Этика, эстетика, поэтика, философия произведений М. А. Булгакова

 

Исследуя этико-философскую и мифопоэтическую концепцию человека и бытия в романе Михаила Булгакова “Мастер и Маргарита”, болгарский литературовед Николай Звезданов прежде всего рассматривает взаимоотношения Булгакова и Сталина, приведшие, по мнению автора книги, к реальным трагическим последствиям для писателя. В письме Правительству СССР, написанном 28 марта 1938 г., Булгаков “с завидной прямотой и смелостью” описал не только свою творческую судьбу, но и свою идейную позицию в литературе. Автор книги убежден, что по дерзости булгаковское письмо не имело аналогов в сталинскую эпоху (9, с. 13).

На протяжении всего творчества Булгаков писал одну книгу, считает Н.Звезданов, – “Книгу своей жизни” (9, с. 60). Но одновременно это и завершенная художественная картина мира. Что же касается запрещенной булгаковской пьесы “Батум”, то это “искупительная жертва творца” (9, с. 61), а отнюдь не творческое поэтическое грехопадение, поскольку пьеса “показывает действительную силу системы” (9, с. 62).

Называя роман “Мастер и Маргарита” гениальным творением русского духа, Н.Звезданов утверждает, что роман этот вобрал огромную часть культурно-исторической, мифологической и философской памяти человечества. В нем “в странном сожительстве” соседствует античная мениппея, средневековая мистерия и модернистский гротеск. Христианское повествование разворачивается на фоне драматической современности, а фольклорно-демонологическая традиция подкрепляется древней масонской легендой о Великом Мастере (9, с. 64).

“Роман в романе” об Иешуа и Понтии Пилате и социально-сатирический рассказ о миссии Воланда в Москве представляют собой “гомогенный сплав”, причем каждое из составляющих “тотально двоемерно”, ибо в них слиты реальное и магическое, земное и трансцендентное, история и метаистория (9, с. 65). Солнце и Луна являются в романе космическими немыми свидетелями двух катастроф, одна из которых разразилась в древнем Ершалаиме. а другая – в современной писателю Москве.

В главе “Что есть истина?” Н.Звезданов показывает, что в романе об Иешуа и Пилате образы подсудимого и прокуратора предельно обобщены, являются носителями огромного духовного заряда. Поведение Иешуа Га-Ноцри свидетельствует о том, что у него отсутствует страх за свою жизнь. Сердце Иешуа богато любовью, любовь дает ему свободу. Такова тайна духовного величия Иешуа Га-Ноцри.

В романе “Мастер и Маргарита” Иешуа пребывает в двух ипостасях: как реальный образ земного человека, очутившегося в необычных житейских обстоятельствах, и как эманация трансцендентного образа богочеловека, как символ идеального вневременного бытия, соответствующий евангельскому сказанию (9, с. 82). Любовь, Свобода и Истина возвышаются для Иешуа над любыми обстоятельствами, над всякой властью и, следовательно, над всякой иерархией в человеческих отношениях. Однако главным героем романа “Мастер и Маргарита” является, по мнению Н.Звезданова, не Иешуа, а пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат. Образ Пилата – типичный пример такого состояния, когда в душе человека борются инерция привычки и неосознанная тяга к новому. Читатель романа становится свидетелем борьбы между долгом прокуратора и чувством человека в нем, между старой и новой истинами, между трагической судьбой и личной трагической виной, между старым моральным законом “око за око” и бесконечным милосердием и всепрощением. Жажда искупления, горесть и страдание – вот характеристики душевного мира Пилата после суда на Иешуа, считает Н.Звезданов.

“Роман в романе” построен как симфоническая поэма о душе человека, о величии и падении человеческого духа. При помощи М.А.Булгакова само время избрало Пилата главным героем трагедии. Ведь слово “несправедливость” было ключевым в сознании жителей страны, когда писатель создавал свой роман. В “Мастере и Маргарите” тема справедливости тесно переплелась с темами предательства и страха. И страх этот как бы нависает над Пилатом.

В булгаковском романе имеются две концепции человеческой судьбы, убежден Н.Звезданов: с точки зрения смерти (Берлиоз) и с точки зрения вечности (Воланд). Реальность и фантастика меняются местами, ибо московская действительность в романе является более фантастической, нежели любой вымысел. Московский мир оказывается во власти иллюзорного, мнимого, нереального. Картина социальной жизни нэпмановской Москвы подчеркнуто парадоксальна в романе, и это позволяет писателю наглядно показать подлинное лицо каждого из персонажей, воплощающего пошлость и порок, враждебного истине и добру. Москва в романе Булгакова – это мир без веры, мир псевдоистины, т.е. антихристианский антимир. И в Ершалаиме, и в Москве, показывает писатель, людям свойственно двоемыслие, двойная жизнь – явная и тайная. В сущности, речь идет о двойной ценностной системе, двойной морали и о двойной отчетности за свои поступки, полагает Н.Звезданов.

Между миром Мастера и идеологическим кодом эпохи, в которой он существует, пролегает зияющая бездна. Мастер становится жертвой атеистического массового психоза, сломившего его душевные силы. Изначальная “вина” булгаковского героя состоит в том, что он талантлив.

Образ Воланда (как и образы Иешуа и Пилата) – это гениальное художественное открытие Булгакова, “его новое слово в мировой демонологической традиции” (9, с. 122). Воланд не подчинен случаю, его действия закономерны. Истиной для него является не убеждение, что все люди добры (как для Иешуа), а подчинение моральному закону, уверенность в том, что люди могут стать и добрыми, и умными. Ведь булгаковский Воланд умеет видеть в человеке не только зло, но и добро. Миссия Воланда и его свиты в Москве, считает Н.Звезданов, – срывание всех и всяческих масок. И именно благодаря этой миссии восстанавливается поруганная истина реальной жизни. Впрочем, Воланд не уничтожает зло, а только временно разоблачает его. После исчезновения Воланда московские жители (за небольшим исключением) продолжают жить по-старому. Миссия Воланда и его свиты в Москве, по глубокому убеждению Н.Звезданова, есть не что иное как “гротескная редакция страшного суда”, о котором говорится в Откровении Святого Иоанна Богослова (9, с. 131).

Говоря о любви Мастера и Маргариты, Н.Звезданов склонен полагать, что это печальное повествование о великой любви написано воистину с шекспировской силой. В буквальном смысле слова, пишет он, “любовь между Мастером и Маргаритой бессмертна” (9, с. 135). Любой жест, любая мысль Маргариты оценивается по высшим морально-этическим критериям. Учитываются все виды и степени проявления честолюбия и самолюбия, возможности самопознания, умение творить добро, способность к самоотречению, доброжелательность. Ведь наивысшая ценность в мире, согласно нравственному критерию самого Булгакова, – это человеческое милосердие и сострадание. “Без них жизнь в мире нескончаемой трагедии была бы лишена смысла” (9, с. 144).

Для романа “Мастер и Маргарита” характерна уникальная композиция, возможно, самая сложная во всей мировой литературе, пишет Н.Звезданов. Трудно найти в литературе такой другой роман, в котором композиция в такой степени влияла бы на проблематику всего произведения в целом. Известно высказывание А.С.Пушкина о том, что само построение “Божественной комедии” Данте является доказательством гениальности ее создателя. В такой же степени, считает Н.Звезданов, данную оценку можно отнести и к роману “Мастер и Маргарита”. Если говорить языком семиотики, то это “текст в тексте”, которые объединяет история одного этико-философского учения и судьба его создателя Христа – Иешуа.

Такой композиционный прием – роман в романе, пьеса в пьесе, картина в картине – использовался в литературе и искусстве множество раз до Булгакова (“Гамлет”, картина Веласкеса “Менины” и др.), так что в подобном подходе нет ничего нового. Новаторство же Булгакова состоит в том, что его “текст в тексте” получает авторитетное свидетельство надвременного героя Воланда, подтверждающего истинность описываемых событий, в результате чего создатель “текста в тексте” Мастер может вступить в непосредственный контакт с отделенной девятнадцатью веками от современности реальностью, чтобы самому решить судьбу Пилата, позволив ему перейти из царства Тьмы в царство Света (9, с. 157-159).

В представлении Булгакова мир есть текст, а творчество есть воспоминание о последнем. Мастер же выступает медиатором, посредником между древним текстом и современностью. Мастер актуализирует вечные законы Пратекста, представляющего собой парадигму для всех времен. Ценность этого Пратекста состоит в доказательстве учения, гибели и воскресения Иешуа Га-Ноцри. Герои романа “Мастер и Маргарита” делятся на тех, кто знают этот Пратекст, и тех, кто не помнит о нем или разрушает его. Так, в сцене спора между Воландом и Берлиозом писатель скрещивает две диаметрально противоположные точки зрения на бытие Пратекста.

“Мастер и Маргарита”, по мнению Н.Звезданова, – это история (а, точнее, метаистория) двух городов: Ершалаима и Москвы. Аналогия эта имела решающее значение для идейной концепции булгаковского романа в целом. Писатель накладывает два города один на другой, чем превращает Москву во второй Ершалаим (9, с. 167). Аналогия между двумя мирами романа делает очевидным процесс мифологизации действительности. Согласно Булгакову, линейное историческое время обречено на вечное повторение, а история становится метаисторией. Преодоление линейно-исторического времени означает для писателя победу над смертью, т.е. второе бесконечное бытие.

Пространственные координаты у Булгакова, как и временные, строятся по законам мифопоэтической логики, когда граница между реальным и магическим твердо не установлена, а герои легко переходят от действительности к мнимости. Однако пространственный космос у Булгакова – это космос этический, его экзистенциальный диапазон исключительно широк и адекватен многоликому человеческому бытию, в котором существуют предательство, страх и малодушие, раскаяние. любовь и сострадание, способность к нравственному воскрешению. подвиг верности, т.е. все пороки и добродетели, которые еще великий Данте поместил в различные круги Ада, Чистилища и Рая. Одним словом, заключает Н.Звезданов, роман “Мастер и Маргарита” – энциклопедическое произведение содержащее огромную часть художественной и культурной памяти человечества. Определяя границы и координаты булгаковского романа, Н.Звезданов использует данные обширной “булгакианы”, хотя и не всегда, к сожалению, ссылается на авторов, впервые открывших и указавших генетические источники булгаковских образов, сюжетов и эпизодов.

В сборнике “Возвращенные имена русской литературы” (7), выпущенном Самарским государственным педагогическим институтом, нащупываются новые пути литературоведческих подходов и есть попытки переосмысления уже известных фактов, пишет ответственный редактор сборника В.И.Немцов. Творчеству М.А.Булгакова посвящена первая часть сборника. М.О.Чудакова, сопоставляя в своей статье испытание героини романа “Мастер и Маргарита!” с “чудным сном” Татьяны из “Евгения Онегина”, пишет: “У Пушкина Татьяна – потенциальная добыча гостей на дьявольском сборище, и только грозный возглас Онегина ее защищает. У Булгакова Маргарита с самого начала приглашена как королева бала – и также под защитой его хозяина” (7, с. 7). Евгений Онегин из сна Татьяны, считает исследовательница, “расслоился” на Воланда и Мастера.

М.О.Чудакова подвергает сомнению уверенность американского булгаковеда С.Иоффе в том, что жена Булгакова, как и ее сестра, были любовницами Сталина (7, с. 10), но при этом она согласна с тем, что еще мало исследованы многочисленные случаи маниакальной уверенности женщин, будто они были любовницами Сталина.

Б.С. Мягков рассказывает о творчестве М.А.Булгакова с 1923 по 1924 г., когда писатель работал в газете “Гудок” и создавал роман “Белая гвардия”. Малая проза Булгакова (его фельетоны), считает Б.С.Мягков, плохо изучена. Целый ряд произведений бездоказательно приписываются Булгакову, включаются в его сборники, выпускаемые солидными издательствами, и эти ошибки утверждаются затем в корпусе трудов писателя.

Итальянская исследовательница Рита Джулиани рассматривает в своей статье демонический элемент в булгаковских “Записках на манжетах”. До нас не дошел полный текст этого произведения, написанного в 1922-1923 гг. и опубликованного в урезанном цензурой виде. Однако и в неполной форме “Записки на манжетах” содержат важные сведения о жизни Булгакова на Кавказе и о первых месяцах его пребывания в Москве. “Посредством волшебных появлений и исчезновений, колдовства, фокусов и тому подобного Булгаков передает очевидную нелепость и настоящую иррациональность многих аспектов социального устройства” (7, с 27). Рита Джулиани считает, что центральным элементом булгаковской поэтики является “магическое”. а что касается “дьявольского”, то это не что иное, как “подкласс магического”.

В.П.Скобелев, говоря о функции архаико-эпического элемента в романной структуре “Белой гвардии”, сравнивает булгаковский роман с пушкинской “Капитанской дочкой”, ибо считает, что зона семейных отношений и связей, описанная в “Капитанской дочке”, повторяется в изображении семьи Турбиных в “Белой гвардии”.

Рассмотрев образ императора Николая I в пьесе “Александр Пушкин”, образ Ивана Грозного в пьесах “Блаженство” и “Иван Васильевич”, образ Николая II в пьесе “Батум” и образ Петра I в либретто оперы “Петр Великий”, И. Ерыкалова приходит к выводу, что эти образы царей затрагивают глубокие мировоззренческие и эстетические черты творчества Булгакова. “Кроме того, сопоставление известных фактов из жизни русских царей с текстами писателя позволяет в некоторой степени приоткрыть способ шифровки мыслей, которые он хотел запечатлеть в своих произведениях, но не высказывать прямо” (7, с. 45).

М.В.Колтунова формулирует концепцию личности в романе “Мастер и Маргарита” следующим образом: “Человек ответственен прежде всего перед собой за тот выбор, который он сделал. Ответственность эта начинается с момента осознания истины. Истина же в том, что человек бессмертен, а потому должен быть совершенно свободен от страха, лжи и жажды власти над себе подобными. Тогда исчезнет почва для ненависти и вражды. Ибо ненависть порождает ненависть, а любовь умножает любовь” (7, с. 63).

Согласно статье А.Н.Баркова о религиозно-философских аспектах романа “Мастер и Маргарита”, прототип Воланда – это В.И.Ульянов-Ленин, ибо в образе Воланда переплетается сатанинское с божественным (7, с. 73). В книге же Александра Эткинда “Толкование путешествий” Воланд – это американский посол в СССР Уильям С.Буллит и одновременно Владимир Маяковский, на собрании сочинений которого стояла анаграмма “WM”.

Английский булгаковед Дерек Дж.Ханнс, оценивая роль Иешуа в романе “Мастер и Маргарита”, утверждает, что номера четырех библейских глав романа (гл. 2, 16, 25, 26) означают буквы еврейского алфавита, которые составляют выражение: “Смотрите, этот человек любит Яхве” (7, с. 96).

Автор нью-йоркского “Нового журнала” Мария Шнеерсон в статье “Лучший слой в нашей стране. Заметки о Булгакове” (16) напоминает, что в своем письме Правительству СССР от 28 марта 1930 г. Михаил Булгаков указал, что в пьесах “Дни Турбиных” и “Бег”, а также в романе “Белая гвардия” он упорно изображает русскую интеллигенцию как “лучший слой в нашей стране”. Булгаков также указал в этом письме, что изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь Белой гвардии, осуществляется им в традициях “Войны и мира”, что такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Мария Шнеерсон показывает, что тема эта определяет пафос основных произведений писателя. Уже в “Записках юного врача” (1927) возникает образ России – темной, нищей страны и образ одинокого интеллигента-подвижника, призванного нести людям свет (16, с. 275). Метафоры мрака и света пронизывают все повествование рассказов.

Параллельно с “Записками юного врача” Булгаков пишет цикл рассказов о гражданской войне, в которых “интеллигент, поставленный в экстремальные условия, не изменяет идеалам добра” (16, с. 276). В рассказах “Необыкновенные приключения доктора”, “В ночь на 3-е число”, “Красная корона” и др. Булгаков утверждает. что интеллигент полностью ответственен за то, что происходит в стране. В рассказе “Я убил” показано, что интеллигент способен совершать решительные поступки: доктор Яшвин убивает петлюровца-истязателя.

В “Белой гвардии” Булгаков выступает не только как адвокат интеллигенции, но и как прокурор. Псевдоинтеллигенты типа Шполянского, Тальберга и Лисовича сыграли, по мнению писателя, “роковую роль в истории российской смуты” (16, с. 277). Роль народа в этом романе также неоднозначна, с одной стороны людские массы сравниваются с “Черным морем”, с “черной рекой”, а с другой стороны, Булгаков отражает на страницах “Белой гвардии” извечные чувства справедливости и доброты народа. Так, убитый на первой мировой войне вахмистр Жилин предстает во сне Алексея Турбина как “светозарный рыцарь” (16, с. 279).

В повести-антиутопии “Роковые яйца” (1924) возникает тема интеллигенции и народа. Мария Шнеерсон считает, что Булгакову была известна антиутопия Е.Замятина “Мы”, опубликованная за границей также в 1924 г., хотя она и не приводит никаких доказательств такого предположения. Она только замечает, что в обеих антиутопиях “материальное процветание страны сочетается с деспотизмом” (16, с. 279). Что касается Булгакова, то Мария Шнеерсон склонна полагать, что в процветающей Москве (имеется в виду НЭП) писателю видится та же “тьма египетская”, что и в российской глуши, где за несколько лет до этого оказался его герой “Записок юного врача”.

В “Собачьем сердце” (1925), как и в “Роковых яйцах”, в центре повествования находится гениальный ученый. Профессор Преображенский, подобно профессору Персикову, ненавидит бескультурье, невежество, “тьму египетскую” во всех их проявлениях. Будучи истинным интеллигентом, Преображенский уважает и ценит людей труда. Однако толпа, по Булгакову, – тупая и страшная сила, а человек толпы Шариков предстает как носитель самых отвратительных ее пороков.

“Шариковы” появляются и в ряде булгаковских фельетонов. и в очерках о Москве двадцатых годов. Основной характеристикой “Шариковых” является ненависть к интеллигенции. “Шариковы” немыслимы в человеческом обществе – к такому выводу приходит писатель.

После того, как в 1929 г. произведения Булгакова перестали печатать и ставить на сцене, “тема интеллигенции в его творчестве предстала в новом ракурсе”, пишет Мария Шнеерсон (16, с. 283). Теперь интеллигенции противопоставляется деспотическая власть, причем как в ретроспективном, так и в футурологическом планах (пьеса и роман о Мольере, пьеса о Пушкине, фантастическая драма “Адам и Ева”).

Будучи истинным гуманистом, Булгаков в пьесе “Адам и Ева” (1931) вступает в конфликт с военной доктриной советского государства. Пьеса “Блаженство” (1934), по мнению Марии Шнеерсон, составляет вместе с пьесой “Адам и Ева” некую дилогию, ибо в ней изображается идеальное общество будущего, причем общество коммунистическое, возникшее якобы через несколько веков после победы над капитализмом. Однако и это общество XXIII в. – тоталитарное, ибо хотя герои переносятся в 2222 г., конфликт интеллигента с государством продолжается и там. Словом, конфликт интеллектуальной элиты с властью, согласно Булгакову, неразрешим.

Начиная с “Записок на манжетах”, показывает далее Мария Шнеерсон, сквозной темой в творчестве Булгакова становится проблема отношения писателя и власти. С “Записок на манжетах” и рассказа “Богема” (1925) начинается противопоставление не поступившихся писательской честью художников и приспособленцев, продающих свое перо. Незавершенное мемуарное повествование “Тайному другу” (1929) и пьеса-памфлет “Багровый остров” (1927) посвящены именно этой теме. Но с особой силой она звучит в “Записках покойника” (“Театральный роман”) и в “Мастере и Маргарите”. Протагонисты этих произведений – Максудов и Мастер – прежде всего романтические герои, ибо теориям “социального заказа”, разговорам об утилитарной функции искусства и его классовой сущности Булгаков (в противовес Маяковскому) противопоставляет свое романтическое понимание художественного творчества, заключает Мария Шнеерсон (16, с. 293).

Во франкфуртском журнале “Грани” в статье московского литературоведа Рашита Янгирова идет речь об оценке творчества М.А.Булгакова “глазами первой русской эмиграции” (17). Последующие волны эмиграции дали немало глубоких исследований творчества писателя, но тема судьбы прижизненных зарубежных публикаций произведений Булгакова изучена недостаточно. Р.Янгиров восполняет этот пробел. Цензурный вакуум, с конца 20-х гг. “полностью накрывший литературную работу Булгакова в СССР и не пропускавший никаких откликов на нее извне, чрезвычайно тяготил его, заставлял искать выход в завесе заговора молчания” (17, с. 79-80). Об этом свидетельствуют письма М.А.Булгакова к брату Николаю, жившему в Париже и ставшему добровольным литературным агентом старшего брата. Впрочем, материалы относительно того, признала ли Булгакова “своим” русская эмиграция, не столь очевидны и однозначны, как это может показаться на первый взгляд.

Как писал историк русской зарубежной литературы И.Тхоржевский, “образовалась своя партийная белая библиотека – у эмигрантов; и такая же, красная, библиотека – в Советской России” (цит. по: 17, с. 82). Позиция Булгакова-художника, сознательно вставшего “между двумя флагами”, вызывала столкновение непримиримых позиций. “Определяющим для эмиграции было то обстоятельство, что писатель физически находился во враждебном лагере, а его стремление встать “поверх барьеров” многим казалось совершенно неприемлемым” (17, с. 82).

И тем не менее, по итогам одного из опросов, проведенного в 1929 г. среди посетителей тургеневской библиотеки в Париже, М.А.Булгаков попал в число двадцати семи самых читаемых писателей вслед за Пушкиным, Толстым, Чеховым и Буниным (17, с. 83). Зарубежный русский читатель узнал и оценил Булгакова прежде всего как автора сатирической прозы. Еженедельники и газеты в Париже, Берлине и Риге печатали “Похождения Чичикова” (1922), “Роковые яйца”, “Дьяволиаду” (1924) и пр.

Рижский критик Петр Пильский назвал повесть “Роковые яйца” превосходным сочинением. Его поддержал в парижской газете “Иллюстрированная Россия” Георгий Адамович. Столь же высоко была оценена зарубежными русскими изданиями и повесть “Дьяволиада”. О травле и репрессиях против Булгакова эмиграция своевременно узнавала из газет.

Павел Милюков в своей академической работе по истории русской культуры оценил роман “Белая гвардия” как одно из вершинных достижений русской литературы 20-х гг. ХХ века. Когда публикация булгаковского романа на родине была прервана, “Белая гвардия” была напечатана в Риге и в Париже. Литературный обозреватель Лев Максим в газете “Сегодня” от 3 октября 1927 г., напоминает Р.Янгиров, безоговорочно зачислил булгаковский роман в ряд литературной классики, назвав Булгакова талантливым русским писателем (17, с. 89). В Париже тираж романа “Белая гвардия”, выпущенного издательством “Конкорд”, разошелся в считанные дни. Законодатели литературной моды русского зарубежья Г.Адамович и В.Ходасевич откликнулись на “Белую гвардию” весьма благожелательно. Единственным негативным отзывом на роман была статья Александра Яблоновского, который назвал Булгакова “человеком подсоветским, живущим в рабстве”, и обвинил его в том, что писатель не заметил русскую элиту, бежавшую от большевиков, а приклеил на всех беглецов ярлык “сволочь” (цит. по: 17. с. 92-93).

Политическая тенденциозность А.Яблоновского получила отповедь у других рецензентов булгаковского романа. Так, 3 октября 1927 г. Михаил Осоргин написал пространную рецензию на “Белую гвардию” в газете “Последние новости”, признав Булгакова крупным явлением в литературе 20-х гг. (17. с. 97). Юлий Айхенвальд в свойственной ему импрессионистической манере писал о романе “Белая гвардия”: “...легка его постройка, и как прихотливо ни разбросаны его части, прерываясь одна другой, все-таки они собираются сами собою во внутреннее целое” (цит. по: 17, с. 98). Однако Ю.Айхенвальду довелось прочесть только первую часть “Белой гвардии”. Когда в апреле 1929 г. вышел второй том романа с финалом, заново написанным Булгаковым для парижского издания, Ю.И.Айхенвальда уже не было в живых. Он скончался 17 декабря 1928 г. в Берлине (Ю.И.Айхенвальд погиб в результате несчастного случая, попав под трамвай).

Известный литературовед-пушкинист Модест Гофман, познакомившись с романом “Белая гвардия” (в парижском издательстве роман вышел под двойным названием “Дни Турбиных. Белая гвардия”), отметил, что Булгакову удалась прежде всего “самая стихия жизни и ее тревожный пульс” (цит. по: 17, с. 102).

“История русской литературы сложилась так, что роман Михаила Булгакова о гражданской войне остался вершинным его созданием на эту тему. Тем многограннее и весомее кажется ныне восприятие “Белой гвардии” эмигрантами, сполна воздавшими ее автору, обреченному на немоту в России”, – завершает свою статью Рашит Янгиров (17, с. 109).

Автор франкфуртского журнала “Грани” Евгений Блажеев рассмотрел роман “Мастер и Маргарита” как “опыт русской бездны” (1). Считая главными героями романа не Мастера и не Маргариту, он выдвигает на первый план образ Иешуа Га-Ноцри, прототипом которого, пишет Е.Блажеев, послужил писателю Иисус Христос. Е.Блажеев полагает. что Спаситель превращается у Булгакова в нечто весьма и весьма далекое от оригинала. Сохранив лишь половину имени (Иешуа-Иисус), Булгаков, по мнению Е.Блажеева, “лишает героя Божественной природы и предназначения” (1, с. 109). Подмена же в главном продиктовала с роковой неизбежностью “ход дальнейших метаморфоз”. Обвиняя во лжи записи Левия Матвея, Иешуа тем самым лишает достоверности все свидетельства евангелистов, а история начинает зиять множеством черных дыр и пустот, “заполняемых малоубедительной житейской психологией” (1, с. 110). Так, предавший Га-Ноцри Иуда отнюдь не терзается угрызениями совести и не кончает жизнь самоубийством, его по наущению Пилата заманивают в ловушку и там убивают. Таким образом, суд совести в романе Булгакова подменен даже не судом земным, а тайной расправой, считает Е.Блажеев.

Впрочем, самые катастрофические потери претерпевает в романе центральная фигура истории – Иисус Христос. Он представлен слабым, беспомощным, растерянным и суетливым. “Весь напрягаясь в желании убедить, – такова доминанта поведения Иешуа Га-Ноцри перед судом Понтия Пилата”, пишет Е.Блажеев (1, с. 111). Можно, хотя и с трудом, представить себе Михаила Булгакова прогуливающимся под ручку со Сталиным, продолжает автор, но Христа с Пилатом, хоть убейте, – нет!

Одним словом, Е.Блажеев приходит к выводу, что Иешуа Га-Ноцри в романе Булгакова – всего лишь один из многих, т.е. добрый человек. выдающий себя за пророка. Если евангельский Христос был невинной жертвой, то в случае с булгаковским Иешуа Га-Ноцри “слишком человеческое” лишает его невиновности. И сам того не желая и не ведая о том, он совершает все апостольские грехи. “Как Иуда, он доносит и предает; как Петр, он отрекается и, как все они, он трусит и малодушничает” (1, с. 112).

“Слишком человеческое” делает смерть Га-Ноцри на Лысой горе бессмысленной. “Слишком человеческое” продолжается и за последним жизненным пределом, “превращаясь в гегелевскую дурную бесконечность” (1, с. 112). Свою инвективу Е.Блажеев заканчивает следующей сентенцией: “Только в обществе, свихнувшемся на почве оголтелого атеизма, подобный текст могли расценить как апологию Иисуса Христа” (1, с. 113).

Далее Е.Блажеев переходит к описанию тяжелого жизненного пути Михаила Булгакова и задает два вопроса. Какая неодолимая сила двигала писателем, когда он задумал роман на столь опасный в те времена сюжет? Каким образом мог увидеть и запечатлеть историю Страстей Господних современник ГУЛАГа? На первый вопрос автор статьи отвечает следующим образом: “Рожденный и сформировавшийся как личность в лоне прежней... христианской культуры, Булгаков в годы отчаяния и тьмы не мог не обратиться к той фигуре, что являлась несущей осью потопленного в крови мира. Больше в антимире победившей утопии, где все призрачно, изменчиво, враждебно, опереться было не на что” (1, с. 114-115).

Отвечая на второй вопрос, Е.Блажеев утверждает, что трактовка Булгаковым Страстей Господних вполне вписывается в рамки богоборческой традиции, насчитывавшей к моменту написания романа не менее двух столетий, в течение которых теологи и библеисты принялись очищать канонический текст Библии от искажений, ошибок. переделок и ложных истолкований, стремясь восстановить первоначальный образ Христа. Но этот путь бесперспективен, убежден Е.Блажеев, поскольку “научный метод познания Христа совершенно бесплоден” (1, с. 116). Далее Е.Блажеев отождествляет Иешуа Га-Ноцри с самим Булгаковым и с героем романа – Мастером.

Переходя к образу Воланда, Е.Блажеев утверждает, что все черты Воланда уже обитали в глубинах современной западноевропейской культуры, отчего явление “отца лжи” для московского люда становится “моментом истины”(1, с. 117). Личный экзистенциальный опыт Булгакова “ставит его перед проблемой общечеловеческого звучания, в связи с чем литературный путь писателя приобретает характер религиозно окрашенной аскезы (1, с. 118).

С момента появления Воланда на Патриарших прудах в романе “Мастер и Маргарита” разыгрывается тема безумия, как на фоне шумных и скандальных эксцессов, спровоцированных Воландом, так и в тихой каморке Мастера. Ужас Мастера, считает Е.Блажеев, с зеркальной точностью отражает ужас самого Булгакова. “Булгаковский Мастер и есть классический еретик, герой и автор современного апокрифа” (1, с. 121). Что же касается знаменитой фразы “Рукописи не горят”, то это крылатое изречение, вложенное в уста Воланда, следует рассматривать в сугубо метафизическом плане. Ничто не забывается, ничто не проходит бесследно, ничто не остается без воздаяния, но все “заносится в неподвластную временную книгу Бытия”, заключает Е.Блажеев (1, с. 122).

Борис Брикер из Ратгерского университета (США) полагает, что сюжетные функции Воланда и его свиты в булгаковском романе “Мастер и Маргарита” можно свести к двум основным положениям: 1) черти “выступают как помощники Мастера и Маргариты”; 2) черти “наказывают московских граждан” (2, с. 1). Мотив наказания, по мнению Б.Брикера, является основным сюжетным стержнем, вокруг которого формируются эпизоды романа. Каждый эпизод наказания можно представить в виде простого предложения, где есть субъект – черти или те, кто временно выполняют их функции; объект в каждом эпизоде – советские люди-жертвы, а предикат выражен разными вариантами понятия “наказывать”. Различным наказаниям подвергаются не только “московские грешники”, но также Иешуа, Пилат, Иуда, кот Бегемот, Коровьев, Мастер и Маргарита. Сюжет наказания проходит через ряд временных и пространственных планов и попадает в разные контексты, считает Б.Брикер. Он усматривает четыре контекста, в которых в романе “Мастер и Маргарита” присутствует мотив наказания.

1) Контекст, в котором наказания осуществляются волшебными средствами.

2) Контекст, в котором реалистическая мотивировка наказаний очевидна, но при их описании используется словарь (сюжетный и стилистический), обычный при описании фантастических действий.

3) Контекст, который одновременно может допускать как фантастическую, так и реалистическую мотивировку.

4) Метонимический контекст, при котором фамилии умерших писателей. композиторов, философов попадают в такое языковое высказывание, при котором они являются жертвами наказания, “причем наказания, осуществленного средствами современной Булгакову Москвы” (2, с. 3). Сценическое оформление наказаний, их постоянные декорации – дом-квартира, документы, одежда. Все наказания, которым Воланд подвергает москвичей в романе, принимают форму “фокусов с разоблачениями” и включают элементы театрального массового зрелища. “Разоблачение” является синонимом другого слова, часто встречающегося в романе, – “разъяснение”. На языке того времени и в контексте романа оба эти слова обозначают “арестовать, допросить, судить, казнить” (2, с. 5).

Описание дома принимает у Булгакова, пишет Б.Брикер, “хронотопическую характеристику фантастического замкнутого пространства (enclosure) – традиционного топоса фантастической литературы, особенно в его готическом варианте” (2, с. 6). Два самых важных здания в романе – помещение МАССОЛИТА и дом на Садовой – используются в духе волшебной фантастики (например, расширение берлиозовской квартиры). Образ квартиры как фантастического “замкнутого пространства” сочетается у Булгакова с образом коммунальной квартиры – новым топосом советской литературы 20-х и 30-х годов. В контексте романа посягательство на квартиру человека и лишение жилой площади “осуществляется в одном ряду с такими видами наказания москвичей, как донос, арест, перевод в другое измерение”, т.е. смерть, пишет Б.Брикер. Опознавательным знаком наказания путем лишения жилплощади становится печать на дверях.

“Все отношения воландовской компании и москвичей в романе осуществляются через разного рода проверку документов и письменно оформленные соглашения”, отмечает Б.Брикер (2, с. 9). Функции документов, которые заключаются между гражданами и нечистой силой, восходят к архетипической функции пакта, согласно которому душа закладывается дьяволу. Этот архетипический мотив проецируется на темы 20-х годов, а именно на тему мандата, обладающего особой силой. Фраза “нет документа – нет человека” является не только афоризмом, а используется на протяжении всего сюжета романа (зачастую в пародийно-сниженном плане). Здесь Б.Брикер проводит параллель с рассказом Ю.Тынянова “Подпоручик Киже”, в котором обыгрывается фраза “есть документ – есть человек”. Основной документ в романе Булгакова, определяющий соглашение между Воландом и Мастером, – “роман в романе” о Понтии Пилате и Иешуа.

Различные похищения одежды с тела человека – также распространенный способ наказания в “Мастере и Маргарите”. “Одежда, так же, как и документ, привязывает москвичей к их эпохе и является удостоверением личности: лишение одежды лишает москвичей их социального статуса”, замечает Б.Брикер (2, с. 12). Мотив похищения одежды как способ наказания приобретает особое значение в романе благодаря свойству одежды принимать черты или образ человека. Сюжетная трансформация – оживление одежды – это распространенный мотив фантастической литературы и фольклора. У Булгакова оживление костюма является видом вселения беса в человека.

Пропажа вещей, как способ наказания, напоминает исчезновение, пропажу человека. Булгаков ставит их в один ряд в таком примере, – пишет Б.Брикер: “Выяснилось, что похищено не только второе, но и первый, т.е. сам бородач”. Речь идет, как помнят читатели романа “Мастер и Маргарита”, о бородаче, который на берегу реки украл одежду Ивана Бездомного.

Мотив исчезновения вещи и казнь через отсечение головы обладают также в романе синонимическими признаками. Б.Брикер считает, что сцена наказания Варенухи, с которого слетела кепка и бесследно исчезла в отверстии сиденья, “включает в себя как мизансценическое подобие декапитации Бенгальского, так и момент бесследного исчезновения головы Берлиоза, только роль головы в этом случае играет головной убор” (2, с. 15).

Б.Брикер приходит к выводу, что все три категории – квартира, документы, одежда – могут выступать в сюжете наказания как подмена человека. Лишение квартиры равнозначно переводу человека в другое измерение, а лишение удостоверения личности означает исчезновение самой личности.

В романе “Мастер и Маргарита”, по мысли Б.Брикера, форма наказаний, которым Воланд подвергает других персонажей, уже намечается стилистическими возможностями, содержащимися в языке, оживлением подходящего рода языковых фигур. Фантастический процесс превращения языкового оборота Воландом и другими чертями в сюжет наказания Б.Брикер называет “кровавыми каламбурами”. “Кровавые каламбуры – это сюжетные схемы наказаний в романе, и в них отражен главный композиционный принцип романа – соединение в сюжете различных временных и пространственных уровней” (2, с. 18). Так, когда Прохор Петрович в сердцах вскричал: “Вывести его вон, черти б меня взяли”, Коровьев исполняет этот возглас буквально: “Черти чтоб тебя взяли? А что же, это можно”.

Эпизод наказания Степы Лиходеева также построен по принципу “кровавого каламбура”. Азаззело говорит: “Разрешите, мессир, его выкинуть ко всем чертям из Москвы”. В контексте времени 30-х годов ХХ в. эта фраза синонимична выражению “отправить в удаленные места” (2, с. 20). “Кровавым каламбуром” Б.Брикер считает и эпизод с “оторванием” головы у конферансье в театре Варьете.

Схема этого “кровавого каламбура” возвращает нас к архетипической древней казни – “к отрублению” голов в сказках. В тексте романа “Мастер и Маргарита” пророчество Воланда Берлиозу (“Вам отрежут голову”) организует вокруг себя “сюжетное поле, в которое попадают мифы о казни, нашедшие отражение в многоплановом сюжете романа” (2, с. 26). “Кровавые каламбуры” включаются в общую для всего романа тему смерти и бессмертия и являются важным аргументом в споре между Воландом и московскими писателями о том, кто может управлять смертью, жизнью и временем. Б.Брикер приходит к выводу, что “самая главная функция Воланда в романе – показать, кто управляет словом, и тем самым заставить слово, которое древнее государственного устройства и политического управления, повиноваться, т.е. реализоваться в действие” (2, с. 29-30).

Вячеслав Вс. Иванов в статье “Черт у Набокова и Булгакова” (10), опубликованной в одиннадцатой книжке журнала “Звезда” за 1996 г., которая была полностью посвящена творчеству В.В.Набокова, напоминает читателям тот эпизод из романа Булгакова “Мастер и Маргарита”, в котором Воланд демонстрирует свою нечистую силу, предрекая гибель председателя Массолита Берлиоза под колесами трамвая. Аналогичный эпизод за несколько лет до того, как Булгаков задумал свой роман, появился в рассказе Владимира Набокова “Сказка” (11), подписанном псевдонимом В.Сирин. Герой рассказа Эрвин встречает в кафе пожилую даму. которая говорит ему. что ее зовут госпожа Отт и что она – черт. Госпожа Отт демонстрирует Эрвину свое могущество, повелевая идущему мимо трамваю наскочить на господина в черепаховых очках, переходящего улицу. Предсказание сбывается, и черт в обличье госпожи Отт объясняет: “Я сказала: наскочить, могла сказать: раздавить” (11, с. 217). Второй вариант, набоковским чертом только намеченный, в повествовании Булгакова осуществлен, приходит к выводу Вяч.Вс.Иванов.

Автор статьи “Черт у Набокова и Булгакова” считает. что случайность совпадений этих двух историй кажется исключенной. Одинакова ситуация встречи героев с чертом, одинаков способ, которым черт проявляет свое могущество. Совпадает и роль трамвая. Существуют две возможности знакомства М.А.Булгакова с рассказом В.В. Набокова “Сказка”. Впервые рассказ был напечатан в берлинской эмигрантской газете “Руль” 27 и 29 июня 1926 г. В то время, пишет Вяч.Вс.Иванов, Булгаков много общался с эмигрантами – “сменовеховцами”, вернувшимися, как и его вторая жена Л.Е.Белозерская-Булгакова, из Парижа или из Берлина в Советскую Россию. “Не исключено. что номера “Руля” с набоковским рассказом через одного из знакомых могли попасть к Булгакову” (10, с. 147).

Вторая возможность относится к 1930 г., когда сборник рассказов и стихов Сирина-Набокова “Возвращение Чорба” мог быть прислан Булгакову его братом, который на гонорар за роман “Белая гвардия”, изданный за границей, покупал и пересылал Булгакову новые русские эмигрантские книги.

Характер фабулы рассказа В.Набокова “Сказка” и всего повествования – игровой, полусерьезный. Последняя встреча героя с чертом в виде госпожи Отт происходит “на улице Гофмана”. И это название, и само заглавие рассказа “Сказка”, считает Вяч.Вс.Иванов, указывают “на родословную, ведущую к немецким романтикам” (10, с. 147).

Творчество Э.Т.А.Гофмана сыграло важную роль в подготовке того литературного движения. в котором участвовал М.А.Булгаков вместе с “Серапионовыми братьями” и А.П.Платоновым и которое можно назвать термином “фантастический реализм”, пишет Вяч.Вс.Иванов. “И в генеалогическом древе этого дивного порождения отечественной словесности видное место будет отведено Гофману. А на той ветке, которая от автора “Элексира сатаны” протянется к создателю “Мастера и Маргариты”, между ними мы должны поместить Набокова” (10, с. 148)[65].

Хотя дьявола можно считать архетипической идеей, продолжает Вяч.Вс.Иванов, которая всплывает со дна подсознания писателя, чаще всего ему помогает “всплыть” прочитанное этим писателем сочинение другого автора. И если мы знаем, как в литературе был распространен образ черта, то вправе ли мы “каждое отдельное явление черта в литературе выводить из непосредственно ему предшествовавших”, спрашивает Вяч.Вс.Иванов и отвечает, что теория вероятности склоняет нас к признанию заимствования булгаковского сюжета с трамваем на Патриарших прудах в Москве из “Сказки” Набокова. Однако, “если уж живописать нечистую силу, то, наверное, лучше в духе Набокова, показывая ее забавы, но не упиваясь и не восторгаясь ими” (10, с. 149). Хотелось бы надеяться, что, прощаясь с ХХ-м веком, мы расстанемся навсегда с этими персонажами и их возможными жизненными прототипами, заключает Вяч.Вс.Иванов.

О творчестве А.Платонова и М.Булгакова в соотнесении с социально-политическими процессами России 20-30-х годов ХХ века. когда писатели, преодолевая утопические иллюзии, становились в оппозицию тоталитарной общественной системе, идет речь в книге О.Н.Николенко “От утопии к антиутопии” (12). Авторы русских утопий, считает О.Н.Николенко, как и их предшественники В.Одоевский, Г.Данилевский, Н.Чернышевский и др., “устанавливают прямую зависимость между перспективами развития общества и состоянием личности”(12, с. 180.). Утопиями автор книги также считает повесть В.Я.Брюсова “Республика Южного Креста” и роман А.Богданова “Красная звезда”. Что касается антиутопии, то к таковой О.Н.Николенко однозначно относит роман Е.Замятина “Мы”. А.Платонов же и М.Булгаков, считает О.Н.Николенко, только шли от утопии к антиутопии.

В главе “Настоящее и будущее в антиутопиях М.Булгакова” О.Н.Николенко называет писателя явлением чрезвычайным в мировой литературе, явлением пророческим, поскольку Булгаков сумел предсказать развитие общества на много лет вперед. Однако произведения Булгакова с момента их опубликования “всегда представляли некую загадку, тайну, вокруг которой велись и ведутся бесконечные споры” (12, с. 109). Множество книг посвящены самому загадочному произведению писателя роману “Мастер и Маргарита”, пишет О.Н.Николенко и называет в этой связи книги Б.Соколова (1991), А.Вулиса (1991), И.Галинской (1986), Л.Яновской (1992) и др.

Творчество М.Булгакова все же далее рассматривается О.Н.Николенко сквозь призму жанра антиутопии, который “предполагает столкновение идеала с антиидеалом, с жестокой действительностью” (12, с. 110). Впервые признаки антиутопии появляются в ранней булгаковской повести “Дьяволиада” (1924), основной темой которой, как в любой антиутопии, становится конфликт личности и государства.

В повести “Роковые яйца” (1924) развивается тема рока, предчувствие апокалипсиса, считает О.Н.Николенко. Действие в ней перенесено в недалекое будущее, в 1928 год, “что усиливает прогнозирующий характер повести” (12, с. 120). В композиции повести “Роковые яйца” О.Н.Николенко выделяет предчувствие катастрофы, катастрофу и ее последствия, причем главным виновником катастрофы является тоталитарное государство. Хотя повесть “Роковые яйца” обычно соотносят с романом Г.Уэллса “Пища богов” (1904), ибо и у английского писателя последствия научного открытия выходят из-под контроля ученых и приобретают непредсказуемый характер, но О.Н.Николенко полагает, что “Роковые яйца” ближе к жанру антиутопии, чем к жанру научной фантастики.

Б.Соколов высказал предположение, что образ главного героя повести “Роковые яйца” профессора Персикова – это своеобразная пародия на Ленина, но О.Н.Николенко считает, что содержание повести Булгакова “гораздо шире и многозначнее” (12, с. 126). Эту повесть, по мнению О.Н.Николенко, можно рассматривать “как некую аллегорию насильственной трансформации русского общества” (12, с. 128).

Повесть “Собачье сердце” (1925) воспринимается “как антиутопия, осуществившаяся в реальной действительности. Здесь присутствует традиционное изображение государственной системы, а также противопоставление ей индивидуального начала” (12, с. 148). По мысли О.Н.Николенко, “Собачье сердце” ассоциируется с гоголевской “Ночью перед Рождеством” и своеобразно интерпретирует тему романа Э.Т.А.Гофмана “Эликсир дьявола”. Центральной проблемой повести “Собачье сердце” становится изображение человека и мира в сложную переходную эпоху. Элементы в ней антиутопии, возможности фантастики, пародии и пр. “помогают писателю раскрыть психологические и социальные процессы, происходящие в обществе, предсказать их эволюцию” (12, с. 155).

Признаки антиутопии О.Н.Николенко находит и в пьесе М.Булгакова “Багровый остров” (1927), основной принцип построения которой – пародия на общественно-политические процессы в Советской России 20-х гг. Прием карнавализации “помогает писателю создать мир наоборот” (12. с. 164), причем для этого используются ассоциации с гоголевским “Ревизором” и грибоедовским “Горем от ума”.

Рассматривая роман “Мастер и Маргарита”, О.Н.Николенко в основном излагает содержание идей перечисленных выше авторов книг об этом романе. В результате О.Н.Николенко приходит к выводу, что “прогнозирующая сила антиутопии в творчестве Булгакова стала неиссякаемым источником комедийности” (12, с. 201).

Игорь Сухих в статье “Евангелие от Михаила” (14) называет “закатный” роман Булгакова “романом-лабиринтом”. Скорее, он даже находит в “Мастере и Маргарите” “три романа, три лабиринта, временами пересекающиеся, но достаточно автономные. Так что идти по этому “саду расходящихся тропок” можно в разных направлениях. Но оказаться в результате в одной точке” (14, с. 213). Имеются в виду ершалаимские главы (гл.2,16,25,26), московская дьяволиада и роман о Мастере. В булгаковской истории о Иешуа и Пилате растягивается и тщательно пластически разрабатывается каждое мгновение и получается “бесконечно длинный день, поворотный день человеческой истории”. считает И.Сухих (14. с. 216). Булгаковский Иешуа, по мнению автора статьи, отнюдь не Сын Божий и даже не Сын человеческий. Он – человек без прошлого, сирота, и гибнет, ибо попадает между жерновами духовной (Каифа и синедрион) и светской (Пилат) власти. В булгаковском ершалаимском романе читатель видит все происходящее на Лысой Горе глазами Левия Матвея, роль которого в чем-то аналогична роли Мастера, полагает И.Сухих. Булгаковский Пилат, по мнению критика, являет собою “не торжество силы, а ее слабость” (14, с. 217).

Если ершалаимская история строится, в сущности, по законам новеллы, ибо в ней и ограниченное число персонажей, и налицо концентрация места, времени и действия, то в московском пространстве фактически сосуществуют два романа. В московской дьяволиаде есть много перекличек с ершалаимской мистерией. Ершалаим и Москва “не только зарифмованы”, но и противопоставлены в структуре “большого романа”, считает И.Сухих (14, с. 219).

Еще больше, чем образ Иешуа, далек от канонической, культурно-исторической традиции образ Воланда. Ведь булгаковский сатана не столько творит зло, сколько обнаруживает его, играя роль чудесного помощника из волшебной сказки или благородного мстителя из народной легенды, т.е. “бога из машины”, который спасает героев в безнадежной ситуации. Впрочем, в инфернальном слое романа Булгаков отнюдь не тайный сектант или проповедник, а прежде всего художник слова, пишущий в гоголевских традициях.

Подлинная дьяволиада разыгрывается в Москве рядом с Воландом, пишет И.Сухих. Здесь налицо, по его мнению, “конкретность места при размытости художественного времени” (14, с. 220). Роман-миф становится для Булгакова единственным способом избежать принципиального выяснения отношений с современностью, попыткой подняться над ней.

Московский и ершалаимский сюжеты связывает, считает И.Сухих, образ “толпы”. Соединительным звеном между “той” и “этой” толпой оказываются гости большого бала у сатаны. Принимая участие в московской дьяволиаде, Маргарита в то же время является одной из главных героинь третьей сюжетной линии романа, причем эта линия осложнена темой творчества. Ведь книга об Иешуа – дело Мастера, которое Маргарита также считает и своим делом.

“Книга Мастера” не просто полемически противопоставлена современной тематике, полагает И.Сухих. Он убежден, что “Книга Мастера” позволяет Булгакову “раскрыть собственные хождения по мукам, связанные с “Белой гвардией” и постановкой драм” (14, с. 222). Автобиографические ассоциации запрограммированы и неизбежны для образа Мастера точно так же, как и привычны сопоставления Маргариты с Е.С.Булгаковой. Это приводит к тому, что стилистической доминантой “третьего” романа, т.е. повествования о любви Мастера и Маргариты, оказываются не эпическое спокойствие и живописность, не сатирическое буйство, а высокая патетика и лиризм, считает И.Сухих. Он также полагает, что в центре всего романа (“большого” романа, пишет И.Сухих) стоят не Пилат, не Мастер с Маргаритой, не Бездомный, но – Автор, который все время находится за кадром и при этом связывает, сшивает разные планы книги.

Что касается афоризма о свете и покое, который вызывает разнообразные трактовки, то И.Сухих объясняет его при помощи ряда цитат из Библии (14, с. 223).

“Закатный” роман Булгакова стал сразу всем – мифом, мистерией, новым евангельским апокрифом, московской легендой, сатирическим обозрением, историей любви, романом воспитания, философской притчей, метароманом, заканчивает И.Сухих свою статью.

Опубликование Виктором Лосевым черновых редакций романа “Мастер и Маргарита” в 1992 г. (3) вызвало гневную отповедь автора выходящей в Париже газеты “Русская мысль” Ю.Уфимцева (15). Между тем, во вступительной статье к книге “Великий канцлер” В.Лосев вовсе не называет публикуемые им материалы “неизвестными”, он пишет, что “остается неопубликованной большая часть редакций и вариантов почти всех произведений Булгакова” (15, с. 4). Ведь первые наброски, варианты и редакции произведений писателя, как известно, представляют не меньший творческий интерес, чем тексты, которые по дате их написания принято считать каноническими. “Для восполнения существенного пробела в издании творческого наследия Булгакова и подготовлена эта книга – “Великий канцлер”, пишет В.Лосев (3). Что касается выбора названия, то по свидетельству заведующего сектором Отдела рукописей бывшей Ленинской библиотеки, каковым является Виктор Лосев, “так озаглавлен первый достаточно полный и завершенный автором рукописный текст, значительно отличающийся по структуре и содержанию как от первоначальных черновых вариантов 1928-1929 годов, так и от последующих редакций романа” (3, с. 5).

Ю.Уфимцев напоминает, что эта публикация была предотвращена британской исследовательницей Лесли Милн в 1991 г., когда В.Лосев предложил книгу британским и итальянским издателям, поскольку Л.Милн “расценила этот проект как недобросовестный, спекулятивный и ненаучный” (15, с. 81). Но В.Лосев подробно излагает историю написания “Мастера и Маргариты” и рассказывает о том, какие рукописи имеются в хранении бывшей Ленинской, ныне Российской Государственной Библиотеки (РГБ). В свое время об этом писала М.Чудакова (которая в 1976 г. также была сотрудником Отдела рукописей), причем В.Лосев отнюдь не скрывает факта этой публикации М.Чудаковой в “Записках отдела рукописей” (3, с. 9). Так что он не претендует на роль “первооткрывателя” рукописей Булгакова, но книга “Великий канцлер”, на наш взгляд, свою полезную роль сыграла.

Игорь Сухих справедливо напомнил слова Воланда о том, что роман Мастера “принесет еще сюрпризы” (14, с. 225). К произведениям российской псевдоклассики 90-х годов ХХ в. относится эксплуатация классического наследия современными российскими писателями. “Заимствуются названия, имитируется стиль”. пишет Марина Адамович в статье “Юдифь с головой Олоферна”[66]. Это и детективная драма Бориса Акунина-Чхартишвили “Чайка”, и “Пятнашки, или Бодался теленок со стулом” братьев Катаевых, и “Повесть о любви и суете” Нодара Джина (где настойчиво поминается чеховская “Дама с собачкой”), и многотомное продолжение “Властелина колец” Дж.Р.Р.Толкиена, принадлежащее перу петербургского писателя Ника Перумова (впрочем, сам он утверждает, что к творчеству Толкиена его романы никакого отношения не имеют), и “современный” парафраз “Идиота” Ф.Михайлова, в котором слова “падшая женщина” заменены ненормативной лексикой, и “Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева” С.Солоуха, где фамилией чеховского героя локализуется место действия.

“Даже у читателя, знакомого с постмодернистскими экскрементами “переведенных” классиков, привыкшего к переписыванию Чехова и Достоевского, вскипают страсти от совершенного святотатства”, пишет Лариса Гагарина в рецензии на продолжение ставшего уже культовым романа Булгакова “Мастер и Маргарита”, выпущенное в 2001 году “Издательством Захарова”. “Действие сиквелла начинается там, где завершают свой путь герои Булгакова, – Мастер и Маргарита решают покинуть Вечный приют, дабы вернуться на землю, исправить ошибки и заслужить Свет. Влюбленные получают новую жизнь, родившись в России. Сюда же с деликатным заданием попадают Воланд и свита, слегка изменившие имена и внешность: ведь и реальность тоже изменилась” (8, с. 4). Впрочем, автор рецензии считает, что роману Булгакова повезло больше, чем другим прошедшим горнило десемантизации бородатым классикам.

 

Список литературы

1. Блажеев Е. Роман Булгакова как опыт русской бездны // Грани = Grani. - Frankfurt am Main, 1994. - Г. 49, Т 174. - С. 109-125.

2. Брикер Б. Наказание в романе М.Булгакова “Мастер и Маргарита”. Типология мотива // Rus/ lit. - – Amsterdam, 1994. - Vol. 35. N 1. - P. 1-38.

3. Булгаков М. Великий канцлер. Черновые редакции романа “Мастер и Маргарита”. - М., 1992. - 544 с.

4. Булгаков М. Избранное. - М., 1988. - 480 с.

5. Булгаков М. Под пятой. Мой дневник. - М., 1990. - 48 с.

6. Булгаков М. Ранняя проза. - М., 1990. - 479 с.

7. Возвращенные имена русской литературы. Аспекты поэтики, эстетики, философии. - Самара, 1994. - 197 с.

8. Гагарина Л. Воланд снова в Москве. На прилавках продолжение “Мастера и Маргариты” // Exlibris Н.Г. - М., 2001. - 28 июня-4 июля. - Культура, Т 24. - С. 4.

9. Звезданов Н. В свете на “Майстора и Маргарита”. - С., 1993. - 211 с.

10. Иванов Вяч.Вс. Черт у Набокова и Булгакова // Звезда. - СПб., 1996. - Т 4. - С. 146-149.

11. Набоков В. Сказка // Набоков В. Истребление тиранов. - М., 1991.
С. 216-224.

12. Николенко О.Н. От утопии к антиутопии: О творчестве А.Платонова и М.Булгакова. - Полтава, 1994. - 210 с.

13. Померанц Г. Проблема Воланда // Померанц Г. Выход из транса. - М., 1995. - С. 146-202.

14. Сухих И. Евангелие от Михаила (1928-1940). (“Мастер и Маргарита М.Булгакова) // Звезда. - СПб., 2000. - Т 6. - С. 213-225.

15. Уфимцев Ю. Публикация второй свежести // Русская мысль. - Париж, 1993. - 19 февр. - С. 13.

16. Шнеерсон М. “Лучший слой в нашей стране”. Заметки о Булгакове // Новый журн. = New rev. - Нью-Йорк, 1993. - Кн. 192-193. - С. 274-298.

17. Янгиров Р. Михаил Булгаков глазами русской эмиграции // Грани=Grani. - Frankfurt am Main, 1995. - Г. 50, Т 176. - С. 79-109