Принц во Франции и Голландии 12 страница

Столкнувшись с такого рода шантажом, Люси решилась на крайнюю меру. Она пригрозила обнародовать письма Карла. Сообразительный, как всегда, О'Нил предложил, чтобы Слингсби как-нибудь завладел ими, да поживее; Карл же тем временем отправил в Брюссель гонца, некоего Эдварда Проджерса, с наказом под каким-нибудь благовидным предлогом увезти ребенка. Люси отлично понимала, какие тучи сгустились у нее над головой. Когда Проджерс попытался увести Якова, она закатила настоящую сцену, и все же сопротивление ее было безнадежно. В конце концов, больная и измученная, Люси вынуждена была уступить. Ребенок оказался у Карла, который сразу же отдал его на попечение Крофтса из Литтл-Сэксема, недавно возведенного в баронское достоинство. Так мальчик стал Яковом Крофтсом. Компенсируя недостатки образования, опекун отправил его в Париж, где тот поступил в янсенистскую школу Порт-Рояля. Последовала за ним в последнем приступе отчаяния и Люси; в Париже под самый конец 1658 года она умерла, как пишут, «от дурной болезни». Но наследство оставила — в лице славного мальчугана, которому предстояло стать для отца настоящей головной болью.

Занимаясь малоприятными личными делами, Карл параллельно пытался склонить представителей короля Филиппа в Испанских Нидерландах — его незаконнорожденного сына Хуана Хосе, исключительно ловкого дипломата дона Алонсо де Кардеиаса и первоклассного юного военачальника маркиза Карацену — к выполнению обязательств, которые вообще-то по договору с Испанией обязательствами и не являлись. Скорее это были радужные ожидания самого Карла. Так, он хотел, чтобы морские порты Испанских Нидерландов были открыты для судов, капитаны которых признают его полномочия, ибо таким образом появлялась возможность раздобыть деньги каперским промыслом, а затем использовать их для подготовки десанта. Карлу также не терпелось сформировать наземные силы вторжения, и он всячески пытался убедить испанцев предоставить для этого финансы. Наконец, он настаивал, чтобы задача вторжения в Англию стала для Испании приоритетом номер один и, стало быть, к ее выполнению хорошо бы приступить даже до того, как появится морской плацдарм на английских берегах.

Но на испанцев юношеский напор Карла не производил сколько-нибудь заметного впечатления. То, что было главным для него, для них оставалось второстепенным; к тому же испанцам совсем не хотелось выглядеть слишком активными сторонниками Стюартов, ибо впоследствии это могло затруднить мирные переговоры с Кромвелем. Помимо политических, существовали еще и экономические аргументы. Испанская казна была едва ли не пуста; в то же время, пока король Филипп вынужден был довольствоваться мясом второй свежести, огромные средства уходили на содержание вооруженных сил, разбросанных по многочисленным фронтам, а тут еще кромвелевская флотилия разгромила испанские суда, доставлявшие из Южной Америки столь необходимое стране золото. Словом, в полной мере ожиданиям Карла сбыться было не суждено, а когда он все же начал формировать армию, военные события в мире сделали перспективы найма испанских солдат еще туманнее. Великолепная операция, осуществленная Хуаном Хосе и Караценой, завершилась разгромом французской армии; таким образом, потребность Испанских Нидерландов в столь значительных силах отпала, и часть из них была переправлена ближе к дому, на португальский фронт. В распоряжении союзников Карла осталось совсем немного солдат: казалось, он терпит поражение по всем направлениям.

Но разочарования только укрепили решимость Карла. Как никогда раньше, он ощущал необходимость формирования собственных сил, и самым надежным их источником ему представлялась группа роялистов, сражавшихся в качестве наемников во французских войсках. Был среди них и герцог Йоркский. Получив приказ прибыть к королю в Брюгге, он неохотно, но подчинился и привел с собой сто человек. Несколько сотен прислали и ирландцы, к ним добавились роялисты из Шотландии и Англии, так что к марту 1656 года в распоряжении Карла оказалось около 2500 солдат. Во главе их встал герцог Йоркский, получивший звание генерал-лейтенанта, и в плане снабжения командование столь значительным отрядом, расквартированным в иностранном государстве, оказалось чистым кошмаром. Трудности возникали одна за другой. Хайд злорадно ворчал по поводу бездарности испанцев, английские же офицеры завышали количество солдат, находившихся под их командой, а лишние деньги просто прикарманивали. Местный люд с ужасом взирал на поведение и вид английского королевского воинства, особенно на шотландцев и ирландцев, которые казались им настоящими варварами. Последних обвиняли в разграблении одной из близлежащих церквей; под такими обвинениями охотно подписывались кромвелевские соглядатаи. «Нет в Европе армии, — доносил один из них, — в которой было бы столько же мародеров, сколько среди этих небольших отрядов, собравшихся под знамена короля».

Поначалу Карл намеревался высадить свое разношерстное воинство в Шотландии. При этом он преследовал двойную цель: отвлечь силы Кромвеля от юго-востока, где в этом случае появится возможность высадить десант, и подтолкнуть к выступлению самих шотландцев. Хуан Хосе, однако же, выступил против этого плана; к тому же разведка доносила, что в Шотландии не наблюдается никакого энтузиазма по поводу восстания. Карденас предложил убрать Кромвеля, но когда в Испанских Нидерландах появился некий деятель по имени Сексби и вызвался это сделать, выяснилось, что этот человек вызывает всеобщее отвращение, и Карл отказался иметь с ним что-либо общее. Ситуация становилась все безрадостнее, и Карлу, чтобы сохранить лицо в глазах испанцев, приходилось блефовать и всячески вилять.

Это были действия человека, оказавшегося в тупике. Карл способствовал распространению слухов, будто на самом деле разрозненные, павшие духом отряды роялистского подполья представляют собой хорошо организованную силу и что восстание несомненно начнется еще до наступления Рождества 1656 года. Испанцы поверили, начали присылать подкрепления, но Рождество наступило, ничего не случилось, и Карлу пришлось оправдывать свое бездействие тем, что сами же испанцы предоставили в его распоряжение слишком мало людей, чтобы можно было рассчитывать на успех. Сделав такое заявление, Карл обратился к испанцам с просьбой немедленно ссудить его некоторой суммой денег, что позволит — уж на сей-то раз точно — начать выступление еще до окончания зимы. Но к этому времени казна Филиппа настолько истощилась, что его представителям оставалось лишь вести бесконечные разговоры с советниками Карла, которые продолжали надеяться, что деньги из Испании вот-вот появятся. Однако когда это произошло, выяснилось, что сумма слишком мала, и Карл послал Хуану Хосе негодующее письмо, в котором вновь обрушился на него с обвинениями в провале всех планов вторжения в Англию и выдвинул предложение предпринять очередную попытку в ноябре. Сам Карл все это время оставался в Брюсселе, пытаясь координировать приготовления к войне, но, когда понял, что некоторые из участников «Затянутого узла» — двойные агенты, ему пришлось в очередной раз оговариваться по поводу возможного успеха зимнего наступления.

В это же время серьезные перемены происходили и в самой Англии. В начале 1657 года парламент принял обращение к Кромвелю, за которым последовали Смиренная Петиция и Просьба сделать пост протектора наследственным; таким образом, Кромвель фактически становился королем. К этой идее парламентариев подтолкнули важные и разнообразные факторы. Дело было не только в том, что здоровье лорда-протектора внушало опасения, и не в том, что раскрывались один за другим заговоры против его жизни. Просто людям надоели военный режим, попытки строительства в Англии Нового Иерусалима и бесконечные разговоры о необходимости конституционных реформ. В то время как большинство населения, которому было наплевать на политику, просто тосковало по мирной жизни, ведущие парламентарии-интеллектуалы проводили мысль, что такая жизнь возможна лишь при традиционном монархическом правлении. Даже изгнанник Хайд признавал разумность такой позиции. Сам институт монархии — вот что, по его мнению, было близко людям, именно институт, а не личность. Кромвель, чьи позиции были сильны дома и несокрушимы за рубежом, казался кандидатурой, одновременно естественной и идеальной. Единственный вопрос заключался в том, примет ли он сам королевский сан. В конце концов Кромвель отверг монарший титул по форме, назвав его «кричащим пером в колпаке власти», но принял по существу, полагая, что в противном случае будет иметь дело с непокорным парламентом, который может отказать ему в деньгах и солдатах, нужных для защиты страны от вторжения сил короля Карла.

Однако такая акция представлялась весьма сомнительной. Хронический недостаток средств и суровость минувшей зимы сильно подорвали боевой дух роялистов. Рочестер умер. Бэкингем же — сам Бэкингем — отошел от дела, которое, по-видимому, считал теперь безнадежным, бросил друга детства и вернулся в Англию, где женился на наследнице генерала Ферфакса. Тем временем изгнанник король не мог наскрести денег даже на мало-мальски сносную жизнь. «Кусок мяса, глоток вина, дрова, свечи, — вспоминает Хайд, — вышло все, а одолжить денег даже на неделю, не говоря уже о более продолжительном сроке, совсем не просто». Похоже, только провидение могло спасти проигранное роялистское дело. Летом 1658 года объединенные силы французов и англичан разбили испанцев в сражении на Дюнах. Дюнкерк отошел к Англии, а Карл, пребывая в глубоко расстроенных чувствах, перебрался в Хугстратен, поближе к голландской границе. Именно здесь 10 сентября 1658 года нашел его играющим в теннис сэр Стивен Фокс. Он прибыл с совершенно потрясающей вестью: неделю назад, в годовщину победоносной битвы при Уорчестере, Оливер Кромвель скончался.

 

Глава 9

«Король! Король!»

 

Кромвелю отдали поистине королевские посмертные почести. Полуосвещенная комната в Сомерсет-Хаусе с маской усопшего, убранная тяжелым черным бархатом, была открыта для публики, и мимо нее бесконечной вереницей шли любопытствующие. По прошествии двух месяцев черное убранство было заменено темно-красным, а к восковой маске, перед тем как поднять ее на катафалк, освещаемый колеблющимся пламенем пятисот свечей, добавили скипетр и корону. 23 ноября 1658 года траурная процессия проследовала к Вестминстерскому аббатству. Ее, на средневековый манер, сопровождали плакальщики в опущенных капюшонах, лошади в черных попонах, приспущенные знамена. Раздавался погребальный бой военных барабанов. Поэт Эндрю Марвелл писал, что рыдающие люди слепо, подобно призракам, проходили мимо усыпальницы протектора. Но говоря по правде, много было и тех, кто реагировал на смерть властителя совершенно иначе. Джон Эвелин иронически отмечал, что выли только собаки. Щит с изображением герба Кромвеля забрасывали грязью, а кое-кто ожидал «наступления счастливых деньков».

Но эти деньки задерживались. До возвращения Карла на трон оставалось еще 19 месяцев, и ситуация в Англии почти все это время была крайне неопределенной. Естественно, Карл, прошедший уже школу вражды и злословия, не кинулся в Англию очертя голову в надежде, что народ встретит его возгласами приветствия и откроет объятия после долгой ночи пуританизма. Нет, в своих притязаниях он опирался на более прочную почву. Хороший брак — вот что ему было нужно. Карл возобновил пассы в сторону принцессы Генриетты Екатерины Оранской. Через неприступную мамашу он послал ей любовное письмо, в котором впервые с полной ясностью дал понять, что желает вступить на престол прежде всего с помощью голландцев. Далее он осведомлялся, готова ли принцесса принять его предложение и как это предложение лучше оформить. Прочитав письмо, принцесса едва не упала в обморок, во всяком случае, ее пришлось положить на постель, но, как бы ни был искренен ее интерес к Карлу, политика оказалась выше женского чувства.

На следующий день после смерти отца Ричард Кромвель был официально провозглашен лордом-протектором, а к концу сентября 1659 года небольшому королевскому двору в изгнании стало известно, что англичане в массе своей ничего не имеют против. Генерал Монк «радостно провозгласил» Ричарда новым протектором Шотландии, европейские же властители явно намеревались поддерживать с Англией прежние отношения. Это были печальные новости, и, отмечает Хайд, «никогда еще король не выглядел таким угрюмым и подавленным». Но поддаваться отчаянию он не собирался. К матери Екатерины Оранской был отправлен Ормонд с официальным предложением брака. Оно было вежливо отвергнуто, и, стало быть, незадачливому претенденту предстояло в одиночестве влачить самые тяжкие дни своего изгнания.

Как бы ни радовала роялистов смерть Кромвеля, из Англии приходили вести, свидетельствующие о том, что жизнь в стране течет спокойно и налаженно. Авторитет кромвелевской семьи выглядел неколебимым, а мир, воцарившийся в Англии, не давал никаких оснований надеяться на бунт. Карл же тем временем впал в полную нищету. Испанцы не платили денег уже четыре месяца, и совершенно обносившийся, не знающий, что и делать, король был вынужден продать столовое серебро и есть из обыкновенной миски. Было заметно, как он похудел и стал раздражительным. «Куда пропало все его добродушие», вздыхает один придворный. Но от таких сочувствующих ему становилось еще хуже. В то время как сам Карл переносил нужду стоически, его разочаровавшиеся во всем приверженцы утратили всякий самоконтроль. Однажды на теннисном корте разыгралось настоящее побоище, и обезумевших от злобы пьяных придворных удалось разнять только благодаря вмешательству герцогов Йоркского и Глостерского. Этот эпизод настолько встревожил их, что о нем было доложено королю, который в тот же день призвал к себе буянов. Но что он мог сделать, даже когда узнал все отталкивающие подробности неприглядной сцены? Только посадить эту публику под домашний арест и лишить еды; ведь капризных мальчишек любят во всем мире. Наутро ссору замяли, все необходимые извинения принесли, но, по словам одного из приближенных короля, «если все пойдет так и дальше, нам конец».

Как уже нередко случалось, поворот в жизни Карла произошел как бы помимо него самого — благодаря стечению обстоятельств и усилиям других людей. Хотя английский народ признал Ричарда Кромвеля своим протектором спокойно, под поверхностью, на глубине национальной жизни уже начиналось волнение. Армии нужна была сильная политическая власть; кроме того, военные требовали от Ричарда укрепления в войсках высокого религиозного духа путем подбора богобоязненных офицеров, которые будут ревниво следить за исправлением нравов и защищать мирные религиозные меньшинства. Участившиеся в армии молитвенные сходки свидетельствовали о сильном недовольстве, и ситуация выправилась только после того, как Ричард созвал большое армейское собрание, на котором выразил согласие с общими устремлениями и отказался от множества властных прерогатив в военной жизни, за исключением важнейшей — назначения на высшие должности. На трудности подобного рода накладывалась так и не разрешенная проблема государственного долга. При всех победах кромвелевского флота в противоборстве с голландцами война в народе была крайне непопулярна и попросту разорительна. Испанские каперы подрывали британскую торговлю, а самому флоту не удавалось себя прокормить. Несмотря на высокие налоговые ставки, денег государству чувствительно не хватало, и в результате армейцам то и дело задерживали выплаты. Подсчеты показали, что внутренний государственный долг составляет более двух миллионов фунтов, а денег в казне фактически нет. Единственный выход — созвать сессию парламента, который еще больше увеличит налоги.

Узнав об истинном состоянии финансов, парламентарии пришли в ужас. Высшие армейские чины требовали роспуска законодательного собрания и, получив отказ, ответили демонстрациями в окрестностях Лондона. Ричард остался всего с двумя сотнями армейцев против нескольких тысяч, собравшихся в Сент-Джеймском дворце. Поражение его было очевидно, и когда солдаты начали грабить винные погреба в Уайтхолле, ему пришлось согласиться на роспуск парламента. Закаленный в боях протектор стремительно превращался в «Беднягу Дика»; под давлением армии парламент проголосовал за уплату всех его долгов и предоставление ему пенсии — в обмен на отказ от участия в общественной жизни и мирное уединение. Эксперимент под названием «протекторат» закончился, однако страна была настолько возбуждена, что многие опасались вспышек насилия.

У двора в изгнании мог возникнуть сильный соблазн использовать это положение, однако Хайд призывал к величайшей осторожности и выражал надежду, что король «не даст себя спровоцировать на какие-либо резкие действия». Он считал, что существующий в Англии режим падет сам по себе, и призывал Карла и его приближенных к мудрому выжиданию. К тому же, по его мнению, у короля мог вот-вот появиться могучий, хотя, быть может, и невольный союзник. Выказывая незаурядную проницательность, Хайд и близкие ему люди все пристальнее поглядывали на генерала Монка, командующего военными силами протектората в Шотландии. Вот он действительно может способствовать Реставрации. Во всяком случае, общее мнение сводилось к тому, что генерал «не против этого — ни в принципиальном, ни в личном плане». Чрезвычайно важно и то, что он «командует абсолютно самовластно армией, превосходящей английскую». С таким человеком следовало обращаться с величайшей осмотрительностью. Монк был «замкнутый мужчина, чрезвычайно высокого мнения о себе, полагающий, судя по всему, что знания и авторитет в армии позволяют ему рассчитывать на титул пэра и место протектора». Критически важным представлялось удержать его от самостоятельных действий. Используя самые тонкие подходы, следовало «убедить его, дав надежные гарантии в том, что союз с королем соответствует его собственным интересам — интересам чести и положения, не говоря уже о материальных выгодах и уверенности в будущем». Что же касается способов достижения цели, то есть восстановления короля на троне, то это полностью прерогатива Монка. Карл и его приближенные и не подумают вмешиваться или оспаривать его решения.

И все же, пренебрегая мудрыми советами Хайда, двор стремительно втягивался в разного рода заговоры, которые, впрочем, ничем не кончались. В мае 1659 года к Карлу явился один непримиримый роялист по имени Джон Мордаунт. У него возник смелый и на первый взгляд реальный план, по которому ячейки роялистов по всей стране должны были выступить одновременно и, собравшись в кулак, обрушиться на правительство. К середине июня Мордаунт счел, что к выступлению все готово, а еще через две недели Карл писал ему: «Решено, что либо я, либо брат, либо мы оба, коли на то будет воля Божия, будем с вами». Казалось, временам бездействия подошел конец и Карл вот-вот покинет Бретань, пересечет пролив, контролируемый флотом Английской республики, и лично возглавит повстанцев.

Но тут возникли обычные трудности. Участники задуманной операции проявили чрезмерный оптимизм и к тому же так и не сумели добиться единства. Уже само их количество породило фатальную утечку информации, чем не замедлили воспользоваться правительственные агенты. Лондон действовал без промедления — наиболее заметных вожаков заговорщиков арестовали, были захвачены большие запасы оружия. В общем, все или почти все пошло прахом. Лишь сэр Джордж Бут показал себя сильным военачальником: ему удалось взять под контроль большую часть Чешира и некоторые районы Ланкашира. Но даже и он, столкнувшись с контрнаступлением парламентских отрядов во главе с Джоном Ламбертом, вынужден был, переодевшись женщиной, бежать. При этом Бут по глупости попросил у хозяина гостиницы бритвенное лезвие, а тот сообщил куда нужно, его арестовали и бросили в Тауэр, предъявив обвинение в измене. Надежды роялистов в очередной раз рухнули. Джермин писал, что вести из Англии «не только хуже, чем можно было ожидать, они просто ужасны».

Попытки поднять в Англии восстание проваливались одна за другой, и Карл задумал куда более амбициозный план. Франция и Испания были близки к заключению мирного договора, и он рассчитывал, что, организовав встречи с представителями обеих держав по отдельности, ему удастся добиться не только признания своего статуса законного европейского монарха, но и объединенной поддержки в восшествии на трон. Для достижения этой цели критически важным представлялось непосредственное общение с кардиналом Мазарини, и Карл обратился к матери с просьбой о поддержке. Несмотря на то что они не виделись уже целых пять лет и что Генриетта Мария не забыла, как повел себя ее старший сын по отношению к герцогу Глостерскому, она ответила, что сделает все от нее зависящее. Во Францию был отправлен граф Ормонд, но когда ему наконец удалось пробиться к Мазарини, кардинал заявил, что ничем не может быть полезен. Более того, по его мнению, со стороны Карла было бы чрезвычайно неразумно ехать в Испанию и пытаться затевать сепаратные переговоры. Чтобы придать больше веса своим словам, он добавил, что не гарантирует Карлу безопасный проезд через Францию.

Пренебрегая этим предупреждением, Карл все же отправился в Испанию. Ехал он инкогнито, в сопровождении всего лишь лорда Дигби и О'Нила. Путешествие, напоминавшее скорее туристическую прогулку, затянулось на три месяца. Поначалу король двинулся в Ла-Рошель, где неделю ожидал попутного ветра; затем передумал и решил ехать в Испанию в общем дилижансе. Обозленный и обеспокоенный Хайд время от времени получал от своего повелителя письма, в которых говорилось об отличной еде и удобных гостиницах, а также содержались намеки на всякие «дорожные приключения». «Дай Бог, — писал Карл, — чтобы у Вас на столе была такая же славная баранина, какую нам подают ежедневно». По прибытии в Испанию представитель двора приветствовал Карла с показной помпой: опустился на колено, поцеловал руку и проводил в отведенную резиденцию под оружейный салют, но чего-то реального пообещать не мог. Позиция Мазарини заставляла испанцев ограничиваться ничего не значащими заверениями в дружбе; когда же Карл, стремясь завоевать благорасположение великих держав, посетил мессу, что вызвало крайнее недовольство всей протестантской Европы, Хайд оказался вынужден объяснять англичанам-роялистам, что король вовсе не отходит от своей веры. Словом, весь грандиозный замысел рухнул, и в конце концов Карлу ясно дано было понять, что дальнейшее его пребывание в Испании нежелательно и лучше ему вернуться к своему двору в изгнании.

И лишь одно письмо Хайда удержало короля от того, чтобы впасть в полное отчаяние. Пусть собственные поползновения Карла эффекта не возымели, однако проницательность Хайда, его глубокая осведомленность в европейских делах начинали приносить свои плоды. Генерал Монк и впрямь высказался в пользу Карла и, более того, судя по всему, готовился вступить с ним в союз. В этой связи Хайд просил Карла вернуться как можно быстрее, и тот сразу отправился в путь. Приметы благоприятствовали ему и укрепляли в самых радужных надеждах. Ормонд получил письмо, в котором рассказывалось, что в Лондоне один новорожденный — три дня сравнялось! — младенец внезапно закричал: «Король! Король! Отнесите меня к королю!» Возглас, как говорили, повторился несколько раз, а когда чудо-младенцу вложили в ладошку горсть монет и спросили, что бы он с ними сделал, тот ответил, что передал бы Карлу.

Сам же Карл спешил в Коломбос, где состоялась трогательная встреча с матерью и — что, возможно, еще важнее — с младшей сестрой, четырнадцатилетней Генриеттой Анной. Эта встреча пробудила в нем на удивление сильные братские чувства. Почти десять лет пребывал Карл в изгнании, оторванный не только от своей страны, но и от семьи. Мать раздражала его, братья утомляли, любовные приключения, как правило, не задевали душевных струн, а если речь шла о Люси Уолтер, то и вовсе становились поводом для болезненных переживаний. И вот эта девчушка, тонкая как тростинка, с одним плечом выше другого, высвободила дремавшее в нем дотоле чувство любви. Возникшая между братом и сестрой духовная связь оказалась впоследствии для Карла чрезвычайно важной — как в личном, так и в политическом смысле. В лице Генриетты Анны он нашел близкого человека, которому можно было полностью доверять. Вскоре между ними завяжется оживленная переписка, в которой он будет называть ее «любимой сестрой» и просить не злоупотреблять в своих письмах «величествами», ибо «я хочу, чтобы нас связывала одна только дружба». Но не прошло и двух недель, как им пришлось расстаться. Разворачивающиеся события настоятельно призывали Карла в Англию.

Напряженность в отношениях между «Парламентским охвостьем» и армией достигла высшей точки, когда некоторые офицеры из отряда Ламберта, одержавшего некогда победу над Бутом, направили в палату общин петицию с перечислением разного рода претензий как финансового, так и церковного толка. В Вестминстере петиция была зачитана за закрытыми дверями и вызвала чрезвычайное недовольство. Армия начала усиливать нажим, и напуганные парламентарии приняли решение уволить авторов петиции. Разъяренный Ламберт собрал своих людей, и парламентская резиденция вновь была занята военными. Но неподготовленный переворот смутил самих его вожаков. Принимая меры самозащиты, они вдруг оказались ответственными за жизнь страны. Военные предложили, чтобы роль правительства взял на себя Комитет Безопасности, но пока шли разговоры о том, как и из кого его формировать, события приняли новый, совершенно неожиданный и, как выяснилось, решающий оборот. Из Шотландии пришло письмо за подписью генерала Монка. Он решительно осуждал действия своих товарищей по офицерскому корпусу и заявлял о полной и своей, и своих людей поддержке свергнутых парламентариев.

Как бы ни колебался Монк относительно самой формы монархического правления, он не сомневался, что сейчас надо возвращаться к парламентской демократии, и общественное мнение было на его стороне. Лондонские ремесленники решительно возражали против свержения парламента и составили петицию, которая к началу декабря собрала до 20 тысяч подписей. Комитет Безопасности попытался воспрепятствовать представлению этой петиции городской власти и издал соответствующее постановление. Однако в то самое время, когда командир одного из конных отрядов зачитывал с балкона Биржи документ о запрете петиции, ее с триумфом проносили по улицам города, направляясь к Гилдхоллу. Начался ропот. На усмирение толпы бросили солдат, и когда в них полетели камни и куски льда, в ответ раздался ружейный огонь. Несколько демонстрантов были убиты, другие ранены. Крупномасштабные волнения в столице казались неизбежными. Монк начал медленное продвижение на юг, большая часть страны выступила за парламентскую форму правления — хотя и не за нынешний парламент. К тому времени как генерал дошел до столицы, юный Сэмюэль Пепис, помощник командующего королевским флотом, записывал в только что начатом дневнике: «Народ не кричит «поцелуй парламент» вместо «поцелуй меня в задницу», слишком велико презрение к «Парламентскому охвостью» со стороны всех, хороших и дурных».

Монк потребовал, чтобы парламент в течение недели объявил о проведении новых выборов и самораспустился. Это был чрезвычайно популярный шаг. Начались фейерверки (Пепис насчитал тридцать один), и люди под оглушительный звон церковных колоколов, не сдерживая чувств, зажаривали, с явным намеком на «охвостье», бараньи огузки. Кто-то показал Пепису трубу, на которой были намалеваны запрещенные изображения льва и единорога, на улицах народ во всеуслышание заговаривал о короле. В письме Джермину граф Ормонд точно передал господствующее настроение, «для короля весьма благоприятное: четыре пятых населения Англии, не говоря уж о знати и сельском дворянстве, на его стороне». Карл решил действовать не торопясь, осторожно и мягко; преследуя вполне эгоистические цели, он всячески пытался представить себя в самом благоприятном свете. Так поступают зрелые люди. Он писал Монку в тоне одновременно дипломатическом и интимном: «Мне слишком хорошо известны Ваши возможности сделать мне добро либо причинить ущерб, чтобы не желать видеть Вас своим другом». Вот фраза, в точности соответствующая деликатности сложившегося положения; генерал оценил ее и решил начать тайные переговоры. В Брюссель отправился гонец с посланием от Монка, в котором наряду с готовностью сотрудничать содержалось твердое убеждение в том, что Карл оставит этот город, с его явно выраженными испанскими и римско-католическими симпатиями. Король, энергично поддержанный Хайдом и Ормондом, внял этому призыву и, пояснив испанцам, что собирается навестить сестру, вместе со своим двором перебрался в Бреду — голландский город в основном с протестантским населением.

Здесь Карл и его советники составили два документа, представляющие чрезвычайный интерес. Один документ — письмо спикеру и тем самым всей палате общин. Другой — так называемое Бредское соглашение. Целью обоих документов было успокоить нацию, внушить людям чувство устойчивости и ощущение, что традиции продолжаются. В документах также содержалась близкая современникам мысль о том, что история свершается не по воле случая, а направляется рукой провидения. Предстоящая Реставрация должна рассматриваться как не человеческое, но Божие деяние. Вера, примирение, традиция предстают средством укрепления гражданского порядка, и Карл, прокладывая путь к нему, предлагает даровать общую амнистию всем врагам дома Стюартов, за вычетом тех, кого сочтет недостойными парламент.

О полномочиях парламента Карл говорил с особым нажимом. «Своим королевским словом мы заверяем вас, — пишет он спикеру, — что никто из наших предшественников не питал такого почтения к парламенту, какое питаем мы. В этом состоят равно и наше убеждение, и наша обязанность. Мы твердо стоим на том, что парламент представляет собою жизненно важную часть устройства нашего королевства, что без него невозможно эффективное правление и потому без него не обойтись ни монарху, ни народу». Эти слова, мягко говоря, преувеличение. Ни звука о традиционных прерогативах королевской власти, но сейчас время собирать, а не разбрасывать камни. Парламентариев следует ублажить, и поэтому, обращается Карл к спикеру, «вы можете не сомневаться, что мы всегда будем прислушиваться к их совету с величайшим вниманием, а их привилегии будем охранять с таким же тщанием, как если бы это были наши собственные привилегии».