Журнальная сатира 1769-1774 гг

 

Н. И. Новиков

 

Периодические издания выходили в России еще с петровского времени, но сатирические журналы как одно из проявлений дальнейшего роста общественного самосознания появились в конце 60-х годов XVIII в. Первый из них — «Всякую всячину» — с января 1769 г. начал издавать под непосредственным руководством Екатерины II ее кабинет-секретарь Г. В. Козицкий. Журнал имел четко выраженную правительственную ориентацию, хотя имена издателя и даже сотрудников в нем указаны не были.

Пришедшая к власти в результате дворцового переворота, Екатерина II стремилась упрочить свое положение. Именно этим объясняется ряд широковещательных кампаний, проведенных ею. Здесь и праздник «торжествующей Минервы», устроенный в дни коронации в Москве, и созыв Комиссии по составлению нового Уложения, и специальный «Наказ» для депутатов Комиссии, и, наконец, издание сатирического журнала.

«В первые годы царствования Екатерины... — писал Н. А. Добролюбов, — много было людей, осмеливавшихся восставать против правления Екатерины... Все это очень беспокоило тогдашнее правительство, и Екатерина прилагала все старания, чтобы своими распоряжениями привлечь к себе сколько можно более приверженцев и предупредить могшее возродиться недовольство... Одним из орудий ее в этом деле была литература»[59].

«Всякая всячина» обратилась к писателям с призывом поддержать ее начинание, называя себя «прабабушкой» будущих «внучат» и тем самым разрешая выпуск других сатирических журналов. Однако в этой прозрачной аллегории содержался намек на руководящую роль «Всякой всячины» среди других сатирических изданий. Призыв императрицы был услышан. В том же 1769 г. М. Д. Чулков выпустил журнал «И то и сё», В. Г. Рубан — «Ни то, ни сё», В. Тузов — «Поденщину», Л. Сичкарев — «Смесь», Ф. А. Эмин — «Адскую почту». В мае 1769 г. начинает выходить журнал «Трутень», который не только не поддержал курс, предложенный «Всякой всячиной», но вступил с ней в прямую полемику. Издателем «Трутня» был Николай Иванович Новиков (1744 —1818) — яркий публицист и просветитель XVIII в. Он родился в дворянской семье среднего достатка. Обучался одновременно с Фонвизиным в дворянской гимназии при Московском университете, но был исключен из нее «за леность и нехождение в классы». После этого служил в чине солдата в Измайловском полку, вместе с которым принял участие в дворцовом перевороте 1762 г. В 1767 —1768 гг. состоял одним из секретарей Комиссии по составлению нового Уложения. Эпиграфом к своему журналу «Трутень» Новиков взял стих из притчи Сумарокова «Жуки и Пчелы»: «Они работают, а вы их труд ядите».

В названии журнала было заключено два значения. Первое, рассчитанное на цензуру, служило своего рода прикрытием для второго. В предисловии, помещенном на первом листе журнала, издатель признавался в своей неизлечимой лености, которая якобы и была причиной «сему изданию». Поэтому-то, признавался журналист, «я и вознамерился издавать в сем году еженедельное сочинение под заглавием «Трутня», что согласно с моим пороком и намерением, ибо сам я, кроме сего предисловия, писать буду очень мало, а буду издавать все присылаемые ко мне письма, сочинения и переводы...».[60]

Второй и главный смысл названия журнала был связан с основным объектом сатиры Новикова — с дворянами-крепостниками, социальными трутнями, живущими за счет крепостных крестьян. Социальная позиция «Трутня» раздражала издателей «Всякой всячины» и вызвала на страницах журнала острые споры.

Полемика между «Всякой всячиной» и «Трутнем» велась по двум тесно связанным между собой вопросам. В первом из них речь шла о предмете сатиры. Журнал Новикова утверждал, что сатира должна метить непосредственно в носителей зла. «Критика на лицо, — утверждал Новиков, — больше подействует, нежели как бы она писана на общий порок... Критика на лицо... производит в порочном раскаяние; он тогда увидит свой порок и, думая, что о том все уже известны, непременно будет терзаем стыдом и начнет исправляться».

«Всякая всячина», напротив, взяла за правило осуждать только пороки, а не их конкретных представителей. А. Н. Афанасьев справедливо указывал, что стремление Екатерины II обойти конкретных виновников, «чувствующих на своем рыльце пушок», приводило к тому, что сатира превращалась в «пустословие об отвлеченных идеях добра и зла, без малейшего применения к действительности».[61]

Второй вопрос касался характера сатиры, т. е. той позиции, которую займет сатирик по отношению к носителям зла. Особую остроту придавало этому спору то обстоятельство, что объектом сатиры фактически были дворяне и весь бюрократический аппарат. Что касается крестьян, то они по своему зависимому и бесправному положению могли быть лишь объектом сочувствия и сострадания. Поэтому вопрос о характере сатиры подразумевал степень критического отношения к дворянству и бюрократии.

Екатерина II не собиралась подвергать помещиков и чиновников суровому осуждению. В своем издании она ориентировалась на весьма умеренный нравоописательный журнал английского писателя Аддисона «Зритель» (1711 —1712). Резкие выпады «Трутня» против помещиков-крепостников и чиновников явно пришлись ей не по вкусу, и она решила преподать ему соответствующий урок.

В журнале «Всякая всячина» было помещено письмо некоего Афиногена Перочинова. Аттестуя себя как доброго и снисходительного человека, этот вымышленный корреспондент заканчивал письмо перечнем основных правил, которыми должен руководствоваться писатель-сатирик: «1) Никогда не называть слабости пороком. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того 4) Просить бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения».[62] Легко заметить, что в письме Афиногена Перочинова содержалось иное, чем в «Трутне», понимание сатиры и ее задач. Слово «порок» заменялось снисходительным словом «слабость». Вместо четко очерченных персонажей новиковской сатиры — дворяне, «подьячие» — в письме Афиногена Перочинова фигурирует расплывчатое понятие «люди». Сатира из области социальной переводилась в план общечеловеческого морализирования.

Екатерина II не смогла скрыть своего раздражения независимой позицией «Трутня». В конце письма сделана приписка, в которой слышится властный окрик не терпящей возражений разгневанной императрицы: «Я хочу... предложить пятое правило, а именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит» (С. 143).

Угроза Екатерины не испугала Новикова. Он смело принимает вызов и отвечает Афиногену Перочинову письмом Правдолюба (псевдоним самого Новикова). Правдолюб подвергает тщательному разбору доводы своего противника и убедительно раскрывает его уклончивую, беспринципную позицию. «Господин «Трутень!», — пишет он. — Второй ваш листок написан не по правилам вашей прабабки... Я сам того мнения, что слабости человеческие сожаления достойны, однако ж не похвал, и никогда того не подумаю, чтоб на сей раз не покривила своею мыслию и душою госпожа ваша прабабка, дав знать... что похвальнее снисходить порокам, нежели исправлять оные. Многие слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия... Следовательно, они порокам сшили из человеколюбия кафтан, но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием. По моему мнению, больше человеколюбив тот, кто исправляет пороки, нежели тот, который оным снисходит или (сказать порусски) потакает» (С. 58).

Правдолюбов раскрывает в своем ответе двойственную, лицемерную политику Екатерины II, которая, выступив с сатирическим журналом, не справилась с поставленной перед собой задачей и фактически отказалась от борьбы с общественным злом.

Смелое поведение Новикова окончательно вывело Екатерину из себя. На статью Правдолюбова она ответила короткой репликой, которая начиналась словами: «На ругательства, напечатанные в «Трутне», мы ответствовать не хотим, уничтожая оные...» (С. 174). Слово «уничтожая» Екатерина употребила в смысле «пренебрегая», «презирая». Она явно хотела закончить невыгодный для нее диспут. Но в ответ на ее выпад последовало еще более резкое и пространное письмо Правдолюбова. Полемика разгоралась, и потушить ее Екатерине не удалось.

В своем ответном письме Правдолюбов не только парирует доводы Екатерины, но наносит ей лично болезненные для самолюбия удары. Обыгрывается немецкое происхождение Екатерины и плохое знание русского языка. Императрица не всегда была в ладах с русской грамматикой, и ее сочинения исправляли секретари. Конечно, Новиков делает вид, что он полемизирует с журналом, с равным себе собратом, но удары его направлены против тайного вдохновителя «Всякой всячины», против императрицы. «Госпожа «Всякая всячина», — начинает свое письмо Правдолюбов, — на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может...» (С. 68).

Непоследовательность тактики Екатерины II проявилась не только в том, что, взяв на себя руководство сатирическим журналом, она фактически отказалась от сатиры, но и в том, что, старательно скрывая свое руководство журналом, она неоднократно прибегала к угрозам, приличествующим только высшей власти. И Новиков не упустил случая высмеять и этот промах своего противника. «Не знаю, — замечает он, — почему она мое письмо называет ругательством? Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой даме, нет ни кнутов, ни виселиц, ни прочих слуху противных речей, которые в издании ее находятся» (С. 69). Выражение «пожилая дама» приобретает у Новикова двойное значение. Первое, внешнее, маскировочное, связано с журналом «Всякая всячина», названным Екатериной «прабабушкой» «будущих внучат». Второе, главное, — намекает на возраст императрицы, которой в это время было сорок лет.

Новиков не оставляет без внимания и еще одно неудачное выражение Екатерины II, допущенное во второй ее полемической статье: «Госпожа «Всякая всячина» написала, что пятый лист «Трутня» уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово, самовластию свойственное; а таким безделицам, как ее листки, никакая власть не прилична; уничтожает верхняя власть какое-нибудь право другим. Но с госпожи «Всякой всячины» довольно было бы написать, что презирает, а не уничтожает мою критику. Сих же листков множество носится по рукам; итак, их всех ей уничтожить не можно» (С. 69).

В высшей степени показательно, что оба журнала по поводу возникшего между ними спора обращаются к «публике». Выразителями общественного мнения стали другие сатирические журналы — «Адская почта» и «Смесь», которые встали на сторону «Трутня». Вдохновленный поддержкой, Новиков продолжает свои критические выступления. Он высмеивает увлечение русских помещиков иностранными модами, их непомерное чванство и высокомерие, раскрывает взяточничество и произвол «подьячих». Наибольшей остротой и смелостью отличались статьи, адресованные дворянам-крепостникам — Змеяну, Безрассуду и т. п. Но вершиной обличительной литературы в «Трутне» стали «копии с отписок», т. е. копии с переписки между барином и крестьянами. По словам Н. А. Добролюбова, эти письма «так хорошо написаны, что иногда думается: не подлинные ли это?»[63] Первое письмо пишет барину Григорию Сидоровичу от имени всех староста Андрей Лазарев. Начинается оно с отчета об оброке. «Указ твой господский мы получили и денег оброчных со крестьян на нынешнюю треть собрали... а больше собрать не могли: крестьяне скудны, взять негде, нынешним летом хлеб не родился... Да бог посетил нас скотским падежом, скотина почти вся повалилась...» (С. 141). Среди «неплательщиков» особое место отведено Филатке, самому бедному крестьянину в деревне. «с филаткою, государь, как поволишь? денег не плотит, говорит, что взять негде: он сам все лето прохворал, а сын большой помер... По указу твоему продано его две клети за три рубли за десять алтын, корова за полтора рубли, а лошади у него все пали; другая коровенка оставлена для робятишек, кормить их нечем...» (С. 141). За письмом старосты следует «отписка» Филатки, который просит помещика «уволить» его на год от оброка и дать ему лошадь, чтобы он смог снова стать «тяглым крестьянином». Завершается переписка копией с помещичьего указа. Надежды и жалобы крестьян оказались тщетными. «Старосту, — пишет барин, — при собрании всех крестьян высечь нещадно за то, что он за крестьянами имел худое смотрение... и после из старост его сменить, а сверьх того взыскать с него штрафу сто рублей... По просьбе крестьян у Филатки корову оставить, а взыскать за нее деньги с них, а чтобы они и впредь таким ленивцам потачки не делали, то купить Филатке лошадь на мирские деньги...» (С. 61).

Следует заметить, что при всей резкости обличения Новиковым помещиковкрепостников нападки на них не означают осуждения самих крепостнических отношений. Об этом свидетельствует противопоставление в «Трутне» жестоким крепостникам добрых помещиков. Так, например, извергу Змеяну противостоит в «ведомости» из Литейной «благоразумный» Мирен, который «совсем отменно с подвластными себе обходится» (С. 61). В новогоднем обращении к «поселянам» на 1770 г. издатель писал: «Я желаю, чтобы ваши помещики были ваши отцы...» (С. 185).

Потерпев поражение в полемике с «Трутнем», Екатерина решила воспользоваться правом сильного. В следующем 1770 г. большая часть сатирических журналов была закрыта. Остались лишь «Всякая всячина» под новым названием «Барышок всякой всячины» и «Трутень». Но существование «Трутня» было оплачено Новиковым дорогой ценой. На это намекает новый эпиграф к журналу, взятый из притчи Сумарокова «Сатир и Гнусные люди»: «Опасно наставленье строго,//Где зверства и безумства много». Пришлось отказаться от обличения помещиков-крепостников и недобросовестных судей. Вместо них сатирическому осмеянию подвергаются кокетки, щеголихи, бездарные писатели. Но и в таком виде «Трутень» просуществовал лишь до конца апреля 1770 г. Новиков намекал на насильственное закрытие своего журнала: «Против желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь» (С. 246).

 

* * *

 

Новиков не намеревался складывать оружие и ждал благоприятного случая для выпуска нового журнала. Через два года такой случай представился. В 1772 г. Екатерина II написала комедию «О время!», в которой осмеивала реакционеров, якобы недовольных политикой правительства. Новиков решил использовать сам факт появления этой пьесы как разрешение сатирических изданий и даже сделал попытку заручиться покровительством высших властей. Новый журнал Новикова назывался «Живописец». В первом же номере издатель помещает обращение к «неизвестному» сочинителю комедии «О время!» и приглашает его сотрудничать в своем журнале. Было сделано предложение прислать в «Живописец» что-либо из его сочинений. Расчет Новикова увенчался полным успехом. Екатерина ответила издателю «Живописца» благосклонным письмом, которое было тут же опубликовано на страницах журнала.

Заручившись сильным, хотя и мало надежным покровительством, Новиков решил вернуться к крестьянской теме, столь удачно представленной в «Трутне» копиями «с отписок». В пятом листе «Живописца» он публикует знаменитый «Отрывок путешествия в *** И *** Т ***» — главу из дорожных записок неизвестного автора. Начинается «Отрывок» горестным признанием бедственного положения крестьян во всех деревнях, через которые пришлось проезжать путешественнику. «По выезде моем из сего города я останавливался во всяком почти селе и деревне, ибо все они равно любопытство мое к себе привлекали, но в три дни сего путешествия ничего не нашел я, похвалы достойного. Бедность и рабство повсюду встречалися со мною во образе крестьян... Не пропускал я ни одного селения, чтобы не расспрашивать о причинах бедности крестьянской. И слушая их ответы, к великому огорчению, всегда находил, что помещики их сами тому были виною» (С. 295).

Далее приводится описание одной из деревень, носящей название Разоренной, расположенной «на самом низком и болотном месте». Вследствие этого улица в ней «покрыта грязью, тиной и всякою нечистотою...». Путешественник обращает внимание на безлюдье в деревне и узнает, что все взрослое население было на барщине. Изнемогая от зноя (день был жаркий), путешественник заходит в избу, где увидел трех младенцев, оставленных в своих «лукошках» «без всякого призрения». У одного из них упал «сосок с молоком», другой повернулся лицом к «подушонке», «набитой соломою», и мог бы задохнуться, третий — «был распеленан», и «множество мух»...«немилосердно мучили сего ребенка». Оказав помощь каждому из младенцев, путешественник поспешил выйти во двор, спасаясь от «заразительного духа», «нечистоты» и множества мух в избе. Кучер привел к коляске нескольких крестьянских детей. «Они все были босиком, с раскрытыми грудями и в одних рубашках и столь были дики и застращены именем барина, что боялись подойти...» «Вот, — добавляет путешественник, — плоды жестокости и страха, о вы, худые и жестокосердые господа! вы дожили до того несчастия, что подобные вам человеки боятся вас, как диких зверей» (С. 297). «Извозчику» удалось с большим трудом подвести одного из детей к коляске путешественника, который дал трясущемуся от страха ребенку несколько монет. «Мальчик оставил страх... поклонился в ноги, и, оборотясь, кричал другим: ступайте сюда, робята, это не наш барин, этот барин добрый, он дает деньги и не дерется! Робятишки тотчас все ко мне прибежали, — продолжает путешественник, — я дал каждому по нескольку денег и по пирожку, которые со мною были. Они все кричали: у меня деньги! у меня пирог!» (С. 297).

Во второй части «Отрывка», помещенной в одном из последующих «листов» «Живописца», рассказывается о встрече путешественника с крестьянами, которые вечером вернулись с барщины. Старший из них сказал: «У нашего боярина такое, родимой, поверье, что как поспеет хлеб, так сперва его боярской убираем, а со своим-то, де, изволит баять, вы поскорее уберетесь». День был субботний, но и на следующее утро крестьяне готовились выйти на поле. «И, родимой! сказал крестьянин, как не работать в воскресенье!.. Кабы да по всем праздникам нашему брату гулять, так некогда бы и работать было?» (С. 331-332).

Вопрос об авторе «Отрывка» стал предметом многолетних разысканий и дискуссий, в ходе которых определились две точки зрения.[64]

Одна группа исследователей, в том числе Л. Н. Майков, Г. П. Макогоненко, называет его автором самого Н. И. Новикова, а инициалы И. Т. расшифровывает как «издатель „Трутня"». Вторая — В. П. Семенников, П. Н. Берков, Д. С. Бабкин и др. — полагает, что «Отрывок» принадлежит А, Н. Радищеву. Эта точка зрения выглядит более убедительно. В ее пользу можно привести следующие соображения. На участие А. Н. Радищева в журнале «Живописец» указывал его сын П. А. Радищев. Жанр и стиль «Отрывка» чрезвычайно напоминает жанровые и художественные особенности «Путешествия из Петербурга в Москву». В «Живописце» «Отрывок» помечен как глава XIV какого-то объемистого произведения, что дает основание видеть в нем один из ранних вариантов «Путешествия». В повествовании легко выделяются три его составные части: 1) описание фактов, с которыми встречается автор; 2) душевное состояние путешественника и 3) размышления, вызванные дорожными впечатлениями. Все эти три художественных компонента характерны и для «Путешествия из Петербурга в Москву». С книгой Радищева сближает «Отрывок» эмоциональность. Его автор «проливает слезы», падает в обморок, обращается к помещикам с исполненными негодования тирадами: «О господство! ты тиранствуешь над подобными себе человеками... Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует» (С. 295). Несколько раз употребляется эпитет Радищева «жестокосердый». Как и в главе «Любани», крестьяне, описанные в «Отрывке», работают не только в будни, но и в воскресные дни. В целом «Отрывок» представляет собой один из ранних в России образцов сентиментально-обличительного путешествия.

Обращает на себя внимание различное отношение Новикова и автора «Отрывка» к крепостному праву. Новиков, порицая жестоких и алчных крепостников, противопоставлял им добрых, гуманных дворян, у которых крестьяне «наслаждаются вожделенным спокойствием» (С. 135). Автор «Отрывка» занимает другую позицию.

За все время пути он встречает в деревнях и селах только «бедность» и «рабство». Правда, путешественник надеется увидеть деревню Благополучную, о которой ему много «доброго» «насказал» один из крестьян. Однако описания такой деревни так и не последовало, что дает основание видеть в этом намек на отсутствие в действительности «благополучных» деревень. Добролюбов писал об этом: «Гораздо далее всех обличителей того времени ушел г. И. Т.... В его описаниях слышится уже ясная мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».[65]

Новиков понимал, что публикация «Отрывка» ставит под угрозу существование его журнала, и поэтому поспешил еще раз заручиться поддержкой высшей власти. «Сие сатирическое сочинение... — писал он по поводу первой части «Отрывка», — получил я от г. И. Т.... Если бы это было в то время, когда умы наши и сердца заражены были французскою нациею, то не осмелился бы я читателя моего попотчевать с того блюда, потому что оно приготовлено очень солоно и для нежных вкусов благородных невежд горьковато. Но ныне премудрость, сидящая на престоле, истину покровительствует во всех деяниях. Итак, я надеюсь, что сие сочиненьице заслужит внимание людей, истину любящих» (С. 298).

Появление на страницах «Живописца» «Отрывка путешествия в*** И*** Т***» вызвало среди крепостников волну возмущения. На это указывает в статье «Английская прогулка» один из доброжелателей Новикова. «...Многие наши братья дворяне, — сообщает он, — пятым вашим листом недовольны.... Бранили вас надменные дворянством люди, которые думают, что дворяне ничего не делают неблагородного... и будто они, яко благорожденные люди, от порицания всегда должны быть свободны. Сии гордые люди утверждают, что будто точно сказано о крестьянах: Накажу их жезлом беззакония...» (С. 327 —328).

Окончание «Отрывка путешествия...» было помещено в 14м листе первой части «Живописца». В следующем, 15м листе Новиков начинает печатать «Письма к Фалалею», в которых раскрывает социальный и нравственный облик дворян, ополчившихся на путевые записки господина И. Т. Форму для своей публикации Новиков выбрал очень удачную. Молодой дворянский сынок Фалалей приехал из деревни в Петербург на военную службу. Ему посылают письма отец, отставной драгунский ротмистр Трифон Панкратьевич, мать — Акулина Сидоровна и дядя — Ермолай Терентьевич. Все эти письма, ради потехи, Фалалей передает издателю «Живописца», а тот публикует их на страницах своего журнала.

В первом же письме, автором которого является отец Фалалея, с негодованием упоминается «Отрывок путешествия». «Приехал к нам сосед Брюжжалов, — сообщает Трифон Панкратьевич, — и привез с собою какие-то печатные листочки и, будучи у меня, читал их. Что это у вас, Фалалеюшка, делается, никак с ума сошли все дворяне, чего они смотрят, да я бы ему, проклятому, и ребра живого не оставил. Что за живописец такой у вас проявился... Говорит, что помещики мучаткрестьян, и называет их тиранами... Изволит умничать, что мужики бедны, эдакая беда, неужто хочет он, чтобы мужики богатели, а мы бы дворяне скудели, да этого и господь не приказал, кому-нибудь одному богатому быть надобно, либо помещику, либо крестьянину... Они на нас работают, а мы их сечем, ежели станут лениться, так мы и равны...» (С. 336).

Трифон Панкратьевич выражает недовольство и политикой правительства. Тем самым журнал Новикова как бы вновь ставит себя под защиту высшей власти, поскольку у него с императрицей оказывается общий противник. «Сказывают, — возмущается отец Фалалея, имея в виду указ о вольности дворянской, — что дворянам дана вольность, да черт ли это слыхал, прости господи, какая вольность? Дали вольность, а ничего не можно своею волею сделать, нельзя у соседа и земли отнять, в старину-то было нам больше вольности...» (С. 334 —335).

В конце письма сделан комплимент недавнему фавориту Екатерины II графу Г. Г. Орлову, который, в отличие от Трифона Панкратьевича, якобы не обременяет своих крестьян тяжелым оброком. «Недалеко от меня, — указывает отец Фалалея, — деревня Григорья Григорьевича Орлова, так знаешь ли, по чему он с них берет: стыдно и сказать, по полтора рубли с души, а угодьев та сколько, и мужики какие богатые... Кабы эта деревня была моя, так бы я по тридцати рублей с них брал, да и тут бы их в мир еще не пустил; только что мужиков балуют» (С. 336-337).

Крепостнические взгляды Трифона Панкратьевича автор как бы объясняет дремучим невежеством помещика, его примитивной, грубо утилитарной религиозностью.
Тем самым жестокость к крестьянам оказывается одним из проявлений «непросвещенности» дворянина. Он просит сына беречь святцы, которые еще прадед Фалалея привез когда-то из Киева. «...С попами знайся, — поучает Трифон Панкратьевич, — да берегись: их молитва до бога доходна, да убыточна... Как отпоешь молебен, так можно ему поднести чарку вина, да дать ему шесть денег, так он и доволен» (С. 334).

Второе письмо Трифона Панкратьевича начинается гневными упреками Фалалею: «Я писал к тебе, окаянному, в наставление, а ты это письмо отдал напечатать» (С. 362). Пригрозив сыну высечь его кнутом, Трифон Панкратьевич сменяет гнев на милость и советует Фалалею подать в отставку и вернуться в родительский дом. «...Нынча время военное, — напоминает он, — неровно, как пошлют в армию, так пропадешь ни за копейку... Пусть у тебя не будет Егорья, да будешь ты зато поздоровее всех егорьевских кавалеров» (С. 363).

С каждой строчкой все полнее раскрывается нравственный облик отца Фалалея — стяжателя, домашнего деспота, самодура. Он уже и невесту сыну подыскал. Она, по его словам, «девушка не убогая... а пуще всего, великая экономка». Самое же главное в том, что она — двоюродная племянница воеводе. А поэтому, заранее ликует Трифон Панкратьевич, «все наши спорные дела будут решены в нашу пользу, и мы с тобою у иных соседей землю обрежем по самые гумна: то-то любо, и курицы некуда будет выпустить» (С. 363).

Одновременно вырисовывается в письмах и образ самого Фалалея, который, по воспоминаниям отца, был смолоду большой «проказник»: любил вешать на сучьях собак, плохо гонявших зайцев, и пороть крепостных крестьян.

В конце второго письма Трифон Панкратьевич сообщает о тяжелой болезни матери Фалалея Акулины Сидоровны. «Мать твоя, — пишет Трифон Панкратьевич, — лежит при смерти... А занемогла она, друг мой, от твоей охоты: Налетку твою ктото съездил поленом и перешиб крестец, так она, голубушка моя, как услышала, так и свету божьего не взвидела, так и повалилась! А после, как опомнилась, то пошла это дело разыскивать и так надсадила себя, что чуть жива пришла и повалилась на постелю, да к тому же выпила студеной воды целый жбан, так и присунулась к ней огневица» (С. 363-364).

Следующее письмо пишет Фалалею сама Акулина Сидоровна. Чувствуя близкую кончину, она прощается с сыном и советует ему не перечить отцу и поберечь себя от его гнева. «...Этот старый хрыч, — сокрушается она, — когда-нибудь тебя изуродует. Береги, мой свет, себя, как можно береги: плетью обуха не перешибешь, что ты с эдаким чертом, прости, господи, сделаешь» (С. 366). Попутно мать сообщает, что тайком от мужа она собрала сто рублей, которые и посылает Фалалею: «...твое еще дело детское, как не полакомиться» (С. 365).

Письма к Фалалею принадлежат к лучшим образцам сатиры XVIII в. В них нет прямолинейного авторского осуждения отрицательных персонажей. Писатель предоставляет возможность каждому из героев высказать в письмах, адресованных близким людям, свои самые заветные чувства и мысли. Но именно эти простосердечные признания и оказываются для них лучшим обвинительным приговором, раскрывающим их нелепые, дикие представления об отношении к крестьянам, о службе, о гражданском долге, о родственных отношениях.

Автор великолепно имитирует грубую, но по-своему красочную речь провинциальных дворян, близкую по своим истокам к народному языку, изобилующую пословицами и поговорками типа «богу молись, а сам не плошись», «худая честь, коли нечего будет есть». По письмам к Фалалею мы живо можем представить себе разговорную речь русского провинциального дворянства второй половины XVIII в.

Существует мнение, что «Письма к Фалалею» принадлежат Д. И. Фонвизину. В последнее время удалось установить, что автор «Бригадира» и «Недоросля» сотрудничал в новиковском журнале. «В свете новых данных об участии Фонвизина в «Живописце», — пишет Д. С. Бабкин, — принадлежность его перу «Писем к Фалалею» становится более вероятной».[66]

В пользу этого решения говорит и удивительное сходство героев «Писем» с образами фонвизинских комедий. Так, Трифон Панкратьевич, бывший драгунский ротмистр, грубый и невежественный, держащий в страхе жену и сына, во многом напоминает Бригадира из одноименной комедии Фонвизина. В его жене, Акулине Сидоровне, угадываются черты и Бригадирши, и госпожи Простаковой. С Бригадиршей роднит ее страх перед мужем и мелочная расчетливость, с Простаковой — жестокое отношение к крестьянам и слепая любовь к сыну. В «Письмах», как и в комедиях Фонвизина, имеют место многочисленные уподобления жизни героев жизни животных. Так, Ермолай Терентьевич, дядя Фалалея, сообщает племяннику о смерти его матери: «Как Сидоровна была жива, так отец твой бивал ее, как свинью, а как умерла, так плачет как будто по любимой лошади» (С. 367).

Журнал «Живописец» просуществовал еще меньше, чем «Трутень». В конце 1772 г. он был закрыт. Видимо, немаловажную роль в его судьбе сыграла публикация «Отрывка путешествия в *** И *** Т***» и «Писем к Фалалею».

 

* * *

 

Последним сатирическим журналом Новикова был «Кошелек», выходивший в 1774 г. Многие губернии в это время были охвачены Пугачевским восстанием. Обличать крепостничество в такой обстановке было абсолютно невозможно, и Новиков ограничился сатирой на галломанию. Эта тема была поднята еще в «Трутне» и «Живописце», но не занимала главенствующего места. В «Кошельке» она сделалась ведущей. На это указывает даже название нового журнала. Кошельком в XVIII в. называли также и мешочек, в который складывалась коса от мужского парика. Мода на парики была заимствована у Запада. Новиков обыгрывает оба значения этого слова, заявляя, что в своем журнале он покажет «превращение русского кошелька во французской». Речь шла не только о разбазаривании русских богатств ради приобретения иноземных безделушек, но и о том огромном моральном ущербе, который наносило дворянскому обществу низкопоклонство перед Западом. Новиков поставил вопрос о молодом поколении дворян, воспитание которых было доверено целой армии французов-гувернеров, невежественных и грубых.

Главным сатирическим персонажем «Кошелька» становится некий господин Мансонж (в переводе с французского — ложь). У себя на родине господин Мансонж был парикмахером. В Париже ему удалось познакомиться с русским дворянином, которого он водил по злачным местам. Заручившись от него рекомендательными письмами, господин Мансонж приехал в Россию и предложил свои услуги в качестве учителя. Предложение было с радостью принято. Господину Мансонжу и его жене назначили жалованье по 500 рублей в год, не считая бесплатной квартиры, стола и кареты. Самое же страшное состояло в том, что по своему нравственному облику господин Мансонж представлял собой редкое сочетание наглости, алчности и развращенности. «Позвольте сказать откровенно, — замечает ему собеседник-немец, — вы воспитанием своим удобнее можете развратить, а не исправить сердце юного своего воспитанника» (С. 485).

Дворянам, испорченным иноземным влиянием, противопоставляются в «Кошельке» их деды и прадеды, жившие в допетровской Руси. «Предки наши, — заявляет некий «россиянин», — во сто раз были добродетельнее нас, и земля наша не нашла на себе исчадий, не имеющих склонности к добродеянию и не любящих своего Отечества» (С. 481).

Однако в «Кошельке» имеет место и другое мнение о «старине», высказанное «защитником французов», не пожелавшим раскрыть свое имя. Это было время, говорит он, «когда русские цари в первый день свадьбы своей волосы клеили медом, а на другой день парились в бане вместе с царицами и там же обедали; когда все науки заключались в одних святцах; когда разные меды и вино пивали ковшами; когда женились, не видав невесты своей в глаза; когда все добродетели замыкалися в густоте бороды...» (С. 490).

Позицию самого Новикова в этом споре хорошо определил В. О. Ключевский в статье «Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени». Новиков, по словам историка, отрицал «не само французское просвещение, а его отражение в массе русских просвещенных умов, то употребление, какое из него здесь делали. «Благородные невежды», как называл Новиков русских галломанов, сходились с простыми невеждами старорусского покроя... Истинное просвещение должно быть основано на совместном развитии разума и нравственного чувства, на согласовании европейского образования с национальною самобытностью».[67]

Журналы Новикова «Трутень», «Живописец», «Кошелек» обогатили жанры сатирической литературы. До Новикова они были представлены только стихотворными формами: сатирой, унаследованной от Горация, Ювенала и Буало, басней, эпиграммой. Новиков вводит множество образцов прозаической сатиры, пародийно обыгрывающей формы и жанры серьезной литературы: «ведомости» (т. е. газетные известия), письма, «рецепты», «портреты», словари, загадки. После Новикова все эти жанры прочно войдут в обиход журнальной сатиры XVIII в. В полемике со «Всякой всячиной» Новиков разработал ту систему намеков, те приемы многозначительного недоговаривания, которые позже получат название эзопова языка и без которых трудно себе представить всю последующую литературу.

Сатирическим журналам Новикова Н. А. Добролюбов посвятил специальную статью «Русская сатира екатерининского времени». Статья была написана в 1859 г., в канун отмены крепостного права, в обстановке ожесточенной идеологической борьбы вокруг готовившейся правительством реформы. Острие статьи Добролюбова направлено против либерально-обличительной литературы, которая, нападая на частные злоупотребления чиновников и помещиков, не желала связывать их действия с основами тогдашнего русского общества — с самодержавием и крепостным правом. Такая критика, по словам Добролюбова, не достигает цели, поскольку она оставляет в неприкосновенности причины общественного зла и, следовательно, не может способствовать его уничтожению.

Для доказательства своей мысли Добролюбов обращался к сатире XVIII в. и прежде всего к сатирическим журналам Новикова. Вследствие этого произведения почти столетней давности приобретают в его статье острое, злободневное звучание. Один из упреков Добролюбова писателям-сатирикам XVIII в. заключается в том, что они в своей критике шли за законодательством своего времени и осуждали лишь те явления, которые уже были осуждены правительством. Второй и самый главный их недостаток состоял в том, что они довольствовались обличением «злоупотреблений», не умели «добираться до корня зла».[68] Сатирики XVIII в., указывает Н. А. Добролюбов, «не хотели видеть связи всех частных беззаконий с общим механизмом тогдашней организации государства»[69] и прежде всего с крепостническими отношениями. «В журналах Новикова, — продолжает критик, — было много обличений против жестоких помещиков... Но весьма немногие из тогдашних сатир брали зло в самой его сущности: немногие руководились в своих обличениях радикальным отвращением к крепостному праву, в какой бы кроткой форме оно ни проявлялось».[70]

В центре внимания Добролюбова оказались лучшие образцы сатиры, помещенные в новиковских журналах: «Копии с отписок», «Письма к Фалалею». Самым смелым из них, затрагивающим «корень зла», он считал «Отрывок путешествия в *** И *** Т ***».

Не следует думать, что Добролюбов не учитывал тех стеснительных цензурных условий, в которых находились сатирики XVIII в. Все это он прекрасно понимал. Он неоднократно упоминал о печальной судьбе Радищева и Новикова, о тайной экспедиции и ее начальнике Шешковском. Но в своих очерках он всегда руководствовался высшим назначением сатиры, которая «обличая порок, должна смотреть не на то, какой статье закона он противоречит, а на то, до какой степени противоположен он тому нравственному идеалу, который сложился в душе сатирика».[71]

 

* * *

 

Одновременно с изданием двух последних сатирических журналов «Живописец» и «Кошелек» Новиков публикует ряд работ историко-литературного и исторического характера. В 1772 г. он выпускает «Опыт исторического словаря о Российских писателях». В словаре было представлено 317 авторов, в том числе 57 живших в допетровское время. Большая часть характеристик дана в хвалебно-поощрительном тоне. Новиков учитывает молодость новой русской литературы и стремится ободрить ее представителей. Явной симпатией составителя пользуются писатели и ученые-разночинцы: Ломоносов, Тредиаковский, Крашенинников, Кулибин. Из писателей-дворян особенно прославляются авторы сатирических произведений — Сумароков и Фонвизин, имена которых были упомянуты в «Трутне» и «Живописце». С нескрываемой иронией, как о подражателе Ломоносову, пишет Новиков о поэте Петрове, прославлявшем в своих одах Потемкина и Екатерину II. О самой Екатерине II не сказано ни слова, возможно, потому, что свои произведения императрица предпочитала не подписывать. «Словарь» Новикова был одним из первых опытов истории русской литературы.

С 1773 по 1775 г. печатается многотомный труд Новикова, состоявший из 10 частей, под названием «Древняя Российская Вивлиофика, или Собрание разных древних сочинений». В «Вивлиофике» Новиков публиковал древние рукописи, в том числе, как он сам указывал, — грамоты, описания свадебных обрядов и «многие другие, весьма редкие и любопытства достойные, исторические достопамятности».

Последний период общественной деятельности Новикова связан с масонством, в ряды которого он вступил еще в Петербурге в 1775 г. Позже, уже после переезда в Москву, он был принят в масонскую ложу.

Потеряв за короткий срок три журнала, Новиков решил бороться с самодержавно-крепостническим «невежеством» иными средствами — не путем прямого обличения, а через распространение просвещения, знаний в широких массах населения. Главным оружием в этой борьбе должна была стать книга, полезная и дешевая. Среди масонов было немало энергичных и любознательных людей. Некоторые из них располагали значительными денежными суммами, которые жертвовали на благотворительные и просветительные цели.

В 1779 г. Новиков переезжает в Москву и при прямом содействии М. М. Хераскова, куратора Московского университета, берет в долгосрочную аренду университетскую типографию и книжную лавку. В 1784 г. составилась типографическая «компания», членами которой стали видные масоны того времени — И. П. Тургенев, А. М. Кутузов, И. В. Лопухин, в общей сложности четырнадцать человек. Душой «компании» был Новиков, обнаруживший большие организаторские способности. Он застал университетскую типографию в самом плачевном состоянии, начиная с ее технической части и кончая подбором людей. За короткий срок ему удалось навести в ней образцовый порядок. Сам он лично не брезговал ни типографскими делами, ни книжной торговлей. В ряде городов, в том числе в Полтаве, в Тамбове, в Пскове и Вологде, были его комиссионеры. Он организовал «Собрание университетских питомцев», которые изучали иностранные языки и переводили на русский язык нужные Новикову книги.

На первом месте среди новиковских изданий стояли учебные книги, начиная с Букваря и кончая Грамматиками — российской, латинской, немецкой и французской. В большом количестве издавались «лексиконы», т. е. словари иностранных языков. Ряд книг, типа «Бабка повивальная городская и деревенская» или «Наставник земледельческий», «Садовник городской и деревенский», был предназначен для распространения медицинских и естественнонаучных знаний. Русская художественная литература была представлена полным собранием сочинений (в десяти частях) Сумарокова, произведениями Феофана Прокоповича, Хераскова и других авторов. Из зарубежных сочинений Новиков издал философские повести Вольтера, «Дон-Кихот» Сервантеса, «Путешествие Гулливера» Свифта, «Робинзон Крузо» Дефо.

Под руководством Новикова выходили периодические масонские издания «Утренняя заря», «Вечерний свет», «Покоящийся трудолюбец». Появился первый в России детский журнал «Детское чтение для сердца и разума» (1785-1789). Номера «Детского чтения» составляли Петров и Карамзин, который поместил в них ряд своих ранних произведений.

Чем успешнее шли дела типографской «компании», тем с большей настороженностью следило за нею правительство. В 1785 г. Екатерина II поручает московскому архиепископу Платону освидетельствовать содержание книг, издаваемых Новиковым, а заодно и испытать религиозные убеждения самого Новикова. В дальнейшем надзор за типографской «компанией» не прекращается. После того как во Франции началась революция, правительство решило пресечь издательскую деятельность Новикова, а заодно и покарать его единомышленников-масонов. В 1792 г. Новиков был арестован и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Все его издательское дело было конфисковано. Свыше восемнадцати тысяч книг было сожжено. Новиков провел в заключении четыре года, до вступления на престол Павла I. Из тюрьмы он вышел с сильно подорванным здоровьем и последние годы жизни провел в своем имении селе Тихвинском (Авдотъине).

Несмотря на печальный исход, издательская деятельность Новикова представляет собой одну из самых ярких страниц в истории русского просвещения. Благодаря Новикову огромная по тому времени масса людей приобщилась к чтению, получила доступ к художественной и научной литературе. По словам В. О. Ключевского, одним из результатов подвижнического труда Новикова было формирование в России «общественного мнения». Следует добавить также, что сатирические журналы «Трутень», «Живописец» и «Кошелек» неоднократно переиздавались и в XVIII в., и в начале XIX в., что свидетельствует о неослабевающем интересе к ним со стороны читателей.

 

И. А. Крылов (1768-1844)

Традиция сатирических изданий 1769-1774 гг. нашла продолжение в журнальной деятельности молодого Крылова. Баснописцем он стал в XIX в., а в XVIII был известен как мастер сатирической прозы. По своим общественным взглядам Крылов принадлежал к демократическому лагерю русского просветительства, чему немало способствовало общественное положение писателя, сына бедного армейского офицера. Раннее творчество Крылова представлено самыми разнообразными жанрами. Начал он с антикрепостнической комической оперы «Кофейница». Затем им были написаны «классические» трагедии «Клеопатра» и «Филомела», комедии «Сочинитель в прихожей» и «Проказники». После неудачи с постановкой своих пьес на сцене Крылов обращается к стихотворным жанрам. В 1793 г. в «Санктпетербургском Меркурии» появилось стихотворение «К другу моему А. И. К.». Это дружеское послание, адресованное писателю Александру Ивановичу Клушину, бедняку и неудачнику. В ряде лирических стихотворений, таких, как «Утешение», «Мое оправдание», «К Анюте», «Вечер», появляется образ возлюбленной поэта — Анюты, за которым скрывается, видимо, какой-то реальный прототип. Это имя обычно давалось в литературе девушкам демократического происхождения. Дружеские и любовные послания Крылова представляют ранние образцы так называемой легкой поэзии, характерной для творчества Батюшкова и молодого Пушкина.

Однако комические оперы, классические трагедии, оды и лирические стихотворения не могли выразить своеобразие глубоко критического, сатирического таланта Крылова, «Это проказы молодости, это грехи прошлых лет»,[72] — обмолвился он как-то о ранних своих произведениях. В неизмеримо большей степени дарование Крылова проявило себя в сатирическом журнале, который издавал сам автор под названием «Почта духов».

Ежемесячный сатирический журнал «Почта духов» выходил в 1789 г. в течение восьми месяцев. Он продолжил традицию сатирической журналистики 1769 г., причем даже название его перекликается с «Адской почтой» Ф. Эмина. Содержание журнала представлено перепиской водяных, воздушных и подземных духов — эльфов и гномов — с волшебником Маликульмульком. Выбор фантастических персонажей рассчитан прежде всего на преодоление цензурных рогаток. Но вместе с тем обращение к вездесущим духам, способным проникать и в лачугу бедняка, и во дворец монарха, облегчало и чисто художественные задачи писателя. Страна, о которой пишут духи, не названа, но читатель легко догадывался, что речь идет о России и об ее столице Петербурге.

Просветительская установка журнала раскрывается в четком делении героев на два лагеря. Маликульмульк и его корреспонденты выступают как воплощение «здравого» смысла, «естественного» разума. Люди, с которыми они встречаются, — носители разнообразных пороков. Причиной пороков объявлена глупость, скудоумие героев. «Как мудрость в представлении писателя-просветителя, — пишет о журнале Крылова Н. Д. Кочеткова, — неразрывно связана с добродетелью, так неразумие — неизбежный спутник и причина порока».[73]

Круг героев, выведенный Крыловым, широк и многолик. Он представлен дворянами, купцами, судьями, вельможами. Объединяет их одна черта — это скопище глупцов, огромный сумасшедший дом. Одним из таких «безумцев» представлен молодой дворянин Припрыжкин. Вся его жизнь проходит в светских забавах, сплетнях, карточной игре. Он готовится к свадьбе с развратной модницей Неотказой, ни разу не встретившись с ней, не испытывая к ней никаких чувств. На вопрос гнома Зора, чем оправдывается столь странный брак, Припрыжкин сообщает, что за невестой он получит тридцать тысяч приданого, а это даст ему возможность содержать любовницу, приобрести цуг английских лошадей и купить дорогого мопса. Таковы же представления о браке у невесты Припрыжкина — Неотказы. «Тот, кто мне мил, — признается она своему любовнику Промоту, — никогда не будет моим мужем. Если б я и овдовела, то ты не прежде можешь назвать меня неверною, как разве тогда, когда предложу я тебе мою руку».[74]

Гном Буристон, попав в суд, встречается там с нелепостями другого рода. Бедняка, приговоренного к смертной казни за кражу носового платка, спасает от смерти высокопоставленный вор, похитивший из государственной казны несколько миллионов. Располагая столь крупной суммой, он легко оправдался и занимается теперь благотворительностью. «Мне удивительно, — признается Буристон, — как можете вы жить в такой земле, где чуть было не засекли розгами бедняка, не евшего трое суток... и где преступникам, обворовавшим государственную казну... судьи кланяются чуть не в землю» (Т. 1. С. 78).

На улице гном Буристон был свидетелем того, как десять мастеровых тащили на своих плечах огромный камень, в то время как шестерка лошадей везла карету, в которой сидел высохший от старости богач. «Не лучше ли было бы... — размышляет Буристон, — хотя по нескольку бесполезно припряженных лошадей употребить... на вспоможение этим беднякам везти камень» (Т. 1. С. 153).

Продолжая традиции новиковских журналов, Крылов показывает корыстолюбивых и невежественных французских учителей, которым столь же невежественные родители отдают на воспитание своих детей. «Почта духов» говорит о пренебрежении русских дворян к отечественным художникам и ремесленникам, о предпочтении, которое они оказывают иноземным товарам и модам. Эта порча, по словам гномов, проникла даже в ад, где богиня Прозерпина, побывав на земле, переодела всех адских жителей во французское платье и заставила их отплясывать модные танцы. Так параллельно высмеиванию своих реальных современников Крылов подвергает травестированию, в духе бурлескных поэм, античных богов и героев.

Литературные источники «Почты духов» связаны прежде всего с русскими журналами 1769-1774 гг. «Трутнем», «Живописцем», «Кошельком», «Адской почтой». Кроме того, как считает крупнейший современный советский исследователь М. В. Разумовская, в журнале Крылова представлен материал, почерпнутый у французского просветителя д'Аржана. Ею установлено, что 23 письма переведены Крыловым из его романов «Кабалистические письма» и «Еврейские письма».[75] Судьба первого сатирического журнала Крылова оказалась сходной с его предшественниками. После восьмимесячного существования он был закрыт.

В 1792 г. Крылов совместно с писателем Клушиным и актерами Дмитревским и Плавильщиковым заводит частную типографию и начинает издавать журнал«Зритель». Самым интересным произведением Крылова в новом журнале была «восточная повесть» «Каиб». Термин «восточная повесть» употреблялся в европейских литературах XVIII в. в нескольких значениях: во-первых, так назывались произведения сказочного характера, переведенные с восточных языков, например многотомный сборник «Тысяча и одна ночь», изданный во Франции в 1704-1717 гг.; во-вторых, подражания восточным повестям и сказкам и, в-третьих, просветительские повести, чаще всего сатирического содержания, в которых восточный колорит носил условный, маскировочный характер. Во Франции к этому последнему типу произведений принадлежали «Персидские письма» Монтескье, «Нескромные сокровища» Дидро, «Задиг» и «Принцесса Вавилонская» Вольтера и ряд других. В России к этому типу следует отнести повесть Крылова «Каиб», объектом сатиры в которой служит деспотический образ правления, т. е. самодержавие.

Главный герой повести — правитель Каиб. События происходят в одной из восточных стран. Об этом свидетельствуют и сераль, евнухи, и государственный совет, носящий название «диван», и многие другие черты «местного» колорита. Но природа деспотизма во всех странах одинакова, что дает возможность автору, под видом безымянного «восточного» государства, изображать деспотический строй в России. Главным средством, поддерживающим деспотические порядки, служит страх. И поэтому Каиб, вынося на диван то или иное предложение, обычно добавлял: «...кто имеет на сие возражение, тот может свободно его объявить: в сию же минуту получит он пятьсот ударов воловьей жилой по пятам, а после мы рассмотрим его голос» (Т, 1. С. 365). Желающих не находилось.

Деспоты не любят правды, боятся споров, возражений и поэтому окружают себя льстецами, трусами и глупцами. «Каиб был расчетлив, — указывает Крылов, — обыкновенно одного мудреца он сажал между десяти дураков; умных людей он сравнивал со свечами, которых умеренное число производит приятный свет, а слишком большое может причинить пожар» (Т. 1. С. 361). В диване Каиба почетное место занимают хитрые и глупые вельможи с колоритными именами Дурсан, Ослошид и Грабилей.

Жалкое существование влачит в деспотическом государстве искусство. Оно вынуждено лгать и приукрашать действительность. Поэт, с которым случайно познакомился Каиб во время своего странствия, сообщает, что пишет оды и взяточникам и казнокрадам, лишь бы хорошо за них платили. «Ода, — признается стихотворец, — как шелковый чулок, который всякий старается растянуть на свою ногу» (Т. 1. С. 365).

В пространных и льстивых речах, обращенных к Каибу, Крылов тонко пародирует стиль похвальных слов. Вслед за одой и похвальными словами он высмеивает идиллии, авторы которых изображали жизнь крестьян в самых радужных красках. Читая их, Каиб часто завидовал безмятежной участи пастушков и пастушек. Но когда он повстречался с истинным, а не книжным пастухом и увидел перед собой грязное, голодное, одетое в лохмотья существо, то дал себе слово никогда не судить о судьбе подданных по произведениям стихотворцев.

Важное место отведено в повести изображению бесправия народа. Когда Каиб решил на время оставить столицу, он, опасаясь народных волнений, которые могло вызвать его отсутствие, обратился за советом к вельможам. Речи Дурсона, Ослошида и Грабилея исполнены глубокого пренебрежения к народу. Так, Ослошид советует Каибу на виду у всех выехать из города и при этом сказать, что остается в столице. Он уверен, что никто не усомнится в правоте этого объявления, поскольку подданные должны верить словам государя больше, нежели своим собственным глазам.

Повесть Крылова перекликается с главой «Спасская Полесть» из «Путешествия» Радищева, где также изображены и самодержавный правитель, и его угодливые царедворцы, и бесправный народ. В обоих произведениях важное место занимает «прозрение» государя, помогающее ему увидеть окружающий мир в его истинном виде. Не исключено и прямое влияние на повесть Крылова книги Радищева, вышедшей всего за три года до журнала «Зритель». Но обличительный пафос в каждом из произведений различен. Повествование Радищева отличается гневными, патетическими интонациями. Крылов в полном соответствии со своим сатирическим талантом пользуется другими художественными средствами. Его обличение прячется под покровом похвалы, вследствие чего выступает ирония, т. е. скрытая насмешка над уродливыми нравами деспотического государства.

Кроме «Каиба» в «Зрителе» была напечатана «Похвальная речь в память моему дедушке, говоренная его другом в присутствии его приятелей за чашею пунша». В данном случае объект сатиры не деспотическое правление, а нравы помещиков-крепостников. Своеобразие произведения в том, что сатира облечена в форму панегирика. Такой прием обогащает ее более тонкими ироническими интонациями и вместе с тем дает автору возможность пародировать один из ведущих жанров классицистической прозы — похвальное слово: «Любезные слушатели! В сей день проходит точно год, как собаки всего света лишились лучшего своего друга, а здешний округ разумнейшего помещика; год тому назад, в сей точно день с неустрашимостью гонясь за зайцем, свернулся он в ров и разделил смертную чашу с гнедою своею лошадью прямо по-братски... О ком из них более должно нам сожалеть? Кого более восхвалять?» (Т. 1. С. 337). По своему содержанию «Похвальная речь» Крылова генетически связана с сатирической журналистикой Н. И. Новикова.

 

Шутотрагедия «Трумф»

 

Сатирическое осмеяние уродливых сторон деспотического правления преподносилось иногда в форме пародии на высокий жанр трагедии. Таково одно из последних в XVIII в. произведений Крылова — его «шутотрагедия» «Трумф» (другое ее название — «Подщипа»). Пьеса была написана в 1800 г. в имении князя Голицына, находившегося при Павле I в опале. Сатирическое острие произведения направлено против самодержавия. Государственный совет царя Вакулы, как и диван Каиба, состоит из жалких, бесполезных для общества вельмож. Один из них слеп, другой — нем, третий — глух. Разумеется, эти недостатки следует понимать не в прямом, а в переносном смысле. Во время заседания члены совета играют в кубари. Не лучше и другая разновидность самодержавия, воплощенная в образе «немчина» Трумфа, грубого солдафона, завоевавшего владения Вакулы и требующего себе в жены его дочь Подщипу. В лице Трумфа высмеяны прусские порядки, насильственно вводимые Павлом I.

Политическая сатира облечена Крыловым в форму классицистической трагедии, что дает ему возможность пародировать этот жанр. Отсюда и определение пьесы как «шутотрагедии». Образы в ней четко соотносятся с персонажами «классической» трагедии. Таков прежде всего любовный треугольник, представленный царевной Подщипой, князем Слюняем и наглым соперником Слюняя — немецким принцем Трумфом. Написана пьеса александрийским стихом. Высокий строй мыслей и страстей классической трагедии помогает высмеять ее героев. Царь Вакула глуп и беспомощен. Его дочь Подщипа — обжора и неряха. Ее возлюбленный, князь Слюняй — трус и хвастун. Немец Трумф — грубиян и невежда. Крылов пародирует типично трагедийные сцены. Так, Подщипа призывает Слюняя покончить вместе с ней жизнь самоубийством, но трусливый Слюняй под разными предлогами уклоняется от ее предложения. Глупости правителей противопоставлена смекалка простых людей. Находчивая цыганка избавляет Вакулу от Трумфа.

Литературная позиция

Крылов прошел длинный и сложный путь формирования его как писателя. «Не скоро, — писал о нем Белинский, — сознал он свое назначение и долго пробовал свои силы не на своем поприще».[76] Отношение Крылова к классицизму сложно, неоднозначно. Он не принимает высоких жанров, которые кажутся ему ходульными, риторическими, далекими от действительности. Отсюда пародийный характер многих его произведений. В «Каибе» он высмеял оду и идиллию. В «Зрителе» поместил ряд пародийных похвальных речей. В «Трумфе» осмеял классическую трагедию.

Наиболее органично дарование Крылова выразилось в XVIII в. в журнальной сатире. И здесь он оказался продолжателем традиций низких жанров классицизма — сатиры, комедии, басни, художественные принципы которых распространяются во второй половине XVIII в. на сатирическую прозу. Герои Крылова — Припрыжкины, Неотказы, Плуторезы, Ослошиды, Дурсаны и Грабилеи задуманы как носители того или иного «порока». Недостатки героев объясняются их «глупостью», «непросвещенностью». Сатирические зарисовки «Почты духов» подготавливали переход Крылова к жанру басни. Прямолинейное осуждение уступит там место тонкой иронии. Язык обогатится пословичными выражениями. Образы приобретут бытовую и национальную окраску. Но это произойдет уже за пределами XVIII в.