят к нам, чтобы навеять на нас поэтическую грусть, нужно искать, и искать разумом».

Долгое время было принято считать, что творчество Гонгоры делится на два периода — «ясного стиля» (до 1610 г.) и «темного». Эта точка зрения была пересмотрена в литературоведении XX в. Два стиля — два различных и в то же время взаимодействующих начала единой поэтической системы, строящейся на контрастах, подобно всей художественной системе барокко.

В период «темного стиля» Гонгора не утратил интереса к формам народной поэзии, а в период «ясного стиля» ясность его обманчива (взяв простой народный мотив, он украшает его сложнейшими поэтическими фигурами).

Несомненно, искусство Гонгоры не было сугубо элитарным, рассчитанным лишь на аристократов. С большим мастерством он использовал ритмику и строфику народной андалузской поэзии, создал свои вариации многих народных романсов. Романсы Гонгоры носят не только лирический и героический, но и бурлескно-сатирический характер. В летрильях, шуточных стихотворениях с рефреном, поэт часто дает сатирическую картину испанской действительности, критикует нравы испанской знати («Фортуна», «Летрилья», «Куль я видел у менялы...» и др.).

В 1582—1585 гг. Гонгора создал около тридцати сонетов, в которых варьируются некоторые мотивы Ариосто, Тассо и других итальянских поэтов. В то же время эти сонеты свидетельствуют о самостоятельности молодого поэта, его блестящем поэтическом мастерстве. Большинство из них посвящены типично барочной теме бренности жизни, хрупкости красоты. Мотив знаменитого сонета «Пока руно волос твоих течет...» восходит к Горацию. Его разрабатывали многие поэты, в том числе и Тассо. Но даже у трагического Тассо он не звучит так безысходно, как у Гонгоры: красота не просто поблекнет или увянет, но превратится во всевластное Ничто:

...Спеши изведать наслажденье в силе, Сокрытой в коже, в локоне, в устах, Пока букет твоих гвоздик и лилийНе только сам бесславно не зачах,Но годы и тебя не обратилиВ золу и в землю, в пепел, дым и прах.

Наиболее полно поэтический стиль Гонгоры выразился в его поэмах «Сказание о Полифеме и Галатее» (1612) и «Одиночества» (1614). Именно в них в полной мере сказалось его виртуозное поэтическое мастерство. Сюжет о Полифеме и Галатее заимствован из «Метаморфоз» Овидия, но нетрадиционно его образное воплощение. Поэма, написанная октавами, построена на антитезах прекрасного светлого мира Галатеи и ее возлюбленного Акида и мрачного мира Полифема, а также уродливого внешнего облика циклопа и того нежного, могучего чувства, которое полностью поглотило его. Мир дисгармоничен, в нем недостижимо счастье, в нем гибнет красота, как погибает под обломком скалы прекрасный Акид. Но дисгармония бытия уравновешивается строгой гармонией искусства.

Подлинной вершиной творчества Гонгоры считается поэма «Одиночества» (написаны лишь «Первое одиночество» и часть «Второго» из задуманных четырех частей). Само название многозначно и символично: одиночество полей, лесов, пустынь, человеческой судьбы. Скитания одинокого странника, героя поэмы, воспринимаются как символ человеческого бытия. Ренессансная идея цельного, гармонического существования на лоне природы (таковы в поэме поселяне) переплетается с барочной концепцией противостояния миру, внутреннего уединения (не случайно название поэмы можно перевести и как «Уединения»). Сюжета в поэме практически нет: безымянный юноша, разочаровавшийся во всем, страдающий от неразделенной любви, в результате кораблекрушения оказался на неведомом берегу. Фабула служит лишь поводом для выявления тончайших ассоциаций сознания героя, созерцающего природу. Поэма перенасыщена образами, метафорами, чаще всего основанными на слиянии в одном образе далеко отстоящих друг от друга понятий (так называемые «кончетто»). Доведенная до предела образная уплотненность стиха и создает эффект «темноты» стиля.

Гонгора создал стиль испанского барокко. Развитие целого века испанской поэзии было связано с его творчеством. Наиболее талантливые его последователи — Хуан де Тассис-и-Пералъта, граф Вилъямедиана (1582—1622), Педро Сото де Рохас (1584—1658).

Под влиянием кордовского поэта сформировался также удивительный талант Хуаны Инесс де ла Крус (1651—1695), основательницы мексиканской литературы, прозванной современниками «десятой Музой». Особую славу ей принесла изысканная и лаконичная, исполненная философской глубины любовная лирика.

Однако под пером многочисленных подражателей открытые Гонгорой новые художественные приемы вскоре потускнели, превратились в штамп. За вычурность и усложненность языка культистов резко критиковал Лопе де Вега (что не мешало ему, тем не менее, ценить поэзию Гонгоры и даже испытывать ее влияние). С иных позиций критиковал культизм Кеведо, выступая не за простоту и ясность, а против стандарта и штампа: «В ювелирной мастерской культистов изготовляется текучий хрусталь для ручейков и хрусталь застывший для морской пены... Для женской красы там заготовлены шеи из полированного серебра, золотые нити для волос, жемчужные звезды для глаз, коралловые и рубиновые губы... Усвой себе вышеизложенное и станешь настоящим культистом. Пиши заумным языком разный вздор, вставляя куда попало возможно больше латинских слов...» (перевод А. Сиповича). Осмеивая культистов, сам Кеведо писал не менее сложно, являясь страстным приверженцем консептизма.

Франсиско де Кеведо-и-Вильегас (1580—1645) —один из величайших сатириков в мировой литературе, одинаково блестяще владевший искусством прозы и поэзии. В оригинальной личности этого писателя сочетались изысканный аристократ, светский острослов, отчаянный дуэлянт и один из самых глубоких умов своего времени. Независимые суждения, язвительные насмешки над испанской политикой привели Кеведо к изгнанию и тюрьме. По приказу всесильного министра Оливареса он провел четыре года в одиночном заключении в сыром подземелье монастыря Сан Маркое.

Широк диапазон поэзии Кеведо: от возвышенной и скорбной лирики до бурлеска. Она построена не просто на противопоставлении прекрасного мира уродливой реальности, а на грубом вторжении прозы жизни в сферу идеального. Мечте не осталось места в действительности. Поэтому так глубоко пессимистичен взгляд Кеведо на мир. Тема смерти, тленности всего земного — наиболее частая у него. Каждое мгновение лишь приближает человека к смерти: «Вчера, Сегодня, Завтра,— в них едины // Пеленки и посмертные холстины» (перевод П. Грушко).

Часто поэту кажется, что смерть — избавление от «духовной нищеты земной». Тем пронзительнее звучит вера в единственное, что не подвластно смерти, в знаменитом сонете «Пусть веки мне сомкнет последний сон...», имеющем типично барочную антитетичную композицию. В заключительных терцетах троекратно повторяется то, что подвластно тлению, чтобы троекратно провозгласить неуничтожимость духовности, любви (пусть даже и безответной):

Душа, покорная верховной воле,Кровь, страстью пламеневшая безмерной,Земной состав, дотла испепеленный,Избавятся от плоти, не от боли;В персть перейдут, но будут перстью верной;Развеются во прах, но прах влюбленный. Перевод А. Косс

Характерно, что в своих возвышенных сонетах Кеведо близок к беспощадно критикуемому им Гонгоре. Но подлинная его стихия — сатира, бурлеск. В сатирических стихотворениях (сонетах, романсах, летрильях) поэт постоянно смешивает стиль возвышенный и простонародный, соединяет план мифологический с обыденно-житейским. Сатира Кеведо более смелая и всеобъемлющая, чем сатира Гонгоры. В чеканных афористических строках он достигает большой глубины социального обобщения: «Честь не в чести, но почести в почете; // Вот образ века, точный и правдивый» (перевод А. Косс). В одной из летрилий Кеведо возникает образ, олицетворяющий всесильную власть денег, золота,— «всемогущий кабальеро Дон Динеро». Его поэзия отличается емкостью фразы, в ней сочетаются строгая экономия слова и предельная точность и метафоричность речи. Но наиболее полно консептистский «трудный стиль» Кеведо отразился в прозе.