Глава 5. Пчелы, птицы и псы 1 страница

Помещение удалось подготовить за три-четыре часа. Это оказалось легко: по сути дела, его надо было только очистить. Выкинули прилавок, стулья, картонки, болванки, соломку, куски фетра, кучу мешков со шляпами. Все это убрали в подвал. Посередине обширного зала водрузили бывшую винную бочку - подмостки для Альбины. «Чем меньше делаешь, тем лучше выходит»,- как говорила Каракатица. Ни одна пылинка не должна была омрачать сияние белой жрицы. Амадо по-дурацки улыбался и повторял: «Да, сеньорита, одна тучка в небе - и день уже пасмурный». В чуланчике поставили электроплитку, чтобы греть мистелу, бутыль с аптечным спиртом, глиняные кувшины с корицей, ящик сахару. Притащили два матраса: побольше - для женщин, поменьше - для их компаньона, который неожиданно оказался неплохим рисовальщиком. Клуб решили открыть тем же вечером, безо всяких объявлений, не считая заманчивой вывески: «Мир танца».

В однообразном существовании городка малейшее событие производило эффект бомбы. После сиесты мужчины ходили по кольцевому бульвару, перемигиваясь между собой и кивая на вывеску; а женщины напускали на себя безразличный вид.

У Амадо нашелся старый граммофон и единственная пластинка - сборник грегорианских песнопений. Тонкие, высокие монашеские голоса, шедшие из самых яичек, не могли подвигнуть Альбину на соблазнительные телодвижения. Все же она забралась на бочку и, оцепенев, ждала, что звук проникнет во все поры ее кожи. Напрасно: глотки кастратов не были приспособлены для того, чтобы ввести ее в чувственный транс. Альбине это не понравилось, она засвистела - долго и пронзительно. Тут же с гор послышалось хлопанье сотен крыльев. Скоро помещение заполонила стая попугайчиков, маленьких, точно воробьи. Судя по хриплым голосам, все это были самцы. Они спустились на пол - получилось что-то вроде зеленого ковра - и начали подражать поющим. Пение попугаев породило в теле великанши озноб, пронявший ее до самых тайных глубин души. Увидев, как она изгибается, человечек задрожал, прикрыл свой член обеими руками и рухнул на колени - красный, напряженный, пылающий, полный стыда. Он только и смог воскликнуть - перед тем, как упасть в обморок:

- Простите, досточтимая Каракатица!

Та покраснела. Никогда ни один мужчина не называл ее так. Она тряхнула головой, пососала ус и вылила на Амадо стакан воды, дружески по нему похлопав.

- Ну, поднимайтесь! Сейчас клиенты придут!

Деллароза пробормотал в беспокойстве:

- Невозможно! Эту женщину нельзя показывать раздетой, она кого хочешь доведет до инфаркта!

Не прекращая плясать, Альбина высунулась наполовину из окна, выходившего в патио, сжала губы в трубочку и издала всасывающий звук. Рой красных пчел одел ее с ног до головы: смертельно опасные охранники!

Как только закатилось солнце и тень от гор окрасила плоскогорье в черный цвет, к новому заведению потянулась вереница молчаливых мужчин. Так установился ритуал, повторявшийся затем неделя за неделей. Поклонники приходили, толпились вокруг бочки, все теснее и теснее, шевелясь лишь самую малость, чтобы занимать поменьше места, пока не сбивалась плотная масса из шестидесяти человек. Между ними даже иголка бы не втиснулась. Каракатице пришлось продавать мистелу у дверей, вливая ее прямо в рот, пол-литра на прихожанина. Горячительное действие алкоголя, выводимые птицами грегорианские песнопения плюс тело весталки, колыхавшееся под жужжащим покровом из преступных пчел, переносили мужчин в другое измерение, где каждый растворялся в расплавленной магме общей плоти, а могучая самка была ее магнитным полюсом. Понемногу пчелы одна за одной отлипали от лица, принимаясь летать вокруг Альбины. Открывался бледный лоб, подрагивающие ноздри, рот с непристойно яркими губами, пахнущая ладаном шея. Когда обнажались груди, по нализавшейся толпе проходил глухой шепот, выражавший переизбыток зрительных ощущений вкупе с недостатком осязательных. Дойдя до пупка, пчелы останавливались, как если бы хотели продлить ожидание. Внезапно они взрывались в жужжании, и те, кто закрывал низ тела, соединялись с остальными в царственном круговом полете. Живая скульптура медленно - будто весила не меньше тонны - поднимала правую ступню и касалась лба. Приоткрывалась покрытая влагой расщелина, ярко-красная, как пчелы. Из мужских ртов обильно текла слюна. Альбина ждала, пока ее крылатые прислужницы не слижут нектар ее лона, чтобы, насытившись, возвратиться в ульи. Тут у многих зрителей подгибались ноги, но из-за тесноты они не падали, с выкаченными глазами плывя по морю плоти, точно обморочные пеликаны. Так продолжалось до зари. Как только небо окрашивалось в

алый цвет, попугаи прекращали петь и засыпали. Амадо переставал крутить граммофон. Каракатица повелительными жестами выгоняла клиентов обратно на кольцевой тротуар, где их поджидали закутанные в черное женщины. Растаявшие от блаженства мужчины падали в их объятия, горько рыдая. Их уводили домой, совсем как детей. Впуская парочки, двери домов запирались одна за другой с резким «блямс!», и даже снаружи было слышно, как ходят ходуном кровати.

Обе подруги - обнаженная красавица и одетая горбунья, - обнявшись, спали от зари до заката, спали наконец-то спокойно. Каракатица не могла желать ничего лучшего: трудно поверить, но они нашли чистый городок, где рождаются чудеса, городок без разных вонючих Бочконогих, с вежливыми мужчинами и скромными женщинами. (В конце концов, именно женщины оставались в выигрыше, когда, благодаря Альбине, у их спутников жизни поднималось кое-что). С другой тороны, шляпник проявлял необыкновенную деликатность. В то время как Альбина медленно извивалась, распространяя райские ароматы и адский жар, Амадо нечеловеческим усилием побеждал снедавшую его похоть, вертел головой, пока не находил Каракатицу своими глазами доброго дурачка, и шептал ей: «Это не из-за нее должно быть, а из-за вас, почтенная Каракатица!» Та не понимала его или не желала понимать, однако покрывалась гусиной кожей, а губы ее складывались в нестрашную улыбку. Она отметила про себя, с несвойственным ей волнением, что под взглядом человечка усы ее начали выпадать.

Отсутствие смерти в городке принесло всем глубокий покой. Мышцы теперь не апрягались в безнадежной попытке избежать мрачного события, тело в счастливой уверенности, уносимое течением сна, погружалось в полную пустоту. Каждая пора Альбининой кожи источала особый аромат, а все вместе напоминало буйство запахов тропического леса. Каракатица, чувствуя себя одним огромным носом, жадно приникала к щедрой коже. Иногда их будило - ненадолго - какое-то постороннее шевеление. Сквозь сон они осознавали, что это шляпник прикорнул возле них, мурлыча по-кошачьи. Вот что каждый раз собиралась сказать Каракатица: «Убирайся, наглый карлик! Что ты делаешь здесь, как опухоль между моих лопаток? Или ты не знаешь, что границу между матрасами переходить запрещено? Да это настоящее преступление!» Но она не выталкивала нарушителя на его территорию, а изгибала спину и прижимала свой зад к животу шляпника. Чтобы скрыть это от самой себя, она засыпала как можно быстрее.

Как-то раз во вторник (выходной день), когда в тяжелом оранжевом небе уже показалась круглая луна, Каракатицу разбудил жалобный вой. Две вещи вызвали ее удивление: Альбины не было в постели, Амадо же, голый, покрытый шерстью, раскрыв рот - или скорее, пасть, полную острых зубов, - больше походил на пса, чем на человека. Содрогаясь всем телом, будто внутри его боролись две враждебные силы, он пытался что то говорить, высунув шершавый язык, исходя слюной.

- Аууууа! Ооооо! Душа... сердце... драгоценная рана.... больше, чем равнина... больше, чем океан.... больше, чем небо... тысячи жал... это называют лаем... мать моих вздохов... Любовь!.. Святая!.. Смертная!... Лающая!... Аууууа! Ооооо! Цветок в моем мозгу!... Смотри, мы сгораем!... Я вдыхаю тебя, ты в земле, ты в воздухе, запах, моча, пот, сладкие губы, лизать твою тень, черный саван, кататься по полу, умереть у твоих ног, я умру весь, твой, твой, твой!... Но другая... Аууууа! Ооооо! Другая! Ааа!... Псоматерь, укусы, раб, ароматы, ланцет, зад, наслаждайся, хищная веревка, бешеный, вихрь, впитывай, требуй, замораживай, разъедай, член, яички, стрелы, накал, скакать, лететь, провалиться у ее ног, лизать, лазать, серебряное лоно... Аууууа! Ооооо! Свора псов... Но против псов... ненасытный туннель... с’париваться... спариваться... Вестница дурной луны... Тысячи алых губ!... Ухожу!... Не хочу!... Повяжи меня, повелительница!

 

 

Глава 6. Противоядие

Бочконогий яростно тряхнул землистой шевелюрой. Он обнюхал оба седла, заворчал, уловив запах Альбины, наклонился и в ритме бешеного метронома принялся тереть свой гранатово-красный отросток о жесткую кожу, пока не облил ее терпким семенем. Потом облизал липкую поверхность, утоляя жажду. Затем пораскинул мозгами. Двигаясь по прямой, он почему-то пришел обратно к отправной точке. И что теперь? Надо было идти и не сворачивать с извилистой дороги. Вот мерзость! Чтобы утихомирить свой гнев и подчиниться власти дорожных поворотов, он от души помочился. Взять ее, перерезать ей горло, засунуть язык ей в зад, пожрать, начав с кишок!

Каракатица посадила шляпника-пса на цепь. Когда совсем стемнело, глаза полузверя заблестели, как угольки. С его конца закапала зеленоватая пена. Член вздулся у основания и стал похож на лампочку. Говорить для Амадо становилось все труднее, и каждое слово сопровождалось лаем.

Сеньора Каракатица сообразила, что, несмотря на свои пышные формы, Альбина не ела почти ничего: несколько зернышек риса в день. На самом же деле она питалась плотью своих восторженных поклонников. Каждую ночь она отгрызала не менее семи кусков: от плеча, от основания шеи, от мякоти руки. Из ран текла густая кровь, они быстро затягивались, оставляя после себя лиловый полумесяц.

Через зубы женщины-жрицы в тело проникал собачий вирус, безвредный большую часть месяца, кроме ночей полнолуния. Тогда он пробирался в артерии и вены. И Альбина, и ее жертвы как бы раздваивались. Как люди, они участвовали в танцевальном обряде, убаюканные томными движениями, пчелиным жужжанием, хором из воробьев и попугаев. Но в эти мгновения они являли собой лишь полые оболочки, призраки. Убегая в холмы - теперь уже четвероногие - мужчины преследовали белую суку; а та останавливалась время от времени, позволяя им совокупиться с собой. Двадцать, сорок, сто самцов брали ее, вытягивая морды к небу, пытаясь облизать луну. Она же, неутомимая, выжимала из них семя, еще и еще, пока самцы не валились вокруг нее, словно мешки с размягченными костями. А вот во вторник был выходной, никому не требовалось превращаться. Поэтому Альбина и не ложилась в постель. Лисица из лисиц в горах истощала мужскую силу. Аууууа!.. Ооооо!..

Амадо одним рывком порвал цепь. Он подавил в себе урчание, спрятал клыки и пробормотал:

- Нет... не могу! Тело... целиком... все семя! Я чувствую, повелительница! Надо... идти! Умоляю... иди со мной! Ты знаешь, как... ты... смирить ее!

Зигзагообразная дорога поднималась по гористому уступу к долине с твердой почвой. Враждебная и бесплодная местность, где обретались змеи и веселые пауки: за неимением насекомых, они поедали друг друга, издавая с помощью челюстей нечто похожее на резкий хохот. Вдали бежала свора собак. Каракатица припала к камню, чтобы наблюдать, оставаясь незамеченной. От нагретого солнцем гранита кожа покрылась волдырями, но она не пошевельнулась... Внезапно белая сука остановилась, выпятила зад, подняла хвост и отдалась преследователям. Те, бешено отталкивая друг друга, принялись жадно вылизывать обе дыры. Потом овладели самкой под общий лай. Каракатица покачала головой. Нет, эта похотливая сучка не могла быть ее скромной, стыдливой Альбиной! Однако же пухленький зверек рядом с ней свидетельствовал о том, что человек может превратиться в собаку. Глаза Каракатицы наполнились слезами. Когда ее обожатель поскакал прочь, будто сорвавшийся с привязи породистый скакун, работая зубами, ворвался между разгоряченных сородичей, нервными толчками вошел в задний проход сучки, - железная рука сжала ей горло. Но время не спешило избавиться от тяжести. Каждые десять метров требовали таких усилий, что добраться до стаи заняло бы не один час. И вдруг, быстрее молнии, прижавшись к земле, оставляя позади столб пыли, мимо нее промчался грязный и вонючий уродец со вздутой ногой. На спине существа виднелось пятно в форме таракана. Вой его стлался по земле, как подожженный порох; вот он бросился на свору. Всеобщее оцепенение позволило ему подобраться к вожделенной добыче, вонзить клыки в белую спину. Альбина встряхнулась, так что нападающий захлопал, словно зловонный веер, но не разомкнул челюсти, пытаясь перекусить позвоночник. Остальные псы в ярости

перешли в наступление, и ему пришлось, рыча, оторваться от своей жертвы. Бешенство уродца было так велико, что в драке он один стоил всех. Беспощадно работая клыками, он заставил соперников отступить. Ошеломленная свора понеслась прочь, истекая кровью, которую с наслаждением впитывала пересохшая земля. Впереди бежала белая сука, и рана ее напоминала раскрытую розу... Каракатица стала тенью скалы. Сомнения исчезли: плотоядным чудовищем был Бочконогий. Она пожалела, что у нее с собой нет железной палки-отгонялки - проломить ему череп. Опасность была явной и близкой, и Каракатица, спасая шкуру через слияние с уродливым пейзажем (что, учитывая ее облик, было нетрудно), могла только молиться. Но кому? Бородатому старику-богу, едва-едва сводившему мозоли с ног? Каракатица решила обратиться к той единственной, исключая Альбину, сущности, которая поддерживала ее жизнь, а именно к пиву. «О божественный напиток, так же, как ты отгоняешь печаль, отгони этого злого демона. Спаси сперва - мою подругу, потом моего коротышку, а если у тебя останется после этого хоть капля милосердия, спаси меня!» Пиво осталось глухо к мольбам. Три самых упорных пса все еще бежали, чуть живые. Бочконогий настиг их в том месте, где начинались горные склоны, обрывавшиеся в сторону Каминьи. Там он перегрыз псам глотки. Собачьи трупы покатились по склону холма, вплоть до первых домов городка. Остальная свора окаменела от ужаса; извилистая дорога словно склеила их воедино. Атакующий, в полной уверенности, что скоро заполучит самку, припустил за ними, насколько ему позволяли три здоровые ноги. Но тут он оказался вынужден спасаться бегством в сторону холмов: путь ему внезапно преградил пчелиный рой. Толстенький песик издал вздох облегчения, отстал от товарищей - те, поджав хвосты, возвращались по домам, - и отправился в сопровождении летучих охранниц на поиски Каракатицы, чтобы в безопасности вернуться домой вместе с ней. На вершине самого высокого холма злобный враг выл на луну - но ее скрыла единственная туча, принесенная порывом ветра с гор. Бочконогий понуро побрел в сторону пустыни. Там он будет питаться пауками и дожидаться, пока серебристое светило опять не выгонит навстречу проклятую суку... Спустившись вниз, Амадо Деллароза вновь обрел человеческий облик; Каракатица печально смотрела на него. Вокруг валялись три человека, из горла их хлестала кровь.

- Госпожа вернулась, - проговорил коротышка.

- Громкий лай привлек ее внимание, и она вспомнила о нас, как же иначе? Вот она снова здесь, и, как раньше, ткет паутину между четырех кипарисов...

Каракатица заметила в середине площади, между плотных стволов, неясную фигуру. Это могла быть старая дама, завернутая в плащ, или гигантский черный паук.

День упал с неба, будто чайка, пикирующая в надежде поймать рыбу. Он разогнал тени - все, кроме отбрасываемых кипарисами. Деревья сделались темной сердцевиной света. Альбина стонала, распростершись на матрасе, будто ей снились кошмары. Простыни были в пятнах крови, а посреди Альбининой спины зияла рана с неровными краями и виднелись кости позвоночника. Каракатица налила в стакан водки, чтобы промыть это место; но, пока ее подруга протирала глаза и сладострастно потягивалась, рана, подобно недоверчивой раковине, затянулась.

- Бедняжка, тебя, наверно, беспокоит укус?

- Укус? Какой еще укус? - с невинной улыбкой спросила Альбина.

- Да у тебя же вся простыня в крови!

- Кровь? Где ты видишь кровь?

Красные пятна на постели исчезли. От укуса не осталось и следа. Каракатица и Амадо сглотнули слюну. Не сном ли было все это? Они рванулись к двери, испустив вздох облегчения и ужаса одновременно. Там, снаружи, среди четырех кипарисов Госпожа плела свою паутину. Предводительствуемый отрядом пожарных со смоляными факелами и городским оркестром, наигрывавшим похоронный марш, к ней двигался кортеж ослов, украшенных черными перьями: они везли троих мертвецов с перегрызенным горлом. Следом брели, спотыкаясь, несколько мужчин, перевязанных бинтами.

Амадо, забившись в угол, грыз ногти и поглядывал на обеих женщин. Каракатица, как обычно похорошевшая, учащенно дыша от беспокойства, наблюдала за тем, как обнаженная Альбина грациозными движениями убирает птичий помет: попугаи свили себе гнездо под крышей дома. Она беззаботно насвистывала что-то веселое и, казалось, ничего не помнила о своей ночной вылазке. При виде этого деланного спокойствия человечек вскипел. Он прыгнул на бочку и заорал:

- Ну хватит! Мы здесь не дураки! Это серьезно! Знай же, Альбина, что ты превращаешься в похотливую суку и заражаешь своими укусами мужчин нашего города! А вы, сеньора Каракатица, должны это прекратить! Если не сделать этого, то каждое полнолуние Госпожа станет набивать свое брюхо мужчинами-псами, войдет во вкус и пожрет нас всех!

Когда Каракатица в подробностях рассказала Альбине о том, что случилось на равнине прошлой ночью, та разрыдалась:

- Сердце мое, я обязана тебе жизнью, ты никогда не скажешь обо мне дурного. Но ты можешь ошибаться и невольно говорить неправду. Наш разум похож на прочный корабль, плывущий по морю безумия и сновидений. Не доверяй темной стороне самой себя, посмотри на меня так же, как раньше: я женщина, а вовсе не похотливая сука,я не питаюсь человечиной, и ни один мужчина не способен превратиться в животное. Ты любишь меня, ты не можешь рассказывать обо мне такие ужасы! Это все злобный карлик, он тебя заколдовал, он хочет нас разлучить, не верь ему!.. Давай снова сядем на велосипед и уедем отсюда. И найдем место, где нет мужчин!

Амадо увидел, что Каракатица заколебалась от плача подруги, бормоча «прости меня» и укачивая ее на руках, словно большого обиженного ребенка. Он пришел в отчаяние. Альбина, сама того не сознавая и не желая, ночью была одним существом, а днем - другим. Чтобы все мужчины в городе не заразились, следовало раздобыть веские доказательства. Причем доказательства вещественные: слова Каракатицу не убеждали. Но где же взять их днем? С криком «Должно получиться!» Амадо закрыл двери и оконные ставни, заткнул все щели, через которые мог просочиться свет и, несмотря на протесты попугаев, достал из-под крыши круглое зеркало, направив на него луч фонаря. Предмет, похожий на луну, плюс усилия Амадо пробудить в себе вирус сделали свое дело: лицо вытянулось в собачью морду, кожа покрылась шерстью, руки и ноги превратились в лапы. Перемежая слова лаем, Амадо произнес не без труда: «Видишь, Альбина... можно... стать... собакой... ты... и луна... вот причина...»

Каракатица загасила фонарь, пнув его ногой, и принялась открывать окна и двери. При дневном свете Амадо вновь обрел человеческий облик. Альбина, убедившись в его правоте, была просто убита:

- Я верила, что я такая, как есть. А оказалось, такая, как раньше. Но что было раньше, я не знаю. Может быть, узнаю в один прекрасный день. Тогда я стану другой, но перестану быть такой, как теперь. И это так расстраивает меня... Помогите мне, пожалуйста!

Каракатица обняла подругу, облив слезами и соплями ее обильную грудь:

- Я тоже не хочу, чтобы ты менялась! Нам ведь хорошо друг с другом так, как сейчас... Теперь, когда мы знаем все, давай в полнолуние привязывать тебя - конечно, с твоего согласия. Мы наденем на тебя наручники, заткнем тебе рот тряпкой, запечатаем уши воском, запрем дом! А всех самцов, которые будут принюхиваться и выть, станем отгонять железной палкой! Тебе не нужно допытываться, кем ты была раньше, и стыдиться тоже не надо! Твое прошлое нам не нужно: кошка и кошкин хвост - разные вещи!

Амадо, слегка откашлявшись, заставил женщин обернуться в его сторону:

- Э-гм... да, так вот, сеньориты... хвост, взятый в отдельности, не есть кошка, но если он подвешен к кошке сзади и за него дергают... то ясно, что он для кошки вещь не совсем посторонняя... Позвольте мне, раз уж я причастен к этому вопросу, дать один совет: если предположить, что превращение в собаку - не проклятие, а болезнь, то можно надеяться на излечение. В природе нет яда без противоядия. Нам может помочь донья Софокос, знахарка. Ей уже сто сорок три и она вместе со всеми стариками живет в шахте, но охотно появляется на людях, если приготовить ей жареных рыбок-атеринок. Поскольку она питается одной глиной, это лакомство просто сводит ее с ума.

Приходилось опасаться Бочконогого, и поэтому все согласились на то, чтобы Пинко, глухонемой погонщик ослов, целый час тискал Альбину. За это он доставил их, укрыв в своем стаде, на пляж. Спрятавшись за прибрежными скалами, все трое несколько часов пытались наловить хотя бы с полдюжины рыбок. Обычно длинные и совершенно безмозглые рыбы-атеринки, привлеченные кусочками хлеба на дне корзинки, приплывают целыми стайками, так что рыбаки извергают их обратно в море, будто светящуюся блевотину. На этот раз, однако, улова не было. Рыбы плавали поодиночке и так нервничали, что заглатывали наживку и удирали, прежде чем крышка корзины захлопнется. Амадо, Каракатица и Пинко – этот помогал не по необходимости, а чтобы исподтишка прижать свои похотливые ладони к Альбининым ягодицам, как бы из-за удара волны, - отчаявшись, вышли из воды, продрогшие до костей, и растянулись на солнце. Альбина с сочувственным вздохом нырнула в море. Тут же к ней подплыла розовая рыбка, чтобы посмотреть на Альбину - или, скорее, поклониться ей. Та широко раскрыла рот, и рыба оказалась у нее под языком, будто в гнезде. За полчаса удалось поймать шесть штук: достаточно для обольщения доньи Софокос.

Шахта, вырытая в узловатой горе, над обрывом, походила на рот гигантской мумии; вместо крика из нее вырывалось облако оранжеватой пыли. От жары в подземелье возникали потоки воздуха, в них кружились перья мертвых чаек, острые, как наваха. Все трое с рыбками, запущенными в колбу, долго стояли и кричали у темной галереи. Никто не отвечал, жалобный напев сотни стариков заставлял колыхаться языки пыли. Наконец, прокладывая путь между медно-красных завитков пыли, появилась знахарка в сопровождении броненосца. При виде аппетитного подношения она бросила ком глины - броненосец принялся с жадностью его лизать - взяла крючковатыми пальцами колбу и, едва не задохнувшись, проглотила рыбок вместе с соленой водой. Затем старуха повалилась на горячую землю, (но высохшая пергаментная кожа, кажется, даже не ощутила этого), погладила вздутое брюхо, рыгнула и разразилась каким-то пьяным хохотом.

- Спасибо, огромное спасибо, молодые люди! Я столько лет ела землю, и вот рыбки вернули мне вкус к жизни. Я была ничем, пустотой, теперь я, по крайней мере, - желудок, наслаждающийся пищей. Скоро из меня полезет доброе, мягкое дерьмо, а не камни; это значит, я перестала быть бесплодной и могу опять рождать. Рождать что? Вонючую колыбель для личинок. Аллилуйя! Все, кто какает, существуют не зря: они творят червячков! Вам что-то от меня нужно?

Каракатица в приступе отвращения обняла Альбину за талию, шепча:

- Не бойся, родная моя. Мы тоже состаримся, но совсем не так. К счастью, перед кафе-храмом сидит Госпожа. Когда тела наши станут дряблыми, мы завернемся в ее паутину.

Амадо рассказал ведунье историю Альбины и мужчин-псов. Старая развалина, томно потершись о него и сладострастно обоняя мужской запах - отчего мгновенно испытала оргазм - отвечала отрывистыми фразами, словно кудахтая:

- Не беспокойтесь, любая задача уже таит в себе решение. Давным-давно, еще до инков, на этих запаршивевших землях обитали параки. Среди прочих богов они поклонялись и богине-собаке о двенадцати сосках, дававшей белое и черное молоко одновременно. Никто не знал, припадая к соску, что ему достанется - живительная пища или смертельный яд. От темного молока охранялись с помощью цветка шиграпишку. Он расцветает на одном из кактусов, но лишь раз в сто лет. Но иногда лекарство оказывалось убийст­веннее болезни: из двух человек, съедавших шиграпишку, один погибал. Видишь, на что ты идешь, молочно-белая девушка? Чтобы излечиться, надо хотеть этого, затем - знать, что ты можешь излечиться и наконец - принять те перемены, которые принесет тебе излечение. Не обманывай себя: если ты найдешь цветок, съешь его и останешься в живых, ты никогда уже не будешь прежней; а вместе с тобой изменятся другие, и весь мир тоже. Новыми глазами ты посмотришь на друзей, и они станут твоими врагами или жертвами. Возможно все. Но если ты откажешься меняться, тебя изнасилуют, тебе перегрызут горло, как последней суке. Что скажешь? Я вижу, тебя все еще терзают сомнения. Ты никогда не сможешь решиться! Лучше тебе умереть и обратиться в прах здесь, сейчас!

Броненосец взобрался по телу старухи, как по сухому стволу и свернулся на ее лысой голове, напоминая шляпу. Обе женщины и коротышка застыли на месте, надеясь, что все вокруг них рассеется, как дурной сон... Хриплое дыхание старухи перешло в беззубый смех. Из галереи возник ряд голых, обмазанных глиной страшилищ. Тащась еле-еле (некоторые хромали), жутко приплясывая, они начали спуск в сторону Каминьи. Донья Софокос встала, схватила броненосца и приказала ему: «Киркинчо, свернись!» Зверек спрятался в свой панцирь из костяных пластин и сделался шаром. Знахарка ловко кинула броненосца в Альбину, поразив ее в лоб. Изумленная, с окровавленным лицом женщина чуть отступила и упала бы в пропасть, но зацепилась у самого края за сухой куст. «Не помогайте ей, черт возьми!» - прогремела старуха, диковинным жестом парализовав Каракатицу с Амадо. Потом пробралась к обрыву и обратилась к Альбине:

- Трусливая фантазерка! Долго еще ты будешь держаться за существо, которого в тебе нет?! Вечность без перемен - отравленный подарок! Святая Госпожа вновь обрела память и зовет нас! Повинуйся, как мы! Выпрыгни вон из этого мира!

Схватив броненосца за хвост, колдунья принялась колотить им по Альбининым пальцам:

- Получай, вот тебе, получай! Сказала же, прыгай, шлюха!

Альбина с бешеным воем сделала нечеловеческое усилие, покачнулась, оттолкнулась ногами, кинулась в сторону старухи и приземлилась прямо перед ней. Донья Софокос лукаво на нее поглядела:

- Видишь, малышка, ты не из трусливых! Ты не овечка, не поддаешься никому, ты умеешь сражаться и побеждать! Да, ты заслужила помощь! - Тем же, что и прежде, жестом, она вывела Каракатицу и Амадо из оцепенения. - Слушайте все: по вине горных компаний, своей алчностью превративших эти земли во враждебную пустыню, сегодня здесь растет только священный кактус. По моим расчетам, он зацветет через четыре дня. За этот короткий срок вы должны найти его: ведь цветок шиграпишку, распустившись, живет только десять секунд. После этого он исчезает в ослепительном взрыве, оставляя такой острый аромат, что каждый обонявший его сходит с ума. Если не поспеть вовремя, придется ждать целый век, пока не расцветет следующий... Растение невелико, не больше десяти сантиметров в высоту, но оно живет столетиями, и его корни простираются на сотни километров, под сухой глинистой коркой. Единственный способ прийти к нему - отыскать один из этих длиннющих корней, выкопать и сделать его своей путеводной нитью. Я препоручаю вас Киркинчо: если ходить кругами, то он, со своим необыкновенным обонянием, найдет корень.

Длинный хвост из стариков удалился зигзагами вниз по узкой тропинке. Знахарка, воскликнув: «Не голова, не сердце: ведут лишь ноги!», побежала к скоплению глинистых тел и слилась с ними.

Альбина, преисполнившись необъяснимой силы, нахмурилась:

- Я поняла: надо искать лекарство, думая не только о себе, но и об остальных. Если зло идет изнутри меня, то когда оно уничтожится в моей душе, они все перестанут превращаться в собак. А я стану той, кем должна стать. Итак, на поиски шиграпишку! Давай, Киркинчо!

«А что же я? Неужели я отпущу ее одну? Ее судьба - это моя судьба, и точка!», - думала Каракатица. Четыре дня на поиск одинокого кактуса посреди гигантской пустоши, расстилающейся, словно кожа мертвой игуаны; ад, куда красные пчелы, лишившись мягкого, сладкого запаха своей укротительницы, откажутся их сопровождать; место, где отвратительный Бочконогий поджидает их, чтобы разорвать на куски... предприятие казалось немыслимым, самоубийственным. И все же Каракатица последовала за Альбиной без обычного своего брюзжания; когда все трое спустились на равнину, она заслонила собой подругу и пошла вперед с раскинутыми руками, выпятив грудь, угрожающе выставив подбородок, будто такая поза могла защитить Альбину от чудовищ и демонов. Шляпник почувствовал себя покинутым и побрел было к городку, но через несколько шагов обернулся и прокричал:

- Сеньориты, подождите, я вернусь и привезу несколько бочек воды на трех ослах!

Альбина, продвигаясь вглубь пустыни, даже не посмотрела в его сторону. Но Каракатица остановилась. Неловким движением она отерла пот с лица, пытаясь скрыть залившую ее краску. Сердце ее забилось быстрее, когда Амадо объявил о своем решении идти вместе с ними.

- Альбина, постой! Наш компаньон прав: в этой духовке мы не проживем без воды и дня. Давай подождем в тени этой скалы, пока он не вернется с водой.

И когда ее подруга уселась рядом, Каракатица крикнула грубым голосом, за которым крылась беспредельная нежность: