Знакомство с бессознательным 6 страница

Зигмунд Фрейд

Наиболее плодотворный период моей внутренней жизни наступил после того,как я стал психиатром. Я начал исследовать душевные болезни, их внешниепроявления без какой бы то ни было предвзятости. В результате мне удалосьстолкнуться с такими психическими процессами, природа которых меня поразила:я понял, что в суть их никто никогда не пытался вникнуть, их простоклассифицировали как "патологические". Со временем я сосредоточил своевнимание на случаях, в которых, как полагал, был способен разобраться; этобыли паранойя, маниакально-депрессивный психоз и психогенные расстройства. Сработами Брейера и Фрейда я познакомился уже в самом начале моейпсихиатрической деятельности, и наряду с работами Пьера Жане они оказалисьдля меня чрезвычайно полезными. Прежде всего я обнаружил, что основныепринципы и методы фрейдовского толкования сновидений исключительноплодотворны и способны объяснить шизофренические формы поведения."Толкование сновидений" Фрейда я прочел еще в 1900 году. Тогда я отложилкнигу в сторону, поскольку не понял ее. Мне было 25 лет, и мне еще нехватало опыта, чтобы оценить значение теории Фрейда. Это случилось позже. В1903 году я снова взялся за "Толкование сновидений" и осознал, насколькоидеи Фрейда близки моим собственным. Главным образом меня заинтересовал такназываемый "механизм вытеснения", заимствованный Фрейдом из психологииневрозов и используемый им в толковании сновидений. Всю важность его яоценил сразу. Ведь в своих ассоциативных тестах я часто встречался среакциями подобного рода: пациент не мог найти ответ на то или иноестимулирующее слово или медлил более обычного. Затем было установлено, чтотакие аномалии имеют место всякий раз, когда стимулирующие слова затрагиваютнекие болезненные или конфликтные психические зоны. Пациенты, как правило,не осознавали этого и на мой вопрос о причине затруднений обычно даваливесьма странные, а то и неестественные ответы. Из "Толкования сновидений" явыяснил, что здесь срабатывает механизм вытеснения и что наблюдаемые мнойявления вполне согласуются с теорией Фрейда. Таким образом, я как быподкреплял фрейдовскую аргументацию. Иначе было с тем, что же именно "вытеснялось", здесь я не соглашался сФрейдом. Он видел причины вытеснения только в сексуальных травмах. Однако вмоей практике я нередко наблюдал неврозы, в которых вопросы секса игралидалеко не главную роль, а на передний план выдвигались совсем другиефакторы: трудности социальной адаптации, угнетенность из-за трагическихобстоятельств, понятия престижа и т. д. Впоследствии я не раз приводилФрейду в пример подобные случаи, но он предпочитал не замечать никаких иныхпричин, кроме сексуальных. Я же был в корне не согласен с этим. Поначалу я не мог четко определить, какое же место занимает Фрейд вмоей жизни, и найти верный тон в отношениях с ним. Открывая для себя еготруды впервые, я только начинал заниматься наукой и дописывал работу,которая должна была способствовать моему продвижению в университете. Фрейдже был, вне всякого сомнения, persona non grata в тогдашнем академическоммире, и всякое упоминание о нем носило скандальный характер. "Великие мирасего" говорили о нем украдкой, на конференциях о нем спорили только вкулуарах и никогда - публично. Так что совпадение моих результатов свыводами Фрейда не сулило мне ничего хорошего. Однажды, когда я работал, не иначе как дьявол шепнул мне, что можноопубликовать результаты моих экспериментов и мой выводы, не упоминая имениФрейда. В конце концов, я получил эти результаты задолго до того, как понялзначение его теории. Но тут заговорило мое второе "я". "Если ты сделаешьвид, что не знаешь о Фрейде, это будет заведомый обман. Нельзя строить жизньна лжи". С этого момента я открыто принял сторону Фрейда. Впервые я выступил в его защиту на конгрессе в Мюнхене, где обсуждалсяобсессивный невроз, и где имя Фрейда упорно избегали даже упоминать. В 1906году я написал статью для мюнхенского медицинского еженедельника офрейдовской теории неврозов, которая существенно углубляла пониманиеобсессивных неврозов. После этого я получил предостерегающие письма от двухнемецких профессоров. "Если Вы, - писали они, - будете продолжатьзаступаться за Фрейда, вряд ли Вы сможете рассчитывать на академическуюкарьеру". Я ответил: "Если то, что утверждает Фрейд, правда - я с ним. Чегостоит карьера, которую нужно строить, ограничивая исследования и замалчиваяфакты", - и продолжал выступать на стороне Фрейда. Но мои результатыпо-прежнему противоречили утверждениям Фрейда, что все неврозы обусловленыисключительно подавленной сексуальностью или связанными с ней эмоциональнымитравмами. Иногда это так, но не всегда. Однако Фрейд открыл новые пути дляисследований, и отрицать это, на мой взгляд, было абсурдом. [В 1906 году,после того как Юнг послал Фрейду письмо о результатах своих ассоциативныхэкспериментов, между ними завязалась оживленная переписка, продолжавшаяся до1913 года. В 1907 году Юнг послал Фрейду свою работу "Психология dementiaрrаесох". - ред. ] Идеи, содержащиеся в моей работе "Психология dementia рrаесох", невстретили понимания - коллеги посмеивались надо мной. Но благодаря этойработе я познакомился с Фрейдом, он пригласил меня к себе. Наша перваявстреча состоялась в Вене, в феврале 1907 года. Мы начали беседу в часпополудни и проговорили практически без перерыва тринадцать часов. Фрейд былпервым действительно выдающимся человеком, встретившимся мне. Никого из моихтогдашних знакомых я не мог сравнить с ним. В нем не было ничеготривиального. Это был необыкновенно умный, проницательный и во всехотношениях замечательный человек. И тем не менее мое первое впечатление отнего было довольно расплывчатым, что-то от меня ускользало. Изложенная им сексуальная теория меня поразила. Правда, он не сумелокончательно рассеять мои сомнения. Я пытался, и не единожды, изложить емуэти сомнения, но всякий раз Фрейд не воспринимал их серьезно, считая что онивызваны отсутствием у меня необходимого опыта. И он был прав: тогда мнедействительно не хватало опыта для обоснованных возражений. Я видел, что егосексуальная теория чрезвычайно важна для него и в личном, и вобщефилософском смысле. Но я не мог решить, насколько это было связано спереоценкой его собственных утверждений, а насколько - опиралось нарезультаты экспериментов. Более всего меня настораживало отношение Фрейда к духовным проблемам.Там, где находила свое выражение духовность - будь то человек илипроизведение искусства - Фрейд видел подавленную сексуальность. А для того,что нельзя было объяснить собственно сексуальностью, он придумал термины"психосексуальность". Я пытался возражать ему, что если эту гипотезу довестидо логического конца, то вся человеческая культура окажется не более чемфарсом, патологическим результатом подавленной сексуальности. "Да, -соглашался он, - именно так, это какое-то роковое проклятие, против которогомы бессильны". Я не был готов согласиться с этим и еще менее готов был сэтим смириться. Но я пока не чувствовал себя достойным оппонентом Фрейда. В этой нашей первой встрече было и еще что-то, что обрело для менясмысл позже, что я сумел продумать и понять только тогда, когда нашей дружбепришел конец. Несомненно, Фрейд необычайно близко к сердцу принимал все, чтокасалось его сексуальной теории. Когда речь заходила о ней, тон его, обычнодовольно скептический, становился вдруг нервным и жестким, а на лицепоявлялось странное, взволнованное выражение. Я поначалу не мог понять, вчем же причина этого. Но у меня возникло предположение, что сексуальностьдля него была своего рода numinosum (божественное. - лат.). Это впечатлениеподтвердилось позже при нашей встрече в Вене спустя три года (в 1910 году). Я до сих пор помню, как Фрейд сказал мне: "Мой дорогой Юнг, обещайтемне, что вы никогда не откажетесь от сексуальной теории. Это превыше всего.Понимаете, мы должны сделать из нее догму, неприступный бастион". Онпроизнес это со страстью, тоном отца, наставляющего сына: "Мой дорогой сын,ты должен пообещать мне, что будешь каждое воскресенье ходить в церковь".Скрывая удивление, я спросил его: "Бастион - против кого?" - "Против потокачерной грязи, - на мгновение Фрейд запнулся и добавил, - оккультизма". Я былне на шутку встревожен - эти слова "бастион" и "догма", ведь догма -неоспоримое знание, такое, которое устанавливается раз и навсегда и недопускает сомнений. Но о какой науке тогда может идти речь, ведь это неболее чем личный диктат. И тогда мне стало понятно, что наша дружба обречена; я знал, чтоникогда не смогу примириться с подобными вещами. К "оккультизму" Фрейд,по-видимому, относил абсолютно все, что философия, религия и возникшая уже внаши дни парапсихология знали о человеческой душе. Для меня же и сексуальнаятеория была таким же "оккультизмом", то есть не более чем недоказаннойгипотезой, как всякое умозрительное построение. Научная истина, в моемпонимании, - это тоже гипотеза, которая соответствует сегодняшнему дню икоторая не может остаться неизменной на все времена. Многое еще не было доступно моему пониманию, но я отметил у Фрейданечто похожее на вмешательство неких подсознательных религиозных факторов.По-видимому, он пытался защититься от этой подсознательной угрозы и вербовалменя в помощники. После нашего разговора я чувствовал себя совершенно растерянным: мне ив голову не приходило рассматривать теорию сексуальности как некоерискованное предприятие, которому, однако, следует хранить верность.Очевидно, что для Фрейда сексуальность значила больше, чем для других людей,она была для него своего рода res religiose observanda (вещью, достойнойрелигиозного благоговения. - лат.). Столкнувшись с подобными идеями, обычнотеряешься. Поэтому все мои робкие попытки выглядели довольно неуверенно, инаши беседы вскоре прекратились. Я был ошеломлен, смущен и озадачен, будто передо мной открылась новая,неведомая страна, а я ведь мечтал о новых идеях. Однако выяснилось и другое:Фрейд, который всегда так высоко ценил толерантность, свободу от догматизма,теперь создал свою догму. Более того, на место утраченного им грозного богаон поставил другой кумир - сексуальность. И этот кумир оказался не менеекапризным, придирчивым, жестоким и безнравственным. Так же как необычайнуюдуховную силу в страхе наделяют атрибутами "божественного" или"демонического", так и "сексуальное либидо" стало играть роль deusabsconditus, некоего тайного бога. Такая "замена" дала Фрейду очевидноепреимущество: он получил возможность рассматривать новый нуминозный принципкак научно безупречный и свободный от груза религиозной традиции. Но воснове-то все равно лежала нуминозность - общее психологическое свойстводвух противоположных и несводимых рационально полюсов - Яхве исексуальности. Переменилось только название, а с ним, соответственно, иточка зрения: теперь утраченного бога следовало искать внизу, а не наверху.Но если некая сила все же существует, то есть ли разница в том, как ееназывать? Если бы психологии не существовало вовсе, а были лишь конкретныевещи, ничего не стоило бы разрушить одну из них и заменить другой. Но вреальности, то есть в психологическом опыте, остаются все те женастойчивость, робость и принуждение - ничто бесследно не исчезает. Никудане денутся и вечные проблемы: как преодолеть страх или избавиться отсовести, чувства долга, принуждения или подсознательных желаний. И раз мы нев состоянии их решить, опираясь на нечто светлое и идеальное, то, не следуетли обратиться к силам темным, биологическим? Эта мысль пришла ко мне неожиданно. Но ее смысл и значение я понялгораздо позже, когда анализировал в своей памяти характер Фрейда. У негобыла одна отличительная черта, которая более всего меня занимала: в немощущалась какая-то горечь. Она поразила меня еще в первый мой приезд в Вену.И я не находил этому объяснения, пока не увидел здесь связь с егопредставлением о сексуальности. Хотя для Фрейда сексуальность, безусловно,означала своего рода numinosum, тем не менее и в терминологии, и в самойтеории он, казалось, описывал ее исключительно как биологическую функцию. Итолько волнение, с которым он говорил о сексуальности, показывало, насколькоглубоко это его затрагивало. Суть его теории состояла в том - как мне, вовсяком случае, казалось, - что сексуальность содержит в себе духовную силуили имеет тот же смысл. Но слишком конкретная терминология оказалась слишкомограниченной для этой идеи. Мне подумалось, что Фрейд на самом деле двигалсяв направлении прямо противоположном собственной цели, действуя, такимобразом, против самого себя, - а нет ничего горше, нежели сознание, что тысам свой злейший враг. По его же словам, Фрейд постоянно испытывал ощущение,что на него вот-вот обрушиться некий "поток черной грязи", - на него,который более, чем кто-либо, погружался в самые темные его глубины. Фрейд никогда не задавался вопросом, почему ему постоянно хочетсяговорить именно о сексе, почему в мыслях он все время возвращается к одномуи тому же предмету. Он так и не понял, что подобная однообразностьтолкования означает бегство от самого себя или, может быть, от иной,возможно мистической, стороны своего "я". Не признавая ее существования, онне мог достичь душевного равновесия. Его слепота во всем, что касалосьпарадоксов бессознательного и возможностей двойного толкования егосодержимого, не позволяла ему осознать, что все содержимое бессознательногоимеет свой верх и низ, свою внешнюю и внутреннюю стороны. И если мы говоримо внешней его стороне - а именно это делал Фрейд, - мы имеем в виду лишьполовину проблемы, что вызывает нормальное в такой ситуации бессознательноепротиводействие. С этой фрейдовской односторонностью ничего нельзя было поделать.Возможно, его мог бы "просветить" какой-нибудь внутренний опыт, как мнедумается, и тогда его разум счел бы любой подобный опыт проявлениемисключительно "сексуальности" или, на худой конец, "психосексуальности". Вкаком-то смысле он потерпел поражение. Фрейд представляется мне фигуройтрагической. Он, вне всякого сомнения, был великим человеком, и еще -трогательно беззащитным. После той второй встречи в Вене я начал понимать концепцию властиАльфреда Адлера, которую и прежде считал заслуживающей внимания. Адлер каквсякий "сын" перенял от своего "отца" не то, что тот говорил, а то, что тот делал. Теперь же я открыл для себя проблему любви - эроса и проблему власти- власти как свинцового груза, камня на душе. Сам Фрейд, в чем он призналсямне, никогда не читал Ницше. Теперь же я увидел фрейдовскую психологию вкультурно-исторической последовательности, как некую компенсациюницшеанского обожествления власти. Проблема явно заключалась не впротивостоянии Фрейда и Адлера, а в противостоянии Фрейда и Ницше. Поэтому яполагаю, что это не просто "семейная ссора" психопатологов. Мое мнениетаково, что эрос и влечение к власти - все равно что двойня, сыновья одного отца, производное от одной духовной силы, которая, как положительные иотрицательные электрические заряды, проявляет себя в противоположныхипостасях: одна, эрос, - как некий patiens, другая, жажда власти, - какagens, и наоборот. Эросу так же необходима власть, как власти - эрос, однастрасть влечет за собой другую. Человек находится во власти своих страстей,но вместе с тем он пытается овладеть собой. Фрейд рассматривает человека какигрушку, которой управляют ее собственные страсти и желания, Адлер жепоказывает, как человек использует свою страсть для того, чтобы подчинитьсебе других. Беспомощность перед неумолимым роком вынудила Ницше выдуматьдля себя "сверхчеловека", Фрейд же, как я понимаю, настолько подчинил себяЭросу, что считал его aere perrenius (прочнее бронзы. - лат.), сделал изнего догму, подобно религиозному нумену. Не секрет, что "Заратустра" выдаетсебя за Евангелие, и Фрейд на свой лад пытался превзойти церковь иканонизировать свое учение. Он, конечно, старался избежать огласки, ноподозревал во мне намерение сделаться его пророком. Его попытка былатрагичной, и он сам ее обесценивал. Так всегда происходит с нуменом, и этосправедливо, ибо то, что в одном случае представляется верным, в другомоказывается ложным, то, что мы мыслим как свою защиту, таит в себе вместе стем и угрозу. Нуминозный опыт и возвышает и унижает одновременно. Если быФрейду хоть раз пришло в голову представить себе, что сексуальность несет всебе numinosum, что она - и Бог и дьявол в одном лице, что с точки зренияпсихологии это не вызывает сомнения, он не смог бы ограничиться узкимирамками биологической концепции. И Ницше, может быть, не воспарил бы в своихспекуляциях и не утратил бы почвы под ногами, держись он более твердоосновных условий человеческого существования. Всякий нуминозный опыт таит в себе угрозу для человеческой психики, онкак бы раскачивает ее так, что в любую минуту эта тонкая нить можетоборваться, и человек потеряет спасительное равновесие. Для одних этот опытозначает безусловное "Да", для других - безусловное "Нет". С Востока к нампришло понятие нирваны (nirdvandva - отсутствие двойственности). Я никогдане забываю об этом. Но маятник нашего сознания совершает свои колебаниямежду смыслом и бессмыслицей, а не между справедливостью инесправедливостью. Опасность нуминозных состояний таится в соблазнеэкстремальности, в том, что маленькую правду принимают за истину, а мелкуюошибку расценивают как фатальную. Tout passe (прошлое. - фр.), что былоистиной вчера, сегодня может показаться заблуждением, но то, что считалосьошибочным позавчера, явится откровением завтра. Именно это является одной изтех психологических закономерностей, о которых в действительности "мы ещеочень мало знаем. Мы по-прежнему далеки от понимания того, что нечто несуществует до тех пор, пока какое-нибудь бесконечно малое и, увы, столькраткое и преходящее сознание не отметит его как что-то. Беседуя с Фрейдом, я узнал о его страхе: он боялся, что нуминозное"сияние" его теории может померкнуть, если его захлестнет некий "потокчерной грязи". Таким образом, возникла совершенно мифологическая ситуация: борьба между светом и тьмой. Это объясняет нуминозные комплексы Фрейда и то,почему в момент опасности он обращался к чисто религиозным средствам защиты- к догме. В моей книге "Метаморфозы и символы либидо" (1912), в которойговорилось о психологии аскетизма, я попытался объяснить причины егостранного поведения, мифологические связи. Сексуальные толкования, с однойстороны, и властные притязания догматиков - с другой, натолкнули меня напроблему типологии. Предметом моего научного интереса стали полярныехарактеристики психики, а также исследование "потока черной грязи -оккультизма", чему я посвятил несколько десятилетий. Я попытался понятьсознательные и бессознательные исторические предпосылки этого с точки зрениясовременной психологии. Не меньшее любопытство вызывали у меня взгляды Фрейда наэкстрасенсорное восприятие и парапсихологию в целом. В 1909 году, во времянашей встречи в Вене, я поинтересовался его мнением об этих явлениях. Попричине своих материалистических предрассудков он заявил, что все моивопросы бессмысленны и проявил при этом столь поверхностный позитивизм, чтомне стоило большого труда не ответить ему резкостью. Это случилось занесколько лет до того, как сам Фрейд признал серьезность парапсихологии ифактическую достоверность "оккультных" феноменов. Но в тот момент, когда я выслушивал его аргументы, у меня возниклостранное ощущение, будто моя диафрагма вдруг сделалась железной ираскалилась докрасна, она, как мне показалось, даже стала светиться. И вэтот миг из находившегося рядом книжного шкафа раздался страшный грохот. Мыоба в испуге отскочили - показалось, что шкаф вот-вот опрокинется на нас. Я,опомнившись, сказал Фрейду: "Вот вам пример так называемой каталитическойэкстериоризации". "Оставьте, - разозлился он, - это совершеннейшая чушь"."Нет, профессор, - воскликнул я, - вы ошибаетесь! И я это вам докажу: сейчасвы услышите точно такой же грохот!" И действительно, как только я произнесэти слова, из шкафа снова раздался грохот. До сих пор не понимаю, откуда взялась моя уверенность. Но я былубежден, что это произойдет. Фрейд ошеломленно посмотрел на меня. Не знаю,что он подумал и что увидел. Знаю одно - этот случай спровоцировал егоподозрительность, а у меня появилось ощущение, будто я причинил ему боль. Мыникогда больше не обсуждали с ним это. Год 1909 стал для нас переломным. Меня пригласили прочесть курс лекцийоб ассоциативных экспериментах в университет Кларка (Вустер, штатМассачусетс). Независимо от меня Фрейд также получил туда приглашение.Решено было отправиться вместе. Мы встретились в Бремене, где к намприсоединился Ференци. Там же произошел инцидент, о котором потом многоговорили: у Фрейда случился обморок. И поводом, похоже, послужил мой интереск "болотным трупам". Мне было известно, что в некоторых районах севернойГермании находили так называемые "болотные трупы" - сохранившиеся сдоисторических времен останки людей, которые или утонули в болоте, или былив нем похоронены. В болотной воде содержится сапрогенная кислота, котораярастворяет кости, но выдубливает кожу, которая, как и волосы, превосходносохраняется. По сути это естественное мумифицирование, когда трупырасплющиваются под давлением торфа. Время от времени они обнаруживаются наторфяных разработках в Дании, Швеции и Голландии. Именно эти "болотные трупы", и вспомнились мне в Бремене. (Я былнастолько поглощен собственными делами, что спутал их с мумиями избременских "свинцовых подвалов".) Мое любопытство раздражало Фрейда. "Что вынашли в этих трупах?" - постоянно спрашивал он, находясь в чрезвычайнонервозном состоянии. И как-то за столом, когда опять заговорили о трупах,Фрейд упал в обморок. Позже он признался мне в своей тогдашней уверенности втом, что вся эта болтовня о трупах была затеяна мной, поскольку я будто быжелал его смерти. Я был ошарашен. Меня испугала мощь его фантазий, которая,на мой взгляд, и послужила причиной обморока. Я был свидетелем еще одного его обморока в подобной ситуации. Этослучилось на съезде психоаналитиков в Мюнхене в 1912 году. Кто-то вспомнил офараоне Аменхотепе IV, о том, что из ненависти к отцу он уничтожил картушина стелах и что за всеми его великими религиозными сооружениями стоялотцовский комплекс. Я возмутился и начал спорить, доказывая, что Аменхотепбыл творческой и глубоко религиозной личностью, чьи действия нельзяобъяснять только личной неприязнью к отцу. Напротив, он чтил имя своегоотца, а его страсть к разрушению была нацелена лишь на то, что было связанос именем бога Амона. Это имя он стремился уничтожить везде, и не его вина,что оно было высечено на могильной плите его отца, почитавшего Амона. Болеетого, многие другие фараоны тоже заменяли имена своих фактических илибожественных предков на монументах и статуях своими собственными, так каксчитали себя законным олицетворением соответствующего божества. Но они небыли основоположниками ни нового стиля в архитектуре, ни основателями новойрелигии. В этот момент Фрейд потерял сознание и упал со стула. Все растеряннозасуетились вокруг него. Я взял его на руки, отнес в соседнюю комнату иположил на диван. Пока я нес его, он стал приходить в себя, и я никогда незабуду его взгляда. Слабый и беспомощный, он смотрел на меня так, будто яего отец. Каковы бы ни были другие причины его обморока (атмосфера наконгрессе была более чем напряженной), в обоих случаях его навязчивой идеейбыло отцеубийство. Фрейд и раньше намекал, что видит во мне своего преемника. Меня этокрайне смущало, я уже осознавал, что никогда не смогу должным образомотстаивать его взгляды, хотя в то время опровергнуть их достойным образом яне мог. Мое уважение к нему было слишком велико, чтобы желать окончательногоразмежевания наших позиций. Меня вовсе не привлекала перспектива стать воглаве некой партии, чтобы возглавить целое направление в психоанализе. Душамоя противилась подобной деятельности: жертвовать своей интеллектуальнойнезависимостью - это было не для меня. Кроме того, все эти "игры" уводили быменя от моих настоящих целей - я стремился найти истину, а не достичьличного престижа. Наше путешествие в США заняло несколько недель. Все это время мы быливместе и пересказывали друг другу свои сновидения. Несколько моих сновиденийя считал важными для себя, но Фрейд не сумел их объяснить. Упрекнуть его вэтом я не смею - подчас лучшие аналитики не способны уловить скрытый смыслсна. Иногда такое просто невозможно, но это не значит, что нужно перестатьэтим заниматься. Напротив, беседы с Фрейдом дали мне очень много, и ядорожил нашими отношениями. Я внимал Фрейду, как внимают человеку старшему иопытному, я испытывал к нему сыновнее чувство. Но случилось нечто, чтонанесло нашей дружбе тяжелый удар. Фрейд увидел сон: о чем он был - рассказывать не буду. Я объяснил его,как сумел, но добавил, что сказал бы много больше, если бы Фрейд поведал мнео некоторых обстоятельствах своей личной жизни. Фрейд бросил на менястранный подозрительный взгляд и сказал: "Но я ведь не могу рисковать своимавторитетом!" В этот момент его авторитет рухнул. Эта фраза осталась на днемоей памяти, она явилась концом наших отношений. Фрейд поставил личныйавторитет выше истины. Как уже упоминалось, Фрейд лишь частично мог объяснить мои тогдашниесновидения или не мог объяснить их вообще. Эти сны были наполнены некимколлективным содержанием и символикой. Один из них я считаю особенно важным:он привел меня к понятию "коллективного бессознательного" и положил началомоей книге "Метаморфозы и символы либидо". Вот содержание этого сна. Я находился один в незнакомом двухэтажномдоме, и это был "мой дом". На верхнем этаже было что-то вроде гостиной спрекрасной старинной мебелью в стиле рококо. На стенах висели старинныекартины в дорогих рамах. Я удивился, что этот дом - мой, и подумал: "Ничегосебе!". Затем, вспомнив, что еще не был внизу, я спустился по ступенькам иоказался на первом этаже. Здесь все выглядело гораздо старше, похоже, чтоэта часть дома существовала с XV или XVI века. Средневековая обстановка,пол, выложенный красным кирпичом, - все казалось тусклым, покрытым патиной.Я переходил из комнаты в комнату и думал: "Нужно осмотреть весь дом".Очутившись перед массивной дверью, я открыл ее и увидел каменную лестницу,ведущую в подвал. Спустившись, я оказался в красивом старинном сводчатомзале. В кладке стен я обнаружил слой кирпича, в строительном растворе тожебыли кусочки кирпича. Так я догадался, что стены были возведены еще приримлянах. Мое любопытство возросло. Я стал внимательно осматривать каменныеплиты пола: в одной из них оказалось кольцо. Я потянул за него - плитаприподнялась, открывая узкую каменную лестницу, ступени которой вели вглубину. Я спустился вниз и попал в пещеру с низким сводом. Среди толстогослоя пыли на полу лежали кости и черепки, словно останки какой-топримитивной культуры. Я нашел там два очень древних полуистлевшихчеловеческих черепа - и в этот момент проснулся. Фрейд больше всего заинтересовался двумя черепами. Он постоянновозвращался к ним, уверяя, что я должен обнаружить связанное с ними желание. Что я о них думаю? Чьи они? Я, разумеется, отлично понимал, к чему онклонит, - он и здесь подразумевал тайное желание смерти. "Чего он,собственно, хочет? - спрашивал я себя. - Кому я должен желать смерти?" Такоеобъяснение меня не устраивало. Я и сам пытался разгадать, что бы это значилона самом деле. Но в то время я еще не доверял себе и хотел услышать мнениеФрейда. Мне хотелось у него учиться, поэтому, приняв его установку, яответил: "Моя жена и свояченица". Нужно же было назвать кого-нибудь, комуможно было бы пожелать смерти и главное придать этому какой-то смысл! Женат я был недавно и точно знал, что никаких подобных желаний у меняне возникало. Но предложить Фрейду мое толкование я не мог, он бы меня поменьшей мере не понял, а сил спорить с ним еще недоставало. Более того, еслибы я стал настаивать на своей точке зрения, то потерял бы его дружбу, аэтого я тогда очень боялся. Но с другой стороны, мне очень хотелось узнать,какой смысл увидит он в моем ответе, как это впишется в его доктрину. Такимобразом, я обманул его. Я сознавал, что мое поведение небезупречно с точки зрения морали, но немог позволить ему проникнуть в мой внутренний мир. Пропасть между нами быласлишком велика. А так, после моего ответа, Фрейд вроде бы успокоился. Сталопонятно, что перед такими снами он бессилен, почему и пытается спрятаться засвою теорию. Мне же нужно было найти истинное объяснение моему сну. Я понял, что дом - это в каком-то смысле образ души, то есть образтогдашнего состояния моего сознания, которое выглядело как жилоепространство, вполне обустроенное, хотя и несколько архаичное. На нижнем этаже начиналось бессознательное. И чем глубже я спускался,тем более чуждым и мрачным оно представлялось. В пещере я обнаружил остаткипримитивной культуры, то есть то, что оставалось во мне от дикаря и что врядли когда-нибудь могло быть постигнуто или освещено сознанием. Душапримитивного человека и души животных пограничны, ведь в пещерах вдревности, прежде чем их заняли люди, жили животные. Именно тогда мне стало совершенно ясно, насколько велика разница междунашими с Фрейдом духовными установками. Я рос в исторической атмосфереБазеля конца прошлого века и благодаря моему интересу к философии кое-чтознал из истории психологии. Размышляя над сновидениями и содержаниембессознательного, я неизбежно обращался к историческим аналогиям, а встуденческие годы часто заглядывал в старый философский словарь Круга. Мнебыли лучше знакомы философы XVIII века и частично XIX. Их мир и сформировалатмосферу верхнего этажа. Для Фрейда же, как я считал, история развитиямысли начиналась с Бюхнера, Молешотта, Дюбуа-Реймона и Дарвина. Если судить по моему сну, то, помимо собственно сознания, существовалоеще несколько нижних уровней: необитаемый "средневековый" первый этаж, затем"римский" подвал и, наконец, доисторическая пещера. Это были вехисознательной истории человечества и вехи в истории развития человеческогосознания. В дни, предшествовавшие сну, я о многом размышлял, мучительно пытаясьпонять, каковы предпосылки фрейдовской психологии и каким образом онасоотносится с другими категориями мышления. Как теория Фрейда, при своемкрайнем персонализме, выглядит в свете универсальных понятий? Ответсодержался в моем сне. Основные положения культурной истории представлены внем в виде уровней сознания: снизу вверх. Мой сон, таким образом,представлял собой структурную диаграмму человеческого сознания, выстроеннуюна обратных Фрейду безличных основаниях. Эта идея стала в каком-то смысле"it clicked" (наиболее подходящей. - англ.), как говорят англичане. Образысна не оставляли меня и в дальнейшем. Я не понимал как, но они утвердились вмоем сознании. Здесь впервые четко высветилась идея "коллективногобессознательного" (то, что я принял за останки примитивной культуры),составляющая a priori основу индивидуальной психики. Много позже, имея уженемалый опыт и более глубокие знания, я увидел здесь инстинктивные формы -архетипы. Я никогда не соглашался с Фрейдом в том, что сон - это некийзаслоняющий смысл "фасад" - когда смысл существует, но он будто бы нарочноскрыт от сознания. Мне кажется, что природа сна не таит в себе намеренногообмана, в ней нечто выражается возможным и наиболее удобным для нее образом- так же как растение растет или животное ищет пищу. В этом нет желанияобмануть нас, но мы сами можем обмануться, если будем слепы. Можно слушать ине слышать, если заткнуть уши, но это не значит, что наши уши намереннообманывают нас. Задолго до того, как я узнал Фрейда, бессознательное и сны,непосредственно его выражающие, казались мне естественными процессами, вкоторых нет ничего произвольного и тем более намеренно вводящего взаблуждение. Нет причин предполагать, что существует некое бессознательноеприродное коварство, по аналогии с коварством сознательным. Напротив,житейский опыт свидетельствует, насколько бессознательное противится этимсознательным влечениям. Сновидение о доме имело необычные последствия: я вновь увлексяархеологией. По возвращении в Цюрих я прочел несколько книг по мифологии ивавилонским раскопкам. Тогда мне попалась на глаза книга Фридриха Крейцера"Мифы и символы древности", она сыграла роль искры попавшей в сухую солому!Я с лихорадочным интересом перелопатил горы мифологического и научногоматериала и в конце концов совершенно запутался. Моя беспомощность быласродни той, которую я в свое время испытывал в клинике, когда стремилсяпроникнуть в смысл психического расстройства. Я чувствовал себя так, будтонаходился в воображаемом сумасшедшем доме, пытаясь "лечить" всех кентавров,нимф, богов и богинь из книги Крейцера. Тем не менее я не мог не уловитьсвязи между античной мифологией и психологией примитивных народов, которойпозже и стал заниматься. Работы Фрейда в этой же области несколько меняозадачили, поскольку я уже знал, до какой степени его теория подавляетсобственно факты. Тогда же я наткнулся на работу, описывающую фантазии молодойамериканки, некой мисс Миллер. Материал был опубликован в "Архивахпсихологии" (Женева) моим уважаемым другом Теодором Флурнуа. Меня поразилмифологический характер этих фантазий, которые стали своего родакатализатором для моих беспорядочных умозаключений. Так постепенно началаскладываться книга "Метаморфозы и символы либидо". Пока шла работа над ней,я увидел сон, предрекавший будущий разрыв с Фрейдом. События в немпроисходили в горной местности на границе Австрии и Швейцарии. В сумерках яувидел пожилого человека в форме австрийских имперских таможенников. Он,немного сутулясь, миновал меня молча, даже не взглянув в мою сторону. В нембыло что-то гнетущее, он казался расстроенным и раздраженным. Тут были идругие люди, и кто-то сказал мне, что этот старик - лишь призрак таможенногочиновника, сам же он умер много лет назад. - "Он из тех, кто не можетумереть". Так выглядела первая часть сна. Я стал его анализировать, уловив в слове "таможня" ассоциацию с"цензурой". "Граница" могла означать, с одной стороны, границу междусознанием и бессознательным, с другой же - наши с Фрейдом расхождения.Таможенный досмотр, необыкновенно тщательный, можно было сравнить спсихоанализом - на границе чемоданы открывают, проверяя их содержимое.Анализ так же раскрывает содержимое бессознательного. Что же касаетсястарого таможенника, то его работа приносила ему, похоже, больше горечи,нежели удовлетворения - отсюда и раздраженное выражение лица. Трудно былоздесь не провести аналогию с Фрейдом. В то время (в 1911 году) Фрейд уже не был для меня непререкаемымавторитетом, но по-прежнему оставался человеком, на которого я взирал снизувверх, проецируя на него образ отца, - тогда это было именно так. Подобноепроецирование исключает объективность, двойственность в оценках в данномслучае неизбежна. С одной стороны, мы ощущаем свою независимость, с другой -внутреннее сопротивление. Когда мне приснился этот сон, я все еще глубокочтил Фрейда, хотя уже начал оценивать его критически. Вероятно, я просто ещене мог осознавать сложившуюся ситуацию и пытался каким-то образом найтирешение - это характерно для ситуаций проецирования. Сон же поставил меняперед необходимостью сделать выбор. Находясь под влиянием личности Фрейда, я, насколько это удавалось,старался не навязывать ему собственных оценок и подавлял в себе критицизм.Это было необходимым условием нашего сотрудничества. Я убеждал себя: "Фрейдгораздо проницательнее и опытнее. Тебе же пока следует слушать и учиться". Ипредставьте себе, мне снится Фрейд - раздраженный австрийский чиновник,призрак покойного таможенного инспектора. Действительно ли я желал егосмерти, как думал Фрейд? Ничего подобного! Ведь я старался использоватьлюбую возможность, чтобы работать с ним, причем с целью откровенноэгоистичной - пользоваться его богатым опытом. Наша дружба значила для меняочень много, и причин желать его смерти, естественно, не было. Но сновидениемогло быть своего рода коррекцией, компенсацией моей сознательной оценки,моего восхищения - невольного и в дальнейшем, видимо, нежелательного. Сон как бы представлял критическую установку моего подсознания. Этосмутило меня, хотя последняя фраза сна показалась мне намеком напотенциальное бессмертие Фрейда. За эпизодом с таможенным чиновником последовало довольно примечательноепродолжение сна. Я находился в каком-то итальянском городе, время былообеденное - где-то между двенадцатью и часом дня. Жаркое полуденное солнцезаливало светом узкие улицы. Город, возвышавшийся на холме, напомнил мнеодно из предместий Базеля - Коленберг. Переулки здесь террасами спускались кдолине, один из них выходил на Барфюцер-платц. Это был и Базель, иодновременно итальянский город, что-то вроде Бергамо. Летнее солнце стояло взените. Навстречу мне двигалась толпа. Было понятно, что в эти часызакрываются магазины и люди идут обедать. И неожиданно в людском потокепоказался рыцарь в полном облачении, который поднимался ко мне поступенькам. На нем были шлем и кольчуга, а поверх - белая туника с вышитымипо обеим сторонам большими красными крестами. Можно представить, что я испытал, увидев в современном городе вполдень, в час пик, идущего мне навстречу крестоносца. И самое удивительное,что никто вокруг, похоже, не замечал его. Никто не обернулся, не глянул емувслед, казалось, вижу его только я. Я задумался, что бы это значило, и вдругкто-то сказал мне (хотя поблизости никого не было): "А это наше привидение!Рыцарь всегда проходит здесь между двенадцатью и часом, его все знают". Этот сон озадачил меня, но я тогда не смог его понять. Я был и удивлен,и смущен, чувствуя себя совершенно беспомощным. Рыцарь и таможенник в моем сне были антиподами: призрачный таможенник,некто такой "кто не мог умереть", безмолвное видение, и полный жизни,совершенно реальный рыцарь. Вторая часть сновидения носила в высшей степенинуминозный характер, тогда как эпизод на границе выглядел приземленным иневыразительным. Гораздо большее впечатление на меня производили моисобственные размышления о нем. Загадочный образ рыцаря в течение нескольких дней стоял у меня передглазами. Объяснить себе его значение я не мог. Все прояснилось много позже,но уже во сне я понял, что рыцарь этот из XII века - из эпохи зарожденияалхимии и поисков чаши святого Грааля. Легенда о Граале очень много значиладля меня. Впервые я услыхал о ней, когда мне было лет 15. От незабываемогочувства, которое я тогда испытал, я до сих пор не могу освободиться. Мнекажется, она таит в себе что-то, что невозможно объяснить. Встречу во сне срыцарем из того мира я считал вполне естественной, ведь это был мойсобственный внутренний мир, вряд ли имевший что-то общее с миром Фрейда. Всемое существо жаждало чего-то доселе неизвестного - того, что могло быпридать какой-то смысл житейской обыденности. Меня раздражало, что все усилия разума проникнуть вглубь сознаниянаталкивались всего лишь на тривиальные, само собой разумеющиеся истины. Явырос в деревне, среди крестьян, и если чего-то не мог увидеть в конюшне, тоузнавал это из Рабле и фривольной фантазии крестьянского фольклора. Инцест исексуальные извращения не были для меня тайной и какого-то особоготолкования не требовали. Вместе с преступлениями они являлись темным дномчеловеческого бытия, обнажая все его безобразие и бессмысленность, отравляявкус жизни. То, что капуста хорошо растет на навозе, для меня всегда былосамоочевидным. Но, несмотря на все мои усилия, я не мог понять, что же здесьсверхъестественного. "Все потому, что эти люди выросли в городе и ничего незнают о природе", - думал я с усталостью и брезгливостью. Естественно, что среди невротиков чаще встречаются люди, далекие отприроды, а посему и менее приспособленные к жизни. Они во многом наивны какдети, им даже приходится объяснять, что они ничем не отличаются от всехостальных. Избавиться от неврозов и вновь обрести психическое здоровьеможно, лишь выкарабкавшись из обыденной житейской грязи. Они же предпочитаютпогружаться в те ощущения, которые прежде подавляли. Да и вообще могут лиони выбраться из этого, психоаналитик отнимает у них возможность узнатьчто-то другое, лучшее, если сама теория не предлагает ничего взаменинфантильности, кроме банального "здравого смысла"? Они, утратив твердуюпочву под ногами, на это неспособны. Человек не может так просто отказатьсяот привычного образа жизни, он может лишь изменить его. И некий единый"здравый смысл" тоже, как правило, невозможен, особенно если человек необладает им с детства, что обычно характерно для невротиков. Теперь я начал осознавать, почему психология самого Фрейда вызывала уменя такой интерес. Мне хотелось выяснить, каковы его собственныепредпосылки, как он сам приходит к пресловутому "разумному решению". Дляменя это стало своего рода вопросом жизни и смерти, и я готов былпожертвовать многим ради того, чтобы найти ответ. И теперь я почти уяснил, вчем дело: Фрейд, оказывается, сам страдал от невроза, что установить былосовсем несложно, и симптомы его болезни были крайне неприятны, что ипроявилось во время нашего путешествия в Америку. Конечно, он убеждал меня,что весь мир в какой-то степени болен и что мы должны быть более терпимыми.Но такое объяснение меня уже не удовлетворяло, я хотел знать, как избежатьневрозов. Ни Фрейд, ни его ученики не поняли, к сожалению, что означает длятеории и практики психоанализа тот факт, что сам учитель не сумел справитьсяс собственным неврозом. И, когда Фрейд объявил о намерении объединить теориюи метод, создавая из них своего рода догму, я более уже не мог сотрудничатьс ним. Для меня не было иного выбора, как выйти из игры. Работая над книгой "Метаморфозы и символы либидо" и заканчивая главу"Жертва", я понимал, что публикация ее положит конец моей дружбе с Фрейдом.Я намеревался сформулировать в ней собственную концепцию инцеста,рассмотреть различные трансформации понятия либидо и многое другое, в чемполностью расходился с Фрейдом. Инцест, на мой взгляд, лишь в отдельныхслучаях можно считать собственно отклонением. В целом же в инцестеосновополагающую роль играет религиозное содержание. Не удивительно, чтоэтот мотив и занимал такое важное место во всех космогониях. Но Фрейд,цепляясь за буквальный смысл, не желал понять его символическую суть. И былосовершенно ясно, что он никогда не принял бы такое толкование. Я рассказал о своих опасениях жене. Она пыталась успокоить меня,полагая, что у Фрейда хватит великодушия, чтобы позволить мне иметьсобственное мнение, даже если он сочтет его неприемлемым. Но сам я былубежден в обратном и два месяца не решался взяться за перо. Меня мучилвопрос: стоит ли мое молчание нашей дружбы? Но наконец я все же приступил кработе, и это действительно привело к разрыву. После нашего разрыва все друзья и знакомые отвернулись от меня. Моюкнигу объявили бессодержательной, меня - мистиком, тем все и кончилось.Риклин и Мэдер были единственные, кто не покинул меня. Изоляция не стала дляменя неожиданностью, никаких иллюзий относительно реакции моих такназываемых друзей я не питал. Я все хорошо обдумал, понимая, что за своиубеждения придется расплачиваться, что глава "Жертва" потребует жертв и отменя самого. И хотя я не мог рассчитывать на понимание, работу над книгойвсе же не прекратил. Возвращаясь в прошлое, могу сказать, что я исследовал две проблемы,которые в первую очередь интересовали Фрейда, и в определенном смыслеотталкивался от его работ. Я имею в виду так называемые архаические"пережитки" и проблему сексуальности. Хочу заметить, что те, кто ставит мнев вину недооценку сексуальности, впадают в широко распространенную ошибку.Напротив, в моей психологии она играет значимую роль, как существенное, хотяи не единственное, выражение психической структуры. Но я ставил перед собойнесколько иную задачу, она заключалась в том, чтобы от индивидуальногозначения и биологических функций этой структуры выйти на духовные аспекты иобъяснить ее нуминозное содержание. Другими словами, дать объяснение тому,что так манило Фрейда и чего он не мог понять. В моих работах можно найтинекоторые соображения на этот счет. В сексуальности я видел выражениенекоего хтонического духа - того самого духа, который я называю злой личинойБога. Проблема хтонического духа стала занимать меня с тех пор, как ясоприкоснулся с духовным миром средневековой алхимии. Но первоначальный далимне беседы с Фрейдом, когда я ощутил необъяснимую притягательность для негофеномена сексуальности. К величайшим достижениям Фрейда я отношу то, что он со всейсерьезностью относился к страдающим неврозами пациентам и вникал в ихиндивидуальные психологические особенности. У него достало мужестваотбросить казуистику и тем самым вскрыть истинную психологию душевнойболезни. Не ошибусь, если скажу, что он смотрел на болезнь глазами пациента,и это позволяло ему понять ее так глубоко, насколько было возможно. В этомсмысле он был человеком мужественным и беспристрастным. Подобно библейскомупророку, он взвалил на себя эту ношу, свергая идолов, срывая завесу лжи илицемерия. Он беспощадно указал миру на всю гниль современного сознания,что, конечно же, не принесло ему популярности. Впрочем, он к этому былготов. Открывая некие подступы к бессознательному, Фрейд тем самым дал нашейцивилизации новый толчок. Называя сновидения наиболее важным источникоминформации о бессознательных процессах, он вернул людям и науке инструмент,утерянный, казалось, безвозвратно. Он опытным путем продемонстрировалреальность бессознательной части души, существовавшей до этого лишь какфилософский постулат, главным образом у К. Г. Каруса и Э. фон Гартмана. В заключение хочу отметить, что современная культура с ее бесконечнойрефлексией еще не готова к восприятию идеи бессознательного и всего, что изнее следует, хотя уже почти полвека живет с нею бок о бок. Тот универсальныйи основополагающий факт, что психика по сути двуполярна, еще ждет своегопризнания.

Знакомство с бессознательным

После разрыва с Фрейдом для меня наступил период внутренних колебаний,будто я утратил всякие ориентиры и не мог нащупать почву под ногами. Нопрежде всего мне необходимо было по-новому подойти к работе с пациентами.Так пришло решение во всем опираться на то, что они сами говорят, несвязывая себя каким-то изначальным предубеждением, - т.е. отдаться на волюслучая. Наше общение сводилось теперь к следующему: пациенты спонтаннорассказывали мне о своих снах и фантазиях, а я лишь задавал им вопросы: "Ичто вы в связи с этим вспомнили?" или "Как вы сами это понимаете? Откуда этопришло к вам?" и т.п. Иными словами, объяснение давал сам пациент, онорождалось из его собственных ответов и ассоциаций. Я старался непользоваться какими бы то ни было теоретическими установками, а простопомогал пациентам понять самих себя, объяснить возникающие у нихбессознательные образы. Вскоре я убедился, что выбрал верный путь, что сновидения следуетвоспринимать именно таким образом - как исходный материал для интерпретациибессознательных процессов. Естественно, на этом пути меня подстерегаломножество неожиданностей. Я все сильнее ощущал потребность в каком-тообъективном критерии, а точнее, - в исходном ориентире. В тот момент все, чего я достиг до сих пор, предстало передо мной снеобычайной ясностью. Я был почти убежден, что нашел наконец ключ к мифу имогу теперь проникнуть в бессознательную область человеческой души. Впрочем,что-то мешало мне утвердиться в собственном всемогуществе, и вот я ужеспрашивал себя, каковы мои достижения? Мне удалось объяснить происхождениеархаической мифологии, я написал книгу о героях, о тех мифах, в которыхкогда-то обретал себя человек. Но как выглядит миф современного человека?Можно было бы ответить, что это христианский миф. "А переживаешь ли ты самэтот миф?" - спросил я себя. - "По правде говоря, нет. Это не мой миф". -"Стало быть, у нас нет больше мифов?" - "Думаю, это не так". - "А каков твоймиф? Миф, в котором ты сам живешь?" Но здесь я вынужден был прекратить этотдиалог с самим собой - передо мной был тупик. В канун Рождества 1912 года мне приснился сон. Я оказался ввеликолепном итальянском палаццо - с колоннами, мраморным полом и мраморнойбалюстрадой. Я сидел на золотом стуле эпохи Ренессанса за богатоизукрашенным столом. Он был сделан из зеленого камня, похожего на изумруд. Японял, что нахожусь в замковой башне. Мои дети сидели рядом со мной. Вдруг сверху спланировала красивая белая птица, похоже, небольшая чайкаили голубь. Она грациозно опустилась на стол, и я жестами попросил детей недвигаться, чтобы не спугнуть ее. Неожиданно птица превратилась в маленькуюсветловолосую девочку лет восьми и побежала вместе с детьми играть вгалереях замка. Я же остался сидеть, размышляя над увиденным. Но тут малышка вернуласьи нежно обняла меня, затем внезапно исчезла, и снова появилась птица,которая медленно заговорила человеческим голосом: "Только в первые часыночи, когда мой муж занят с двенадцатью мертвецами, я могу обрестичеловеческий облик". После этого она исчезла в синеве, а я проснулся. Единственное, в чем я уверен, - этот сон был удивительным проявлениембессознательного. Но объяснить его я не мог, поскольку не владел техникойпроникновения в бессознательные процессы. Что может быть общего у голубя сдвенадцатью мертвецами? Изумрудный стол напомнил мне историю с tabulasmaragdina. Я подумал и о двенадцати апостолах, о двенадцати месяцах, одвенадцати знаках Зодиака, но отгадки найти не мог. В конце концов яперестал ее искать. Оставалось одно - ждать, жить дальше, доверяясь своимфантазиям. В их числе была одна - постоянная, пугающе навязчивая: мне являлосьчто-то мертвое и одновременно живое. Так я видел трупы в печах крематория,но после оказывалось, что это еще живые люди. Эти фантазии достигли пика инаконец разрешились в одном сновидении. Я находился в месте, напоминавшем Елисейские поля (Elyscamps) недалекоот Арля, где есть захоронение эпохи Меровингов. Во сне я отошел от города иувидел перед собой аллею, с длинными рядами могил. Это были каменные плиты,на которых лежали мертвецы в своих одеждах, со сложенными на груди руками,напоминая рыцарей в доспехах в старинных склепах. Разница состояла лишь втом, что мертвецы в моем сне были не из камня, а выглядели как особымобразом изготовленные мумии. Остановившись перед первой могилой, явнимательно оглядел мертвеца, который похоже, был из 30-х годов прошлоговека. Я изучал его одеяние, когда он вдруг зашевелился и разнял руки. Японял, что это произошло только потому, что я посмотрел на него. Мне сталокак-то не по себе; пройдя дальше, я остановился возле следующего, - он былиз XVIII века и тоже ожил, как только я взглянул на него. Двигаясь вдольвсего ряда, я добрался до захоронений XII века - до крестоносца в кольчуге,который показался мне вырезанным из дерева. Я смотрел на него довольнодолго, чтобы убедиться, что он действительно мертв, и вдруг заметил, какначинают шевелиться пальцы на его левой руке. Этот сон долгое время не давал мне покоя. Разумеется, я сразу вспомнилидею Фрейда о следах архаического опыта, что таятся в бессознательномсовременного человека. Но такие сны и мой собственный опыт убеждали меня,что это вовсе не реликвии утраченных форм, но живая составляющая нашегосущества. Мои более поздние исследования подтвердили это предположение, оностало отправным пунктом учения об архетипах. Однако потрясающее впечатление, которое произвели на меня эти сны, непомогло избавиться от неуверенности и обрести твердую почву под ногами.Напротив, я испытывал неослабное внутреннее напряжение. В какой-то моментего сила настолько возросла, что мне показалось, будто я схожу с ума. Яначал вспоминать всю свою жизнь, все подробности, особенно детские годы,надеясь в прошлом отыскать причину сегодняшней утраты душевного равновесия.Но эта ретроспектива ни к чему не привела, и мне пришлось расписаться всобственном бессилии. Тогда я сказал себе: "Раз уж я ничего не знаю, все,что мне остается, - это просто наблюдать за происходящим со мной". Такимобразом, я намеренно предоставил свободу бессознательным импульсам. Первое, что всплыло в памяти, это мои ощущения, когда мне было летдесять или одиннадцать. В то время я увлеченно играл в кубики. Хорошо помню,как строил из них замки и домики с воротами и круглыми арками из бутылок.Несколько позже строительным материалом стали обычные камни, когда яиспользовал грязь вместо раствора. Это увлечение длилось достаточно долго.Странно, но воспоминания оказались очень живыми, эмоциональными и вызвалимножество ассоциаций. "Вот оно что, - подумал я, - стало быть, все это еще имеет для менязначение. Маленький мальчик созидает нечто, живет творческой жизнью, исейчас мне недостает именно этого. Но я уже не могу оказаться вновь на егоместе. Разве можно преодолеть расстояние между взрослым человеком иодиннадцатилетним мальчиком?" И все же, если я хотел восстановить эту связь,мне не оставалось ничего другого, как снова стать ребенком и безмятежноиграть в свои детские игры. Этот экскурс в прошлое во многом повлиял на мою дальнейшую судьбу.После длительного внутреннего сопротивления я в конце концов вернулся киграм, хотя и не без болезненного и унизительного чувства принуждения. Новедь у меня действительно не было иного выбора. Я принялся собирать подходящие камни: какие-то находил на берегу озера,какие-то - в воде. Я построил замок и несколько домиков - этакую маленькуюдеревню. Поняв, что в ней должна быть церковь, я сложил квадратное здание скуполом и колокольней. Оставалось лишь соорудить алтарь, но здесь язаколебался. Это мучило меня как некая задача, которую необходимо было решить.Однажды я, как обычно, брел вдоль озера, подбирая камни, попадавшиеся вприбрежном песке, и вдруг увидел красный камень в форме пирамидки, высотойоколо четырех сантиметров. Камень был отшлифован волнами, его форма была какбы задана самой природой. Я подумал: "Вот и алтарь!" Я поместил его в центрепод куполом и, когда устанавливал, вспомнил подземный фаллос из моегодетского сна. Такую ассоциацию я нашел вполне удовлетворительной. Строительством я занимался ежедневно после обеда, если только позволялапогода. Быстро поев, я включался в игру и играл до прихода пациентов. Еслиудавалось закончить работу раньше, вечером я вновь возвращался к своимкамням. Мысли мои при этом становились удивительными, позволяя предаватьсяфантазиям, которые прежде казались мне туманными, почти неощутимыми. Естественно, я много размышлял, пытаясь проникнуть в смысл того, чтоделал, задавая себе вопрос: "Чем же ты, собственно, занимаешься? Строишьмаленькую деревню так, будто совершаешь некий ритуал!" Ответить на этотвопрос я не мог, но почему-то был уверен в том, что нахожусь на пути ксвоему мифу. Мое строительство послужило началом некоего нового этапа, когдафантазии хлынули нескончаемым потоком. Я старательно их записывал. "Игры" стали для меня необходимостью. Когда мне приходилосьсталкиваться с затруднениями, или с неразрешимой ситуацией, я начиналрисовать или играть с камнями. И всякий раз это было неким rite d'entree(ритуальным действом. - фр.) - я находил спасительную мысль и возвращался кработе. Все, написанное в этом году, написано благодаря моей работе скамнем. Я целиком отдался этой работе после смерти жены. Последние дни еежизни, ее смерть и все, что мне пришлось передумать за это время, совершенновыбили меня из колеи. Мне стоило больших усилий вновь прийти в себя, иработа с камнем помогла мне. Близилась осень 1913 года, и напряжение, которое я ощущал прежде, -нечто мрачное и гнетущее, теперь, казалось, вырвалось наружу, разлилось всамом воздухе. Причиной этого была уже не столько моя личная психологическаяситуация, сколько окружающая меня действительность. И это ощущениенарастало. В октябре, когда я путешествовал в одиночестве, меня посетилонеожиданное видение - чудовищный поток, накрывший все северные земли. Онпростирался от Англии до России, от Северного моря до подножий Альп. Когдаже он приблизился к Швейцарии, я увидел, что горы растут, становятся всевыше и выше, как бы защищая от него нашу страну. Передо мной развернуласькартина ужасной катастрофы: я видел могучие желтые волны, несущие какие-тообломки и бесчисленнее трупы, потом это море превратилось в кровь. Видениедлилось около часа. Я был потрясен, мной овладели дурнота и стыд за моюслабость. Спустя две недели видение - более кровавое и страшное - повторилось.Тогда же я услышал, как некий внутренний голос произнес: "Смотри, вот чтопроизойдет!" Помнится, что зимой кто-то поинтересовался, каков мой прогноз наближайшее будущее. Я ответил, что у меня нет прогнозов, но что я виделпотоки крови. Это видение не давало мне покоя. Задавая себе вопрос, не является ли мое видение предвестником грядущихреволюционных событий, я все же не мог представить себе ничего подобного ирешил, что это касается только меня, что мне угрожает психоз. Мысль о войнедаже не приходила мне в голову. Вскоре после этого, весной и ранним летом 1914 года, мне трижды снилсяодин и тот же сон - что в разгар лета вдруг наступает арктический холод ився земля покрывается льдом. Я видел замерзшую и совершенно обезлюдевшуюЛотарингию с ее каналами, заледеневшие реки и озера, закоченевшие и погибшиерастения. Этот сон я видел в апреле и мае, и в последний раз - в июне 1914года. Гибельный вселенский холод я увидел и в моем третьем сне, нозаканчивался этот сон неожиданным образом. Перед моими глазами возниклодерево, цветущее, но бесплодное. ("Мое древо жизни", - подумал я.) И вот наморозе его листья вдруг превратились в сладкий виноград, исполненныйцелительного сока. Я нарвал ягод и отдал их каким-то людям, которые, похоже,ожидал и этого. В конце июля 1914 года я получил приглашение от Британскогомедицинского общества приехать на конгресс в Абердин, там я должен былвыступить с докладом "О значении бессознательного в психопатологии". Все этовремя меня преследовало ожидание надвигающейся катастрофы: я знал, чтотакого рода сны и видения посланы судьбой. Мое тогдашнее состояние, моистрахи заставили увидеть нечто фатальное в том, что сейчас я должен говоритьо значении бессознательного. Первого августа разразилась мировая война. Передо мной возниклапроблема: я просто обязан был разобраться, что же произошло и насколько моесостояние было обусловлено неким коллективным духом. Прежде всего нужно былопонять самого себя. И я начал с того, что составил перечень всех фантазий,которые приходили мне в голову, пока я строил свои домики. Поток фантазии был непрерывным, и я пытался делать все возможное чтобыне заблудиться, чтобы каким-то образом разобраться во всем этом. Ячувствовал себя совершенно беспомощным, уже не веря, что смогу справиться сэтим мощным потоком чужеродных образов. Постоянное напряжение не спадало,иногда казалось, будто на меня обрушивались каменные глыбы. Одна буря шла задругой. В состоянии ли я чисто физически вынести то, что погубило других,что надломило Ницше, а в свое время - и Гельдерлина. Но во мне поселилсянекий демон, с самого начала внушавший, что я должен добраться до смысласвоих фантазий. Я испытал ощущение, что некая высшая воля направляла иподдерживала меня в этом разрушительном потоке бессознательного. И она же витоге дала мне силы выстоять. [Рассказывая об этом, Юнг пришел в сильноеволнение. "Froh dem Tode entronnen zu sein" (Счастлив избежавший смерти), -повторял он строки из "Одиссеи", которые выбрал в качестве эпиграфа к даннойглаве. - ред. ] Возбуждение зачастую доходило до такой степени, что я вынужден былприбегать к йоге, дабы как-то обуздать свои чувства. Моей целью было узнать,что же со мной происходит. И как только мне удавалось успокоиться, я сноваобращался к своему подсознанию. Вновь ощутив себя самим собой, я давал волювсем звучавшим во мне образам и голосам. Индус же занимается йогой с цельюпрямо противоположной, стремясь полностью освободиться от психической жизниво всем ее непредсказуемом многообразии. Когда мне удавалось перевести чувства в образы, то есть найти в нихкакие-то скрытые картины, я достигал покоя и равновесия. Если бы я не сумелобъяснить себе собственные чувства, они захлестнули бы меня и в конечномсчете разрушили бы мою нервную систему. Возможно, на какое-то время мне иудалось бы отвлечься, но это лишь усугубило бы мой неизбежный невроз. Посвоему опыту я знал, как полезно, с терапевтической точки зрения, объяснятьэмоции, находить скрытые за ними образы и картины. Я старался записывать свои фантазии так подробно, насколько это быловозможно, стараясь выявить их психологические источники. Но адекватногоотображения не получалось: мой язык был слишком беспомощным. Поначалу яписал языком темным и архаическим, - архетипы выглядели патетичными ивысокопарными, что меня раздражало. (Мне это действовало на нервы, как еслибы кто-то скреб ногтем по штукатурке или ножом по тарелке.) Но я не знал,каким языком пользовалось мое бессознательное, и у меня не было выбора: язаписывал то, что слышал. Создавалось впечатление, будто мои уши слышат его,мой язык произносит; наконец, я слышал собственный шепот - я повторял вследза бессознательным. С самого начала я расценивал свой диалог с бессознательным как научныйэксперимент, который проводил сам и в результатах которого был жизненнозаинтересован. Сегодня можно сказать, что это был эксперимент, который япоставил на себе. Одна из самых больших сложностей была связана с моимисобственными негативными реакциями. Я позволил чувствам овладеть мной. Я -зачастую против воли - записывал фантазии, ошеломлявшие меня своейабсурдностью. Ведь когда не понимаешь их смысла, они кажутся чудовищнойсмесью высокого и смешного. Это дорого мне обошлось, но это, на мой взгляд,было предназначено мне судьбой. Ценой невероятных усилий мне удалось наконецвыбраться из лабиринта моих фантазий. К этим фантазиям, которые так волновали меня и, можно сказать,управляли мной, я испытывал не только непреодолимое отвращение, они вызывалиу меня неописуемый ужас. Больше всего я опасался потерять контроль над собойи сделаться добычей своего бессознательного. Как психиатру мне было слишкомхорошо известно, что это значит. И все же я пошел на риск, позволяя этимобразам завладеть мной, и главным образом потому, что, не испытав все сам, яне решился бы поставить в подобную ситуацию пациента. Отговорки вроде той,что де рядом с пациентом кроме всего прочего находится еще некий помощник,были для меня неприемлемы. Я был убежден, что этим так называемым помощникомявляюсь я сам, что у меня нет собственного знания, а есть лишь сомнительнойценности теоретические предрассудки. Мысль о том, что весь риск от этихопасных экспериментов связан не столько со мной лично, сколько с моимипациентами, в критических ситуациях существенно поддерживала меня. Это случилось в один из адвентов 1913 года (12 декабря). В этот день ярешился на исключительный шаг. Сидя за письменным столом, я погрузился впривычные уже сомнения, когда вдруг все оборвалось, будто земля в буквальномсмысле разверзлась у меня под ногами, будто я провалился в ее темныеглубины. Меня охватил панический страх, но внезапно и на не такой уж большойглубине я ощутил под ногами какую-то вязкую массу. Мне сразу стало легче,хотя вокруг была кромешная тьма. Потом, когда глаза привыкли, я началпонимать, что это не тьма, а как бы сумерки. Передо мной у входа в темнуюпещеру стоял карлик, сухой и темный как мумия. Я протиснулся мимо него вузкий проход и побрел по колено в ледяной воде к другому концу пещеры, гдена каменной стене светился красный кристалл. Я приподнял камень и увидел подним щель. Сначала я ничего не мог различить, заглянув в нее, но,присмотревшись, обнаружил воду, а в ней - труп молодого белокурого человекас окровавленной головой. Он проплыл мимо меня, за ним следом плыл огромныйчерный скарабей. Затем из воды поднялось ослепительно красное солнце. Светбил в глаза, и я хотел засунуть камень обратно в отверстие, но не успел -поток хлынул наружу. Это была кровь! Она била густой и упругой струей. Кгорлу у меня подступила тошнота. Поток крови казался нескончаемым. Потом всепрекратилось так же внезапно, как и началось. Это видение привело меня в глубокое смятение. Я догадался, конечно, чтоpiece de resistance (основным блюдом. - фр.) был некий солярный героическиймиф, драма смерти и возрождения, которое символизировал египетский скарабей.Все должно было завершиться рассветом - наступлением нового дня, но вместоэтого хлынул кошмарный поток крови, очевидная аномалия. Вспомнив кровавыйпоток, виденный осенью, я отказался от попыток объяснить это. Шесть дней спустя (18 декабря 1913 года) мне приснился сон. Я оказался где-то в горах с незнакомым темнокожим юношей, по-видимомудикарем. Солнце еще не взошло, но на востоке уже посветлело и звезд не быловидно. Внезапно раздался звук трубы - это был рог Зигфрида, и я знал, что мыдолжны убить его. У нас было оружие, мы затаились в засаде, в узкойрасселине за скалой. И вот на краю обрыва в первых лучах в